Особый сплав

                Р О М А Н



 








ББК 84 (2Рос. = Рус.) 6
    Л 86



     Лутюк Николай Александрович.
Особый сплав: роман в 2-х частях; Белгород, 2022 г. – 221.














Роман написан на основе изучения архивных документов предвоенной, во-енной и послевоенной поры, воспоминаний очевидцев – участников Великой Отечественной войны, а также рассказов жителей сёл и деревень. Он охватывает события 1935–1995 годов и повествует о важности православной ве-ры в жизни нашей многонациональной и многоконфессиональной  страны.
В основе романа – история любви, прошедшей проверку войной, проявленные героями мужество, храбрость и стойкость. На их долю, как и всего советского народа, прошедшего через гражданскую войну, коллективизацию, ре-прессии, голод, ужасы Великой Отечественной войны, трудности послевоенного периода, выпали многие испытания…










                © Лутюк Н. А., 2022















 


Издание исторического романа «Особый сплав»
благословляется.
Надеюсь, что это произведение найдёт своего читателя и станет своеобразным путеводителем для тех, кто пытается понять непостижимые пути России.

Божие благословение да пребывает с Вами!


ИОАНН,
митрополит Белгородский и Старооскольский   

















Об  авторе

Николай Александрович Лутюк родился 18 июля 1948 года в селе Чайковка Радомышельского района Житомирской области Украинской Советской Социалистической республики.
     Закончил Чайковскую среднюю школу (экстерном), Коростенское про-фессионально-техническое училище №8, Курсы подготовки офицеров за-паса, Челябинское высшее военное танковое командное училище (экстерном), Высшие офицерские Курсы «Выстрел» имени Б.М. Шапошникова, Академию бронетанковых войск имени Р. Я. Малиновского, Высшие ака-демические курсы усовершенствования командиров танковых соединений.
Прошёл путь от рядового срочной военной службы до полковника, от  механика-водителя средних танков до начальника управления Генерального штаба.
Участник боевых действий: (Чехословакия – 1968 г; Эфиопия – 1977-78гг; Афганистан – 1987-88 гг.).
Награждён: двумя орденами Красной Звезды (СССР), орденами: - За Заслуги (РФ), Дружбы народов (ДРА); Грамотой Верховного Совета СССР; медалями: - «За безупречную службу в Вооружённых силах СССР» трёх степеней и другими государственными наградами СССР, России, Казахстана и Афганистана. 
Полковник в отставке.
Участник двух военных парадов на Красной площади.
После ухода в запас, работал начальником аналитической группы Глав-ного управления военного образования Министерства обороны Республики Казахстан, ведущим научным сотрудником Военно-научного центра Министерства обороны Республики Казахстан, активно участвовал в подготовке программы реформирования Вооружённых сил Республики Казахстан.
С 2002 года – гражданин России. Живёт в Белгороде. 
Член Союза писателей и Союза журналистов России.
Лауреат международных литературных премий: «ИМПЕРСКАЯ КУЛЬТУРА имени Эдуарда Володина» и «ПРОХОРОВСКОЕ ПОЛЕ»; дипломант первой степени Всероссийского конкурса «РАСТИМ ПАТРИОТОВ РОССИИ».
Автор многих книг на русском и украинском языках.
Проза публиковалась в книгах: «Писатели и художники Белгородской области о Великой Отечественной войне», «Мы помним»;  журналах: «Наш современник», «Роман – журнал  ХХI век»,  «Российская литература», «Звонница», «Воин России», «Солдат удачи», «Тайны ХХ века», «Чёрный континент», «Душевные встречи»; альманахах: «Пересвет», «Рать», «Светоч», электронной версии журнала «Русское воскресение»; газетах России, Украины, Казахстана.










Ч А С Т Ь        П Е Р В А Я








 










Пролог

…Но вы – род избранный,
царственное священство,
народ святой, люди, взятые в удел,
дабы возвещать совершенства
Призвавшего вас из тьмы
в чудный Свой свет.
(1Пет.2:9–10) 

Статный, богатырского сложения, с окладистой седой бородой, настоятель храма Вознесения Господня отец Пётр медленно и важно распахнул половинки высоких, тяжёлых дубовых дверей церкви. Переступив порог, остановился, вдохнул свежий, напитанный озоном воздух. Сегодня, в день памяти святых первоверховных апостолов Петра и Павла, громыхая и сверкая, над селом прошла гроза и пролился щедрый тёплый дождь, по народным приметам суливший богатый урожай.
Настоятель, возведя руки к небу, густым баритоном произнёс:
– Слава Тебе, Боже, за милость Твою и заботу о нас, грешных, – трижды кланяясь, перекрестился: – Спаси и помилуй нас.
Оглядев двор храма, заметил, как начавшая желтеть трава поднялась, зашевелилась под дуновением лёгкого ветерка. Над чёрными надгробными плитами у входа седыми шапками завис пар. На клумбе кругом, вытянувшись, словно солдаты в строю, слегка поводя своими белыми головами, о чем-то тихо перешёптывались крупные ромашки, а по центру пунцовыми взрывами полыхали георгины. Подняв глаза выше, настоятель рассмотрел в лучах заката на дрожащих листьях лип бриллианты дождинок и молвил:
– Какая благодать!..   
Медленно повернул голову влево замер. За храмом, опустив с небес ковш, пила воду из пруда яркая радуга.
Долго любовался священник дивным явлением природы. Но потом лицо посуровело, он прикрыл глаза.
Такую же радугу он видел в далёком 1943-м году под Прохоровкой. Тогда, в день па-мяти святых первоверховных апостолов Петра и Павла, он, Чумаченко Пётр Павлович, командир противотанкового орудия, раненый, оставшись один в живых из расчёта, стиснув зубы, крутил рукоятки подъёмного и поворотного механизмов, целясь в борт надвигающемуся бронированному зверю. В висках стучало: «Рано ты нас похоронил». И он, дёргая спусковую дугу, крикнул:
– Получи, фашистский гад!   
Орудие содрогнулось. Пётр видел, как снаряд, сверкнув, пробил корпус танка. «Это вам за ребят!..» – выдавил сквозь зубы и, перекрестившись, медленно опустился на зем-лю. Разрывы снарядов, гул множества моторов и скрежет металла вернули его к действительности. Артиллерист обернулся к снарядному ящику. Мир сузился до тускло блестевшего бронебойного снаряда. Последнего.
Он тогда не ощущал времени, не понимал, что происходит вокруг, видел только снаряд с отливающей желтизной гильзой и упорно к нему полз. Обняв и прижав его к себе, как родного ребёнка, сержант поднялся и, пошатываясь, побрёл к орудию, дослал снаряд в приёмник. Сухо звякнул клин, запирая ствол. Пётр отдышался, рукавом гимнастёрки стёр с лица застилающую глаза, перемешанную с грязью, кровь. До боли сжал кулаки, словно собирался броситься к ненавистному чудовищу и сокрушить его, пригнулся и через прорезь защитного броневого листа орудия мрачно оглядел чадящее, с полыхавшими танками поле. Припав к окуляру прицела, вцепился в маховики поворотного и подъёмного механизма, словно хотел слиться с поползшим в хаос дыма стволом орудия, которое, как живое, было послушно ему. Громко, словно собирался перекричать звуки разрывов снарядов, рёв двигателей и скрежет металла, скомандовал:
– Бронебойный! Под срез башни! За погибших друзей! Огонь! – и с остервенением рванул рычаг спуска.
Орудие подпрыгнуло, посылая бронированному монстру с чёрным, обведённым бе-лой краской, тевтонским крестом, смертоносный подарок.
Снаряд угодил в борт серого чудовища, растекаясь россыпью магния по броне.
Колени подогнулись, и Пётр, раскинув руки, упал на землю, будто хотел защитить её. Вокруг громыхало, ревели моторы танков, выли, пикируя, самолёты, содрогалась земная твердь. Гарь не давала вздохнуть полной грудью. Казалось, что он в аду, и только слепящий свет с небес, сквозь клубы дыма, как Божье благословенье, вернул его в рельность…
Священник открыл глаза, опять перекрестился:
– Пости меня, грешного, Боже, я истреблял фашистскую нечисть ради жизни дру-гих…
Отец Пётр снова залюбовался радугой. Он смотрел на неё, пёструю, беззаботно пью-щую воду из пруда.

