Следы на снегу

Владимир Рогожкин

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

РАССКАЗ

«Не у каждого жена Мария. Лишь у того, кому Бог послал".

Часть 1. ИВАН И МАРУСЬКА

Дурнушкой, Маруську конечно же, не назовешь. Но и не писаная  красавица. Хотя одень как городскую. Полушалок цветастый на плечи накинь! Русые волосы, в косу толстенную заплетенные, уложи вокруг головы, как в кино видела! Глазки, губки подведи. Щечки нарумянь. Туфельки на каблучке надень. Ногти подровняй. Мозоли и цыпки с рук вывести не забудь….Ну вот, а ты говоришь, не красавица!
Вышла она замуж незадолго перед войной, за вернувшегося со срочной службы, сельского парня – Ивана Путинцева. Кто бы мог подумать! Самому завидному жениху села голову вскружила. На одной улице жили.  Через два дома, по сельским меркам   все равно, что родные. В речке без трусов, вместе,  купались, с мальчишками дрались, уворованным самосадом, Маруська понарошку, а Иван по настоящему, баловались. Да и за огурцами, на колхозные бахчи, тоже вместе лазали. А подросли, и искра божья между ними проскочила. Жених, парень видный, работящий. К тому же тракторист. По тем временам самая лучшая в колхозе профессия. Не считая, конечно же, председателя и счетовода. Все прочие претенденты на руку и сердце Маруськи, вилами и лопатами управляются. Берут больше - кидают дальше. Но счетовод и сказать – то  стыдно, не поймешь, то ли мужик, то ли баба. Чего только про него в селе не говорят. А председатель давно женат, да и к тому же, хромой. Без ноги с гражданской вернулся. Так и скачет с той поры на деревянной. Да и еще как скачет! На двух ногах за ним не угонишься. Представит себя Маруська, идущей под ручку с хромым председателем, хохочет, заливается. Да и чего от хорошей жизни не посмеяться. Вон, какое счастье привалило!
Мало того, что Иван лицом и статью пригож, он еще и в любом крестьянском деле первый. Что с топором управляться. Что землю на тракторе пахать, что на покосе, не угонишься. Рукастый! Чего хошь по хозяйству сладит.
На осенний праздник Покров свадьбу отгуляли и сразу же, начали собственный дом строить. И не какую – то там крытую соломой халупу, таких половина села, построили. На восемнадцать венцов соснового сруба замахнулись. Крыша дранкой крыта. Это, конечно же, не кирпичные под железной крышей хоромы местных богатеев. Но, таких домов в селе всего два. Да и те после раскулачивания, в колхоз определили. Под контору и почту. Зато у них с Иваном стены осиновыми досками ошелёваны! Наличники и конек резные. Даже ставни, которые много лет в селе не делают, у них добротной резьбой улыбаются.
А когда Иван, уже окончательно управившись с новым домом заявил, что будет строить баню по белому, Маруська на него осерчала
  - Что это ты постоянно выпендриваешься! То, наличники резные с наворотами. То, голова конская на коньке размером чуть ли не с настоящую. У всех бани по чёрному. Ему по белому подавай! Увидел в районе и ему захотелось. А на кой? Разве такое хайло протопишь! Одних дров прорва немеряная уйдет, пока все углы прогреются. Гляди, раскулачат! По нынешним временам лучше кверху пузом на печке лежать, чем жилы попусту рвать. Думаешь, кому чего докажешь! Куляевы вон довыпендривались. Кому это интересно, что у них детей полон двор. Что все, своими руками. Потом да кровью нажито. Где они теперь? Нету-ти!  Раскулачили и выселили на Соловки - не злобно ворчит Маруська. Ворчит, а по глазам видно, что самой приятно.
Все бы хорошо, да с соседями не повезло. Вернее,  соседкой. Маруськин дом на Нахаловке самый крайний от речки. А с другой стороны солдатка одинокая живет. Молодая, крикливая, разбитная. Спасу нет. И чего удумала. В дело, не в дело за Иваном бежит. То, забор повалился. То, крыша потекла… .А он баран безрогий идет. Отказать что ли трудно? А каково Маруське? Кто знает, чем они на соседском чердаке занимаются. Крышу чинят или еще чего другое  «починяют». Впору взять дрын, да и поучить уму разуму. А Иван смеется
  - Ты Маруська у меня самая лучшая. На кой мне другие бабы, когда своя такая пригожая! А у Маруськи сердечко жалостливое, тает как воск. Сопит, хлюпает носом на Ивановой груди, но бдеть, не перестает. Соседка, бабешка красивая, ядреная. Бабским здоровьем так и пышет. Хоть и погиб у нее муж еще в Финскую компанию, рожает каждый год. Двоих уже нагуляла! Гадай теперь от кого дети появились? Не принято в селе на виду всего честного народа чужих мужиков отбивать. Да и кто же, шуры–муры на показ выставляет. Но уж лучше уж лишний раз проверить.
Устал Иван, или прихворнул немного, ничего страшного. Повечеряли и в постель
  - НечА на других баб заглядываться! Изменишь – не жить тебе на белом свете! Не унимается Маруська. И ведь как в воду смотрела. Пришла беда – отворяй ворота! Не довелось молодым нажиться в достатке, любви и согласии. Напали на страну вороги - супостаты. Не придала Маруська этому особого внимания. И раньше воевали. Года не пройдет - зададут фашистам перца. Только пыль под сапогами удирающих супостатов заклубится. Так и ее Иван утверждает
  - Красная армия всех сильней!
Однако рано радовались. Война затянулась. Сначала Ивана в армию не брали, у него «бронь». Колхозные поля и в войну пахать нужно. Хлебушко и в годину горькую – всему голова! Кроме него на тракторе работать некому. Так он сам напросился. Негоже, как – то, все мужики на фронте, а я тут с бабами да колченогим председателем. Все равно, что убогий, какой. Обучил управляться на тракторе Маруську. А та от гордости сияет. Смотрите мол, на меня, чем не Паша Ангелина! Зашила ему в исподнее «Живые  помощи». Слезами горькими измочила грудь молодецкую. Целую ночь спать не давала. С ласками ненасытными приставала. Очень уж «понести» ей от Ивана хотелось. Однако не судьба.
