Покаяние Часть вторая

      Зашуршал замок и в гостиной, с тяжелогружеными сумками, появилась Петровна.
      – Володенька помогай, не донесу!
      И тут же обратилась к Валевичу.
      – Никитушка, сейчас чай заварю, тортик купила.
      Расшевелив приятелей, Вера Петровна скрылась в кухне. Мужчины повеселели.
      Владимир пошёл в кухню, Никита вслед крикнул.
      – Погоди чаёвничать! Давай ещё по стопочке. Петровна! Эй, Петровна, не гони лошадей, гость ещё не уходит.
      Вера Петровна тут же отреагировала.
      – А не пора ли завершать, а ребятки? Уже вечереет, чаю погоняем и спать.
      Друзья одновременно замахали руками. Дружное сопротивление подытожил Валевич:
      – Верочка, сорок лет не виделись, дай посидеть по-человечески, мы ещё и разговаривать не начали. Ты уж прости.
      Домоправительница была разочарована, ей так хотелось в компании посидеть, поговорить, комплименты послушать, не зря же она лучшее платье сегодня надела.
      Валевич продолжил:
      – Родная моя, ты прости…
      Вера Петровна вспыхнула как майская роза, суетливо дёрнулась, восторженными глазками стрельнула в сторону Никиты – вот уж и родной стала, давненько она не слыхивала таких слов от Валевича.
      – Никитушка, может ты прав, посидите, поговорите. Я гостю на диване постелю. Ты, Володенька помоги, если что, Никите Павловичу, он у нас сильный, почти всё сам делает, но подстрахуй. А я пока домой, часикам к десяти подбегу, если что.
      Лезнов кивнул. Через минуту дверь за Петровной закрылась. Владимир глянул на Валевича.
      – Куда она без плаща?
      – Так она в этом подъезде живёт, этажом выше. Позднее расскажу, история нашего знакомства с ней замечательная, роман можно написать.
      Лезнов присел к столу, потянулся к виски. Налил. Положил в тарелку Никите куриную ножку, себя не обделил. Беседа продолжилась.
      – А когда ты уволился? Почему, что произошло? Положим, нагрешил малость, и что, с кем не бывало?
      Валевич поморщился, будто что-то вспоминая:
      – Погоди. Дай бог памяти. Не уволился я, а по суду чести уволили, без пенсии и прочих армейских благостей. И было это в 1975 году. Осенью. Я тебе уже говорил, сам на себе крест поставил. В семьдесят пятом все, кто прибыл в полк со мной, были уже старлеями, а я всё лейтенант, с кучей выговоров, в том числе и по комсомольской линии. На каждом офицерском собрании кости мыли, даже когда не за что было, всё одно ругали. Лишь комсомольский секретарь полка Серёга Стрельцов всё пытался, как он говорил, на путь исправления меня поставить, молодой ещё, всё свои психологические эксперименты ставил, то поручение какое подкинет, то просто в душу лезет. А я удила закусил. И не то, чтобы подличать желал, нет, просто всё и всем назло делал. Вызовут к командиру, опоздаю, куда пошлют, побурчу, дескать, мне некогда и прочее, вспоминать тошно. Но так было. Последняя история вовсе была некрасивой. Назначили к нам в батарею нового комбата, только старшего лейтенанта получил, на год меня моложе. И парень нормальный, не карьерист, трудяга, по деловым качествам выдвинут. Я сердцем это понимал, а в душе злость – молодой, а уже на майорской должности, ещё годок-другой, в академию смоется, а я всё лейтенант, расчётом командую. И вот как-то на комплексном занятии накричал он на меня, причём за дело накричал. Мог, конечно, и не кричать, просто взыскание объявить, но я же сказал, молодой ещё и ему самоутвердиться надо было. Ну, я его стукнул, не так чтобы сильно, просто в плечо ткнул, а он грохнулся. Вокруг офицеры стояли. Все в шоке. Комбат смутился, поднялся с земли и, ничего не говоря, ретировался, наверное, правильно сделал, ещё драки не хватало. Вечером, уже после занятий подошёл ко мне заместитель командира батареи, Костя Селиванов, авторитетный был у нас человек. Говорит, идти к комбату извинись, простит, не извинишься, из армии полетишь. Я опять на дыбы, мол, мне и так терять нечего, я сам уволюсь. Развернулся, к КПП, на попутку и домой, в гостиницу. На следующий день на гауптвахту загремел, а дальше механизм увольнения заработал, ты же понимаешь, если механику включат, уже не отвертишься. Через недельку с чемоданом одиноко стоял на автобусной остановке. Вот такая некрасивая история.
