Последняя реальность

У меня сильно похудели руки – стали совсем слабыми. Вчера, например, когда я ставил чайник на плиту, я слил половину воды в раковину – мне не донести полный чайник эти два метра. Я знаю теперь: я не просто старый, я – древний старец.
   По привычке брею лицо. И думаю:  зачем на моём небольшом лице столько кожи? Я расправляю морщину и вижу там, внутри – ещё две… Что же дальше: на дне этих двух уже созрели новые?
   Не прав Экклизиаст, недавно понял я. Во многой мудрости много безразличия, а не печали. Я беспечален. Мне порой являются светлые сны моей прекрасной молодости. Когда в крови гулял полный набор чудных гормонов допаминового ряда. А тело было гибким и послушным. И чувства, которые я переживал во сне, были несравненно более мощными, чем чувства в реальной жизни! 
   О, эти сны!
   Я ждал их как божьей благодати, а когда они навещали меня – они являлись – каждая клеточка моего естества пела!
   Это были сны-символы. Моя вторая жизнь проходила в переливах первородных стихий – воды, воздуха, земли и огня. Она была полна страстного и сладкого любовного морока по желанным, но странно недоступным подругам, ускользающим в полутёмных аллеях старых парков, за каменным  углом старой кирхи, в цветущих яблоневых садах…

    Ночная тайная жизнь порой несла в себе очевидную опасность, но испуг не воспринимался всерьёз, напротив: страх становился лакомым и волнующим переживанием. Каким-то удивительным образом я всегда владел ситуацией и мог управлять событиями. Более того, связывать сновидение с реальностью, вить непрерывную нить моего бытия.

   Это была работа. Сновидения нужно было вплести в грубоватый хост обыденной жизни. Но вначале их нужно было поймать! Почувствовать по движению глазных яблок момент быстрого сна, главного признака сновидения, и выйти – вынырнуть! – из него. 
   И когда мне это удавалось, я фиксировал сон случайным огрызком карандаша на обрывке газеты или на полях примостившегося на прикроватной тумбочке «Улисса» Джойса. Я читал его который год и никак не мог дочитать. Просто продолжал чтение по глупой привычке всё доводить до конца. Были почеркушки и на ветхом почтовом конверте с маленькой фиолетовой почтовой маркой республики Rikefuta, подарке грека-репатрианта старика Цубанаса. Нет такой республики, как выяснилось после долгих поисков по филателистическим каталогам и географическим справочникам. Чёрт побери:  нет такой республики!
   Я оставлял летучие строчки на любых случайных поверхностях, где может оставить след карандаш или шариковая ручка. Эти заметки казались мне бесконечно ценными, некой частью моей духовной плоти, некой скрепой между моей реальной жизнью и событиями сновидений, определяющей полноту моего существования без обидных лакун.
   Два-три слова, записанные вкривь и вкось,  мгновенно воскрешали картины сновидений и ощущения во всей их полноте – цвета, запаха и даже вкуса!
   Бывало, в них жила некая угроза, но, сдобренная толикой абсурда, она приобретала оттенок любопытной странности, и sic! – не пугала, но просто озадачивала.