***
Накануне празднования Дня Победы, настоятель храма Вознесения Господня отец Пётр, в миру Пётр Павлович Чумаченко – обратился к настоятелю храма Покрова Пресвятой Богородицы города Малина, благочинному протоиерею, отцу Иоанну, со словами:
– Грядёт великий праздник, отче, День Победы!
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. Отец Пётр, я завтра сам отслужу панихиду по убиенным. Вам, думаю, надо идти к людям и праздновать вместе со всеми. Я знаю: ваши заслуги перед Богом и Отечеством велики. Вы должны явить прихожанам, что люди, облачённые в священные одежды, храбро сражались вместе со всем народом против врага. 
Отец Пётр, склонил голову:
– Да, я пойду, и вместе со всеми мирянами буду радоваться Великой Победе, и про-славлять Господа Бога.
В Глубокой Кринице сложилась добрая традиция: ежегодно в День Победы, к десяти часам, собираться на торжественный митинг у могил воинов, погибших за освобождение села. Однако боевые награды редко кто из фронтовиков надевал, считая лишним выставлять напоказ свои заслуги, хотя каждый из них участвовал в кровопролитной войне. Кто не воевал на фронте, тот бил врага в партизанском отряде. К тому же, село более двух лет было оккупировано, так что все сельчане хватили горя сполна.
9 мая 1965 года небесное светило с утра ярким, слепящим глаза светом озарило празднично прибранные улицы. Сады покрылись белым цветом, над ними радостно гудели пчёлы. Среди ветвей весело и звонко пели свою красивую, похожую на звон колокольчика песню желтогрудые, в чёрных шапочках, синички. Где-то спозаранку, словно умелый барабанщик, выбивал дробь дятел. Казалось, что природа тоже ликует, радуясь великому Празднику Победы. Из открытых окон домов в исполнении Лидии Руслановой лилась щемящая сердце песня «В землянке».
Накануне недалеко от церкви, у могил четырёх погибших воинов, установили шестиметровый бетонный памятник. Воин-исполин стоял на постаменте, держа в правой руке меч, остриём разящий разломанную фашистскую свастику под его ногами. На его левой руке, обняв воина за шею, сидела девочка. Открытие памятника – копии «Воина-освободителя», советского скульптора Е. В. Вучетича, установленного в Трептов-парке в Берлине, – приурочили ко дню Победы. Фронтовики впервые после войны надели праздничные пиджаки, а некоторые, достав из сундуков военные кители или гимнастёрки, стряхнув с них нафталин и тщательно прогладив, прикрепили к ним начищенные до блеска ордена и медали. Семьями и в одиночку сельчане шли к месту торжества. Играл духовой оркестр, зазывая на праздник.
Отец Пётр тоже прикрепил боевые награды к пиджаку. На правой стороне, плотно прижимаясь друг к другу, разместились два ордена Красной Звезды, на левой – орден Красного Знамени и семь медалей, среди которых отливала серебром «За отвагу». Ниже висел польский орден: «Крест Заслуги с мечами». Когда священник надел пиджак, трёх-летний внук Василий от неожиданности раскрыл рот и, блеснув глазёнками, протянул:
– Де-е … – и радостно вскрикнул: – Деда – гелой!
– Нет, внучок. Я обыкновенный командир противотанкового орудия. Как и все на фронте, дрался с фашистами, жёг их танки.
– Деда, как?
– Подрастёшь, расскажу.
Внук, вертя русой головой, гордо шагал с дедушкой по грунтовой, подсохшей после дождя дороге к бетонному колоссу.
По пути встретили учителя русского языка и литературы Павла Антоновича, тоже участника Великой Отечественной войны. На его груди красовались орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и другие награды.
Фронтовики обрадовались встрече.
– Здравствуй, Антонович, – протянул руку священник, – с великим праздником!
– И вас – от всего сердца, с праздником, отец Пётр! А вы где воевали?
– От западной границы, когда отступали, дошёл до Белгорода, после ранения и лече-ния в госпитале – от Киева до Варшавы.
– Простите меня, ради Бога, за любопытство. Вы ведь были и до войны священни-ком?
– Нет. Я был бригадиром полеводческой бригады, пел в церковном хоре и выполнял обязанности пономаря.
– Ну да. Ну да, – произнёс учитель. – Я думал…
Праздник открыл моложавый, но с седым непослушным чубом, с орденом Красной Звезды на лацкане, воспитанник пехотного полка председатель сельсовета Илья Парамонович Шевченко. Затем взял слово бывший председатель колхоза, командир партизанского отряда Иван Гнатович Кириченко, на груди которого красовались два ордена Красного Знамени и медали. Немного сутулящийся под грузом лет, с окладистой белой бородой, оставленной в память о партизанских баталиях, Иван Гнатович всё таким же, как и в молодости, громовым голосом поздравил сельчан с Великой Победой. Предложил почтить минутой молчания память земляков, павших на фронтах войны и в тылу.
После него выступил старшеклассник со словами благодарности фронтовикам.
Отец Пётр внимательно вслушивался в речи.
Поблизости на скамейке сидело несколько стариков. Один из них, седой как лунь, восьмидесятилетний полуслепой сельский балагур Никифор рассмотрел-таки настоятеля церкви и, тесня соседей на скамейке, произнёс:
– Садись, Палыч, в ногах правды нет.
Стоявший до этого боком священник повернулся лицом к старику, тот вскочил:
– Ух, сколько у тябя ордянов и мядалей! Вишь – священник, а за Родину жизни не жалел. Ну, гярой прямо! Расскажи, Палыч, как проклятого фрица бил.
– На войне всяко бывало, дядя Никифор. А за приглашение присесть – спасибо! – ответил отец Пётр. И замолчал.
О чём думал бывший солдат, было ведомо только ему…


Глава первая

Главный купол храма с золочёным крестом и отдельно расположенной высокой колокольней, украшенной одним большим и двумя маленькими литыми медными колоколами, виден с любого места села и со всех окрестных полей.
Храм приютился у пруда на единственном в округе холме. Территория вокруг была ухожена и огорожена полуметровым дощатым забором, выкрашенным, как и церковь, в цвет небесной лазури. Перед аркой с небольшим крестом наверху справа и слева расположились основательные, со спинками, сделанные из толстого дуба скамейки для прихожан.
Справа от входа лежали три толстые, отшлифованные до блеска прямоугольные плиты из чёрного гранита, с крестами. Ниже крестов – надписи, гласящие, что под гранитными плитами нашли упокоение знатные шляхтичи Рыхальский, Чарнецкий и Шушкевич. В жаркое летнее время, когда все сельчане, включая священников, трудились в поле, ребятня после купания отогревалась на согретых солнцем плитах, особо не интересуясь, чей прах покоится под ними.
В престольные праздники большой колокол ударял трижды с небольшими промежут-ками времени, а затем часто звонили малые колокола. Сельчане шутили:
– Даже в церковь большим колоколом вначале зазывают шляхту, затем – всех осталь-ных: «Рыхальский… Чарнецкий… Шушкевич… идите в церковь». А когда трезвонят маленькие колокола, это как: «Шантьё-дрантьё, идите в церковь, шантьё-дрантьё, идите в церковь…».
Когда звон большого колокола нарушал тишину, призывая сельчан к утренней службе, люди останавливались, поворачивались в сторону исходящего звона и крестились, шептали молитву. Жители по звону ориентировались во времени, а грибники или дровосеки – в пространстве.
Село Глубокая Криница раскинулось вдоль берегов небольшой речушки Гнилуши, соединяющей три пруда, с несколькими заболоченными притоками, в засушливое лето пересыхающей, а весной и осенью заливающей обширное пространство. Летом берега реки и притоки покрывались буйными зарослями камыша и травы. Глубокая Криница была окружена золотистыми нивами, испещрёнными лазурью васильков, местами с не-большими заболоченными участками и зарослями лещины.
В пяти километрах от села, а кое-где и ближе, защищая жителей от суховейных ветров, рос вековой лес. В нём мирно уживались стройные, мачтовые сосны с могучими дубами и статными белокорыми берёзами. Местами лес был заболочен, там красовались ольха, кустарники бузины, лещины и малины.
Дома в селе срублены из дуба, реже – из смолистой сосны, внутри и снаружи обмаза-ны белоснежной глиной, которой в тех местах в достатке. Крыши домов покрыты ржа-ной соломой, изредка – серой черепицей. Только церковь выделялась сверкающей на солнце оцинковкой.
Усадьбы шляхтичей огорожены частоколами из двухметровых полубрёвен жилистого дуба, остро затёсанных кверху. У остальных сельчан изгороди из сосновых жердей, у некоторых – густо переплетённые ивовыми ветками.
Дворы, сады и огороды ухожены и аккуратны. Дорога, накатанная, высыпанная гравием, местами разрушенная после весенних паводков и осенних дождей, из городка с железнодорожной станцией Малин в городок Радомышль, пробегала сквозь зелёный рай вековых лесов Полесья.
Особняком стояли в конце улицы три небольших дома. Хутор не хутор, а так – место, где жили многодетные семьи евреев. Заборов возле домов не было, в огороде росли фруктовые деревья и кустарники. Главы семей этого анклава трудились в колхозе: Иосиф – мастером по ремонту и пошиву обуви, Абрам – зубным врачом, а Соломон, са-мый мудрый из них, – главным бухгалтером колхоза. Люди между собой их называли «жидами», однако при встрече ломали шапки. Жители считали и оперативного уполно-моченного НКВД Самуила Всеволодовича Гуревича тоже «жидом», но он жил в центре села.
Село сходилось пятью улицами в центр, где и находилась церковь, а также несколько небольших по размерам строений – сельского Совета, правления колхоза, клуба, школы, электростанции, бани и акушерского пункта. В центре пятиугольика, на чёрном двухметровом постаменте, отливал серебристым цветом бюст вождя пролетариата В. И. Ленина. Памятник окружала небольшая клумба. На ней с ранней весны и до поздней осени росли цветы: от ярко-белых нарциссов – весной, до огненно-рыжих бархатцев – осенью.
Люди в деревне были дружными, работящими, приветливыми, умели трудиться, а в праздники – веселиться.
Восход солнца сельчане встречали в поле и только после захода возвращались домой. Однако по воскресеньям и в престольные праздники поля пустели, люди отдыхали, посещали храм, встречались семьями, радовались жизни.
На заболоченных лугах и в берёзовых рощах пасся крупный рогатый скот-кормилец. В пристройках повизгивали свиньи, блеяли овцы, а утром жителей поднимал дружный разноголосый петушиный хор, поддерживаемый повизгиванием и лаем собак.
Семья Павла Лукича Чумаченко, в прошлом зажиточного крестьянина (кулака), потомка атамана Запорожской Сечи Григория Чумаченко, перебралась в Глубокую Криницу с отдельного хутора. Вступила в «коммуну». Проживала в большом, крепком деревянном доме у самого леса, в конце утопающей в зелени садов улицы, как бы замыкая её красоту. Во дворе, ближе к калитке, у деревянного глубокого колодца, вытянул шею резной журавль – большая редкость в селе. Двор охраняла огромная чёрная овчарка Черныш. Глава семейства, отец Павел – Павел Лукич Чумаченко – служил диаконом в храме. Его опрятный вид, стройная фигура, аккуратная стрижка, зычный баритон и особенно добрые дела вызывали уважение у сельчан.