Год танкистом провоевал Иван. Писал регулярно. Последнее письмо из Сталинграда прислал с фотографией. Вместе с танком запечатлел его корреспондент фронтовой газеты. Воюет Иван героически, пишет корреспондент. В хвост и гриву бьет проклятых оккупантов. По всему селу пробежалась с письмом Маруська. Где вместе порадовались. А в избах, где похоронки получить успели, поревели вместе. Потом, как отрезало - ни одного письма. Не успела опомниться , бумага пришла в сельсовет. Лежит, мол, ее муж Иван Путинцев в Тамбовском госпитале  с тяжелым ранением и ожогами. Отлегло от сердца. Хоть так и то отрадно, все не убитый! Иван молодой, поправится. Хоть какой, убогий или больной, лишь бы живым вернулся.
До Тамбова рукой подать. До войны поездом за одну ночь доезжали. Вечером на станции в скорый сядут, а ближе к обеду, уже на Тамбовском рынке к одеже и мануфактуре прицениваются. Но это до войны! Куда теперь без паспорта сунешься. Ехать в прифронтовую зону полнейшее безумие - отговаривают односельчане Маруську. Она всех выслушала, со всеми согласилась, но все равно поехала. И вместо не полных суток добиралась неделю. С поезда ее высаживали и в кутузку сажали. Деньги у нее крали и без крошки съестного несколько дней перебивалась. Хотя в заплечном мешке несколько кусков соленого свиного сала на самый крайний случай везла. Перед отъездом председатель принес. Возьми, говорит Маруська, к весне на запасные части к трактору берег. За трактором ты следишь как за дитём малым. Даст бог, обойдемся. Конечно же, не обошлись. Столько пришлось председателю потом упреков выслушать и не перескажешь. А сало у нее при очередном обыске все равно отобрали. Хорошо еще как спекулянтку не посадили. Но, несмотря, ни на что, Маруська до Тамбова доехала. Похлопотала, чтобы отпустили. Хорошо видно «хлопотала». Отнеслись с пониманием. Ивана в отпуск, на поправку отпустили. В нетопленом вагоне пришлось добираться до дома. А тут еще, со встречного поезда залетела какая – то железяка и прямиком в окно. То ли запустил кто по злобе, то ли сама, откуда – то выпала, гадай теперь! В образовавшуюся дыру нещадно сифонило, а в вагоне и  без того температура ненамного теплее уличной.. Улеглись Иван с Маруськой на второй полке, Ивановой шинелью прикрылись. Маруське около стеночки тепло, никогда ей так хорошо не было, вот так ехать бы да ехать, хоть всю оставшуюся жизнь. Но  Ивана продуло так, что до дома он еле доехал. Застудился основательно. Приехал в чем душа. С легкими пришлось показаться местному фельдшеру. Тот поспешил «порадовать» сообщив, что у Ивана воспаление. А главное лечить его нечем. К тому же, отекать стал Иван по страшному. При заболевании легких такое часто бывает. Чего только Маруська не делала. К каким бабкам его не водила. Даже собаку купила. Собачий жир говорят при легочных заболеваниях первейшее средство. Да только какой жир. Чем собаку откармливать? Самим есть нечего. Да и порода видать не та, не жировая. Потом сказали, что черные тараканы с медом хорошо помогают. Кинулась в соседнее село за черными тараканами. Своих – то нет. Как первой военной зимой дом проморозила, так тараканы там и не отважились заводиться. Чем только Ивана не лечила. Да и чем можно было лечить в те годы! Когда не только антибиотиков, обыкновенных горчичников днем с огнем не сыщешь. Когда дети, наевшиеся, чем попало, лишь бы, чем набить живот, выглядели больными рахитом. А зачастую, таковыми и были. Попыталась разжиться лекарствами у завхоза  районной больницы. Он из местных - сельских. Денег предложила. Все, что было принесла. Так он срамник чего удумал
  - Все равно Иван твой не жилец – говорит - если оставить его без надлежащего ухода и лекарств. Да и по мужской части в таком состоянии от него проку мало. Но это дело поправимое. Ты, как свечереет заходи, не стесняйся. И дела твои  обсудим. И лекарствами, творящими чудеса, разживемся.
  - Да чего это ты старый мерин мелешь. Иван кровь за родину проливал, а ты норовишь под юбки солдаткам слазить – так и взвилась Маруська - все знают, что хромота твоя «липовая». Нога, видите ли, одна короче. Донесу, кому следует! Мигом на фронт угодишь!
 -  Доноси хоть самому Господу - отпарировал завхоз – я и так на военном объекте нахожусь. Изловчилась Маруська и плюнула прямо в наглые бельма. А тому хоть кол на голове теши.
 - Не хочешь, не нужно. Сама вольна судьбу Иванову решать. А на деньги твои, что по нынешним временам укупишь?
 Так, ни с чем и ушла. Иван дохает, кровью харкает. Хоть самой в петлю. Взяла да и рассказала ему про предложение завхоза. Зачем рассказала и сама не знает. Только зубами заскрипел Иван. Но, вопреки всему поднялся. Половины от него довоенного не осталось. Ему бы сидеть дома и не рыпаться. Письмо из части получил. Сгорел его экипаж под Курском. Заживо сгорел. Опять заскрипел Иван зубами, начал собираться. Сложил вещи в вещь мешок, и пока Маруська была на работе, ушел пешком на станцию. Потом на областном призывном пункте односельчане видели его мельком.
