Я раз пошла купаться

      - Ну, кто про что, а ты, как тот вшивый, всё про баню, - сказала бы моя покойная матушка, Мария Анисимовна, узнав, что я снова хочу написать про  жизнь свою, сено-копновозную, из далекого своего алтайского детства.

       - Ну, сколько же можно про это писать? Писано-переписано уж всё, кажись. Нет, ведь, неймется, никак. Что на этот, то, раз, удумал?

      Мог бы, но не состоялся такой разговор. При жизни матери, у меня не было никаких помыслов заниматься сочинительством и написанием воспоминаний о нашей жизни деревенской.

      Все документальные воспоминания о детских годах, лежат у меня в виртуальной папке, под названием “Картинки из далекого алтайского детства”. Вот именно – картинки. Нет-нет, да и всплывет перед глазами, какая-нибудь, картинка. Ясная картинка, со всеми подробностями, хотя уже больше шестидесяти лет с той поры пролетело.

       Ну и как же, в этом случае, не поймать ее на лету, да застолбить быстренько. Вот и на этот раз, у меня, очень уж, деликатная картинка вспомнилась. О детском, эротическом фольклоре, если уж совсем по грамотному.

       А если по-простому, то мы, потихоньку, росли-росли, и как-то, тоже потихоньку, стали понимать, в чем же отличие наше, от тех же девчонок. Слава богу, уже один десяток лет прожили, пошли по второму, какие-то, неизведанные доселе чувства, к противоположному полу, стали появляться.

       Тут бы взрослым самое время помочь, деликатно подсказать и рассказать, что к чему. Куда там! Это в конце пятидесятых, начале шестидесятых, то! Вот вам два примера из той жизни, без каких-либо комментариев.

       Идет в старом, куячинском клубе детский киносеанс, еще в том клубе, что напротив столовой когда-то стоял. Киномеханик, Вяткин Николай Николаевич, знает что в таком-то эпизоде будет происходить… Нет, боже упаси, не постельная сцена, а безобидный поцелуй влюбленных. И ведь стоит же мужик у окошечка, терпеливо ждет, переминается с ноги на ногу, чтобы успеть захлопнуть объектив кинопроектора, пока губы влюбленных не успели соприкоснуться. В зале свист, топот ног, но целомудрие подрастающего поколения и на этот раз было сохранено.

     Или, еще смешнее. Учительница, Мария Александровна Фефелова, ведет урок ботаники. Тема, связанная с опылением цветков. С пестиками и тычинками. Пестик понравился. И формой и предназначением. Саша Налимов, царство небесное, балагур и весельчак, кричит с места:

       - Мария Александровна, я чего-то не понял, кто к пестику этому ластится? И чего им от него нужно?

       В классе хихиканье. Лицо Марии Александровны пошло красными пятнами.

       - Налимов! Вон из класса! А мы переходим к следующей теме.

       - Ну и куда тут податься бедному крестьянину? – сказал бы мой покойный тесть, Геннадий Маркович. Куда не кинь, всюду клин. Сплошные запреты и недомолвки. В клубе окошечко закрывают, в школе с урока выгоняют. Скорей бы лето, сеноуборка, вот там свобода слова, там точно нет, и учителей и киномехаников рядом.

     Там, в горах, на косогорах, трудятся десятки парнишек, и их сокровенные разговоры, на самые сокровенные темы, могут слышать только их верные кобылы, на которых пацаны шоркаются по горам-косогорам, да жеребята, что шлындают рядом. Но те и другие будут молчать, кобылы в знак полной солидарности со своими наездниками, а жеребята, в силу их недостаточной жеребячьей соображалки.

      Я как-то раньше писал, что мальчишки приспособились изменять на свой детский лад, взрослые матерки, чтобы потом можно было безбоязненно осыпать ими, и кобыл своих, и даже сверстников. Но на этих косогорах, многие из нас услышали, впервые в жизни такие стихи, от которых, голова во все стороны начинала непроизвольно крутиться. Не дай бог, где-нибудь поблизости женщины-накладчицы отдыхают, и услышат, всё это художественное чтение. А у них ведь вилы в руках, с толстыми черенками, кстати, и некстати, если что не так пойдет.