      Лезнов удивлённо качнул головой.
      – Однако… И что дальше?
      – Что дальше, спрашиваешь? Через день был дома в Даугавпилсе, перед родителями ответ держал. Мать простила, наверное, поняла мятежную душу, всё же сын, а вот отец… Отца в тот день по скорой в больницу отвезли – инфаркт. Он у меня человек жёсткий, абсолютно бескомпромиссный, так и не простил позора. Позором он считал бегство из армии. До конца своей жизни не простил. И я опять взбунтовался.  Дверью хлопнул и ушёл. Поступил в котельную при трамвайном парке, там и жил. Но это была не жизнь. На всех окрысился. Запил. Не запойно. Попью, когда смены нет, отвалюсь на топчан и в сон. На смене ни-ни, лопатой уголёк натаскаешься, не до мыслей дурных, опять на топчан. И так пять лет – пять лет коту под хвост, ты представляешь? Мать иногда приходила, поесть принесёт, поплачет и домой. Пил я из-за своей дури, самоедничал, заливал спиртным вечный для себя вопрос: почему всё это со мной произошло, как это могло случиться? И спросив, виновных искал. Кто виноват? Виноватыми для меня были все: тот же Полушкин, комбат, комполка, родительские соседи, и сам господь Бог. Все, только не я. В 1980 году отец умер. На похороны не пошёл, но после захоронения, ночью, чтобы никто не видел, выл на свежей могилке, словно белуха.
      Лезнов, молча, слушал покаяние товарища. Да это было именно покаяние. На такие откровения не каждый отважится.
      Так себя лупцевать…
      В какой-то момент даже подумал, а может прервать этот бесконечный монолог.
Он внимательно посмотрел на Валевича. Но нет. Нет в глазах Никиты ненависти, боли, отчаяния. Перегорел, видимо.
      А Никита продолжал.
      – Той ночью на могиле отца произошёл надлом, может душа покойного мою гордыню усмирила, не знаю. Не знаю… Вряд ли он простил меня, я ведь с ним и не общался до смерти. Но надлом случился. Через парочку дней пришёл к матери. Та ни слова не говоря обняла, разрыдалась. Так с ней вместе и просидели в обнимку всю ночь. Веришь ли, весь следующий день спал. Спал сном младенца, мать на цыпочках ходила вокруг да около, разбудить боялась. Я уж потом думал, вот батя умер, и я домой прискочил, даже не похоронив его, наверное, со стороны грустно было на всё это смотреть. Наверно люди осуждали меня. Но в тот момент и мне, и маме было безразлично, кто и что о нас думает и говорит. Главным было то, что мы вместе.
Мама отца пережила ровным счётом полгода. Не болела, ни на что не жаловалась, просто однажды, пожелав спокойной ночи, легла спать и не проснулась. Решил я уехать из города. Сделать это было несложно, в пивнухе, что я иногда посещал, был знакомый механик речного флота. Сам из Нижнего Новгорода. Расхвалил город, мол, жить там хорошо, река, поля, леса. Поля и леса – это, безусловно, плюс, но я с детства водные просторы обожал, думаю, почему бы и не уехать. Нашёл этого мужика, он дал адресок родственника, и я выехал в Россию. Всё прошло замечательно. Квартиру поменял, ещё доплату получил, так что от голода не страдал. Вот с той поры здесь, в этой хате и живу. В восемьдесят втором устроился в речное пароходство механиком, всё же инженер по образованию, карьеру не делал, день до вечера трудился, дом, работа и прочее. С дамой сошёлся. Не расписываясь, жили. Всё путём. Дама гулящей оказалась. Спустя год в разнос пошла. Выгнал. И вновь, как тогда в семидесятых, запил. С работы выгнали. С дружками сошёлся, сам понимаешь – попойки пошли и прочее, помалу вещи, мебель стал продавать, жить-то надо на что-то. И опять гордыня душу стала есть, вновь те же вопросы: за что, почему всё так случилось. А дальше, сам догадываешься – кто виноват…
Я помнишь, обещал о Петровне рассказать. О Вере Петровне?
      Лезнов, с нетерпением, ожидая некую новую интригу, кивнул.
      – Ну, ну.
      Валевич продолжил.
      – Так вот. Однажды на шум в квартире пришёл сосед, этажом выше жил. Солидный дядечка, постарше меня лет на двадцать. Говорит, уймись, гулёна. Работать иди, пропьешь всё, умрёшь от водки. Я ему, мол, а тебе какое дело, шагай своей дорогой, за свои пью и в своей квартире. Покрутился он и домой. А через пару часов жена его пришла, это и была Вера Петровна. Вошла, улыбается, симпатичная такая.