Хотя  и тяжело Иван болел, хотя Маруська и проводила почти все время на работе, но уехал Иван на фронт, а Маруська поняла, что беременна. Дело молодое, как же без этого.  Ходит Маруська на работу наравне с другими бабами. А куда деваться. Ни свет, ни заря заливает керосин в бак, воду в радиатор. Крутит заводную рукоятку, провернуть которую иному мужику не по силам. Трясется и в дождь и под палящими лучами солнца на открытой площадке трактора. Землю под будущий урожай готовит. Одна мысль в голове:  - Для фронта много хлебушка  нужно. После победы отдохнем.
 Снова весточку Иван прислал. Маруськин трактор как раз на ремонт в МТС отправили с поломкой двигателя. Сообщает, что днями будет проезжать через станцию. За новой машиной его посылают. Со знакомыми передал. Можно сказать – через четвертые руки. В письме такого не напишешь. Мигом схлопочешь, за разглашение! Ни свет, ни заря припустилась Маруська на станцию. Подсела сначала на колхозную подводу. Мальчишки на быках тогда зерно возили на элеватор. Однако терпения не хватило сидеть, свесив ноги. Очень уж степенно бык вышагивает, как его не погоняй. Спрыгнула на обочину и бегом. Так быстрее. Отдышаться не успела состав идет, следом другой.  Скорее на вокзал. Мечется Маруська. В каком эшелоне Иван? Когда следующий будет? Разве у кого спросишь! Какие справочные в военные годы!  Кто это знает, запоздал поезд, или по другой ветке прошел?  Подбежит Маруська к эшелону.
  -Нет танкиста Ивана Путинцева? - спрашивает.
  - Нет такого» - отвечают. Сутки продежурила. Уже и милиция приглядываться стала. Даже животик проверили, не прикидывается ли беременной. Мало ли кто на секретном объекте может ошиваться. Да и на работе кто же за нее управляться будет.
  - Следующего эшелона дождусь и пойду назад в село. Видно не судьба – думает Маруська.
Да и изголодалась вся. Подвело живот. Дитя внутри есть просит.
Подходит состав. На платформах новенькие танки стоят. Заколотилось у Маруськи сердце.
  - Не слышали про Ивана Путинцева? - спрашивает.
  - Нет -говорят такого - местных среди нас нет. Сибиряки мы.
Тут бежит парнишка с ведром. Где воды налить можно спрашивает. Показала Маруська, где колодец расположен. Не слыхал про Ивана Путинцева? -  спрашивает в свою очередь. Покачал солдатик головой.
  - Нет, сестренка не слышал про такого.
Набрал воды и убежал обратно к эшелону. Прошло некоторое время, бежит назад. Вещь мешок в руках держит.
  - Вот возьми, мы тут тебе немного собрали. Все - таки солдата под сердцем носишь. Бывалые мужики говорят, что, судя по форме живота, парень будет. Колом пузо торчит.   
  - Родится, Степаном назови. Степаном меня зовут.
 Сунул в руки вещь мешок и снова убежал. А там, кроме хлеба, тушенки, соли и мыла, танковый шлем. Знала бы тогда Маруська, как он пригодится. Дров для того чтобы топить печь в новом доме не хватало. Все пошло в дело. Старые яблони, доски с ошилеваных стен. Заборы и сараи. Не бабье это дело в лес за дровами ездить. Да и много ли на санках навозишь! Много ли промерзших дров тупым топором нарубишь! В самые лютые морозы перебирались вместе с соседкой и ее ребятишками в баню. Вот тут – то и поняла Маруська, чем баня по- белому, лучше бани по- черному, где дым из печи через банную дверь наружу выходит. Сожгут небольшую вязанку дров, улягутся прямо на полу, оденутся одним одеялом и спят, тесно прижавшись, друг к другу.
Длинными,  зимними  вечерами согреют кипяточку. Заварят чабреца со зверобоем и душицей. Чем не сбитень. Еще бы сахарку или меда. Но, где же, его взять – то мед с сахаром этим. Хорошо ржаными сухарями разжились. Хоть картошка не лупленая вдоволь и то отрадно.
И так и этак допытывается Маруська. Сознайся мол, по глазам вижу, что было у вас с Иваном. Стеной стоит соседка.
  - Что ты говоришь! Окстись!
А однажды самогоном разжились. Приняли по стаканчику. На пустой желудок разморило. Тут соседка и проговорилась. Один разъедный раз было. Но это еще до вашей свадьбы. Иван парень видный. Не утерпела и затащила его под одеяло. И все, не позарился потом на нее Иван ни разу. А там и Маруську сосватал. Да и чему удивляться, многие сельские ребята прошли «взрослые университеты» под присмотром разбитной бабёшки. Чем же Иван хуже. А Маруська и не сердится. Лишь бы живым Иван вернулся. Пусть убогим, пусть больным. Лишь бы вернулся!
Не доходила Маруська почти целый месяц. Прямо за рулем трактора почувствовала, что схватки начинаются. Еле до дома дошла. Позвала соседку. Та воды быстренько согрела. И прямо в бане родила Маруська мальчишку безо всяких повивалок и акушерок. Родился мальчик крупный и красивый. В рубашке родился. Счастливым будет – говорит соседка. Да и чего не быть счастливым. Отец жив, здоров. Молока у Маруськи навалом. Не сегодня – завтра война кончится.
Хорошо, что все хорошо, но, что – то писем от Ивана долго нет? Беспокоится Маруська. Видать крепко бьют фашистов, даже написать домой некогда!
Закончилась война. Стали израненные фронтовики возвращаться по домам. Об Иване ни слуха,  ни духа. То ли сгинул на полях сражений, то ли сам возвращаться не захотел. Говорят, были и такие, что продали Родину мать за банку американской тушенки.
Но это уж слишком! В это никто не верит. Погиб, скорее всего, но кому это докажешь.
Некоторое время спустя вызывают Маруську в район к самому главному дознавателю. Упросила соседку посидеть с ребенком. У нее коза. В случае чего, покормить есть чем. И не свет ни заря ушла в район.