   Вот, запись на странице 112 «Улисса»: «… ниндзя и Бирюзовое море».
   Крошечная искорка вспыхивает на периферии сознания, и я вплетён в некую дополненную реальность.
   … странно эклектичное пространство: плоское бирюзовое море с полумесяцем кораллового рифа прямо передо мной. Несколько крупных чаек с истеричными криками выясняют отношения. Где я? Индокитай? Суматра? Соломоновы острова? А море, соответственно, Коралловое? Но сухая земля под ногами, полупустыня с редкой колючкой в качестве неброского декора, - совсем аравийская земля, пахнет Ближним Востоком, сиротскими лепёшками на перегоревшем масле, антисанитарным кебабом, приторным рахатом. И совершенно азиатский, арочный проём двери в заброшенном строении,  в дешёвом стиле «Багдадского вора», где в паре шагов от своих видавших виды мокасин я увидел добродушного уродца вершков десяти ростом. Но, несомненно, человекообразное существо. И рядом злобного коротышку-ниндзя, вывернувшего из-за дверной фрамуги с пугающей грациозностью. После пары предварительных пассов он накрыл черным кимоно растерянного гнома, который завозился под ним, пытаясь освободиться от противоестественных и страшных объятий, пискнул что-то невразумительно-жалобное и затих. Ниндзя-победитель нырнул за угол, и я увидел миниатюрную, но совсем не игрушечную смерть: детская грудная клетка была разломана, словно мыльница, а на месте маленького сердца зияла чёрная пустота.
     Через пару месяцев была у меня ещё одна встреча с жестоким воителем. В полном боевом обмундировании он входил в слегка подбеленную бирюзу моря и я, презрев страхи, двинулся за ним. Однако стервец был пловцом прытким, догнать его было нелегко ещё и потому, что черное кимоно вдруг выцвело, растворилось в меднокупоросной влаге, и неожиданно близко, в нескольких гребках от себя, мне увиделась золотистая и какая-то волосатая рыбина: гигантский вуалехвост, поражённый волосом-паразитом. Я повернул к берегу, неожиданно далёкому, и почувствовал прибрежное течение, сносившее меня в сторону глубокого ультрамарина. Впрочем, испуг оказался напрасным: пологая отмель обозначилась прямо передо мной с подозрительной готовностью, и всё окончилось благополучно: по мелкой воде в несколько минут я достиг плоского каменистого берега.

   Примат моря, морской воды – важная часть моих ночных путешествий, замечательная текучая декорация. Я с готовностью погружаюсь в блуждания по каким-то залитым морем пригородам, по цокольному этажу железо-бетонного костяка портовой постройки, и море плещет в пустых пространствах низких окон... Неожиданно в проёме стены возникает наяда, моя соратница по путешествию, всегда волнующая и желанная, с полной мидий и морских ежей нейлоновой сеткой. В левой руке ржавый прут арматуры, заточенный об камень, самопальный гарпун примитивных народов Океании. И тут же - сноровливый, очень экономный тычок в мутноватую от прибрежного мусора воду прямо у загорелых лодыжек, и мне предъявляется экзотическая добыча – юный осьминог, обвивший щупальцами железный шип, в попытке стащить с него своё массивное, бегущее оттенками серого, сиреневого и, наконец, негодующе-фиолетового, тело.

   Порой я просто случайный свидетель событий фантастических, тем не менее чувствующий необъяснимую к ним причастность. Всегда испытываю сердечный спазм, когда вижу своим внутренним зрением, как девушка-ныряльщица  (Джинджер – имя этой андрогинной красавицы, я знаю его!) прыгает с 200-метровой скалы в океан. В её руках бивни какого-то доисторического животного. Её рыжая грива пылает безумным факелом. Где-то на половине высоты утёса тело её плывёт цветом красного золота, затем жёлтого, наконец, оно вспыхивает полированным серебром, и входит в воду как лезвие бритвы, не возбудив ни единой волны.
   Была ещё одна реплика сновиденья.  В ней Джинджер прыгает с белым черепом буйвола в сильных руках, но на половине высоты череп животного рассыпается белыми хлопьями, и в воду она входит без него. И волн также не оставляет.

   Из каких тайных лабазов памяти пришла Джинджер? Это отзвук английских штудий, где Ginger значит «рыжая»? Или послевкусие от имбирного пива - ginger beer - из паба крафтового пива?  Бивни и черепа, секрета не представляют: регулярные атрибуты волшебных творений Дали, хорошо мне знакомых. Как волновали меня находки работ
мастера в самых неожиданных местах: в уютном музее Дали в башне Белфорт на рыночной площади Брюгге! Какие волшебные иллюстрации к «Алисе в стране чудес»  и «Приключениям Чиполлино» открыл я там для себя!

   Привычный антураж моего реального бытия в сновидении претерпевал странные метаморфозы. Чудесно менялся двор: старая полузасохшая вишня у веранды вдруг сплошь напитана разнообразной жизнью, некоторые ветви дерева, покрытые пушистой хвоей, полны рыб и птиц, отмеченных некими странностями. Так, например, часть рыбок прозрачна и словно сделана из желеобразного каучука. Вспугнул стайку птиц, и они порхнули невесомым, розовато-белым  облачком. Хрупко-бестелесные создания, осыпающиеся белесой пыльцой комодной моли.
     Прямо передо мной на уровне груди неестественно прямолинейно плыла в горячем воздухе тёмная щука. Беспричинно ударил по рыбине ребром ладони, и она обрушилась на землю, - мёртвый осиновый кол... Мёрзлая сухая щука.
     Двор полон новых деревьев, но неопределённых несадовых пород, их ветви  в плотной слоистой листве цвета серебристой полыни.
    И в воздухе разлит её спокойный степной горьковатый аромат. 
   