      Сосед, спрашивает, а не могли бы вы нам помочь, шкаф надо передвинуть, мы с мужем справиться не можем. Почему бы и нет. Поднялся к ним в квартиру. Как и у меня, те же две комнаты, но ухоженные, чистенькие, из кухни приятный запашок – борщом пахнет, у меня слюна пошла. Сглотнул. Петровна заметила. Шкаф подвинули – невелика работа. Она и говорит, может, пообедаете, только борщ сделала. Смотрю, муж поморщился, мол, к чему алкаш за столом. А я думаю, раз так, поем и выпить попрошу, всё же работал на них. Сели, поели, выпить, правда хозяин не дал, говорит, спиртного не держим. Перекусив, домой зашёл, квартирёшку свою обошёл, нет, думаю, так дальше жить нельзя.
      Тряпку на швабру и вперёд…
      На следующий день утром Петровна с куском пирога приходит. Спрашиваю, а сегодня, что будем двигать, смеётся, ничего не надо, вот вам пирог к чаю.
С того дня жизнь начала налаживаться. С мужем Веры Петровны, Иваном Дмитриевичем, сдружился. Он оказался стоящим мужиком: грамотен – не переспоришь, в шахматы как профессионал рубился, рассказчик замечательный. Он, кстати, и на работу меня устроил. Дружок его через дорогу от дома легковушки в гаражах ремонтировал, пристроил Дмитрич к нему механиком, так что я ещё и профессией автомеханика овладел. Но в девяностом умер. Инфаркт. Не болел, нет, просто время такое наступило – перестройка, пропади она пропадом, нервы и прочее. Петровна затосковала, всё больше дома сидела, редко уже ко мне заходила. А я вновь запил. И допился. В девяносто втором инсульт. Причём на пороге дома шарахнуло, уж и не помню, входил ли, выходил, а только когда в больничной палате очнулся, сказали в дверях лежал. Догадайся, кто на пороге меня нашёл? Верно! Она, Петровна. Месяц был обездвижен. Она чуть ли не ежедневно приходила. Я только глазами ворочал. К лету Вера забрала домой, нет, не к себе забрала, сюда вот, в мою квартиру и привезла. Следила за мной как мать и то, что я потихоньку начал отходить, это всё она. Она врачей подключила, сестричка приходила массажи делать, сама лекарства приносила, кормила. Как-то священника привела, правда, я сначала не понял, к чему. Но не противился, пусть, думаю, батюшка поговорит, я-то Фома неверующий, при советской власти атеистом рос, в божественные чудеса не верил. Пока не верил. Так что Петровна меня вытащила. И не знаю, откуда силы в этой женщине…
Никита замолчал, повернул голову к окну, сделал вид, что на улицу смотрит, а сам незаметно слезу сбросил.
      Лезнов разволновался, уж больно тяжёл рассказ товарища.
      Валевич продолжал:
      – Ты знаешь, в эти трудные для меня дни чудо свершилось. Однажды порог квартиры переступил молодой человек. Высокий, симпатичный, на вид лет двадцать. Петровна ему дверь открыла. Говорит, тебя Никитушка, паренёк спрашивает. А я в кровати лежу. Думаю, кто это, по каким таким делам гость заявился? Накануне, как раз риелтор приходил, всё квартиру предлагал уменьшить, думаю наверно и этот парень из компании вымогателей. Хотел было шугануть. А молодой человек шагнул к кровати, сел рядом на стул, смотрит на меня, руки слегка подрагивают, глаза чёрные, огромные, может мне это и показалось. Чувствую, сердечко бьётся, сам разволновался. Спрашиваю, в чём дело? Что за вопрос ко мне? Он молчит. Ну же, говорю, смелей. Парень спрашивает, вы Марину Владимировну Кореневу знаете? Вспоминаю, кто это. Вдруг осенило, это же моя Маринка! Жена лейтенанта Валевича. Говорю, конечно, знаю. Только хотел вопрос задать, он какое отношение к моей Марине имеет, тут парень и выпалил: вы мой отец. Шок! Петровна чуть не отключилась, заохала, заахала, заплакала. Я окаменел, не могу понять, что это – сон, или что… Из шокового состояния выходили вместе: слёзы, причитания и прочее. Одним словом, что случилось. Маринка уехала из гарнизона, будучи в положении, но беременность первого месяца естественно не видна и лишь позднее дома в женской консультации разобралась, что не за горами материнство. А поскольку мы развелись быстро и по злому, мне о беременности не сообщила. Они со своей матушкой решили оставить ребенка и вырастить его. Уже, будучи в положении познакомилась Марина с бельгийцем, в Прибалтике иностранцев немало, жена моя красивая женщина, запал на неё бельгиец, посватался, к себе увёз, у них потом ещё две девочки родились. В совершеннолетие Марина рассказала сыну о родном отце, коим я и был. Спустя несколько лет, паренёк решил найти отца непутёвого. Вот и нашёл. Инвалида нашёл, да ещё инвалида, прикованного к кровати. Но знаешь, парень крепким оказался. Явно не в меня. В свои двадцать с небольшим он бизнесом, связанным с разработкой компьютерных программ, занимался. Быстро разобрался, чем мне помочь, тренажёр купил, специальный тренажёр, под мои проблемы, врача толкового нанял, а я только отнекивался мол, дорого, да зачем тратишься. Мы с Верой не успевали головами крутить, глядя как он интерьер в квартирёшке моей менял. Но самое главное, душевный парень. Говорили с ним много, о Марине, о нём, о моих проблемах, о политике рассуждали. Вот такие дела.
