Оттепель

Оттепель...
Я опять слышу это слово, узнанное в школьные годы - память о промелькнувшей эпохе, что растопила лед в глазах поколений.
Оттепель.
Метут снега. Люди, кутаясь, прячутся в воротники, скрывая обветренные лица. Скрывая глаза, задернутые будто бы слоем льда, - глаза, слепым беспамятством обесцвеченные.
И люто, и горестно воет ветер, заметая невзрачный, неуютный поселок Сибири.
Снег залепил по краям стенд передовиков и ударников, от ветра позвякивают стекла другого стенда с надписью "Их разыскивает милиция" у отделения. Уныло болтается красный флаг над райкомом и сельсоветом. Слегка согнувшись, везет салазки мужичок в телогрейке. Под стать кривым улочкам - кривые покосившиеся домишки, что тянутся чередой от исполкомо-райкомовского центра.
Все как есть. Все слишком по-прежнему. А к мизеру нового - долго ли привыкнуть? Долго ли заменить исчезнувшую в магазине водку на домашнюю брагу? Или один приевшийся плакат на другой? Долго ли провести два-три собрания и произнести в туман не слушающей аудитории эти зачастившие - гласность, перестройка... Эту свежую добавку к обычной мешанине пустых и приевшихся фраз...
Рабочие с тем же безразличием выслушают читающего по бумажке докладчика - и разойдутся тупеть у тех же телевизоров.
Перестройка...
Это слово и прежде слетало с газетный страниц. Это слово по-прежнему одно из тех,что ничего здесь не значат, но безразлично, с покорностью как должное воспринимаются.
Чуть живее и ярче стала пресса? Чуть слабее стала удавка цензуры? Надолго ли? И не слышится ли уже в этой задорной вспышке сухое похрустывание угасания?
Но сквозь море пустых и никчемных фраз, сквозь пустозвонье беспочвенных иллюзий едва различаю я это крохотное, то звонкое, льдистое: оттепель...
Что может быть счастливее вести о чьем-то освобождении - обреченному на одиночество неволи? Сквозь рев глушилок ловлю с жадностью сообщения об освобождении моих друзей.
Я сжимаю в руках телефонную трубку. Мне с трудом верится, что слышу их голоса - тех, кого так нескоро еще услышать чаялось.
- Ты получал в лагере мои письма?
- Нет.
- Ни одного? Ни в Перми, ни в Чистополе?
- Нет, ни одного. Или... Было одно сообщение о конфискации. Последние полгода и от матери письма не доходили - не то, что от друзей...
- А вы? как вы себя чувствуете?
- Сорок пять дней карцера подряд... Здоровье? Спросите о чем-нибудь попроще.
- Ты из зоны освободился - лучше ли там стало хоть сколько-нибудь? Все-таки - перемены?..
- Ну что ты - начальство ведь то же. И порядки те же. Как прежде - закручивание гаек по нарастающей.
Я выхожу из здания почты, чуть отворачиваюсь от рванувшего в лицо ветра со снегом. По узким косым улочкам иду в седой темноте под унылое завывание ветра...
Милая, звонкая льдинка - о т т е п е л ь.
И горы непролазного льда - позади, впереди, вокруг...
Подъехавшая к дому машина чем-то похожа на ту, которая увезла однажды. Только меньше в ней людей. И женщина в светлой шубке выходит из нее, улыбаясь.
- Вас просят проехать в прокуратуру.
Просят…
Машина ровно колесит вдоль заносов, сугробов, не спеша подплывает к деревянному зданию.
В кабинете пожилые глаза смотрят внимательно, вежливо, как будто с участием, как будто с сочувствием…
Как нервны, как злы они были тогда. Как мягки, как любезны — сегодня.
- В связи с семидесятилетием революции готовится амнистия и пересматриваются многие дела. Конечно же, серьезных, опасных, действительно вредных государственных преступников никто не выпустит. Об этом не может быть и речи. Но дела незначительные, не слишком серьезные… Ну, вроде вашего… Одним словом, вы, безусловно, будете помилованы. Надо только сейчас, прямо сейчас написать заявление, бумагу…
Вот она — свобода. Руку протяни — и твоя она, вот…
- Надо только написать заявление с просьбой о помиловании. Пообещать, что не будете заниматься подобной деятельность впредь…
Чистый лист лежит у меня перед глазами. И ручка рядом. А в глазах отчего-то — колонна заключенных, окруженная конвоем с овчарками.
«Головы вниз, руки за спину. Шаг в сторону считается как побег, конвой стреляет без предупреждения...»
- О чем вы задумались? Пишите!
- Что писать?
- Прошение о помиловании. Об освобождении, понимаете? «Прошу освободитть меня от дальнейшего отбывания наказания, впредь противоправной деятельностью...»
Вере Севера гудит за окном. Я вслушиваюсь в его завывания и почти не слышу монотонного кабинетного голоса. Вой ветра сливается со стуком колес  прокуренного «столыпина» - и крутой махорочный дым застилает тусклые стекла, перехватывает дыхание…
- Ну что же вы задумались? Пишите!
- Я не буду писать.
- Но почему?
- Я не совершала преступления. Меня не в чем миловать.
- Да это же… Пустая формальность! Это необходимо, понимаете? Необходимо, чтобы выпустить вас на свободу. Ну да, бывают случаи и не совсем правильных осуждений. Может, и вас следовало бы наказать помягче, или вообще простить. Но так уж сложилось… Зато теперь освободят. Помилуют. Вернетесь домой, все забудется…
Голос звучит заученно-монотонно. Ветер Севера воет за оконом. А в глазах отчего-то — белые корпуса занесенной зоны, мерзнущие солдаты на вышках. Тяжелое лицо начальника зоны, чем-то напоминающее лицо наемного убийцы. Стоны замерзающих зэчек — из камер бетонного карцера, дрожь и озноб прижатого к чуть теплой батарее в камере штрафного изолятора…
- Но с нас же тоже спрашивают, поймите. Это необходимо, ведь сами будете нас благодарить… Ну напишите хоть что-нибудь, что хотите. Напишите, что законов не нарушали и нарушать не будете…
- Я не буду ничего писать!
Куда же делись любезные улыбки? Как будто сочувствовавшие глаза? Вновь ледяным щучьим взглядом смотрят они, вновь неприветливо, грубо и зло звучат голоса.
- Отказываетесь? Ну и оставайтесь здесь! Оставайтесь! Никто вас отсюда не выпустит — и не надейтесь!
Я выхожу на улицу. С улыбкой смотрю на усталых, безликих прохожих.
И смеюсь над бессилием злобы, которой не затмить, не затушить огонька надежды и упования.
И неволя не так тяжела уже не взявшему, не принявшему милости.
Оттепель. Не оттого ли так мила, так дорога ты, что очень уж коротка и мала, - и с неизбежностью сменяешься стужей…

весна 1987

(рассказ был первый раз опубликован в газете «Русская мысль» 20 ноября 1987 года)