    Но воздух – божественная и лёгкая стихия в моём параллельном мире снов – может нести  опасность, становился проводником невосполнимых утрат. Как тогда, на площади перед массивным зданием Дома культуры. Я с родителями среди прочих гуляющих. Площадь обширна (или я мал?). Никаких памятников на ней ещё нет, они возникнут позже, я это знал. Воздух совсем юный, весенний. Неожиданно людей охватило странное волнение. Я задрал голову и увидел – на огромной высоте летела армада белых самолётов. Вожак их огромен невероятно! С неба посыпались какие-то летающие колёса, из открытых в них люков высовывались монголоиды, затянутые в чёрно-коричневые кожаные комбинезоны, выхватывали из толпы людей и затаскивали в колёса, которые тут же взмывали ввысь. Этого не миновали и мои родители. А мне удалось избежать этой участи: я скрылся в бетонных лабиринтах остановки метро. Но в полутьме подземки моя утрата казалась лишь временной.

   Впрочем, случались в моих ночных странствиях утраты безвозвратные, совсем как в реальной жизни.

   Сновидения нередко привечали напитанных ароматами боттичеллевой женственности посланниц моего таинственного будущего. Одной из них была девочка с простыми именем и фамилией: Таня Иванова. Именно она научила меня волшебной игре хали-хало. Она всегда была ведущей, мне всё никак не удавалось отгадать нужное слово вовремя,  всегда кто-то другой выкрикивал его за секунду до того, как оно уже было у меня на языке. Но этот другой никогда не мог попасть в кольцо Таниных рук. И она снова становилась ведущей, доставляя этим мне какое-то непонятное щемящее счастье.  Это было ежегодное сновидение начала лета. Именно в это время Таня приезжала в наш уже напитанный ароматом сирени  посёлок к своему дедушке на месяц-другой. Эта девочка было несколько старше меня. И в каждом сновидении разрыв сокращался, но, как и прежде, я не мог произнести ничего соответствующего моменту. 
   Однажды под утро Ивановы явились во сне всем семейством: Таня, её отец, красавец-полковник, хорошо сохранивший и стать, и выправку, мама – моложавая, живая как ртуть, полная благорасположенности к провинциальному окружению своей дочери и почему-то с какой-то сострадательной горчинкой в голосе, когда обращалась ко мне (вот от кого эта чудная «ореховость» в нижнем регистре у Тани! Голос полковника звонок и молодцеват… И простодушен). Сама же Таня из полнокровной и довольно рослой кареглазой юницы с командирскими (видимо в отца) ухватками уже превращалась в девушку, с тайскими глазами и очаровательно-ломкой фигурой. И всё ещё с мальчишески-свойской повадкой.
   В ожидании этой главной встречи, я сохранил в девственной чистоте своё полудетское любовное чувство, хотя оно, как луковица, стремительно обрастало новыми оттенками. Самый верхний слой уже отсвечивал светло-лиловым, действительно луковичным, цветом, в котором  читались красновато-плотоядные компоненты желаний. Далее шли белесо-голубые тона, цвета страдальческих глаз Пьеро, и, наконец, подозрительная зелень лёгкой ревности к неизвестному прошлому прошедшего года. Таня понимала власть своего морока над моей душой, но не спешила злоупотреблять чарами, приоткрывая клапан своего сердца ровно настолько, что страдальческая нежность питала его дозировано и весьма скромными порциями.
   Таня из того сновидения исчезла вдруг и ранила этим моё беззащитное сердце навылет. Родители её, как ни в чем не бывало, оставались в пространстве сна, продолжали ездить на пляж, обретая бронзовато-жёлтый местный загар. Мать Тани по-свойски махала мне рукой, я отвечал в ответ. Но так и не набрался смелости спросить, почему Таня уехала так быстро, так внезапно. Так навсегда.
   Оставив в моей душе какой-то пустой гулкий объём, так никогда и не заполненный в житейской суете ростками моих томительных чувств. Таня унесла их с собой в неизвестный тёмный futurum.