  - А чего это вы, Мария Ивановна, дезертира укрываете? – спрашивают.
  - Какого дезертира? – так и села Маруська мимо стула - так он же прямо из госпиталя. У него живого места нет. Почему – то говоря в настоящем времени, завыла женщина.
  - А немного оправился и опять на фронт ушел.
Где подтверждающие документы  - спрашивают. А документов - то и нет. То ли Иван куда положил. То ли сама куда убрала. Всего и не упомнишь.
У нас другая информация имеется. И тычут Маруську носом в бумагу, где черным по белому написано, что Иван Путинцев, восемнадцатого года рождения, уроженец этих мест в одном из боев на вражеской территории пропал без вести. Что командование части и подтверждает. Все как положено, подписи, печати. Не придерешься.
На всю оставшуюся жизнь запомнила Маруська имя и фамилию дознавателя. Со страха и не такое забудешь. А Маруська хорошо помнит. Помнит, как обращались с ней. Словно со скотиной, какой. Хотя хороший хозяин и со скотиной так не обращается.
И лаской и угрозами допытывались дознаватели
  - Где Иван? Откуда у нее вещь мешок с продуктами появились? И шлем танковый тоже откуда? Так кто же это скрывал? Считай, вся деревня эту историю знает.
А как же, товарищ Сталин! А как же, его – сын за отца не отвечает! Или на мужей это не распространяется? И кто сказал, что Иван предатель? Эти? Да они, мать собственную, только пальцем укажи, пытать будут.
А у нее груди железом налились. Все платье и кофта в молоке. Раз пять бы за это время сына покормила. А тут сиди, и не рыпайся. На вопросы отвечай. А чего отвечать – то еще? Сразу же, как спросили, так и ответила.
 -  Как ушел на станцию, так до сих пор дома не объявлялся.
От кого Маруське ждать помощи? Какая помощь, даже сочувствия в глазах не видно. Морды лоснятся. Сапоги хромовые блестят, хоть смотрись в них. Гимнастерки с иголочки. В таком обмундировании на брюхе под «огнем» шибко – то не поползаешь. Сразу видно, тыловики.….
Век бы ни кого из этих не видеть! А что касаемо внешнего вида, сама знает Маруська, что заметно подурнела, хоть ей нет и тридцати. Что начали вылезать когда – то шикарные волосы. Что исхудавшие ноги стали казаться кривыми. Но их под длинной юбкой не видно. А вот осунувшееся, сморщенное как печеное яблоко, почти старушечье лицо с глубокими морщинами, никуда не скроешь. Говорят с лица воды не пить. Но ведь не жила почти. Не женщина она что ли? В общем, краше в гроб кладут. А ей и в самом деле от всего пережитого лучше в могилу. Что бы разом. Чтобы не виделось и не думалось. Что бы есть, постоянно, не хотелось. Что бы кошмарные сны, где Иван в танке заживо горит, не снились. Только и отрады, что дитя малое, которое пропадет без нее. С голоду лютой смертью помрет.
Прибежала Маруська домой, сыночка подхватила. Задеревеневшую грудь в маленький ротик сунула. Даже вскрикнула, не удержавшись от боли. Так он в сосок ее влепился. Думала, полегчает.
Но куда там! Словно полынную настойку выплюнул мальчонка Маруськину грудь. Залился в безудержном плаче. Малюсенькими ножонками засучил. И словно леденящим холодом повеяло. Страх сковал ее исхудавшее тело.
 Пропало у Маруськи молоко! А как без него ребенка на ноги поднимешь? Как от лютого голода убережешь? 
Бог распорядился по - своему. Пока Маруська от всего пережитого с температурой в горячке билась, выручила соседка. Так уж у нас на Руси водится. Если у тебя все хорошо, у других в душе свербит. А плохо, последнее отдадут, но помогут. Приучила соседка мальчишку к разведенному козьему молоку. Поначалу плевался, но голод не тетка, есть – хочется. Начал дудолить, только давай. Маруська тоже в долгу не осталась. Картошка у нее уродилась - половину соседке. Зерна престарелая мать на тачке привезла, опять же отсыпала. Куда же деваться! Собственных детей соседке тоже кормить нужно. Они у нее постарше, где и без молока обойдутся.
Осерчала Маруська на весь белый свет. На себя осерчала. Взглянет на нее какой мужик поласковее, а у не все тело огнем горит. На бога осерчала. За какие прегрешения ей такие напасти? На Ивана осерчала Маруська. Не верит она, что он погиб. Все - таки на танке за железной броней не в голом поле. Нет, вечно везде первым лезет. Мог бы, и поберечься немного. А скажи, что он дезертировал – глаза выцарапает. Не из тех, ее Иван! 
Написала Маруська письмо в воинскую часть. Все напрасно - ее расформировать успели. Пишите в центральный архив, отвечают. Сделала запрос. А в архиве, бумаг не прочтенных, на годы вперед скопилось. Пока письмо дошло. Пока вылежалось. Пока обратно вернулось. А дни идут. Каждый день ребенок есть просит. Ни зарплаты приличной у Маруськи. Ни коровы в хозяйстве. Ни пособия по поводу потери кормилица. Одни палочки в амбарной книге за трудодни. И ладно бы было чего ждать. Все бы стерпела Маруська. Случилось самое страшное – постепенно угасла надежда.
Но угасла ли?
Вернулась как – то в самом начале зимы Маруська с работы пораньше. Несколько часов назад выпал первый снег. Подходит она к калитке, а со стороны улице идет цепочка следов. След человеческой ноги, чередующийся с отпечатком деревяшки. Забилась у Маруськи сердце. Вихрем влетела в избу. И застыла на пороге, уткнувшись в удивленный взгляд председателя.
  - Ты чего Маруська, белены что ли объелась? Чуть с ног не смела!
  - Я, то, думала Иван - прошептала Маруська - думала Иван!