Диакон медленно, по-хозяйски обошёл свои владения и остался доволен. Однако тра-ва, густо выросшая и высоко поднявшаяся по обе стороны вдоль забора, породила в нём беспокойство: не дай Бог, пожар, огонь мгновенно может метнуться на строения.
Он повернулся к храму лицом, кланяясь, осенил себя крестным знамением и произ-нёс:
– Прости, Боже, за думки крамольные мои. Не допусти беды. Пусть вечно и незыбле-мо стоит храм Твой на радость сельчанам и Тебе, Боже. Аминь! – кланяясь, повторно перекрестился.
Поправив узенький сыромятный ремешок на поясе, пробурчал:
– Недосмотр, Лукич. Нехорошо. Надо Петруху отправить, пусть с «литовкой» побе-гает по двору и окрест, травку сбреет, да попутно и корм для кроликов заготовит.
О чём-то задумался. На его спокойно-суровом, властном лице ярко сверкнули большие тёмно-серые глаза. Улыбнулся:
– Ладный у нас с Тоней сын растёт, косая сажень в плечах, а голосина – хоть на клирос ставь петь и читать. А шо, пора приобщать его до дел богоугодных – в церковный хор петь, а там и до чтения «Апостола» отец Илларион допустит. Легко будет Пете, он «Апостола» уже наизусть знает.


Глава вторая

Пётр, юноша плотного телосложения, выше среднего роста, со слегка вьющимся тём-но-русым чубом и серыми внимательными глазами, достиг призывного возраста и осенью 1935 года в числе других сельчан был призван на срочную военную службу в Красную Армию. С призывного пункта его направили в артиллерийскую часть, дислоцированную на окраине Бобруйска. По прибытии, в связи с тем, что он окончил семь классов, его командировали на шестимесячные полковые курсы подготовки командиров 45-миллиметровых противотанковых орудий.
Обучение сметливому, упорному в учёбе, примерному в дисциплине курсанту давалось легко. Упражнения по стрельбе Чумаченко выполнял на «отлично», проявил и не-дюжинные знания материальной части орудия, и умение командовать расчётом. После выпуска, с двумя рубиновыми треугольниками в петлицах, он принял сорокапятимиллиметровое орудие, расчёт из четырёх солдат и пару гривастых гнедых. Дальше была упорная боевая учёба, дневные и ночные тренировки и – как итог – военные лагеря с проведением боевых стрельб.
Поздними вечерами, когда личный состав засыпал, Пётр доставал из вещевого мешка любовно сшитый мамой табачный кисет. Из него осторожно извлекал завёрнутые в бархатную тряпицу серебряный крестик и маленькое, затёртое, с еле просматривающимся выдавленным крестом на обложке, Евангелие, целовал их и, уединившись, наизусть читал молитвы из Молитвослова «на сон грядущим».
Однажды командир батареи после отбоя зашёл в казарму проверить службу наряда, а заодно проконтролировать, как отдыхают подчинённые. Обходя помещение, заметил, что один из бойцов, стоя на коленях у кровати, что-то шепчет. Подойдя ближе, увидел: Чумаченко с маленькой истрёпанной книжицы читает молитвы. Офицер неспешно покинул казарму, сделав вид, что не заметил. Он и сам тайком носил подаренный мамой серебряный крестик и не однажды мысленно обращался к Богу за помощью. Тогда же капитан подумал: «Не дай Бог, комиссар увидит, несдобровать тебе, солдат».
Служба не тяготила Петра, и он вскоре получил поощрение от командира дивизии – кратко-срочный отпуск на родину.
А к концу второго года службы сержанта Чумаченко приняли во Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи. Пётр вытянулся, раздался в плечах, окреп физически и возмужал. Подчинённые уважали своего командира за честность, хладнокровность и порядочность, но и побаивались проницательного взгляда его серых глаз из-под густых бровей и огромных кулачищ, хотя Чумаченко никогда не пускал их в ход и ни разу не повысил ни на кого голос.
В запас Пётр шёл сержантом, награждённым высшей наградой для рядового и ко-мандного состава артиллерии и артиллерийской авиации – нагрудным знаком «За отличную артиллерийскую стрельбу».


Глава третья

Та осень в Глубокой Кринице оказалась дождливой. Насыпную дорогу в райцентр развезло, заболоченные участки можно было лишь обойти полями по грязи или объехать на телеге в конной упряжке.
Весть о том, что сын окончил службу и едет домой, в семье Чумаченко приняли ра-достно. Особенно мама. Она три года ждала своего любимого «позднего» сыночка, и вот, наконец, прибывает. Антонина попросила мужа, чтобы тот поехал встретить сына, сама же принялась наводить порядок в доме и печь любимые её Петрусём пироги со сладким творогом.
Лукич пошёл к куму, специалисту на все руки, подстричься, и тот долго и тщательно «колдовал» над причёской и седой бородой. Во время брадобрейства кум посоветовал:
– Сходи-ка ты, Лукич, до головы колхоза, попроси бричку, он хотя и зверюгой часом бывает, но бывает и человеком.
К приезду сына Павел Лукич решил как следует натопить баньку. Рассудил: «Сам помоюсь, да и проверю её, давно не протапливал, и сын попарится».
Долго растапливал печку. Дрова, как назло, горели плохо. Зашёл внутрь – чуть тепло. Попробовал воду в бочке на печке – едва тёплая. Стал раздумывать: идти или нет к председателю, примет или прогонит? Затем махнул рукой: 
– Пойду, за спрос не дают в нос.
Набрав в деревянную шайку воды, помылся. Вытерся. В голове сумбур: «Петька при-бывает. Надо встречать. А как уговорить Гнатовича дать бричку? Своенравный он чело-век, а вдруг…».
Зашёл в дом, открыл сундук и долго в нём рылся, что-то бормоча себе под нос.
Антонина, наблюдая за мужем и понимая его переживания, не стала донимать вопро-сами. Знала: в такие минуты Пашу трогать не стоит.
На следующий день, одевшись в лучший светский костюм, ранним утром Лукич направился в контору колхоза.
Председатель Иван Гнатович Кириченко был не только богатырской стати, но и кру-того нрава. Многие сельчане боялись его тяжёлого взгляда из-под кустистых седых бро-вей. Поговаривали, что, как аргументы, он иногда использовал свои кулачищи.
Вместе с тем Кириченко был беззаветно предан идеалам построения социализма. Колхоз под его руководством из года в год добивался хороших результатов, а сельчане имели стабильный заработок и дополнительные доходы на трудодни. Даже в тридцатые, голодные годы, когда в других хозяйствах пухли и умирали с голоду люди, он сумел оградить селян от этого горя.

