Предисловие к любви - 1

   В наши тревожные дни               
   Воспоминания о любви.
   О жажде любви к жизни –
   К женщине и отчизне.
        Для читателей 18+...
        Но ныне ошибиться не боюсь.
   P.S. Эту повесть я посвятил Оле Д. В 1957 году Оля уехала с родителями из Новосибирска на Украину… Как у тебя сложилась жизнь, моя однокашница? Да хранят и тебя "лучшие надежды и порывы юности".
   24.03.2022 г.

                ПРЕДИСЛОВИЕ К ЛЮБВИ            
                Повесть
                Из дневника и воспоминаний Миши Голева
 
                Оле Д.

                У нас секса нет…
                (Из телепередачи времен СССР)

                Я помню чудное мгновенье…
                А.С. Пушкин

   От автора
   Около нашего дома есть небольшая детская площадка – со скамейкой и песочницей. Но частенько ее занимают старшеклассники из соседней школы, ныне гимназии: громко разговаривают, смеются, что-то азартно рассказывают друг другу. Понятно, как и во все времена, молодость безудержно фонтанирует необыкновенными, захватывающими или, как ныне говорят, кайфовыми приключениями, ощущениями и желаниями. К тому же сегодняшние акселераты поголовно вооружены айфонами-смартфонами, и для, так называемого, онлайн-общения «облачное хранилище» новостей и знаний фактически безгранично. При этом многие, затягиваясь сигаретным дымком, «чушь прекрасную несут» с матерным хайпом, видимо, еще более утверждаясь в своей личной и общей свободе. И девочки от мальчиков не отстают. Более того, некоторые «пары» еще и обнимаются, и целуются. В открытую! Видимо, опять же рекламируют, что они не только ВСЕ знают, но и умеют.

  Конечно, молодежь ныне другая, раскрепощенная, раскованная, если не сказать жестче. Понятно, жизнь стала иной. Но, в тоже время, так называемая, сексуальная революция и тесно связанные с ней свободы научно-технические и социальные все настойчивей взывают к повышению ответственности в жизни личной и общественной. А ответственность, как говорится, дело наживное. Поэтому «предисловие» к взрослости и осознанию современной молодежью, что «стать мужчиной — это не только переспать» (извиняюсь за самоцитирование), процесс сложный, противоречивый и требует, уверен в этом, так же повышенной морально-нравственной помощи и примеров «любых хранителей-покровителей и помощников» (тоже из повести)… Вот-вот, не терпелось показать рукопись внучкам-близняшкам. К тому же я еще мучился над названием повести, и хотелось посоветоваться.

   И вдруг заволновался: а будет ли мой рефлектирующий «чувак», ведущий повествование со «старорежимными» изысканиями в своих любовных историях и окружающей жизни интересен и понятен современным «братанам» и «реальным мужикам»? Ведь он, будучи героем другого времени, уже тогда казался некоторым иным героям повести не только «теленочком», а «каким-то особенным». И успокаивал себя глубокомысленными рассуждениями о вечном «основном инстинкте» и вечном конфликте души и тела, о непреходящих ценностях и вечном взаимовлиянии сознания и бытия – личного и общественного, совести и страха.

   Мои дорогие студенточки осилили рукопись довольно быстро. Одна из них очень переживала за некоторых героев, особенно за судьбу Миши Голева и хихикнула: «Я бы такого цепанула».

   «Нафига?! – вторая внучка была решительна: – С ним облажаешься. Он же шибанутый, трахнутый предками и жизнью. Стыдоба! Зашквар! Его клейка телок будет в кайф только с названием «Разборки лоха».

   «Почему же лоха? – возразила другая внучка. – Человек пытается разобраться в любви, в людях. Не только в своей жизни, а как бы вообще в жизни. Ну, учится. Конечно, иногда смешно. И даже обидно. Но не стыдно! Пожалуй, наоборот. — И усмехнулась: — Мы с тобой тоже еще учимся». И предложила свой вариант названия – «Предисловие к любви».

   Мы еще долго говорили-спорили, словно старались помочь Мише Голеву в его «разборках» с вечным «основным инстинктом» и вечным конфликтом души и тела, с непреходящими ценностями и вечным взаимовлиянием сознания и бытия — личного и общественного, совести и страха.

   И, понятно, я сделал свой авторский выбор.
 
   Пролог
   На лицевой стороне серой картонной обложки поблекшая типографская надпись «Общая тетрадь» и под ней вытянутый вверх полустертый контур то ли фаллоса (кстати, первое, что пришло на ум в наше «продвинутое» время), то ли ракеты, стоящей на старте, с какой-то надписью на борту — «Ца...ца п...лей». Так, «Ца...ца п...лей»... О, «Царица полей»! — початок кукурузы! Нерукотворный памятник хрущевских времен — кукурузная стела. Понятно, кукуруза, — кстати, как и ракета, — фактически являлась символом текущей жизни. А вот фаллос… — почти «антисоветская пропаганда», которая, естественно, была под запретом.

   На первом листе этой невзрачной общей тетради небольшой текст. Некоторые слова плохо прочитываются (отсырели), но разобрать и понять смысл можно. Укрупненным и далеко не каллиграфическим почерком написано:

   «ЕСЛИ ЭТА ТЕТРАДКА БЕЗ МОЕГО ВЕДОМА ПОПАДЕТ КОМУ-НИБУДЬ В РУКИ И ЕСЛИ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ОСМЕЛИТСЯ ПРОЧИТАТЬ ИЗ НЕЕ ХОТЬ ОДНО СЛОВО, ПУСТЬ ЕМУ БУДЕТ СТЫДНО!»

   Слова «ЕМУ» и «СТЫДНО!» жирно выделены, то есть несколько раз обведены чернилами и подчеркнуты — первое слово двумя линиями, второе — одной, размашистой. После такого необычного исторического вступления-предупреждения я, естественно, тут же перевернул листок с призывом к пролетарской совести и начал читать.
 