   Преображения в ночном видении дело обычное. 
   Полдень. Возлежу на раскладушке в саду под грушевым деревом-гигантом, на мне спортивный костюм самой кислотной расцветки. Совершенно не мой стиль.  Внезапно слышу мощное шевеленье, – на верхушке груши сидит огромная птица – кондор. В клюве кусок ветоши, шея зеленовато-бирюзовая.
   – Ты кто? – спрашиваю я.
   – Я твой конкурент.
   – Перед кем?
   – Перед Марго.
   «Мама моя!» – внутренне хохочу я.
   Кондор, словно почувствовав этот внутренний смех,  хлопает крыльями, спускается – сваливается! – на землю. И там он уже полноватый мужик в чёрном пончо, ни дать ни взять Стивен Сигал из последних фильмов. Я обнимаю его за плечи, веду к веранде и вдруг замечаю, что ноги его почти по колено в земле, он бредёт, утопая в ней, как в каком-то болотном иле! И лишь когда подходим к веранде, он ступает на край асфальтовой площадки у крыльца, как на ступеньку лестницы, поднимается на неё и оказывается выше меня на голову!
 
   Эти сны являются мне и сейчас, когда я прожил жизнь и пребываю в состоянии упадка. И лечу в неизбежную нирвану. Волшебные видения являются, но лишь как вялые реплики некогда прекрасных мгновений душевного воспарения, они уже не вызывают того амфетаминового возбуждения, того преддверия чуда зелёной дверцы из любимой книжки моего детства «Тони и волшебная дверь», за которой есть… всё-всё-всё.

   Но бывают сновидения, которые ещё вызывают отклик в моём сердце.
   …Ночь. Звёзд над головой не единой, но есть огромные, словно беременные холодным голубым пламенем, светлячки. Горят они далеко впереди, и совсем также как эти электрические насекомые ползают по аспидному небу.   
Я стою на песчаной отмели посередине широкой реки. Волны плещут слева и справа. У меня длинные, почти до пояса волосы, им незнакомы ножницы па¬рикмахера. Ветер развевает их за мной, словно траур¬ный шлейф.
     – Вот сейчас, – говорю  я  себе, – вот  сейчас! Толкаюсь ногами и  – нет, не падаю! – взмываю по сглаженной баллистической кривой и даже управляю своим движением.
     Я учусь летать.
Уже без толчка,  – а это много значит, – лишь внутренним напряжением таинственных летательных мышц я могу оторваться от земли  и лететь к ползающим светлякам.
Но я ещё боюсь. Я ещё не верю в свою чудесную способность. Мне страшно  – вдруг что-то откажет, я упаду, разобьюсь. Не боли я боюсь, нет! Я бо¬юсь никогда не долететь. И я повторяю свои по¬леты снова и снова, похожий на голую неуклюжую птицу.
И ещё я боюсь чьего-то присутствия. Тьма абсолютная. Но я боюсь чьих-то завистливых глаз.
Но, наконец, уверенный в себе я кричу: – Пора! К звездам! К этим беспокойным светлякам! – и взмываю вверх  – круто!
Мне холодно, но вера моя крепнет с каждой ми¬нутой. «Ad astra!.. – шепчу я навстречу мощным порывам звездного урагана.  – Только к звёздам!..» И пыль, настоящая звездная пыль, скрипит у меня на зубах!
И тогда слева по направлению полёта начинает проступать Город! Нет, он мне не открывается, он именно проступает: на чёрном бархате небосвода мерцают стеклянные кристаллы циклопических дворцов, какие-то параболоиды, словно необъятные арены, вращаются, меняя ракурс, высятся арки, увитые живыми цветами. 
И сквозь прозрачные стены зданий я вижу движение. Там цветёт Жизнь! Порой a даже различаю лица людей, - совсем как твоё и моё. Только глаза расставлены шире, и в них нет слёз.
 Тогда я замечаю, что звёзды не стали ближе, а даже потускнели и больше не движутся. Просто, кто-то гвоздём проколол ночь снаружи.
 И голубой предрассветный кисель заливает мир.

Они порой являются мне снова – роскошные грёзы моего цветения. Но как бы по ошибке. Будто ошиблись дверью. Пришли – а тут старец.  И хоть и просыпаюсь, как тогда, в благословенных слезах, сердцем я беспечален, равнодушным стало моё сердце.