Председатель встретил Павла тепло. Предложил сесть.
Отец Павел снял с головы шапку, поклонился:
– Будь здоров, Иван Гнатович, и прости, что занимаю твоё время.
– Здравствуй, Паша. Слушаю тебя, – на крупном, в оспинках, лице председателя сверкнули проницательные чёрные глаза.
– Я к тебе с просьбой от себя и Антонины пришёл.
– Говори.
– Наш сын Пэтро завершил службу и завтра прибывает. Канонир он, командир пуш-ки, сержант.
Председатель потёр рукой высокий лоб, что-то восстанавливая в памяти. Затем, по-нимая, что прибывает в колхоз дополнительная рабочая сила, пробурчал:
– Помню, помню твоего сына, Паша. Богатырский малый, «литовочка-девяточка» в его руках пела, две вязальщицы на уборке ржи еле успевали. Так, говоришь, командир орудия и сержант? – Гнатович загадочно посмотрел на просителя.
Чумаченко кивнул в ответ.
– Ну, коли он артиллерист, – продолжил голова, – значит, силён в арифметике. Я ведь в прошлом также канонир, был комендором орудия главного калибра на «Императрице Марии». Встречай своего сына. Возьми мою выездную бричку, упряжь новую и скажи, чтобы буланых заложили.
– Спасибо, Гнатович.
– Как там Антонина?
– Слава Богу, здорова.
– Паша, сын пусть пару дней отдохнёт, затем ко мне на приём. Будем определять его бригадиром второй полеводческой бригады.
– Спасибо, Ваня. Ну, я пойду?
– Давай, Паша.
Выйдя в коридор и аккуратно прикрыв за собой тяжёлую дверь, Лукич остановился. Повернувшись лицом к двери, он трижды осенил её крестом, шёпотом попросив у Бога здоровья и благополучия хозяину кабинета.
В пути вспоминал, как в детстве с нынешним председателем колхоза гоняли самодельный тряпичный мяч, как, соревнуясь перед девушками, перепрыгивали с одного молодого дуба на другой. Как за Тоней ухаживали. Бывало, и дрались из-за неё. Ваня был здоровее, и зачастую победа доставалась ему, однако Антонина выбрала Павла.
Зайдя на конюшню, Лукич передал распоряжение председателя старшему конюху. Домой возвращался в приподнятом настроении, встречать сына поедет на председатель-ской бричке, запряжённой парой буланых выездных лошадей.
Переступив порог, сразу обрадовал жену добрыми известиями. О том, что Иван спрашивал о ней, промолчал.
– Завтра утром становлюсь к печке и готовлю любимые Петей кислые блины и тушё-ную картошечку на свиных рёбрышках… – бормотала себе под нос Антонина.
– Тоню, что ты там ворчишь?
– Да это я о своём, о своём… – весело ответила жена.
Утром отец Павел получил в своё распоряжение роскошное транспортное средство. Запрягая буланых в бричку, старший конюх напутствовал ездока:
– Ты, это, Лукич, придэржуй их, а то... Да шо я тоби пояснюю?! Говорылы, шо ты в империалистычну пид самым Брусыловым в атакы ходыв, був лихым рубакою , с Гьяор-гием  до дому вернувся.
– Спасибо, Ермолай. То ж в молодости было. Да и зараз, думаю, что управлюсь, – ра-достно отозвался дьяк, поправляя сбрую.
Застоявшиеся откормленные, черногривые буланые, как только отец Павел отпустил вожжи, пошли весёлой трусцой, увлекая за собой поскрипывающую на рессорах бричку. Диакон, сидя на переднем сидении с важным видом, придерживал коней за вожжи. 
Антонина, увидев в окошко подъезжающую упряжку, обрадовалась: такая честь – они встречают сына на председательской бричке. Укладывая в плетёную корзину колеч-ко загодя припасённой домашней колбасы и кусок запечённого окорока, сохранённые ею в залитом свиным жиром казанке, а также любимые её сыном пироги с творогом, напутствовала мужа:
– Ты ж дывысь, Павло, нэ проворонь нашого Пэтруся. Зустринь и зразу ж накормы. В дорози вин проголодався. Напэвно в армии пырогы и домашню ковбасу йому до столу нэ подавалы ?!
Лукич, принимая корзину с провиантом и слушая наставления жены, в голос рассуж-дал:
– Возьму коврик и тулуп побольше, в дороге будет зябко.
– Визьмы, визьмы, и подушечку визьмы, щоб було мягко сыдиты. Бо тож в армии на твэрдому насыдився. С Богом тоби . – Антонина перекрестила выходящего из калитки мужа.
Вскоре бричка, поскрипывая на ухабах, понесла счастливого дьякона через вековые леса в провинциальный городок – на железнодорожную станцию Малин. Лукич смотрел на пробегающие мимо стройные, покрытые червонным золотом листвы берёзы, на доро-гу, виляющую по лесу и бесконечной лентой убегающую вдаль, на бушующие багряной метелью, шевелящиеся и прыгающие, словно живые, подгоняемые порывами ветра, пёстрые листья. Однако голова была занята другим: «Зерновые убрали, обмолотили, просушили. Хороший урожай собрали, хватит на посев, и в зиму самим, скотинку по-кормить будет чем, да и на рынок есть что свезти. Лук и чеснок удались, можно на базар немного прихватить для продажи. Нужно отвезти и продать – пудов пятьдесят ржи, вен-ков по пять лука и чеснока – Пете на новый костюм и сапоги. Да и у самого прохуди-лись. Картошечка в этом году на славу, и свёкла, и морковь не хуже, капуста распухла, не поднять кочан. Доброе лето нам в этом году Бог послал, только не ленись!»
Приехав на привокзальную площадь, Павел Лукич первым делом определил место для размещения упряжки среди разнообразных транспортных средств, от простых, как у него, бричек до шикарных, крытых фаэтонов. Лошадей выпряг и привязал к бричке сза-ди, где в небольшом деревянном желобке был припасён овёс. Они, лениво помахивая чёрными хвостами, изредка фыркая от удовольствия, приступили к еде.
Лукич достал из нагрудного кармана часы - «луковицу» на серебряной цепочке, от-крыл циферблат, посмотрел. Часы показывали четверть третьего. «Значит, до прибытия поезда ещё более часа», – посчитал Лукич. Решил заранее на перрон не идти, а сидя на бричке ждать. Вначале разглядывал группу возниц, собравшихся у роскошного фаэтона и о чём-то живо беседующих. Обратил внимание, что основная масса из них была при-лично одета и смолила цигарки, рассудил: эти городские, марку держат. Другие были одеты скромнее, пыхтели самокрутками и держались особняком: эти сельские. Перевёл взгляд на полупустой перрон. Увидел медленно идущую в направлении его брички кра-сиво одетую девушку. 
– Просто пани! – вырвалось у него.
Всмотревшись, он узнал Ганнусю, дочь когда-то очень богатого и влиятельного шляхтича Рыхальского, примкнувшего, в своё время, к «коммунарам». Но и влившись в колхоз, он всё же держался обособленно. Построил добротный дом, отгородился двух-метровым частоколом. Сам, супруга и единственная дочь ходили в красивых одеждах, даже работая в полях. Чета в своё время получила образование в панской Польше. В селе поговаривали, что супруга Рыхальского, Станислава, дальняя родственница Миколы Потоцкого, Вэлыкого коронного гетмана Речи Посполитой .
Ганнуся училась в местной школе, кроме того, дома её образованием занималась ма-ма. В церкви Рыхальские стояли особняком и крестились двумя пальцами. Девушка по своему положению в обществе была недосягаема для местных парубков. Шляхтичи кре-стьян прозывали «голозадыми оборванцами» или «голодранцами».
Когда Ганнуся подошла к бричке, то склонилась в поклоне и нежным голоском при-ветствовала:
– Здравствуйте, дядьку Павло! Вельми важно вы сегодня глядитесь.
Лукич спустился на землю, поклонившись, ответил:
– Здравствовать и тебе, панночка.
– Вы когось встричаете, дядьку Павло?
– Сына, Петю. Он отслужил в армии и прибывает поездом.
– Дядьку Павло, вы не разрешили бы мне доехать с вами до дому?
– Конечно, дочка, только придётся подождать.
– Дякую вам.
– А ты откуда едешь, панночко?
– Гостила у родных у Польши. Там их у нас очень много.
– Як там, у Польши, красиво? Хорошо ли люди живут?
– Ой, дядьку Павло, як там тихо и дуже красиво! У Варшави була у тётки, в Кракови – у дядьки. Вельми велыки миста, высоки и розкишни будынки. Пани, розцяцьковани и надушени духами ризнымы.  Гарно там, дядьку Павло!
 Затем тихо и с грустью в голосе продолжила:
– Тилькы в Неметчине неспокийно. Там якыйсь Гитлер правыть, отчого люды у Польши вельми обезпокоени. Вещают, вийна будэ. Вояки у Варшавы в день по улицам на конях гацають, а ночью, дядьку Павло, людям вообще выходыты на вулыцю заборо-нылы.
Трижды перекрестившись, Павел Лукич произнес:
– Боже, спаси и помилуй нас, убереги нас вид лиха такого!
Кряхтя, достал и расстелил ковёр на заднем – председательском – сидении, развернул тулуп и вежливо пригласил попутчицу:
– Садись, дочко, ножки прикрой ковриком, а тулупчик на плечики накинь, вечереет, зябко на улице. Посиди, а я пойду сына встречать.
– Барзо дзенькую, дядьку Павло, – зарделась девушка. Быстро забралась на бричку, удобно усевшись, прикрылась ковром и кожушком.
Павел Лукич, тряся седой бородой, более получаса мерил шагами неровную брусчат-ку перрона, а поезда всё не было. Очередной раз прошёлся в направлении, откуда дол-жен появиться поезд, и остановился. До рези в глазах вглядывался в полумрак вечера.
Вскоре в клубах дыма появился чумазый паровоз, за ним тряслись на стыках рельсов небольшие, с узкими окошками, вагончики. В одном из них ехал сын. Однако в котором вагоне Павел Лукич не знал, поэтому решил стоять и ждать, пока не пройдёт мимо по-следний, после чего – идти к голове поезда, разыскивая сына.
Вот поезд дёрнулся, паровоз длинно, пискляво огласил прибытие, окутался паром и остановился. С подножек вагонов, галдя, стали живо сходить пассажиры.
Старик внимательно всматривался в лица спускающихся на перрон, выглядывая своего Петю. В последнем вагоне нет, во втором нет, в третьем также нет. Он ускорял шаг, а перрон постепенно безлюднел. Скупая слеза выкатилась на обветренную щеку. Не стал вытирать. Стоял, опечаленный, с думой: наверное, этим поездом не удалось сыну приехать. Почему?
Неожиданно сзади услышал:
– Та;ту !
Павел Лукич проворно повернулся. На полуопустевшем перроне в десяти-двенадцати шагах от него стоял – в длинной шинели, ботинках, пропитанных гуталином, и аккуратно замотанных обмотках – рослый, крепкого сложения солдат. На воротнике его шинели с чёрными бархатными треугольниками вверху красовались два пересечённых наискось артиллерийские ствола, а внизу – три рубиновых треугольника. В руках – маленький, коричневого цвета чемоданчик.
– Сынок! – раскрыл объятия Лукич, двигаясь в сторону сына.
– Та;ту-у! – ускорил шаг Пётр.
Вскоре они, уткнувшись друг в друга, замерли на перроне.
– С возвращением тебя, сынок. Как добирался? Я уже думал, ты этим поездом не приехал. Но слава Богу, приехал, – продолжал говорить, не останавливаясь, Павел Лукич.   
– Спасибо, та;ту. С Богом и добрался. Как вы, как  мама?
– Всё хорошо, сынок. Пойдём, нас ждёт бричка.
– Вы купили?! – обрадовался Пётр.
– Та не, голова колхоза дал тебя встретить.
Какое-то время шли молча, затем Лукич заметил:
– Казённые одежды на тебе, сынок, ладно смотрятся! А как служилось? – затем, что-то вспомнив, не ожидая ответа, продолжил: – Ну да, ты ж в письмах нам писал. Як там, в армии? Говорят по радио, що добре. Генералов-изменников выявили и расстреляли. Но то так говорят, а как в действительности, Бог только знает.
– Не беспокойтесь, папа. Оружие у нас хорошее. Люди обучены. Командиры грамотные, надёжные. Накануне увольнения в запас мы участвовали в больших манёврах. Там такое было! Самолёты бомбят, артиллерия стреляет, а как пошли танки, кавалерия, пехота – да никакой супостат не устоит!
– Крестик сберёг?
– Конечно, сберёг. И Евангелие маленькое, что вы подарили, сохранил. Молитвы ве-черами, когда все спали, читал, прося у Бога мира народу и благодати земле.
– Правильно ты делал, сынок. Боже, помоги нам и спаси! – произнёс Лукич и осенил себя крестом. Затем указал в направлении разъезжающихся бричек и фаэтонов:
– Вот она, в стороне, наша бричка.
– Папа, а в ней мама!?
– Не, сынок. То дочка Рыхальских, Ганнуся. Подросла, расцвела, як пивония , не узнаешь.
А девушка, спрыгнув с брички кротко улыбнувшись, проговорила:
– Здравствуйте, Петя! Я – Ганнуся Рыхальская. С возвращением вас! – зарделась и, смутившись, прикрыла серые искрящиеся глаза длинными шелковистыми ресницами.
Пётр, как зачарованный, смотрел на её кокетливо приподнятую гордую головку в тя-жёлом венчике кос, тоненькую изящную талию и молчал. Затем спохватился:
– Здравствуйте, Ганнусю!
– Ну что ж, перед тем как ехать, отведаем то, что Бог послал, – сказал Павел Лукич, доставая корзинку с провиантом.
– Шо вы, дядьку Павло! Я не голодна. Спасибо вам, а Петю всенепременно кормите, – вторично из-под пушистых вздрагивающих ресниц посмотрела на юношу и, ещё боль-ше покраснев, опустила глаза.
– Нет, дети, будем кушать вместе, – распорядился диакон, расстелив на сидении вы-шитый тонкий полотняный рушник и разложив на нём пироги, кольцо домашней колба-сы, кусок окорока и своей выпечки ржаной хлеб. После того, как неторопливо всё поре-зал на порции, молвил:
– Помолимся Богу и приступим.
Старик прочитал краткую молитву. Все трое осенили себя крестным знамением и приступили к трапезе. Пётр, как и девушка, почему-то стеснялся есть, хотя перед ним лежала его любимая еда, запах которой щекотал ноздри. Отец это заметил.
– Кушайте, чада, на здоровье, не стесняйтесь! Готовила твоя мама, сынок.
Отведав пирога, Ганнуся одним духом произнесла:
– Дужечко искусно и смачно приготовлено, спасибо вам и ей!
– Мама всегда готовила вкусно, – поддержал Пётр, – а сейчас всё это в десять раз вкуснее, ведь я ел подобное полтора года назад, когда был на побывке.
– Вас, напэвно , в армии только кашей кормили? – обращаясь к Петру, спросила де-вушка.
– И кашей тоже. Хотя был и борщ, и суп, и щи, а ещё картофельное пюре и овощное рагу, жареное или вареное мясо и рыба – обязательно. Повара в армии кухарили искусно, но мама стряпает вкуснее.
– Моя мама готовит тоже дюже вкусно, – смутилась Ганнуся.
Подкрепились. Поблагодарив Бога краткой молитвой, Павел Лукич стал рассаживать пассажиров, предложив им сесть рядом.
Пётр и Ганнуся было засмущались, но всё-таки сели. Лукич накинул им обоим на плечи тулуп, а ноги аккуратно прикрыл ковриком. Парень и девушка старались сидеть, не соприкасаясь, однако сидение с просевшими по центру пружинами, где обычно вос-седал многопудовый председатель колхоза, во время движения прижимало их друг к другу.
Буланые трусили иноходью, изредка всхрапывая, а бричка, поскрипывая рессорами и блистая сталью окованных колес, несла уволенного в запас сержанта, его отца и краса-вицу Ганнусю по наезженной колее домой, в родную Глубокую Криницу.
Возница изредка помахивал кнутом, но не для того, чтобы поторопить лошадей, а из-за радости, которая обуяла его: он встретил живого и здорового сына, к тому же вёз первую красавицу села.
Пассажиры на заднем сидении молчали, казалось, что они и не дышали. Мимо брички пролетали тронутые ранними утренниками дубы, клёны и липы, медленно роняющие пожелтевшие или рдяные, как кровь, листья. Слышно было только похрапывание лошадей да скрип рессор.
У дома Рыхальских Лукич притормозил разгорячённых лошадей:
– Т-пру-у-у, окаянные! От и приехали.
Он остановил коней, привязав вожжи к спинке переднего сидения, повернулся назад и обрадовался: Пётр помогал панночке сойти с брички. Ганнуся, опираясь на руку Петра, важно спустилась на землю и поклонилась в сторону Лукича:
– Барзо дзенькую, дядьку Павло, вельмы выручылы мэнэ. Спасыби и вам, Пэтро Пав-ловыч, за пидтрымку. Допобачення  вам, – и, гордо неся красивую головку, пошла к высокой калитке.
А Павел Лукич смотрел на Петра и думал: «Вот и потерял ты, сынок, покой! Да толь-ко не отдаст замуж за крестьянина свою дочь шляхтич Рыхальский…»