   ГЛАВА ПЕРВАЯ. ВИКА И ДРУГИЕ
   1. «Передо мной явилась ты…»

   Держу ручку над листом тетради и не знаю что писать, с чего начать… Другая жизнь — взрослая. Столько всего разного! Душа помнит «дела колхозные»… Писать или нет? А вдруг эта тетрадка, в самом деле, попадет кому-нибудь в руки. Будет номер!

   Раньше я всем-всем делился и советовался с родителями, а сейчас все рассказывать стало как-то не-удобно. Видимо, есть у человека что-то только для себя самого, для своей души.

   А может, это потому, что, наверное, иногда человек делает что-то такое, что его потом мучает, то есть он как бы нарушает какие-то правила. Какие — еще не знает, но он это чувствует. Вот ему и неудобно другим признаваться в своем мучении — вдруг они поймут, в чем дело, хотя сам он еще ничего не понял. И уже не просто засмеют, а осудят. Вот и будет неудобно.

   Да, да, эта тетрадка только для меня самого, для моего сердца, для моей души. Правильно сделал, что сразу предупредил. Папа с мамой без моего ведома читать не будут, а вот Верка… Без стука иногда врывается. И начнет любопытничать. Дура соседская! Все корчит из себя взрослую. Хотя, конечно, она старше меня… Но от девчонок можно всего ожидать! Хотя Верка у нас ничего… ну, хорошая, стеснительная. Пусть знает, если что!

   Так вот, хочу понять, разобраться. Уже столько всего накопилось. И, главное, накапливается. Почти каждый день! Но все по порядку.

   После поступления в институт нас послали на уборку урожая. Ха! Догонять и обгонять Америку! А что? Лозунг что надо! И догоним! И обгоним! Хотя у нас на «истории» кое-кто спорит. А когда нас привезли в колхоз, я сразу дал домой телеграмму, что доехал благополучно, и приписал: «Догоняю Америку». Так пришлось переписывать: с такой добавкой не приняли. Женщина на почте чего-то испугалась. Шутки испугалась. Или что вдруг не догоним?

   Да ладно об этом. Я просто так, шучу…

   Ну, значит, привезли нас в Успенку, в деревню Колынского района… Нет, нет, пусть эти воспоминания живут только в сердце. Я боюсь что-то нарушить, что-то разрушить. Да и сейчас в моей башке другое. Хотя, по-моему, довольно тесно связано с колхозным.

   Ну да! Я вдруг поймал себя на том, что готов бегать чуть ли не за каждой юбкой. Ну, «за каждой» не совсем точно, но довольно близко к истине.
Вчера собирались классом у Витальки Ланова. Было пятнадцать человек. Ребята, как всегда, принесли «подпольные» бутылочки и тайком от девчонок потягивали из горла. Раза два и я глотнул!

   В самом деле, раньше, когда мы в старших классах собирались и некоторые ребята распивали «под-польные», я не принимал участия. Видно, стеснялся, что девчонки могут увидеть: в стенгазете разные поздравлялки пишу, стихи о хорошем и красивом на вечерах читаю, а сам...

   А некоторые даже побаивались! Тонька на собраниях так распалялась — и за курево, и за опоздания. И как это Виталька с ней дружит? Уже давно. Она его в строгости держит: он больше всех оглядывается, когда распивают «подпольные». Но Витальке она нравится, коль дружат. Так-то она ничего: у нее такой бюст...

   Признаться, на одном из уроков что-то смотрел на него... ну, на Тоньку, и стал мечтать, что вот вырасту — и у моей жены обязательно будет такой же бюст. И сейчас иногда мелькают мысли. И речь не о женитьбе, об этом еще рано. Ха!

   Кстати, в колхозе я впервые попробовал, вернее, пил водку. А раньше думал, что никогда ее пить не буду, только красное. Как-то дома, при гостях, папа дал попробовать — не понравилась эта белая отрава. А в колхозе было дело! И, в самом деле, кой для кого, видать, отрава: некоторых стошнило. Смех один!

   А вчера все было в норме. Да и водки не было: как всегда, только вино. Конечно, плохо, что ребята это делали тайком. Как бы еще по-мальчишески. По инерции. Но что теперь-то стесняться?! Не школьники! Я и не стал себя перебарывать.

   Ха! Перебарывать — словно, не от слова «бороться», а от слова «бараться». Это слово я впервые услышал в институте. Это значит… как написать… это когда юноша и девушка спят вместе. Ну, как взрослые. Конечно, я могу это назвать, вернее, написать, как следует, русский язык богат. Но и так все понятно. Хотя, признаться, как это «спать», то есть «бараться», я еще не знаю. Наверно, смешно звучит, но, честное слово, ничего не могу понять. Вернее, головой-то понимаю. Ребята в институте о разном рассказывают. Может, врут? Вряд ли. Иногда мне кажется, что все ребята (и девчонки тоже!) только одно и делают: ищут друг друга, чтоб познакомиться, подружиться и так далее. И я, видимо, такой же. Но вот как отличить простых, хороших девчонок от «барух»?

   Это слово я тоже впервые услышал в институте. Нет! Это, конечно, не буквосочетание «п», «р»… ну, проститутки (которые за деньги!) и, извиняюсь, не «б», «л» и так далее (Ха! Зашифровался!), которые, как я понимаю, со всеми задарма. Нет! Это тоже простые, обыкновенные девчонки, но которые «кое-что» или даже «многое» некоторым ребятам иногда все же разрешают. Но разрешают только по любви или могут просто так? Видно, есть и такие, и другие.