Не просто так зашел председатель в ее дом.
С хорошими вестями туда последнее время редко заходят. В район его намедни вызывали. Как кость в горле у них Маруська. Никак не успокоятся.
Негоже, это получается, что жена без вести пропавшего на единственном уцелевшем в колхозе тракторе работает. А вдруг у нее мысли, какие антисоветские возникнут. Да мало ли, что еще. Пересудов потом не оберешься. Времена – то, какие! На каждом шагу вредители.
  - Ты Маруська не серчай. Доводов моих в твою защиту никто слушать не захотел. Своя рубаха к собственному телу ближе всего. От каждого шороха народ шарахается. Приходи в контору, судьбу твою решать будем. Да и чего решать –  то, давно все за нас решено - горько вздохнул председатель, словно не Маруськину, а собственную участь придется ему решать.
На правлении колхоза проголосовали единогласно. С трактора Маруську снять!
  - Причем здесь Иван? Всю войну не вредила. С чего это теперь мне этим заниматься? Да тьфу на вас и ваш трактор – неожиданно разошлась Маруська.
  - Ты бы лучше не кричала - попытался урезонить ее старенький кладовщик Савелич. 
  - Твоей Матрене хорошо, есть на кого покричать – тут же отпарировала Маруська - хотя  на таких, не кричат. С чего бы ей кричать. Все зерно колхозное под твоим присмотром! Пусть ваши жены под дождем метровым ключом тракторные бугеля подтягивают! Пусть ваши дети, а не мой ребенок голодают! Пусть! Пусть! Пусть! - билась Маруська в истерике - вот вернется Иван, и все увидят!
 Но Иван не вернулся.
Много раз могла она пожалеть, что говорила такое на правлении. По тем временам и за меньшее прегрешение можно было обречь сына не только на безотцовщину, но и на полное сиротство. Однако ей повезло. Не нашлось желающих доносить. Может времена начали меняться…. Хотя до этого было еще, ой, как далеко!
В очередной раз отремонтировала Маруська муфту сцепления двигателя, бугеля перетянула.  Поцеловала ставший родным за годы войны «штурвал» трактора. Перекрестила и передала окончившему ФЗУ парнишке.

Часть 2. ШТЕПА

Рос Степан Путинцев худеньким, болезненным. Раннее отлучение от материнской груди и последующее недоедание, детей к хорошему не приводит.
Да и, что же вы хотели, первые послевоенные годы. Ни поесть, ни одеться. У всех так, если не хуже. В прочем, куда же хуже. У других хоть и израненные, но вернулись отцы из этой чудовищной мясорубки. Степанов отец не вернулся. Судя по официальным бумагам, пропал без вести. Но, кто же проверял эти официальные бумаги, написанные порою со слов очевидцев, порою по собственным предположениям, а порою и просто так,  потому, что писать о не вернувшихся из боя больше нечего. А каково было родственникам пропавших солдат. Зачастую эта лаконичная строчка  - «Пропал без вести» ставила жирный крест на их дальнейшей судьбе. Но кого волновали чьи – то судьбы! Когда на карту поставлена судьба Отечества.
Сельчане, помнившие первые послевоенные годы, вспоминали Степана Путинцева не иначе, как одетым в замызганную, фланелевую рубашонку,  ниже колен. Босого и без штанов. Штаны у Степана были. Но одни на все случаи жизни. Зимой подшитые валенки на босу ногу и естественно на много размеров больше. Старое, неизвестно кому до этого, принадлежащее пальто с изъеденным молью воротником, вечно волочилось по снегу. И в любую погоду обязательно в танковом шлеме. И не только для согревания головы носился этот шлем. Не доглядела как – то Маруська. А Степан схватил ручонками облезлую лишаястую кошку, и головенку свою бестолковую потом почесал. В результате вся голова в лишаях. От язв Степана вылечили народными средствами – сливочное масло, смешанное с древесной золой и березовым дегтем, хорошо помогают. А вот страшные следы остались на всю оставшуюся жизнь.  Когда волосы отрастают видно не слишком сильно. Но в длинных волосах постоянно заводятся вши. Поэтому и стригут Степана под ноль. Поэтому и не снимает он танковый шлем. Водопровода на колхозной ферме в первые послевоенные годы не было. Нет водопровода там и сейчас. Воду для питья животных подвозил дядя Андрей в металлических бочках, установленных на розвальни. Однажды, в самую студеную пору, попросился Степан прокатиться.
  - Садись, жалко, что ли. В тебе веса меньше чем в кошке - сказал водовоз. Уселся Степан, голыми ручонками в край бочки вцепился. Едет! Доволен, спасу нет! Ветром полы пальто распахнуло. Дядя Андрей так и охнул. Сидит Степан голой задницей на бочке с ледяной водой. Весь синий, сопли до подбородка. Еле прогнал его домой. Со слезами убежал мальчишка. Покататься ему не дали, видите ли!
Улыбается Степан своим щербатым ртом и на вопрос.
  - Скажи мальчик, как тебя зовут? С серьёзным видом отвечает
– Штёпа.
Шепелявил Степан немного. Поэтому все просто  - Степан – Штёпа. А сельским пацанам, только намекни. Разом забыли, что Степаном когда – то звали. Штёпа - и все тут!
Мать же свою Степан мамой почти никогда не называл. А как же ее величать, когда все ее Маруськой называют. Маруська она и есть Маруська. Немного повзрослев, стал Степан, видимо подражая своим  корешам, называть ее официально – мать.
  - Чего это ты мать орешь на меня, все пацаны курят! Схватит Маруська палку, замахнется….Да, что ему лоботрясу такому сделаешь, чуть ли не выше ее вырос. Хорошо, что спиртным не балуется, при его – то друзьях. Был бы жив отец!