Который раз Антонина выходила к калитке, бормоча про себя молитвы, всматрива-лась в пустое пространство улицы, по которой должны были ехать её Петенька и Павло, а их всё нет и нет. В доме всё подготовлено к встрече любимого сыночка: в печке томится жаркое со свиными рёбрышками, на столе прикрыта расшитым полотенцем стопка пышных, из кислого ржаного теста, блинов, рядом, горкой, румяные с творогом пироги, крынки со сметаной и молоком. Посредине стола в красивой, с позолотой, вазочке – мёд, а в высоком изящном графинчике вишнёвая наливочка. 
Антонина в очередной раз забежала в дом, окинула взглядом стены, остановила взор на большом портрете атамана Запорожской Сечи Григория Чумаченко в красивой, с зо-лочеными узорами, рамке, выполненном цветными масляными красками. Портрет пере-давался из поколения в поколение. Прародитель мужа стоял, немного выставив вперёд левую ногу, в роскошной, застёгнутой только вверху, гунне, из-под неё выглядывали коричневого цвета рубашка с воротничком стойкой и синие шаровары. На голове красовалась соболья, с красным верхом и двумя павлиньими перьями, собранными в центре небольшой золотой кокардой, шапка. Мужественное лицо с большими свисающими усами украшал кривой шрам, идущий от брови вниз по левой щеке. На боку висела сабля, за красным поясом торчали два пистолета. В правой руке атаманская булава – символ власти, левая опиралась на эфес кривой сабли. 
Присев на краешек лавки, залюбовалась портретом: на нём высокий, стройный, с му-жественным лицом человек. Подумала: «Наш Петрусь очень похож на своего прародителя. Послал бы ему Бог счастья!».
Подхватилась, открыла дверь во вторую, как она называла, комнату Петеньки. Постель прибрана, подушки взбиты. На небольшом круглом столике, прикрытом белоснежной скатертью, стопка церковных книг. Рядом два тяжёлых резных стула. Рассказывали, что на них когда-то сиживал знатный их предок. Подошла к столу, рукой бережно провела по скатерти, поправила книги – всё ждёт нашего голубка-Петеньку. Вышла из комнаты, аккуратно прикрыла дверь, и вдруг взгляд упёрся в висящую лампадку. 
Хлопнув руками по коленям, крестясь на красный угол, где висели перед лампадой две большие, обрамлённые длинным, вышитым по краям рушником, иконы, которыми родители благословили их брак, скороговоркой произнесла:
– Прости мэнэ, Божэ, забигалась .
Опрометью метнулась к печке, на выступе схватила коробок со спичками. Быстро взобралась на лавку. Поправила фитиль лампады и зажгла его. Глядя на колеблющееся пламя, ещё раз осенила себя крестом и спрыгнула со скамейки. Отошла в сторону, оце-нивающим взглядом окинула светлицу и удовлетворённо сказала:
– Теперь я готова зустричаты свойого сыночка,  – и неспешно пошла к калитке.
Тем временем бричка, скрипнув рессорами, остановилась.
Пётр спрыгнул на землю, трижды перекрестился, поклонился родительскому дому, поднял чемоданчик и уже было хотел зайти в калитку, но та сама отворилась, и мама по-висла у него на шее.
– Сыночек, – запричитала Антонина, – сыночек!.. Жывый, якый вэлыкий став !
Её радостные причитания оборвал Лукич:
– Ну, что ты голосишь? В светлицу приглашай!..