   А если по «любви», но не «иногда»? Но она же еще не жена. И «некоторые» ребята — это красивые парни? Но, признаться, у нас не все мальчики такие уж красивые. Даже есть не очень симпатичные. Значит, «некоторые» ребята — это не только те, которых полюбили, а которым… ну, повезло. Или просто напористые? Смелые? Наглые?
А я какой? То, что не наглый, это точно. И, наверное, не смелый и не напористый. Это хорошо или плохо? Да и симпатичный ли? Смогу ли нравиться девочкам, как «некоторые»? А вдруг я невезучий? И что тогда делать?.. И еще, по-моему, тысяча вопросов вертится в моей голове, которые я как бы предчувствую, но не могу сейчас ясно сформулировать... Словом, что-то я стал во многом путаться и даже нервничать. А в школе все было спокойно.

   Вчера вечер прошел, в общем-то, хорошо: мы пели, танцевали. Ребята повзрослели, девочки тоже.

   О, девочки!.. Конечно, в школе мне нравились некоторые девчонки, но ни с кем я не дружил. Вернее, дружил, как обычно: они писали мне (как и другим ребятам) записочки, когда играли на праздничных вечерах в почту, и я тоже поздравлял их или как-то шутил. Но однажды, где-то в старших классах, написал нешуточное стихотворение о страстных и безумных поцелуях. Ха! Ни разу не целовавшись! Даже кому-то его показывал, кто-то (ну, из девчонок) его переписывал. Хорошо хоть со сцены не пытался прочесть. Видать, постеснялся «подпольной» темы. Но все же мечтал и о девочках, и о поцелуях. Конечно, мечтал. Как и сейчас.

   Да, сейчас что-то произошло со мной. Как на свободу вырвался! Почти сразу, в колхозе, проявил себя. Я помню о тебе... Писать или не писать? Сейчас я могу выдать очень сильную тайну... Ну и что?! Я же для себя пишу, для своей души. Конечно, душа все-все помнит, до самой капельки. И в ней тепло... и почему-то неуютно, словно я предаю… вернее, уже предал: мы расстались и, видимо, расстались навсегда. Вот и хочется не просто помнить, но и понять.

   Мотя... Матильда, как сразу стали звать тебя наши ребята. И я так же звал. Ну, конечно, какая ты «Мотя»? Ты совершенно не «Дунька деревенская», наоборот, красивая, умная. Я иногда смотрю на наши колхозные фотографии, их немного и есть только одна, где ты стоишь, и я рядом: колю дрова (мы с ребятами иногда помогали вам по хозяйству). И, признаюсь, я очень старался. Как хорошо, что ребята тебя сфотографировали. Взял бы я с собой свою «Смену», то сделал бы много фотографий. Хотя ты могла бы не позволить. Или я бы постеснялся... побоялся. Да что за ерунда! Других-то дел не стеснялся и не боялся! Очень жалею, что нет хорошей фотографии: твоих карих глаз — спокойных, внимательных или задумчивых, грустных; нежных ямочек на щеках, когда ты улыбалась (к сожалению, редко). Но есть твоя небольшая открытка и в душе моей твои прощальные слова...

   Я помню их, помню... «Ты хороший...»

   Нет, нет, я не могу все написать. Эти слова не просто необычные, они необыкновенные. В них что-то очень хорошее, доброе, нежное. Они только для души. Я даже боюсь их увидеть на бумаге.

   И я очень храню твою открыточку и наизусть помню ее. И часто вспоминаю. Спасибо тебе.
 
   «Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности. Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым. Верю: из тебя получится хороший человек. Ты умеешь работать. Ты способный, но не гонись за легким успехом. То, что легко досталось, потерять еще легче».
 
   Я почему-то с невероятным трудом писал сейчас эти слова, хотя часто повторяю их про себя. Я обводил почти каждое слово, словно кто-то клещами вытягивал их из меня — то ли я чего-то стеснялся, то ли смущался, то ли боялся. Было такое тревожное ощущение, что ты, Мотя, в чем-то ошиблась: это не обо мне. Я в чем-то обманул… вернее, в чем-то обманываю тебя… или хочу обмануть.

   Я не ожидал от тебя таких слов. И дело даже не в том, что ты так хорошо говоришь обо мне. Дело не в этом, дело не во мне. Хотя, конечно, спасибо за добрые слова. Но в твоей открытке, в твоих словах есть что-то очень важное, весомое, касающееся не только меня. Если бы я дал прочитать ее нашим ребятам, никто не поверил бы, что это ты сама все придумала. А я уверен! Но если не сама, а переписала с какой-нибудь другой открытки или книжки, то все равно это ТВОИ слова — твоей души, твоего сердца, твоего разума. Я уверен, что никто бы из моих ребят не смог бы так сказать о другом человеке и вообще о жизни — ни своими словами, ни чужими. И я бы, по-моему, не смог. Да, да, не смог бы.

   И еще. Ты сказала… прошептала… «Ты хороший...»

   Нет, я напишу. Я напишу о своей главной тайне. Я ведь никому ее не выдаю, я напишу твои слова только для себя. Что написано пером, не вырубишь топором! Но неужели из души можно что-то «вырубить»? Неужели я не уверен, что навсегда сохраню в душе твои слова? Нет! Нет! Я просто хочу прокричать… сказать… прошептать твои слова на весь мир. Да, да! На весь МОЙ мир. Я не хочу ничего скрывать от самого себя! Я не хочу умалчиванием обманывать самого себя!

   Да, я напишу… «Я хОчу тебя...» Да, да, ты протянула мне открытку, и я услышал тихое, нежное:

   — Ты хороший... Я хОчу тебя... ХОчу…

   «ХОчу…» Смешное ударение — на первый слог — и странное слово. Необычное. Но для меня такое нежное, такое волнующее.

   И все же почему «хОчу»? Признаться, даже не верится, что это сказала ты. Ты, Мотя-отличница. Может, я не хотел написать это слово, так как стеснялся увидеть его таким… ну, неправильным?

   Дурак! Нет! Нет! И нет! Для меня это слово самое правильное, самое важное и дорогое. И самое тайное. Да, да, Мотя-Матильда. Я часто думаю о нем: что ты хотела сказать? Даже если бы сказала это слово правильно. Хотела, чтоб я сильно, по-настоящему, по-взрослому обнял, поцеловал тебя? Но как я мог это сделать?! Мы уезжали! Меня ждали ребята в кузове машины.