Закончил Степан семилетку. Хоть и из последних сил, но вытянула мать, в город в рогачку отправила. Первое время он почти каждые выходные уезжал из душного города домой в деревню. Здесь и знакомых больше. И в клубе покрасоваться перед местными девчонками можно на правах городского. А потом оброс новыми знакомствами, и ездить стал реже. Нет, конечно же, на Новый год, первое мая и седьмое ноября, сам бог велел. Приеду, мол, на праздник с друзьями, писал Степан в редких письмах - ты уж мать подсуетись, приготовь чего – ни будь вкусненького. А какая мать не подсуетится. И петуху голову срубит, и самогоночки, по случаю приезда ненаглядного чада, выгонит.
Пришло время, Степану идти в армию. Он уже и курсы шоферов от ДОСААФ окончил. И повестку получил.  И призывную комиссию на всех уровнях прошел. А пока есть время, решил съездить к матери. Когда еще навестить доведется?
Добраться до села, в котором живет Степан, можно не иначе, чем по железной дороге. В их направлении однопутка. Железная дорога не электрифицирована. И трудятся там чудом сохранившиеся паровозы. Но их, со временем становилось все меньше и меньше. Хоть и не дорогой билет в пригородном поезде, всего – то, чуть больше рубля. Все равно платить жалко.  За эти деньги можно купить трехлитровую банку пива, вместе с банкой и ржавую селедку. А до дома и на крыше поезда можно великолепно доехать. Четыре  часа, и как говорят французы - Ву – аля – и вы на месте. В вагоне народу набивается, как тех же селедок в бочке. Окна закупорены, духота! На крыше простор, в жаркую погоду прохладно, ветерок со всех сторон обдувает. В дождь можно в вагон спуститься или в тамбуре постоять. Правда, при встречном ветре нет житья от дыма из паровозной топки. И, что же вы хотите? Вам бы доехать бесплатно, да и еще с комфортом! А сколько народа побилось при этом?  Заберутся пацаны на крышу, заболтаются или просто не знают, что на некоторых станциях через железнодорожное полотно  и речки мосты перекинуты. Результат всегда один. Нелепая и страшная смерть от соприкосновения фермы моста с головами бесшабашных парней. А потом уже, на конечной станции  пригородного поезда, расслабившиеся, за часы поездки пассажиры часто вздрагивали от вида струйки крови внезапно появившейся на одном из стекол вагона. Сообщают проводнице. Испуганная проводница всплескивает руками и бежит в железнодорожную милицию. Заспанный милиционер. Забирается на крышу вагона и констатирует смерть очередной жертвы моста. А иногда констатировать приходилось много позднее, когда в расположенных рядом с насыпью кустах или речке, через которую перекинут мост, обнаруживалось тело несчастного. Но проходило время и об инциденте благополучно забывали. А безбилетники как ездили на крышах поезда, так и продолжали ездить. Уйдет Степан в очередной раз на станцию, а Маруська потом неделю глаз не смыкает.
  - Мать заступница – убереги, дитя мое несмышленое, не дай безвинно сгинуть, смерть лютую принять под вагонными колесами. Уж лучше пусть совсем не приезжает! А проходит время и опять ловит себя на том, что глаз не спускает с дороги, ведущей к селу от железнодорожной станции. Такая уж она, не сладкая, доля, материнская!
В одну из поездок прижучила Степана с друзьями бригада контролеров. Допекли безбилетники. Причем проверка шла не как обычно, с головы или хвоста поезда. С двух сторон одновременно проверяли на этот раз. К тому же, для того чтобы согнать «зайцев» с крыши периодически включались краны экстренной остановки. Так называемые «стоп краны» - резко и почти на полном ходу. И летели безбилетники со скользких крыш гроздьями. Степану не повезло. Выпрыгнув из поезда, он попал ногой в стрелку соседнего пути. И так совпало, что ее в это время переводили. Дико заорал парень, угодив в стальные объятия. Но ничего уже не сделаешь. Ори, не ори. Ступни как не бывало. Плохим провидцем оказался худенький солдатик из военного эшелона, принесший Маруське вещь мешок с продуктами и танковым шлемом – ни в какую армию Степан не попал.
Долго он потом не приезжал. Десять верст от станции до села на протезе одолеть сложно. Но после новогодних праздников, наконец – то решился, приехал с другом.
Навоз из сарая, где  корова стоит, вычистили. Дров напилили и раскололи. Воды натаскали. Даже успели баньку протопить и попариться. А как утверждал великий полководец, (приписывают А. В. Суворову): - «Подштанники продай, а после баньки выпей!» Подштанники продавать не пришлось. Да и не носят их давно уже даже древние старики, тем более молодые парни. Вынула Маруська из подполья четверть с самогоном, закуски полный стол наметала. Лет двадцать не пела Маруська, даже на свадьбах на которые изредка приглашали. А тут распелась. И про нелегкое женское счастье спела. И про стежку, которую снегом замело. И про кленовый лист, который в окошко залетел. Сильный у нее голос, грудной. Потом залезла в полупустой сундук. Цветастый полушалок достала. Иван еще перед войной на трудодни приобрел. Почти не одёванный полушалок дорог как память. Даже в голодные военные годы мысли не было на продукты выменять. Накинула на плечи, раскраснелась. Павой поплыла по горнице. Следом Степанов друг безо всякой музыки пустился вприсядку. Степан и тот не удержался, заскрипел разболтанным протезом. Улеглись поздно. Пригородный поезд около пяти проходит, нужно еще до станции добраться. Маруське не спится, лежит, ворочается, жизнь прожитую вспоминает. Утром снова подхватила изрядно початую четверть с самогоном, чтобы по рюмочке гостям налить для опохмелки. Да и от пустого стола провожать негоже. Слабая крышка соскользнула с горлышка. А может и не крышка в том виновата. Ослабли рученьки, ни та уже Маруська. Словно яичная скорлупа хрустнула банка. Заклубился по дому густой самогонный запах. Но, что теперь поделаешь!