Пётр, выпив стограммовую гранёную рюмку наливки «за повернэння додому жывым и здоровым» , как сказала мама, уплетал горячее жаркое с блинами.
– Какое всё вкусное дома! Мама, вы у нас искусница.
– А шо це значить, сынок, искусница? Ты дывы, зовсим замоскалывся.
– В армии говорят все только на русском языке, – сказал Пётр. – А искусница – это очень хороший специалист, а вы у нас такая.
Взяв в свою большую руку маленькую, в трещинах, мамину, поцеловал и прижал к своей щеке:
– Как я за вами соскучился, мамо!..

Когда Пётр поел и вышел во двор, Антонина набросилась на мужа:
– Та чого ж ты так довго його виз? Чуть нэ застудыв .
– Не застудил. Тут другое. Ехала с нами панночка Рыхальская.
– Ой, матинко, ты моя ридна! Що ж тэпэр будэ? Навищо ты, Боже, на наши головы послав цю биду? 
– Шо случилось, то случилось, – подытожил краткий разговор Павел Лукич, – не та-раторь, не накликай беду.

– Донечко моя! Красуня моя! Як же ты добиралась чэрэз лис? Як там дядя Збышек, тётка Агнешка? Як там, у Польши?  – обнимая Ганнусю, тараторила мама Станислава.
– Всё у них добрэ. И у Польши всэ гаразд , тильки у Нимеччени неспокойно. Доеха-ла дуже файно. Дядько Павло зустричав свойого сына из москалив, вин мэне и довиз, – быстро ответила Ганнуся и зарделась.
Это не ускользнуло от глаз Станиславы:
– Так ты ехала разом с сыном пана Павла?
– Ну да, – ещё больше краснея, отозвалась дочь.
– Чего ты до неё прицепилась! Сказала, что все добрэ и, слава Богу. Неметчина вид нас далеко, так шо на стол накрывай, – громко распорядился Анджей Рыхальский. Однако сердце его ёкнуло: «Никак влюбилась Ганнуся. Да и пора уже. Не в старых же девках век вековать. Из шляхтичей вблизи достойного парубка нет, ждать из Польши – когда он будет? Род Чумаченко крестьянский, но знатный – потомки самого атамана Запорожской Сечи. От раскулачивания невесть как спаслись, да и сын у Павла пристойный. А время рассудит».


Глава четвёртая

Два дня в семье Чумаченко пролетели в радостных заботах. На третий Пётр стоял перед председателем колхоза.
– Товарищ председатель, сержант Чумаченко прибыл после увольнения из Армии в родной колхоз, в ваше распоряжение! – густым баритоном, заполнившим кабинет, пред-ставился гость.
– Приветствую, приветствую тебя, сержант, на родине. С возвращением! – попробо-вал сжать руку гостя, не получилось.
Высвободил свою, немного потряс ею, после чего добавил:
 – Силён ты, брат! Нам, колхозу, вот как, – провёл рукой по горлу, – нужны сильные и умные люди. Думаю, мы с тобой сработаемся. Принимай вторую полеводческую бри-гаду.
– Я? – Пётр от неожиданности опешил. – Я хотел поработать разнорабочим, присмотреться, поучиться.
– Говорю тебе, шо пока ты служил в армии, ничего в колхозе не изменилось. Бригада у тебя будет, в основном, из молодёжи. Там и невесту присмотришь. Девки у нас – рас-красавицы. Чего только стоит звеньевая в твоей бригаде – Ганнуська, дочь Рыхальского. Красавица писаная. Был бы молодым, сам сватов заслал. Приглядись, сержант, а то дру-гие умыкнут!
– Спасибо, Иван Гнатович, за доверие и за совет.
– Ну и ладно. С завтрашнего дня – за дело. И запомни, всё должно учитываться: и выхододни, и выработка нормы, и прогулы. Социализм – это, брат, учёт, – председатель поднял вверх палец и добавил: – И ещё раз учёт. Я, как и ты, артиллерист. У нас поправочки там всякие: на ветер, на температуру, в «вилочку» можно взять, подправить, здесь, брат, это недопустимо. Сегодня, в три, заседание правления колхоза. Приходи обязательно. Тетрадку, карандаш наточенный с собой захвати.
– Есть! Буду. Разрешите идти?
– Давай, бригадир!


Глава пятая

В селе Петра Чумаченко знали хорошо по доармейской работе на колхозных полях и пению в церковном хоре, поэтому при выдвижении его кандидатуры на должность бри-гадира у членов правления вопросов не возникло.
На правлении выступили главный экономист и главный бухгалтер, рассказав об успехах колхоза по уборке зерновых. Их поддержал секретарь партийной организации колхоза:
– Хорошо поработали, но нужно трудиться ещё лучше, и мы – в коммунизме.
На эти слова заведующий свинофермой сострил:
– А свиньи и не знают про это. Им сытную еду подавай!
В кабинете притихли.
Пётр глянул в сторону хозяина лысоватой головы. Из-под круглых, как и голова, очков, свисающих с крючковатого носа, чем-то напоминающего клюв стервятника, на Чумаченко посмотрели небольшие, с прищуром, близорукие глаза. Пётр отвёл взгляд в сторону, в голове мелькнуло: «Кто это?»
Председатель одёрнул шутника:
– Ух, какие мы остряки! Так бы на работе!
Обращаясь к хозяину круглых очков,  председатель спросил:
– Я прав, Самуил Всеволодович? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – А теперь главный агроном порадует нас видами на урожай свёклы, картошки и кукурузы, доведёт сроки уборки. Затем послушаем бригадиров.
Во время выступления бригадира первой полеводческой бригады Пётр посмотрел в сторону сидящего в дальнем углу худощавого, с сивыми свисающими усами и густыми, такого же цвета бровями, мужчину. Вспомнил. Это же участковый уполномоченный, старший лейтенант Приходько. Конечно, он, только похудевший и совсем седой. Вспомнил, как однажды этот человек приглашал его в добровольную дружину содействия милиции. Ощутив на себе его взгляд, Приходько улыбнулся.
После заседания правления к Петру подошёл секретарь парторганизации:
– Заходи, Петро Павлович, заявленьице в нашу партию напишем.
– Спасибо! Я ещё не готов. Вот поработаю, проявлю себя, тогда и в партию, Сергей Фёдорович. А то, что я – сын дьякона…
– Ты в армии отслужил. Сержант. Член Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. Думаю, что и в партию пора, – но, помолчав, добавил: – Ты прав. Надо подумать. И ты думай, бригадир.
В коридоре Петра остановил «крючконосый», как его про себя обозвал Пётр:
– Заходи, сержант, поговорим, – и толкнул входную дверь в кабинет.
Она скрипнула и податливо пошла внутрь.
Когда следом за хозяином Пётр вошёл в небольшую комнату, тот, указывая на та-бурет у стола, пригласил садиться.
Чумаченко огляделся. Небольшой стол с чёрным телефоном, стул, а по другую сто-рону – ободранный табурет. В углу массивный сейф. Над ним большой портрет Сталина. На противоположной стене портрет поменьше – генерального комиссара госбезопасности, наркома внутренних дел СССР Ежова.
– Садись, сержант, будем знакомиться, – пригласил «крючконосый»,  опускаясь на стул. – Я – Самуил Всеволодович Гуревич, оперативный уполномоченный НКВД по Глубокой Кринице.
– Чумаченко Пётр Павлович, сержант в отставке, теперь бригадир второй полеводче-ской бригады.
– Слыхал, слыхал. Поздравляю! Как собираешься дальше жить? С религией как?
– Жить как все. С религией ещё не решил, но петь в церковном хоре буду.
– А в Коммунистическую партию вступать собираешься?
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
– На воинский учёт встал? Время неспокойное. Немец у границ Польши. Конечно, мы готовы дать ему отпор, да и Договор «О ненападении» подписан. Хотя… Нужно быть начеку, сержант. Ты понял?
– Так точно, товарищ уполномоченный!
– Для тебя я Самуил Всеволодович. Зайди ещё к участковому.
– Понял. Можно идти, Самуил Всеволодович?
– Иди.
Как только за Пётром закрылась дверь, Гуревич открыл толстую замусоленную тетрадь и что-то тщательно в неё записал, потом положил в сейф, закрыл его и вслух произнёс:
– За этим куркульским отпрыском нужен глаз да глаз.
От оперуполномоченного Пётр направился в кабинет участкового. Постучал. «Разре-шите?» – спросил, переступив порог комнаты.
Со стула поднялся сухощавый старший лейтенант. Чумаченко обратил внимание на ниспадающие с правого и левого плеча, из-под блестящих, с синей окантовкой, погон, рыжие кожаные портупеи. Они удерживали ремень с затёртой кобурой.
Участковый протянул большую жилистую руку:
– Проходите. Садитесь. Слушаю.
– Я Чумач...
– Знаю. Вы сын Павла Лукича, диакона нашего. Я помню, мы до армии с вами встре-чались, взаимодействовали, значит... Петро Павлович, в мире неспокойно. В селе будет создана добровольная дружина для оказания помощи органам в наведении порядка. Вы, сержант, комсомолец, бригадир, грамотный, будете моим заместителем.
– Хорошо, но я не знаю, что делать.
– Зараз ваша задача – быть бдительным, пресекать в бригаде всякие нездоровые раз-говоры. А остальное будем вместе решать.
Выйдя в коридор, Пётр задумался: «Особист уж больно пытался внутрь заглянуть. Видимо, не доверяет. Ну, это его работа. Участковый честнее и проще, да и отец о нём хорошо отзывался».
Зашёл к начальнику отдела кадров, переписал в тетрадь фамилии работников своей полеводческой бригады. Заглянул к агроному, начертил в тетради план колхозных полей, закреплённых за бригадой, и направился домой.