   Или ты хотела чего-то еще? Ну… Нет! Нет! Ты так вела себя… Да и я… Разве бы я решился? Вряд ли. Нет, без «вряд ли»! Здесь что-то не то.

   Вот и с ударением… Может, ты просто ошиблась, перепутала. Волновалась, засмущалась…

   А может, так говорила твоя мама. Или даже бабушка. Прапра… прабабушка. И передавали друг другу это волшебное слово. Да, да! Волшебное! Я не знаю, как это объяснить, но я это чувствую. В нем не только какая-то тайна, в нем магнит. Душевный магнит. И я помню его именно таким, как ты произнесла. У тебя немного дрогнул голос… И я хочу слышать его именно таким — добрым, ласковым, зовущим. Но как услышать? Могу только увидеть… как услышать:

   — ХОчу…

   Я готов слышать его много-много раз. Это слово как ключ, как шифр, которым я открываю для себя что-то самое нужное и трудное. Оно становится талисманом в моей учебе. И не только в учебе. Я сразу почувствовал. И часто повторяю его, оно все время в моей душе, в моей мечте о чем-то красивом, ласковом, добром. Видимо, о любви, о счастье. Словно маяк… Ну, как в том, школьном стихотворении, которое я сочинил, по-моему, где-то в классе восьмом – девятом. Нет, не тот стих — о придуманных страстных и безумных поцелуях. О моряке…
 
   …И вот он по бурному морю плывет
   И, видя маяк впереди,
   О цели далекой тихонько поет,
   И рвутся слова из груди.
 
   А волны все круче и ветер сильней,
   Но песенку слышно опять…
   Дойдешь ли, моряк, ты до цели своей?
   Дойдешь ли?.. Но как же узнать?
 
   Помнишь? Мы всей компанией сидели вечером у костра, я уже многое знал о тебе, Мотя-Матильда, о твоей судьбе… Мятущийся свет выхватывал из темноты твое нежное и задумчивое лицо, и мне так хотелось подойти к тебе, обнять, сказать что-то очень нежное, доброе, успокоить, чтоб ты не волновалась, не переживала, сказать, что все хорошее еще впереди, что в это надо верить, что мы вместе… Ну, что я тоже, как и ты, в начале пути… И я прочитал это стихотворение. О моряке. Ребята знали, что я люблю стихи. А я читал его для тебя, только для тебя.

   Я не стал говорить, что это стих мой: прочитал и все. Но, по-моему, ты все поняла. И, видимо, стих понравился. «Ты способный…» Спасибо. Но больше я стихов тебе не читал. Ни своих, ни чужих. Мы вместе что-то сочиняли…

                …Все мои «подвиги» происходили фактически уже под конец нашего
               пребывания в колхозе. А когда в последний вечер мы помогли твоей
               семье привезти из леса дрова, вы наготовили много еды: зарезали
               гуся и принесли водку в больших бутылях. Это была самогонка (мне
               потом кто-то из наших ребят растолковал), и мы пили ее из
               стаканов. Я впервые пил водку (самогонку)! В голове шумело от
               усталости (столько деревьев перепилили!) и от выпитого (много
               выпили!). И вот свалились мы с ребятами на наши матрасовки и
               помню, как ты ходила около нас и прибирала со стола, и я тайно от
               ребят и от всех-всех касался пальцами твоих ног… и гладил их…

                Да, наверное, в самом деле, никто этого не видел, так как до
               сих пор никто из ребят ничего мне не говорил. И хорошо, что никто
               не видел, это было только для нас двоих...

                Но на душе у меня не было тоски, что мы расстаемся. Да,
               да! Просто было хорошо и вольготно! И жизнь казалась такой
               волнующей, манящей и бесконечной. Ведь у меня все еще только
               начинается! Сколько еще впереди прекрасного и хорошего! И я
               свободен в своем выборе. Свободен!

   Вот и я говорю: прощай, Мотя…

   И почему-то хочется еще сказать: прости… Да-да, прости меня, Мотя-Матильда. Я хочу написать совсем о другом. О другой.
 
   ***
   Когда мы собирались классом на вечеринки или просто потанцевать, Светка Варова, хотя и чуть-чуть, но для меня выделялась из остальных девчонок. У нее хорошая фигурка, румянец во всю щеку, игривые искорки в глазах. Но у нее, извиняюсь, ну, на груди, по-моему, ничего нет. Ну, бюста нет. А может, и есть, но маленький. Откуда мне знать?! Да и дело, наверное, не только в этом. Словом, вчера я танцевал с ней больше, чем с другими девчонками. Она не противилась, а даже «строила глазки»: посматривала на меня с улыбочкой.

   Когда я танцевал со Светой, иногда думал: подружиться, что ли? Можно хоть как-то заполнить свободное (но где оно?) время. А потом почти всю дорогу думал о том же. И сейчас думаю. Мне почему-то кажется, что если я буду дружить с какой-нибудь девушкой, то это меня ко многому обяжет. То есть как бы свяжет мое будущее. Вдруг я познакомлюсь с другой, более симпатичной девушкой. И как быть?.. Но что теперь — на всю жизнь?!

   Пишу и чувствую, что мысли какие-то наивные. Да, наивные, а то и довольно глупые или даже не честные: если сомневаюсь, то зачем делаю какие-то намеки на дружбу? Вот согласился взять билеты в кино. Светка говорила, что хотела бы в такой культпоход. Вообще-то мы собирались пойти со всеми ребятами, но они разбежались. Словом, не знаю, что делать. Голова, вроде, работает, а душа молчит.