Переглянулись ребята, но ничего не сказали. Мать – то в чем виновата? Подхватили заранее приготовленную сумку с картошкой, курицей и небольшим кусочком сала. Попрощались и шагнули за порог.
Хорошо на улице. Снег недавно выпал. Тихо. Легкий морозец. Два часа еще до поезда. Можно не торопиться….
На сельский магазин, стоящий в центре села не покушался до этого никто и ни когда. И не только потому, что запирался он на два замка, основной -размером с два кулака взрослого мужчины и контрольный, служащий скорее для напоминания о серьезности запоров, чем  защитой от проникновения в магазин. Ни потому, что на двери имелись кованые накладки, а на окнах решетки. Просто у сельчан не было и мысли – то такой, проникнуть в магазин и, что – то там взять. Когда в любое время можно сходить за продавщицей на другой конец села, выслушать ругательства и  получить   заветную бутылочку. В свое время в магазине водились даже чекушки. Причем, платить сразу, было, совсем не обязательно. Зачем? Имеется вполне законная амбарная книга. Все честно. Первое время жены удивлялись тому, что придя в контору за зарплатой благоверного, слышали в ответ:   - Приходила Танька Чернова из магазина со  своей книгой и все забрала. Разбирайтесь с мужем сами! Вот такой коммунизм.
В тот день еще задолго до рассвета, зимой светает поздно, половина села была уверена, что грабили магазин четверо злоумышленников. Деревенские бабушки, еще накануне жаловавшиеся каждому встречному на ломоту во всем теле, не способные заснуть без горячего кирпича, заботливо завернутого в пуховый платок и приложенного к пояснице,  в это утро встали с теплых перин, не только без посторонней помощи. Но еще и успели первыми осмотреть прилежащую к ограбленному магазину территорию, и увидеть четыре цепочки следов, четко прослеживающихся на кипельно белом снеге. Правда половина из них тянулась в противоположном направлении. Но обувь, можно одеть, как в рассказах о пограничниках, задом наперед. Выходит, что злоумышленников точно – четверо. Любят наши бабушки фильмы про пограничников, почти так же как фильмы про милиционера Аниськина.
И еще задолго до приезда милиции было известно, что увезли похищенное на санях запряженных лошадью. Четкий санный след никуда не спрячешь. И этой лошадью кто – то управлял! Не сама же лошадь себя управляла!  Значит их уже пятеро.
А ближе к обеду, в расположенном рядом селе Пановка утверждали, что грабителей было не менее десятка, а награбленное увезли на тракторной тележке. Сумма украденных денег исчислялась тысячами. Но, как в басне великого баснописца «а ларчик  просто открывался». Так же просто, как и сам магазин. Достаточно было войти в никогда не запирающийся дровяной склад. Подняться, по стоящей тут же деревянной лестнице на чердак. Поднять свободно лежащие, даже не прибитые доски и пробить ногой подгнившую  фанеру и вы  владельцы несметных сокровищ. Накануне этих событий привезли целую подводу водки.  Первую бутылку распили и закусили шоколадным батончиком, не отходя от кассы. Хотя какая касса в сельском магазине! Грабителей было двое. Штёпа со товарищем. Поэтому и четыре цепочки следов. Два к магазину и все те же два, обратно. И если бы свидетели смотрели лучше, наверняка заметили бы, что те из следов, что ведут в обратном направлении, косолапят сильнее. Особенно один, принадлежащий прошедшему на протезе Штёпе. А вот санный след к ограблению никакого отношения не имел. Просто, заспанный   хлебовоз, на автопилоте запряг свою кобылу, в некое подобие хлебного фургона, прилаженного к  саням, и уехал в райцентр за хлебом. Какое ему дело до магазина, и до каких – то там следов на снегу!
 Тем более, что все замки на месте.
В селе, где с испокон века ничего, кроме подвалов, где хранились уворованные в колхозе зерно и комбикорм, на замок не замыкалось. Да и то, скорее от постороннего взгляда, чем от злоумышленников.
Картошку курицу и сало Маруська признала и  все всплескивала руками и сокрушалась:   -
  - Чего это они  вывалили картошку прямо на дорогу?
  - Чего, чего - проворчал следователь проводивший расследование – беленькой, побольше хотели унести. Хотя куда же больше? Четыре бутылки, не считая выпитой в магазине, и два шоколадных батончика умыкнули архаровцы.
Сняла Маруська со сберкнижки отложенное за долгие годы на собственные похороны сбережения. Заняла у соседки и родственников, помчалась в город к адвокату. Деньги у Маруськи взяли, даже помочь обещали. Но обещают, когда покупают, а когда до дела доходит, благополучно забывают. Всё судебное заседание ждала Маруська, что вот сейчас следом за адвокатом, или общественным обвинителем встанет судья, пожурит, конечно же, Степана, не без этого. А потом, обязательно после долгой паузы, скажет, что учитывая чистосердечное признание и доброту Степана, отпускают его на поруки. Все дружно зааплодируют, а женщины заплачут. Никто не зааплодировал и не заплакал, а влепили по полной. Как во сне добралась Маруська до вокзала. Купила билет. Времени до отправления много. Заняла свободное место, задремала. Живот от голода подвело, хоть плачь,  почитай двое суток маковой росинки во рту не было. Еще на вокзале, когда билет покупала, увидела Маруська пирожки. На вид аппетитные, большие, масляные. Целковый рубль отдала, металлический, последний. Еще обратила внимание, что юбилейный.   –
  - Красивый – подумала Маруська. Постояла и пошла. И хоть бы кто в след крикнул, что без пирожков. Здесь город, кому это больно нужно, ушла и ушла, своих забот у каждого выше крыши.  Перед самым отправлением очнулась от человеческого гомона. В вагон ввалилась цыганская семья. Многочисленная и шумная. Не старая еще бабушка, пышнотелая и красная, дочери, сыновья, внуки. Маруська вскочила, уступила бабушке место. Та, даже не поблагодарив, вальяжно расположилась. Объявили отправление. Утробно прогудел тепловоз, поехали. На протяжении всей поездки, места освобождались, но бабулька резво подсаживала на них, своих многочисленных родственников. А Маруська так и простояла всю дорогу, все четыре с половиной часа. Спросила у проводницы.
