Сын подъяремной

—До чего же негодный осёл!– рассуждал хозяин, глядя на резвящееся животное.

 Среди всех, кого он привёл на водопой, ослик отличался не только не по возрасту крупными размерами, но и на редкость необузданным нравом. Немного отхлебнув воды из поилки, осёл принялся проказничать. Делал это он всегда так, как это делают дети, развеселённые большим праздником с множеством подарков. Он бегал вокруг стада, пародируя собаку, задирал остальных, кусался и  даже пытался бодаться, что не свойственно его виду. Мог упасть в пыль, брыкаясь всеми конечностями. Мог громко завопить. Мог вести себя настолько неестественно, что у хозяина не раз возникали мысли об обращению к экзорцисту.  Оседлать его не мог никто, к чьим  только услугам не прибегали. В упряжку втиснуть его тоже не удавалось: упрямое животное, учуяв поводья вытворяло такое, что выводило из терпения самых стойких. К примеру, он однажды симулировал припадок с потерей сознания, упав бездыханным прямо в упряже. В конце концов хозяин настолько устал от него, что в последнее время серьёзно встал вопрос о его участи. Медлили только из-за того, что сынишка очень привязался к недоконю, проводя с ним большую часть своего времени. Пожалуй только с ним ослик и вёл себя адекватно.

 Напоив животных, хозяин оседлал ослицу, собираясь на ней домой. Непутёвый увязался следом. Вспомнил, что он сын. Гнать его не было смысла: справиться с заупрямившимся и своевольным животным не представлялось возможным, хворостины он не понимал, благо хоть не наносил ущерба. Словом, пришлось и его ввести во двор, кое-как накинув верёвку на шею, на живульку зафиксировав у стойла.

 Парнишка, хозяйский сын, подбежал тут же, неся сушёный инжир любимчику. Тому только того и надо: тянется мягкими губами, расплываясь в ослиной улыбке, за лакомством. Хозяин неодобрительно наблюдал за сыном, а сам размышлял: пустить на мясо не оправдавшего надежд осла или всё-таки попытаться продать? Сил нет на него настолько, что временами он готов был просто отпустить его на волю, закрыв глаза на убытки.
 Мысли его прервали знакомые рыбаки, заглянувшие по случаю праздника. Разговорившись, выяснилось, что как раз  ослика им и не хватало.

 — Мне не жаль, но...
 — Не утруждайся! – перебили его приятели. – Как раз он то, что нам подходит.

 Хозяин и не сообразил, как осёл был отвязан и спокойно выведен со двора.
Издали сопровождаемый мальчиком, ослик на редкость покорно шёл за рыбаками. Своими огромными глазами с продолговатым зрачком он с любопытством смотрел на окружавшую его толпу. Он дал постелить на себя одежду вместо седла. Дался зануздаться. А когда высокий усталый на вид человек с улыбкой потрепав его по морде уселся на его спину, он замер. Замер и мальчик, наблюдавший издали. Зная повадки безумца, он считал таковыми и тех, кому он занадобился. Не признававший седоков мог вытворить всё, что угодно. Что-то сейчас будет? Мальчик не знал, что выбрать: жалость или осуждение к седоку. Но ослик медлил. Он стоял спокойно, лишь живописно выгибая шею, в надежде разглядеть свою ношу. Седок ещё раз ласково потрепал его по ушам и слегка хлопнул по шее, скорее предлагая, чем понуждая двигаться. Процессия медленно тронулась, оставив позади озадаченного мальчишку.

 Ослик не шёл, он парил по городской улице. Вокруг шумела толпа, под копытами хрустели свежесорванные листья пальмы, кочки смягчали брошенные одежды. Праздничное ликование сотрясало воздух. А он чувствовал себя на облаке и облаком охваченный. Вся прыть его теперь имела результатом каждый торжественный шаг на пути, который он имел честь сопроводить. Всё жизнелюбие, кипевшее в нём, странным образом сливалось с истоком, обретая совершенную форму. Как будто его призвание было в этом шествии среди прославляющих драгоценную ношу людей.

 Когда надобность в ослике отпала и мальчик смог забрать его домой, жизнь обоих уже не могла остаться прежней. Не были прежними теперь и они сами. Многое случилось потом. Многое пришлось осознать. Ещё больше предстояло изменить. Но даже минув два десятка лет сподручной жизни, которые изменившийся до неузнаваемости ослик провёл в покорном, неустанном и непревзойдённом труде и чуть ли не человеческой отзывчивости, в глазах обоих, и человека и животного, горит искра неземной любви, вспыхнувшая в тот день. Горит и преображает не только изнутри и не только их самих. Горит и сулит ещё больший свет в такую далёкую и реальную будущую жизнь.