      Уехал сын через три недели. Звонит регулярно, с Мариной помирил, так что с бывшей женой я теперь общаюсь. И ещё, Володя, прозрел я. Что повлияло, как это случилось, не совсем понимаю, наверно здесь целый комплекс обстоятельств сыграл свою роль – и болезнь, и то, что родное семя рядом появилось, и Петровны доброта. А толчок батюшка дал, священник, отец Николай, я тебе о нём говорил. Он нечасто, но заглядывал ко мне, тут уж Вера старалась. Рассуждали с батюшкой много, о мире, о жизни, её смысле, целях, ценностях. Я тебе скажу, этот человек – кладезь мудрости. Помнишь, я рассказывал, как поедом себя ел, гробил, всё искал ответ на вопрос, почему именно со мной все житейские неприятности случались, за что… и потом перебирал, кто виновен в моих бедах. Так вот, отец Николай помог посмотреть на эти мои жизненные перипетии иначе. В ходе одной из бесед он сказал: «Сын мой, глянь на всё по-другому, и думай, не за что тебя жизнь наказала, а для чего».
Ты понимаешь, Владимир. Казалось бы, пустяшная фраза – «для чего», но в ней огромный смысл заложен. И ещё: «Человеком надо быть, среди людей человеком, и быть им всегда, пойми. Именно это понимание созвучно очищению души», – тоже его слова. Значит, отбросить надо все думы о прошлом, попусту не ковыряться в себе, о будущем думать, жизнь ведь продолжается, в ней есть всё, и добро, и горечи, и злоба, но зацикливаться на своих бедах – себе вредить. Не знаю, в философии не силён, может, что в этих рассуждениях и не совсем верно, может примитивно, но с мыслями о том, для чего человек живёт мне становиться легче.
     Валевич замолчал.
     Лезнов также держал паузу. Не всё ему нравилось в рассуждениях Никиты, и не всё он понял. А как понять: за окном бурлящая жизнь, она гонит, гонит человека, он не успевает за её движением, а уж тем более не всегда осознаёт её смысл. И этот процесс бесконечен.
     Никита словно прочитал его мысли.
     – Нагнал я на тебя тоску? Ты уж извини. Просто мы с тобой, как боксёры говорят, нынче в разных весовых категориях. Ты живой, цветущий, а я с точки зрения физической, почти овощ, но овощ с головой полной мыслей.
     Он улыбнулся.
     – И, как ты наверно убедился, мыслей хороших, добрых. Так что давай посошковую стопочку именно на этой хорошей нотке и выпьем.
     В коридоре зашуршал замок. Никита оживился.
     – Наша красавица идёт.
     И повернувшись к двери весёлым голосом крикнул:
     – Вера Петровна, мы уж по тебе заскучали. Давай, что там у нас к чаю!
     …
     Уехал Лезнов от Валевича в обед следующего дня. Ночь после разговора с товарищем почти не спал. И не диван был плох, или подушки жёсткие, отнюдь, всё прекрасно, комфортно, тихо и спокойно, но рассказ Валевича, разбередил душу. Сложной оказалась судьба этого человека. Впрочем, всем непросто, жизнь штука сложная, и сам он не всегда ровно по гладкой дорожке шёл, бывало, спотыкался.
     Но как покаянно Никита оценил себя…
     Надо иметь большое мужество так о своей жизни рассказывать, так её оценивать: просто, с улыбкой, порой и со слезой. Рассказывать безбоязненно, не переживая что собеседник не поймёт. Мужество для этого надо, мужество и понимание того, что именно искренность и покаяние даёт человеку возможность достойно жить.