  - Где воды набрать можно? Та, посмотрела на нее, как на полоумную.
  - Вода в туалете. Только я вам не советую. В вагоне духотища как в бане, воздух спертый. Заглянула Маруська в туалет, действительно – грязнее, чем в ее деревенской будочке за сараем. Ни – то, что воды попить, умыться страшно.
Вышла Маруська на своей станции, на улице непогодь, ни зги. Одежонка на ней ветхая. Во все стороны задувает. К тому же, пошла не по той дороге. Только половину пути отмахав, заметила, что идет по сосновому лесу. А нужно, мимо березок и овражка, где  версты на три короче. Дорогу замело, не пролезешь! Совсем выбилась из сил  Маруська. Посижу немного в сугробе, думает - дух переведу. Вторые сутки не спавши. Присела и не заметила, что задремала. Во сне хорошо, тепло. Плохие думы разом куда – то улетучились…
Вдруг чувствует Маруська легкое прикосновение, будто тормошит ее кто – то. Ласково так, не навязчиво, словно не разбудить хочет, а просто внимание привлечь. Раскрыла она глаза и охнула. Иван! Но, не испитой,  каким в последний раз его  видела.  Красивый, волосы густые, темные. Вот только уж больно лицо бледное, словно не живое.
  - Это, от холода, наверное – подумала Маруська – от чего же еще? Пиджак на нем городской, и ремень трехрядки через плечо. Таким он ей запомнился, когда замуж ее звал.   - Не холодно тебе в пиджаке – то? - в свою очередь спрашивает Маруська - чай не июнь месяц на дворе.
  - Нет, - отвечает Иван - не холодно. Там где я теперь, холодно никогда не бывает. Иди за мной.
 Словно во сне побрела следом Маруська. Идет и все удивляется, почему это за Иваном следов не остается. А Иван идет, не оборачиваясь, и на гармонике играет, тихонечко так, словно музыку, откуда – то со стороны порывами ветра заносит. Так до Маруськиного дома и дошли. Шагнула она за калитку, думала, и Иван следом зайдет. Однако, Иван даже не задержался, пошёл, наигрывая на гармошке, по дороге и скоро исчез за ближайшим поворотом. Кинулась Маруська следом, но куда там, только поземка кружится, да прозябший месяц над Маруськиным горем надсмехается.
 Не успел Степан приехать домой после отсидки, ввязался в бытовую ссору. Кто прав, кто виноват, разбирайся теперь. Вроде бы,  как утверждали потом друзья, и не он был виноват, но справка об освобождении сделала свое гнусное дело. И это уже рецидив. На суд Маруська поехать не смогла, прихватило сердце, да так, что еле отходили. С зоны Степан почти не писал. Не ездила к нему и Маруська. Что можно привести сыну на шестнадцать рублей ее нищенской пенсии.
В последнее время видели сельчане Маруську, исключительно сидящей на завалинке своей старенькой, крытой соломой бани. Пару лет назад дом сгорел. Несколько раз жаловалась Маруська на запах жженой резины и искрение в сенях. Понятно, что электрик был постоянно занят. Некогда было и редко приезжающему сыну. И понятное дело, в один прекрасный день Маруськин дом полыхнул так, что когда приехала пожарная машина, от него остались одни головешки. Спокойно отнеслась к этому Маруська. Слез уже не было, Выплакала по сгинувшему на войне мужу и непутевому сыночку. Сидит закутанная в выцветший полушалок сгорбленная женщина на завалинке бани. Шепчет беззубым ртом, какие – то слова. А какие, не только подойдя вплотную, не разберешь, но и самой Маруське их, наверное, не слышно.  Неподвижный взгляд ее блеклых глаз направлен в сторону райцентра. Оттуда всегда, зима это, или лето, появлялся ее сын. Появлялся все реже и реже. Пока в один прекрасный момент не исчез окончательно.  Как говаривала Маруська.
  - Если сможет Степан, обязательно приедет. Он у меня такой жалобливый.
 Но зубы, у нее, давно уже выпали и поэтому получалось
  - Штепа обязательно приедет. Он такой шаловливый.
Не сказать, что односельчане недолюбливали Маруську. Так, покланяются при встрече и все. Кому хочется изливать душу с человеком, из которого лишнего слова клещами не вытянешь. Хорошо еще соседка постоянно навещает. То сама забежит. То сына или сноху пришлет, что бы в магазин за продуктами сходили. Да и много ли Маруське нужно.
А тут прихворнула как – то соседка, несколько дней не заглядывала. Просыпается утром от робкого стука. Открыла дверь и ахнула – стоит на пороге Степан. Одет прилично. Тщательно выбрит. А  вместо перегара, Шипром от него за версту несёт. Никогда не заходил, а тут явился, не запылился.
  - Ты чО - от неожиданности соседка чуть было не сказала – Штёпа? Да и, что бы это изменило, Степаном его давно уже никто в селе не называл.
  - Там у мамы - ни у Маруськи, не у матери, а именно у мамы, отметила соседка - следов около дома нет. Все снегом занесено, и печка не топится. Заходить я почему – то боюсь. Страшно мне за нее почему – то. А я ей денег на новый дом привез, как проклятый на шабашке ишачил - словно оправдывался Степан – две тысячи, без малу. А еще полушалок цветастый. Кричу, а  она не отвечает.
  - И правда, неделю почитай не видела ее – словно оправдываясь с трудом выдохнула соседка - да , как же это, Маруська! Как же это, без покаяния-то? - и прямо в халате и домашних тапочках опрометью бросилась по свежевыпавшему  белому снегу к бане, последнему Маруськиному пристанищу.