   Появилось страстное желание поделиться с кем-нибудь, поговорить. Видать, одних записей маловато. Но с кем?.. Вон слышу голос тети Оли из коридора. Она, конечно, опытная. Но зачем изливать душу соседке, в общем-то чужому человеку? Неудобно. Лучше Верке… Ха! Я так привык к ней, что и забыл, что она тоже «чужая». Да и опять начнет умничать: мол, девчонки лучше мальчишек в жизни разбираются. Тоже мне — учительница! И тетя Оля почему-то ей помогает (понято — доченька!): тоже говорит, что девчонки быстрее мальчишек развиваются и взрослеют, мол, в любви умнее мальчишек. Вот еще! Ерунда! Причем тут «девчонки» и «мальчишки»? Главное — возраст: кто старше, тот и должен быть умнее. А то еще говорила, что мужиков учить и учить любви надо. И все дядю Колю подковыривала: мол, силы много — ума не надо. А ведь она младше дяди Коли. И, главное, моя мама, хотя смущалась и улыбалась, а под-дакивала. А папа и дядя Коля усмехались. И правильно делали!

   И вообще, что значит «учить любви»? Разве любви учатся? Она или есть или ее нет, я так понимаю. И правильно понимаю! Вот даже старинная мудрость гласит: «Сердцу не прикажешь».

   Конечно! Тетя Оля иногда не то говорит. Недавно подслушал такой разговор. Мама жарила на кухне оладушки, такие вкусные, я все бегал и таскал по одной. И тетя Оля там была. И вот забегаю за оладушкой, а мама меня обнимает, целует и говорит: «Не маменькин сыночек, а мамин», — и так нежно смотрит на меня. А тетя Оля: «Слишком он домашний. Сколько можно у своей юбки держать? Поди, еще ни с кем не целовался». Мама одернула: «Ладно тебе, Ольга, лишнее говорить». А я что-то вдруг смутился и сделал вид, что не расслышал или не понял — сразу убежал с оладушкой. И заулыбался: «Знали бы они о моих колхозных делах! «Не целовался». Ха! Похлеще было!» Ухо — к дверям и слышу тетю Олю: «Мужики всю жизнь дикие: им отроду положено за девками бегать. А ты хочешь природу-матушку переделать. Держишь его у своей юбки: все за ручку — в школу и из школы, по дворам рыскала — домой тянула. Да и сейчас все дома сидит». А мама в ответ: «Что в этом плохого? На улице хорошему не научишься». — «Я Верку — девчонку! — так не держала. И, вроде, нормально выросла». — «Это Николай помог, когда вернулся». Тетя Оля взбрыкнула: «А я что, без него не воспитывала? Конечно, всякое бывало. Иногда задерживалась, — тетя Оля почему-то хихикнула. — Спасибо, выручала: за Веркой присматривала. Десять лет — не десять дней, я в монашки не записывалась. И уверена: Верка давно знает, откуда дети берутся. А твой, по-моему, лопух, хотя в школе чуть ли не отличником был. Его надо с кем-нибудь познакомить, чтоб ума набирался, а то вырастит...» Даже писать неудобно... Ну, мол, вырасту из «маленького дурачка в большого дурака». Вот выдала! Я в душе возмутился, и мама сделала замечание: «Не вырастит. Всему свое время». Тетя Оля вначале согласилась, что, мол, конечно, «жизнь научит», а потом опять за свое: «Тебя, кроме Пети-петушка, наверняка никто… — ну, ха!, так и сказала — не топтал. Хочешь и его до свадьбы-женитьбы девственником сохранить? Жизнь ему усложняешь своим сюсюканьем. Портишь сыночка». Мама засмеялась: «Ох, язык у тебя без костей! — И уже серьезно: — Знаешь, Ольга, «маменькин» и «домашний», по-моему, разные вещи. Ты же знаешь, что мы никогда с ним не сюсюкали. А вот ласка и забота всегда были. Мы ему доверяли, а он нам доверял и, надеюсь, доверяет. И учился самостоятельно. И сейчас, смотри, как много занимается! А кто умеет работать, ответственный и добрый, тот и в других делах не должен подкачать». Правильно мама сказала! Молодец! А тетя Оля опять: «Все же парень есть парень и надо было как-то не так его воспитывать. Больше свободы давать, от умных речей и книжек опыта не наберешься. Да и на интимные темы у нас вообще нигде не говорят и людей ничему ласковому не учат. Одни фабрики-заводы да колхозы-совхозы на языках и в ушах. Я встречала таких умных дураков: на собраниях заслушаешься, а с нами мечутся, не знают с какой стороны к женщине подойти. — И засмеялась: — А к нам лучше со всех сторон! Вот обкрутит его какая-нибудь шалава, будешь знать». Мама вздохнула: «Если головы не будет, то может и обкрутить». А тетя Оля за свое: «Ему побеситься надо, по девкам полазить, опыта набраться». И тут она почему-то тоже вздохнула. Притом как-то громче, то есть грустнее, чем мама. Ха! Что она-то расстроилась? Правда, вскоре я услышал: «К сожалению, только на своих ошибках учимся». Видать что-то свое вспомнила.

   Мама, наверняка, хотела успокоить тетю Олю, тоже про учебу что-то начала говорить. Но я не все расслышал (она, видимо, отошла подальше): мол, главное, научиться... что-то там чувствовать, понимать… — И вообще, по-моему, стала говорить про другое — что-то про боль… по-моему, сердца. Видимо, про болезнь, болячку — то ли свою, то ли чужую. Конечно, разговор о здоровье для мамы главней, чем всякие «бешеные» слова тети Оли.

   Мамина болячка — именно сердце. Слышал, после моего рождения началось. Переживаю: может, из-за меня? Тяжело было вынашивать, вот сердце и надорвалось. Не знаю, это мое предположение. Внешне у мамы ничего не видно, а сердце болит. Но мама, по-моему, все же не о своей болячке говорила, не о каплях, не о таблетках, так бы я сразу догадался. Я их все знаю: вот, на буфете, открыто лежат. Чтоб удобней было маме брать или ей подать. Бывали случаи. Мы с папой чувствуем и понимаем, как маме тяжело: после них боль в сердце притихает или даже совсем исчезает, а потом опять… И у нас душа болит: неужели маме придется всю жизнь держаться на лекарствах?