     Декламировал стихи, обычно, паренек, что был постарше своих слушателей. То, о чем взрослые, так от нас тщательно скрывали, тут тебе выкладывалось, как говорится, на блюдечке, с голубой каёмочкой. Можно бы дальше, да некуда. Правда, добрая половина слов и действий, были еще юным слушателям, незнакомы и непонятны, но и этого было вполне достаточно, чтобы с замиранием сердца осознать, так вот, ёшкин кот, что нас ожидает в скором будущем. А с непонятками надо бы, по мере сил, срочно разбираться, это совершенно точно.

      Вот проникновенно, прям с душой, рекламирует парнишка в кругу малолетних слушателей стих “Я раз пошла купаться, за мной следил бандит”, где есть такая строчка, которую, я, конечно же, благоразумно изменил:

      - Ля-ля, соскочит. Об камень … поточит. Газету почитает и снова начинает.

      Ну, если первое действо, то, что ля-ля, тополя, более-менее понятно, то зачем соскакивать, чтобы его об камень то точить? Во-первых, надо еще чтобы этот камень под рукой был всегда, а во-вторых, как же это сделать, ведь это тебе не ножичек какой, и в-третьих, а на кой черт это надо вообще делать? Может лучше и не начинать пробовать, это ж какие страсти-мордасти предстоит пройти.

      Дальше – больше. “Газетку почитает и снова начинает”. Оказывается, в этом процессе, надо еще и газету читать. Ну и дела! Это что, выходит, на всякий случай, надо еще всегда в кармане газету носить. Пойди, найди ее на берегу, когда на тебя нежданно, случай счастливый свалится. А какая газета предпочтительнее? “Пионерская правда”, “Комсомолка” или “Правда”? Ну, тут точно, без вариантов. “Пионерка” - газетка для несмышлёнышей, “Правду” почитаешь, то, может статься, что враз позабудешь, зачем ты здесь появился. Значит, только “Комсомолка”, с ее лозунгом – вперед, комсомольское племя!   Даёшь задор комсомольский!

       Сейчас я пишу об этом с изрядной долей юмора, но мысли вокруг всего этого, несомненно, в детских головах тогда витали роем.   Похабных стишков было немало, но чаще всего декламировался именно тот, о котором я вспомнил выше.  Еще был стих, “Ехал Пушкин на Кавказ”, “Папе сделали ботинки”, “Одиножды один – жил в деревне господин”, “Задумал, братцы, я жениться, на девке молодой” и другие.

       Ну, что? Вспомнили, мои позавчерашние мальчишки, эти детские стихи, или, вернее, похабные стишки для детей? Конечно, вспомнили, отпираться бессмысленно. Кто-то с радостной улыбкой, мол, ну надо же! Благодаря тебе, действительно вспомнил, казалось, уж давно-придавно, позабытое.

       А какой-нибудь шельмец, со смущенной улыбкой, скажет, мол, что касаемо меня, так я и слыхом не слыхивал о таких стихах. Ну и ладно! Оно и немудрено. Ведь они гуляли среди нас, ну максимум, лет до четырнадцати, а дальше они нам нафиг не нужны были. Но то, что они гуляли среди нашего брата, в те года, и в том нашем возрасте, это сущая правда.

      К слову сказать, такие веселые и большие сборища деревенских мальчишек случались только тогда, когда шла закладка силоса. Тогда в одном месте работали десятки копновозов, масса народа, вот тогда были и   стихи, и игры, типа “чугунная жопа” и много чего другого.

       Затем, все работающие на закладке силоса, разбивались на мелкие группы, и начиналась, до самой осени, заготовка сена. В каждой группе было всего лишь по два копновоза и один гребельщик. Три пацана, которые за день могли перекинуться меж собой, всего лишь несколькими словами за обедом. Какое уж тут чтение стихов, не женщинам-накладчицам же их читать. Они сами кого хошь, просветят, если что. Кстати, за летние месяцы работы на заготовке кормов, я успел поработать с  десятками женщин. Всякие попадали, но большей частью, доброжелательные и отзывчивые. Разговорчивые и не очень. Разговорчивые мне нравились больше, чем молчуньи.

      Получается, что за лето, будучи копновозом, я разговаривал, большей частью, с этими двумя женщинами, третья, девушка-подскрёбщица, не в счет. Вернее, женщины разговоры вели меж собой, энергично и умело орудуя вилами, кучку за кучкой складывая их на волокушу, а я оказывался, как бы,  невольным слушателем. Самое главное, виду только не подавай, что прислушиваешься к их болтовне, а то ненароком спугнешь их на самом интересном месте.