Я не веду счёта дням, и потому не могу сказать, когда это началось. Под «этим» я имею в виду звуки и движение за стеной.
Много лет, звуков никаких не было: возможно там никто не жил, но вполне возможно, что жило существо подобное мне. Которое неспособно произвести настоящий звук.
И вот, под вечер, совершенно для меня неожиданно, за стеной послышался частый дробный стук, короткий шум и звук, некогда слышанный! Известный мне  звук!
Я с трудом поднял руку и коснулся пальцами всегда теперь прохладного лба. «Боже! – внутренне вскричал я, – это же по паркетному полу пробежал маленький ребёнок, поскользнулся и упал! А звук, мучительно знакомый мне звук – ребёнок заплакал!».
   Безжалостное время, оно почти стёрло из моей памяти, как плачет человеческий детёныш!
С этого дня жизнь моя изменилась значительно. Звуки и память прожитой жизни подсказывали моему воображению, что за стеной живёт маленькое человеческое сообщество. Мужчина, его жена,  девочка-малышка и девочка-подросток.

Весь мой день стал определяться жизнью за стеной.
Я улыбался, слушая, как малышка капризничает за завтраком. Интонации, – слов я так и не научился разбирать, возможно, слух мой стал совсем слаб, – так вот, её интонации приводили меня в восторг. Это был лепет новорождённой феи.
Мужчина часто сердил меня. Мне не нравилось, как он сморкался – очень тщательно, придавая этому какое-то особое значение. Он часто отчитывал жену за неизвестные мне прегрешения, и она отвечала ему коротким тремоло в сопрановом регистре.
   «Почему он никогда не закричит?! – возмущался я, – если она плоха?!» Мне очень хотелось, чтобы он закричал: быть может, тогда я сумел бы разобрать слова…
Но он лишь повторял недовольно и коротко свой упрёк, и слышалось эхо – невыразительная трель сопрано.
   
Когда мужчины не было дома, старшая девочка и мать подолгу болтали, словно подруги, сидя на диване за стеной…
Однажды малышка заболела и хрипло жаловалась в бреду, и кашляла – гулко, будто взрослый большой человек. Я придумал молитву и прочитал её. Затем ещё одну – уже другому богу. И ещё. И ещё одну. Словно золотоглазый язычник. Я молился, чтобы она не умерла раньше меня.
Я перестал обращать внимание на некогда раздражавшую меня привычку мужчины тщательно сморкаться. Мне, дряхлому старцу, была симпатична его ловкая, облачённая в светло-серый  сюртук (так его одело моё воображение), фигура. Пусть чуточку полноватая. В ней чувствовалась некая упругая жадная сила. И в крепком затылке – тоже.
Женщине же мне порой хотелось дать совет. Сменить её блеклое фисташковое платье на другое, которое висело у неё в платяном шкафу уже несколько лет, с тех пор, когда на набережной южного городка к ней подошёл человек с карими пронзительными глазами и молча протянул соломенную шляпу, сорванную внезапным порывом ветра с её головы.
Однажды, на второй день Рождества, когда вся семья сидела за праздничным столом (в тот день женщина наконец надела – о, капризное создание! – то самое, коричневое с зелёным, платье) своим внутренним зрением я увидел: девочки стали удивительно похожи друг на друга не только внешне, но и, например, манерой держать вилку, вычурно, словно скрипач смычок. Или вдруг улыбнуться, закрыв глаза, каким-то своим тайным переживаниям и тут же покраснеть. Словно чётки синхронно перебирали свои дешёвые деревянные бусы.

Когда приходит необходимость покинуть моё убежище, я делаю это, отвернув лицо от соседней двери, как от опасной для зрения электрической дуги сварочного аппарата.
Лохмотья моих лёгких трепещут, словно белый флаг на старом бастионе. Сердце гудит не в груди – в горле.
Мне страшно. Мне страшно увидеть кого-нибудь из них, созданных моим воображением с такой поразительной законченностью. Мне не пережить лишней бусины – лишнего крашеного охрой ореха – на худенькой шейке моей обезьянки.
Однако рано или поздно это случится. И тогда развеется, словно звёздная пыль юности, моя последняя в этом мире реальность.
И меня не станет.