   Дальше я не прислушивался, они о чем-то не интересном стали говорить: о каких-то халатах или платьях. Да и что подслушивать чужие разговоры? И я на тетю Олю не обижаюсь, это она так, любя. Она и на Верку шумит, если та со своим мальчиком задерживается.

   А «петушком» мама ласково называет папу — Петра Петровича. Мне тоже нравится.
Ха! А тетя Оля иногда называет дядю Колю «колуном». Для нее это тоже, наверное, ласково: она с улыбкой, по-доброму. Хотя иногда ругаются. И тетя Оля говорит уже зло: «Был колуном и остался им!» И не разговаривают друг с другом. Даже я замечаю. Но это они так, все равно мирятся. Бывает у человека плохое настроение. Вот и у тети Оли бывает. Она больше сердится, чем дядя Коля.

   А что на него сердиться? Ему и так досталось. Я сразу понял про «десять лет»…

   А вот насчет «учиться любви»… Конечно, учиться всему надо, я понимаю и сейчас это особенно чувствую. Вот как вести себя с девушкой, если не знаешь — нравится она тебе или нет? И сердце, как назло, ничего не подсказывает. Можно, конечно, встречаться и все. Что будет, то будет! Но ведь можно ввести девушку в заблуждение, потом будет переживать. Да и сам будешь переживать. И перед людьми неудобно: вот встречались и разошлись. Будут судачить, обсуждать. Вот как бабулька из соседнего дома: усадит кого-нибудь на нашу скамейку и все говорит, говорит. Я несколько раз мельком слышал: «Валька такая, Ольга сякая». Вот! Не только о своей внучке, а даже о тете Оле, нашей соседке, что-то рассказывает. Когда прохожу мимо, здороваюсь, но не прислушиваюсь. Неудобно. Да и вообще не надо никаких «прислушиваний» и «подслушиваний»! Люди могут что-то не правильно понять. Или со зла напридумывают черт знает чего… Многие пострадали. Читал. К семинару по съезду готовился. Да я и по дяде Коле знаю...

   Ха! Ладно! За это в тюрьму не посадят, а вот авторитет девушки может пострадать. Потом будет трудно жизнь устроить. Нам-то, парням, конечно, легче. Но все равно лучше не давать повода для сплетен. Вот если бы вначале встречаться, чтоб никто не видел… По-моему, опять какую-то ерунду пишу. Мы что же со Светкой прятаться должны?!

   Кстати, «шалава» — это… ну, понятно, от слова «шалить», «шальная». И что? Может как-то обмануть? Но я не хочу, чтоб меня обманывали. И сам не хочу обманывать.

   Конечно, Верка все же больше меня прожила и поэтому, возможно, больше меня знает. Но все равно советоваться не пойду. Что позориться? Мама права: свою голову надо иметь. Свою!
 
   ***
   Уже первый час ночи, а я испытываю явное желание до конца вспомнить вчерашнюю историю, которая, по-моему, и дала толчок к началу сей писанины. Да-да!

   Пришел я с классного вечера, а у соседей тоже вечеринка. Верка со своим мальчиком Вадимом опять собрали студенческую компанию — Верка из своего педа, а Вадим из своего меда. Тетя Оля увидела меня и сразу к себе затянула, да еще заторопила, мол, что я так долго где-то хожу. Она хорошая, гостеприимная. А моя мама вообще никого не отпустит, пока чаем ни угостит.

   Так вот, среди собравшихся была девочка Вика (потом познакомились). Маленькая, довольно круг-ленькая. Тетя Оля потом сказала, что ей 20 лет, что она подруга однокурсницы Верки, а сама Вика учится в консерватории, очень хорошо играет на пианино и скрипке. Я видел, как Вика что-то спросила у тети Оли, посмотрев в мою сторону. Тетя Оля, улыбаясь, закивала. Наверное, сказала, что я их сосед. А что еще могла сказать? И вскоре я был приглашен Викой на танец. Не успел вымолвить и двух слов, как она сказала: «Давай будем на «ты», хотя мы и не пили на брудершафт». Да, довольно оригинально познакомились.

   Почти все время (часа три) она улыбчиво поглядывала на меня, приглашала танцевать. До меня она весь вечер, как я понял, провела с одним довольно симпатичным мальчиком. Мне она сказала, что с ним поссорилась, так как ей лучше со мной. Я посоветовал помириться. Но она все же танцевала со мной, прижимаясь ко мне своим довольно грузным телом, и, поднимая головку, томно смотрела на меня большими зеленоватыми глазами. Танцуя, она ела яблоко и предлагала мне откусить кусочек или, держа во рту полконфетки, остальную половинку предлагала мне.
 
   Словом, чудо, а не девица! Я, конечно, от этих предложений деликатно отказывался.

   Зазвучало прощальное дамское танго. Я сказал ей, что есть возможность помириться со своим молодым человеком. Она ответила, что все поняла, и воспользовалась советом. Танцуя с ним, она иногда смотрела на меня, а сама, тесно прижавшись к своему кавалеру, так же и ему строила глазки.

   Она даже не простилась со мной, только, уходя, взглянула на меня каким-то немного смеющимся... и в то же время, как мне показалось, смущенным взглядом, как бы говоря: прости, что я так вела себя. Кавалер, видимо, пошел ее провожать. Да, может, он и не кавалер, а только на вечеринке познакомились. Проводил — и все. Наверное, так и есть.

   Дело в том, что сегодня днем вдруг зазвонил телефон (он у нас висит на стене в коридоре, общий с соседями). Подхожу: оказывается, звонит Вика. Сказала, что хотела зайти за своими пластинками, но не знает дома ли Вера или тетя Оля. Спросила, что я делаю сейчас (я делал чертеж, чтоб он провалился!), сказала, что собирается на вечер в консерваторию, что там будет концерт. Я, конечно, позавидовал. Она сказала, что могу прийти. Я отказался: нет времени и особого желания. Просила, хоть раз в неделю, звонить! (Дала номер телефона, я, естественно, его записал.) Словом, дела, как в сказке!