Глава шестая

Отойдя от правления на десяток метров, Пётр остановился. В голове сумбур: «Это тебе не артиллерийский расчёт, где всё знакомо и понятно. С чего начинать? Может, пройтись по полям? А зачем? Нужно познакомиться с бригадой. Как? Когда? – Решил: – Дома всё обдумаю».
На душе стало светло. Он даже улыбнулся своей мысли.
Однако около дома Ганнуси сердце сержанта забилось так, что готово было выпрыг-нуть из груди. Ускорил шаг, словно боялся неожиданного появления той, что забрала его покой. Но никто его не остановил у ворот Ганнуси, и только прохожая, ворчливая и всегда недовольная всем бабушка Анфиса, качнув головой на приветствие бригадира, пробормотала:
– Бачешь, паны. Частоколы  – он яки выбухали. Вогню им сюда, щоб до тла сгори-лы.
От этих слов Петра бросило в холодный пот. Подумал: «Как же так? Чем же они вам, бабушка, насолили, может, тем, что зажиточнее живут? Работайте, и у вас всё будет». Успокоился: «Вот и я начал защищать когда-то ненавистных всем селянам шляхтичей».
Дома, усевшись за стол, стал думать, с чего начать свой первый рабочий день. Запи-сывал соображения в тетрадь, перечёркивал и снова записывал. А когда поднялся из-за стола, то, как учили в армии, несколько раз присел, после чего приказал себе:
– Вперёд, сержант!
Он стучался в калитки, иногда по нескольку раз. Кое-где домашние псы поднимали хозяев с мест. Пётр представлялся рабочим своей бригады, знакомился и говорил о том, что будут делать в предстоящий день.
Постучал в очередную калитку и был остановлен недовольным голосом:
– Кого тут в такой час черти носят?
– Это я, Чумаченко Пётр Павлович, новый бригадир вашей бригады, пришёл позна-комиться.
– Чи то ты, Петрэ? Ну, здоров будь! С приездом тебя! Тут по чарке нужно, а не рабо-ту на следующий день.
Раскрыв руки для объятий, на Петра надвигался его друг Вася Бондаренко.
– Василий! Так ты тут живёшь? – заулыбался Пётр.
Друзья обнялись.
– Не живу, а прымакую. Да осторожно ты, – взмолился, освобождаясь из тесных объятий, Василий, – пошли в хату.
– Извини. Мне ещё ко многим надо зайти. Завтра с женой приходи на уборку свёклы. А по чарке в другой раз.
– А чего ты задачи ставишь не через звеньевых?
– Да хочу вспомнить, кто и где живёт, многие меня не знают, а я – их, вот и познако-мимся. Бывай. Передавай привет Анюте. Я побежал.
У калитки Рыхальских Пётр долго стоял, боясь её открыть. Проходящий мимо муж-чина подтолкнул к действию словами:
– Шо, не открывает шляхта недорезанная?
– Да нет. Всё нормально, – и Пётр толкнул калитку.
Двор был большой, прибранный. Справа на высоком фундаменте стоял белоснежный одноэтажный дом, крытый серой черепицей, с широкими резными, выкрашенными в лазоревый цвет наличниками вокруг окон. Слева вдоль забора, в добротном рубленом строении, размещались хозяйственные постройки, а в торце стояла немалых размеров собачья будка. В глубине двора расположился крытый, тоже лазоревого цвета, с коловоротом колодец. Над ним нависал роскошный куст сирени, а немного дальше шелестела бронзовыми листьями огромная развесистая липа, под которой, у аккуратного, из метрового штакетника забора, ютилась широкая, со спинкой лазурного цвета, скамейка. Дальше отливал осенним золотом и бронзой большой сад.
Пётр не успел рассмотреть двор, как из собачьей будки вылез крупный, лохматый, непонятной породы пёс. Он сел и уставился на пришедшего. Бригадир, оказавшись между закрытой калиткой и псом, замер на месте, раздумывая, что предпринять, но его опередил пёс. Он медленно поднялся и как бы небрежно гавкнул. Через мгновение открылась входная дверь дома, и на пороге появился Анджей Рыхальский. Он долго рассматривал гостя в военной форме, но без знаков различия, затем спросил:
– Пэрэпрошую пана, вы до нас? 
Не успел Пётр сообразить, что ответить, как последовало приглашение:
– Проходите.
– Спасибо. Я бригадир второй бригады, Чумаченко Пётр Павлович, пришёл познакомить вас с задачей на завтра.
– Шо ж, проходите. Буян, место! Он у нас не злой, только с виду страшный.
– Папа, до нас гости?! – раздался звонкий голос Ганнуси.
– Бригадир пришел. Ты где, дочко? Подойди!
В ответ тишина.
– Ганнуся! Да, дэ ж ты?
– Я уже тут, папа, – появилась в дверном проёме девушка. – Добрый вечер, Петро Павлович!
Пётр, увидев сероглазую, с распущенными льняными волосами красавицу, смутился, дрожащим голосом ответил:
– Здрав-ствуй-те, Ганнусю Анджеевна!
– Проходите, а то на дворе темнеет, – не унималась девушка.
– Да может…
– Проходите в светлицу, не стесняйтесь, – повторил приглашение шляхтич.
– Спасибо.
Переступив порог дома, Петр, отвесив поклон, поздоровался:
– Доброго вечера вам, панове.
С длинной широкой скамейки поднялась средних лет, очень красивая женщина, и, поклонившись в ответ, приятным голосом произнесла:
– И вам, пан, доброго вечера. Проходите и садитесь к столу, – указала на красивый резной деревянный стул с резными ножками.
– Спасибо, пани…
– Станислава, – подсказала шляхтянка.
– Спасибо, пани Станислава, – повторил Пётр.
Он присел на краешек стула, достал из нагрудного кармана гимнастёрки тетрадь. По-ложил на стол, расправил. Хозяйка пододвинула ближе к нему керосиновую лампу на высокой ножке.
Пётр поднял глаза на девушку и замер: как же она красива! И рядом, только… Он прикрыл ладонью лицо, словно заслоняя глаза от яркого света, и произнёс:
– Завтра ваше звено, Ганнуся Анджеевна, будет убирать картошку на Прокоповом поле. В вашем распоряжении будут три конные упряжки. Ездовых и членов вашего звена я уже оповестил. Картошку надо за восемь дней убрать. Два ездовых будут выпахивать, третий – возить на колхозное подворье, он знает куда. Два других звена начнут убирать свёклу в Ткачёвой балке. Если вопросов нет, то я пойду, – поднялся бригадир.
– Повечеряйте з нами , – предложила Станислава.
– Большое спасибо, пани. Меня дома к ужину ждут.
– Как хочете, пан, – сказала хозяйка. – Ганнуся, проводи гостя.
Уходя, Пётр поклонился хозяевам и неспешно последовал за девушкой.
У калитки Ганнуся остановилась, уступая место гостю, и нежным голоском прогово-рила:
– До свидания, Петро Павлович! До завтра.
– До сви-да-ния, – ответил подрагивающим голосом Петр, стоя на месте, а самому хотелось обхватить девушку за тонкую талию, прижать к себе и никогда-никогда не от-пускать. А она, видя его замешательство, протянула руку и повторно произнесла:
– До свидания, Петро Павлович!
Парень, приняв её маленькую тёплую ручку в свою, быстро, словно опасаясь, что де-вушка уберёт её, поднёс к губам и поцеловал пальчики, а затем медленно отпустил:
– До свидания, Ганнусю! – открыл калитку и вышел на улицу.
За калиткой он остановился и долго стоял молча, переживая мгновения встречи. А по другую сторону калитки девушка с замиранием сердца прислушивалась к шагам уходящего любимого.
– Ганнуся! – донёсся голос отца.
– Я, папа, у Буянчика, – соврала девушка и побежала в дом.
Пётр не шёл, а летел домой.
Антонина встретила сына во дворе:
– Справился?
– Да, мамочко, – радостно ответил сын.
– Мы тэбэ на вечерю зачекалысь. Мый руки и за стил. Батько давно за столом .
За ужином Пётр рассказал, как встретился с другом Васей, а о Ганнусе говорить не стал, да родители и не спросили. После ужина он вышел во двор, сел на скамейку под липой и стал мечтать о Ганнусе.
Ближе к полуночи на порог вышла мать:
– Шёл бы ты, сынок, спать. Завтра у тебя будет трудный день, да и вставать рано.
Пётр заснул быстро, изредка ворочаясь, что-то бормоча. Во сне он снова встретился с Ганнусей.