     Подъехав, в очередной раз, к верхней кучке вала, застал, как раз, начало их разговора. Начало было весьма многообещающим.

     - Ну, сколько можно терпеть Марии его измены, прости господи, муженька её грёбаного. И совестила и уговаривала кобеля этого, по-всякому. И по-хорошему и при помощи сковородки. А тот страмец онаглел совсем, почти кажну ночь проводил у этой сучки, а утром, как ни в чем, ни бывало, заявляется домой, да еще жрать требует.

     - Не вытерпела всё же Мария, доконал он ее своими похождениями, пошла, через некоторое время, за ним, к дому этой шалавы. А они даже крючок на дверь в сенках не удосужились накинуть. Потихоньку зашла, а на кровати только одна голова из-под одеяла выглядывает. В темноте не разглядит, кому голова то принадлежит. Мария хвать, за край одеяла, то, и сдернула его с койки. А увидала, ты не поверишь, кино и немцы…

     - Ну, что стоишь. Понужай кобылу свою, да бегом к зароду, - это рассказчица уже мне говорит.

     - Пару кучек еще можно положить, - из последних сил, пытаюсь дослушать конец истории, что на самом интересном месте прервалась.

     - Езжай, езжай, некуда класть твои кучки, смотри, эту хоть не развали по дороге, довези до свинки.

      Ну вот, как всегда. Когда подъехал за очередной копной, с надеждой дослушать историю, а там уже и позабыли, о чем разговор вели, всего несколько минут назад. Уже горячо обсуждают, какой товар завезли вчера в сельповский магазин. А я вот сиди теперь на кобыле своей, и майся в думах, какое же кино и немцев, могла увидеть неведомая мне Мария, когда сдернула одеяло. И ведь не спросишь.

     Детство, детство. Вишь, ведь какое дело то. Выходит, не хочет отпускать от себя, даже до самой старости. Коли такие истории с картинками, вернее картинки с историями, всплывают в памяти периодически. Или вот этот дурацкий стишок, который до сих пор в памяти сидит. Не знаю, для чего только. Но крепко засел в памяти моей, зараза. Вот послушайте:

            Папа шлянтий, мама шлянтий
            Не гулянтий, не вилянтий.
            И сидела я одна, у распёртого окна.
            Вдруг подходит джентельман.
            И с медалью на груде.
            И с заплатой на жопЕ.
            Не хотитца, ли, пройтитца
            Там, где мельница вертитца,
            Где лиспендричество сияет
            И фонтаны шпинделяют?
            Не хотитца? Как хотитца,
            Я один могу пройтитца.
            Руки в брюки он затёр,
            И на мельницу попёр.

      В школе нам учителя, поочередно входя в класс, на свои уроки, старались вбить в наши “бестолковки” различные, конечно же, по их мнению, самые важные законы Ома, теорему Пифагора, синус с косинусом, химические формулы и много чего другого. Без знания их, мол, ваша жизнь и не жизнь вовсе. Мы, в ответ, дружно и согласно, кивали головами, а как только за учителем закрывалась дверь, то от теоремы Пифагора оставалось в наших головах только одно изречение – Пифагоровы штаны, во все стороны равны.

     А вот историю про отца Онуфрия, что поведал пьяненький тракторист, Федор Савельевич, почему-то, запомнил влёт. Историю, где все слова начинаются только на букву О. Чудеса, да и только! И не надо было записывать, она до сих пор сидит в голове, будто бы и не пролетели эти шесть десятков лет. Не слыхали? Тогда слушайте:

     - Однажды, отец Онуфрий, осматривая окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную, оголенную Ольгу. О, Ольга, отдайся! Обогрею, обую, одену! Ольга отдалась. Окончив онную операцию, отец Онуфрий от оплаты отказался.

      Да, ребята, рассказанное мною сейчас, ну совсем никак, не сообразуется с теперешним половым воспитанием подрастающего поколения. Даже не берусь судить, лучше, или хуже оно стало, это воспитание. Я вспомнил всего лишь малюсенький кусочек из детства своего. Оно у меня было и уже никогда больше не повторится. Как и не повторятся никогда события тех далеких времен в моём краю, в моей деревне. А жаль, черт его побери! Очень жаль. Но не будем о грустном. Жизнь продолжается и это хорошая штука, как ни крути!