   Да! С этой дивчиной можно было бы «побеситься», как сказала тогда тетя Оля, и о чем я, признаться, частенько мечтаю. Но осуществлять мечту буду, видимо, тоже только в мечтах. Вика думает, что я старше ее. Наверняка так думает! А если бы знала правду, то... то вряд ли бы так себя вела.

   А может быть, она знает?! Может, тетя Оля или Верка уже все рассказали? Словом, было бы желание — телефон рядом! Все это еще больше удаляет меня от мысли подружиться со Светой.

   Ха! Кажется, я буду порядочным донжуаном!

                «Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить
               лучшие надежды и порывы юности... — Ты хороший... Я хОчу тебя...
               ХОчу…»
                Мотя! Это ты о чем? О ком?..

   Кстати, забыл узнать, была ли Верка или тетя Оля дома. И Вика не напомнила. Вот смех!

   И еще «ха»: порядочный донжуан — это донжуан порядочный. То есть все в порядке!
 
   ***
   Рассказал родителям про Вику: что познакомился с ней на вечеринке у соседей, что она вчера звонила. Папа сказал, что на моем месте он погулял бы с ней. Когда я сказал, что она для меня стара, он, усмехнувшись, пояснил, что погулять это не значит затеять что-нибудь серьезное. Мама слушала и молчала. Я даже удивился, что он говорит такое при маме: «погулять несерьезно» — да еще с усмешкой. Понятно, не просто гулять-дружить, а «гульнуть». Хотя я, ей-богу, не прочь именно гульнуть — «побеситься» и «пошалить». Да, да, взаимно! Без всякого обмана! Если сегодня Света не позвонит (о, я, кажется, не хочу ее звонка), я позвоню Вике! Ну, в случае чего, можно позвонить и в другой раз! Посмотрим, что будет дальше.
 
   Конечно, и маме интересно, что будет: она молчала, но улыбалась.

   А вообще-то хорошо, что мама в основном дома: можно поговорить, посоветоваться. Мама берет домой чертежи на ватмане и целыми днями, а то еще и ночью копирует их на кальку. Ох, сложная штука — чертежи. Да еще тушью! Знаю, что и мне это предстоит, — мурашки по коже.
 
   ***
   Недавно пришел из кинотеатра, и никаких приятных воспоминаний. Светка все вертелась, говорила, что не нравится картина, зачем-то хватала меня за руку, видимо, хотела, чтоб мы ушли, и только отвлекала меня. А после окончания фильма захныкала, что замерзла. Но у меня, ей-богу, не было никаких мыслей, чтоб «согреть» ее. Вернее, мысли были, а вот желания… Лень какая-то. Перед этим надо что-то говорить, объяснять.

   Светка сказала, что хотела бы и завтра пойти в кино. Было стыдно отказываться, и я сослался на за-нятость (но, на самом деле, много всяких заданий!) и сказал, что созвонимся.

   Но что интересно, хотя Вика менее симпатичная, чем Светка, но, по-моему, с ней было бы лучше, заманчивее… О, как грубо звучит! Я же мечтаю о дружбе-любви... Или просто «погулять», как говорит папа? Я и об этом мечтаю. Как бы хочу совместить… Но я, оказывается, трус. Ну, в этих делах — насчет дружбы. А тем паче с «гулевом». И откуда такая трусость после «дел колхозных»?

   Сегодня даже Верке сказал, что хочу позвонить Вике. Ну, она засмеялась: мол, мама, то есть тетя Оля, как раз хочет, чтоб я с кем-нибудь подружился. А вот она, то есть Верка, не хочет, чтоб я подружился с Викой! Я не удивился: всего на три года старше, а считает себя чуть ли не моей второй мамой! Тоже мне: не хочет! Правда, Верка еще брякнула, что, мол, Вика... то ли не понравится, то ли быстро разонравится — не помню, как сказала. Умная очень! Все лезет со своими дурацкими советами и нравоучениями. Попрошу дядю Колю, чтоб он врезал своей доченьке по попе!
 
   Ха! А дядя Коля может больно врезать. Он такой большой, сильный. Но, помню, когда услышал, что дядя Коля сидел в тюрьме, что ему дали десять лет, то очень жалел его: было дяде Коле много лет, взрослым был, а ему опять дали десять лет. То есть опять будут считать ребенком. Вот выдал! Глупым был. Но это давно было, потом стал понимать, что к чему. Хотя мой вариант наказания был бы тоже сильным! Ну, если человек на самом деле провинился. Кому может понравиться расставаться со взрослой жизнью?! Опять — то нельзя, это нельзя, то родители, то учителя.

   А дядю Колю не за что наказали. До войны это было, когда Верка, видимо, еще родиться не успела или уже в пеленках была, не знаю точно. Понял, что какой-то анекдот рассказал. Кто-то подслушал и насплетничал! Помню, когда мама и папа рассказывали, то говорили вполголоса. По-моему, только я был рядом. А кто еще? Может, тетя Галя? Мама от своей родной сестры ничего не скрывает. А потом мне сказали, чтоб я не болтал ничего лишнего. Особенно, о чем взрослые дома говорят.

   Да ладно на эту тему! А то еще... ну, прочтет кто-нибудь и расскажет кому-нибудь. И еще дадут мне МОЕ наказание! Человек взрослый, а ему — бац! — опять ребенок! Тоска.

   Завтра с утра физкультура, появлюсь в спортзале в трусах и майке: волосатый… Дуралей! Надо жить смелей, Мишка! А то все стыдно да стыдно. Да плевать на всё со второго этажа!

   Кажется, эта будет моя любимая поговорка. Жаль, что у нас этаж маленький, выше — крыша.

   Опять усну под нежные мечтания о свидании с Викой. Ну и дела!
 
   ***
   Только что совершил подвиг — позвонил Вике! Перед этим минут тридцать ходил по коридору и комнате и думал: звонить или нет? Заглядывал в зеркало и сам себе не нравился, что заставляло отходить от телефона. Пытался даже что-то сочинять:
   Я тебя не люблю. И все же
   Не могу позвонить. Что со мной?
   Иль не нравится своя рожа,
   Или что-то еще… со мной… с тобой… с весной… — Или какая-нибудь другая рифма.
 
   Словом, ничего не вышло (конечно, для стихотворения нужно не пять минут).

   Мама знала, что я собираюсь позвонить Вике, и говорила, чтоб я позвонил, что здесь нет ничего особенного. А немного раньше почему-то противилась, говорила, что, если Вика мне не нравится, то звонить не надо. А я не знаю, нравится или нет, просто... ну, как-то страшно. Вот и ходил-бродил.

   Наконец, — аж бросило в жар — набрал номер. Подошла какая-то девушка. «Будьте любезны, попросите к телефону Вику». — «Сейчас позову». —«Алло!» — «Здравствуй, Вика! Узнаешь, кто звонит?» — «Нет, не узнаю». — (С иронией) «Ну, что ты?! Я к тебе так часто звоню, что можно было бы узнать мой голос!» — «Это …ша?» (Мне показалось «Миша»). —«Вот, уже не шучу: что делаешь?» — «А, это Миша. Здравствуй! Сейчас пойду в консерваторию заниматься». — «Жаль! Мы могли бы провести вечер вместе». — «Хорошо, я позвоню».

   Вот и все! Буду ждать звонок! Погуляем.

   Мама косится на меня, улыбается. Неужели догадывается, что я что-то записываю? Или, видимо, слышала мой разговор с Викой и радуется: сын назначил первое в своей жизни взрослое свидание!
 
   ***
Когда-то я думал, что с первого поцелуя упаду в обморок или сойду с ума. Но, как показали «дела колхозные», я в обморок не падаю и не схожу с ума даже с дел похлеще поцелуев. И сейчас, вспоминая прошедшее свидание, пишу совершенно хладнокровно — и сердце не бьется (то есть бьется, как обычно, я его не чувствую), и здраво мыслю, и руки не дрожат.

   Собирался на свидание я с некоторым волнением и подошел к консерватории без десяти десять. Ходил целых двадцать минут! Наконец, Вика вышла. Она небольшого роста (ниже моего плеча), в черной пушистой шубке (может, это «круглит» ее? Да нет, еще на вечеринке подметил довольно «упитанную» фигурку.) На личико миловидненькая (даже симпатичная): большие, как у кошечки, глаза, длинные накрашенные ресницы (это потом рассмотрел).

   Я взял Вику под руку. После некоторого приветственного вступления и обмена новостями («Как учеба? Как вообще дела?») зашел разговор о поэзии. Вика сказала, что сочиняет сатирические куплеты и даже стихи. Я просил прочитать что-нибудь, она отказывалась, мол, стесняется. Я сказал, что в школе иногда тоже сочинял поздравления и эпиграммы и что, если она осмелится, я тоже прочту. Правда, не свои творения, так как серьезные стихи толком не получались (о сегодняшней попытке, конечно, умолчал). Она тут же стала упрашивать меня что-нибудь прочитать, и я был вынужден согласиться: прочитал мои любимые.
 
   Утром в ржаном закуте,
   Где златятся рогожи в ряд,
   Семерых ощенила сука,
   Рыжих семерых щенят…
 
   Конечно, стихотворение ей понравилось. Еще бы! Я знаю на память много стихов Есенина. Но когда произносил «сука», то испытал некоторое неудобство. Вика, конечно, знает, что так называют собачек-девочек, но все равно немного смутился. Видно, потому, что душа вспомнила, как в школе, когда я читал это стихотворение, некоторые мальчишки хихикали, а девчонки краснели. Но перед Викой я сразу реабилитировался самым нежным и всем известным:
 
   Я помню чудное мгновенье:
   Передо мной явилась ты,
   Как мимолетное виденье,
   Как гений чистой красоты…
 
   Вика сказала, что ей так же понравилось, как я читаю стихи. На радостях я даже пытался вспомнить какие-то свои сатирические вирши. Сама же читать она отказалась, хотя я ее долго упрашивал.

   Вообще Вика — смешная девчонка: один раз, почти в самом начале нашего свидания, она назвала меня Гришей и почему-то долго извинялась за ошибку.
 
   Сказала, что вместе учатся в консерватории. Ну и что? Бывает, люди ошибаются в именах. Например, для меня имена — вообще мука: забываю и все! В школе почти всех учителей путал. Успокоил Вику. И что она так переживала?

   Когда мы подошли к ее дому (они с подругой снимают комнату), я стал уговаривать Вику еще немного погулять. Она отказывалась, ей надо было идти (сказала, что приехала ее мама). Мы стояли совсем близко друг к другу. Я наклонил голову к ее лицу... мы коснулись губами… Я хотел притянуть ее к себе, но она немного сопротивлялась, говоря, что ей надо идти. Я сказал, что, видимо, она не хочет быть со мной. Она замотала головой: «Нет, нет», — и раза два сама коснулась моих губ. Сама!

   О! Кажется, я влюблюсь, ей-богу! Я очень хочу, чтоб скорее наступил завтрашний день! (Я сказал, что позвоню, а она сразу назначила свидание: в девять тридцать у консерватории. Конечно, не дети, чтоб долго раздумывать!)

   Пойду спать и еще раз признаюсь: хочу, чтобы скорее наступил завтрашний день. Интересно, какое впечатление я произвел? Она, очевидно, не знает, что мне всего 17 лет. А ей целых 20! Вот это дела! Ничего, Мишка, просвещайся. Только будь порядочным.

                «…Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым… —
               Ты хороший... Я хОчу тебя... ХОчу…»


   (Продолжение следует) - http://proza.ru/2022/03/25/1247