Глава седьмая

Восход солнца застал Петра в Ткачёвой балке. Отмахав по буеракам три километра, он присел отдохнуть и, как наказала мать, перекусить. Открыл «наградную» полевую сержантскую сумку, достал аккуратно сложенный мамиными руками свёрток. В нём бы-ли толстый ломоть ржаного хлеба, шмат сала и очищенная небольшая луковица. По-смотрел на еду, затем завернул всё и уложил обратно. «Не время рассиживаться, люди скоро придут, надо поле хорошо осмотреть», – рассудил Пётр.
Солнце, словно играя, вначале подожгло маленький сегмент неба, затем, быстро уве-личиваясь в размерах, опустилось на землю, высветило крупную, с роскошной ботвой, кормовую свёклу и безмолвно полетело над колхозными полями. 
– Ух ты! – воскликнул Пётр, увидев такую картину. – Какая силища!
Издали послышались голоса, и вот Пётр увидел две повозки с колхозниками. Обрадовался: есть кому работать, хотя до этого мучили сомнения: чай, не армия, распоряжение бригадира могут и не выполнить.
Василий, ездовой первой упряжки, беззаботно спросил:
– Чё, бригадир, не спится? – и весело добавил: – Просыпайся, «бабье царство», бри-гадир заждался!
Привязав поводья к колесу телеги, с которой слезали прибывшие, он широкими ша-гами подошёл к Петру, подчёркивая своё дружеское отношение:
– С трудовым крещеньем, Пэтрэ!
– Спасибо! Доброго ранку  всем! С началом рабочего дня вас!
– Ты, бригадир, давненько в селе не жил. Мы уже успели коров и коз подоить, скоти-ну и мужей покормить, и только тогда в поле, – ответила громкоголосая певунья, задор-ная красавица-звеньевая Зина Крутько.
– Извини...
– Да ты не тушуйся, бригадир. Давай нормы наши показуй! Сонечко, он яке ярке встало, в пивдэнь будэ дужэ жарко. Дэ полэ моей ланки?  – напирала Зинаида.
Пётр отсчитывал рядки свёклы, а колхозницы, переговариваясь, занимали свои наде-лы. Когда закончил распределять, оглянулся назад и обрадовался. Колхозницы проворно выдёргивали свёклу, складывали её в кучи, а некоторые, самые прыткие, уже приступили к её очистке. Подумал: «Не армия, но организованности мог бы любой командир позавидовать».
– Василий, свёклу доставлять на колхозный двор через весы. Возить колонной, ты старший, – обращаясь к другу, сказал бригадир.
– Палыч, мы знаем, как и куда возить, ты не обижайся, ладно.
– Ладно. Всё равно ты старший. С тебя будет спрос.
– Да шо ты! Каждый хочет заработать, чтобы семью прокормить, это же, брат, колхоз, а не армия, о которой печётся государство.
– Бригадир, ходь до меня, допоможы, – донимала Зинка.
– Сама управишься, вон какая кобылка! – парировал Василий.
– Кобылка, да не про тебя! От бригадиру далась бы запрягты меня, – звонко шутила звеньевая. – Шо, слабо, бригадир?
– Ладно, мне надо идти на Прокопово поле.
– Может, тебе приглянулась шляхтянка? – настаивала звеньевая, – То прыдывыся, бригадир, до меня, и станом, и красою меня Бог не обидел. Хорошо смотри!
– Далеченько тебе, Петь, идти пешком, может, подвезти? Пока бабьё надёргает и начистит свёклы, я мигом буду на месте, – словно не слыша реплик звеньевой, предло-жил Василий.
– Ты кого бабами назвав, приймак?
– Да помолчи ты, Зино, в дороге надоела!
– Тебя, толстокожего, разве проймёшь?
Трясясь в телеге по разбитым дорогам, Пётр слушал рассказ товарища об особенно-стях работы, обязанности которого тот исполнял до его приезда.
Когда подъезжали к картофельному полю, Василий, загадочно посмотрев на друга, произнёс:
– Ты, Петя, бойся Зины Крутько и присмотрись к звеньевой, шляхтянке Ганнусе. Огонь-баба.
Пётр покраснел:
– Что ты – баба да баба? Она же – молодая девушка.
– И я о том же. Пока панночка девушка, а проморгаешь – будет чужой бабой. Смека-ешь? Торопись, засылай сватов, а то…
Что означает «а то», Пётр не понял, но его сердце ещё чаще забилось.
– Остановись. Дальше пойду пешком.
– Удачи тебе! Не упусти! – напутствовал друга Василий.
Пётр сошёл далеко от картофельного поля, чтобы подумать, как себя вести, ведь Ва-силий за весь путь ни на минуту не закрывал рот. Бригадир издали увидел стройную фи-гурку и развевающееся на веру ситцевое платьице.
Подошёл к работающим, остановился и громко поздоровался:
– Доброго дня вам, люди добрые! Бог в помощь!
Рыжая, конопатая молодуха ответила:
– Добрый день и вам, бригадир! Спасибо за пожелания. Снимайте гимнастёрку та становитесь рядом.
– И стану, – с задором ответил Пётр. Окинул взглядом поле. Две парные упряжки с плугами на прицепе, управляемые ездовыми и поводырями, бодро шли по рядам кар-тошки, выпахивая её из земли, а женщины дружно собирали клубни в лубяные коробки и относили в повозки.
Подошёл к звеньевой.
– Здравствуйте, Гуннусю Анджеевна. Бог вам в помощь.
– Спасибо, Петро Павлович. У нас всё ладно, все прибыли на работу.
И зарделась от смущения.
– Я вижу. А картошка в этом году удалась на славу. Я пойду подсоблю, меня пригла-шали.
– Та шо вы! Они же шутили. У вас и своей работы хватает. А картошка действитель-но хорошая, и большая, и в каждом кусточке много. Скоро будем отправлять телеги с картошкой на колхозный двор, можете з ними и поехать.
– Пока будут загружаться, я клубни пособираю, – сказал Пётр, снимая гимнастёрку. – Позвольте коробочку, а вы отдохните, – обратился бригадир к пожилой женщине.
– Шо вы! Я так норму не выполню. У меня дома дед больной сидит, надо и на него зарабатывать.
Пётр поднял голову и непонимающе посмотрел на звеньевую.
– Понимаете, Петро Павлович, – смутилась девушка, – кожному колхознику необхо-димо выработать норму, а её муж подвернул ногу и теперь дома. Поэтому и работает за двоих.
Пётр, не очень понимая, какую норму и почему за двоих, но переспрашивать не отва-жился, решил: спрошу у родителей. Сняв гимнастёрку и положив её на телегу, со словами: «Вдвоём будем собирать, а записывать будем на вас», – взял у женщины лубяную коробку и встал на её рядок. Вначале та что-то про себя бормотала, а когда он очередной раз возвратился с пустой коробкой, тихо сказала:
– Спасибо, сынок. Да пошлёт Бог тебе здоровья!
Солнце подбиралось к зениту, когда первая телега с картошкой отъехала с Прокопова поля. Рядом с ездовым шагал бригадир. Возница долго молчал, потом произнёс:
– Да, Петро Павлович, хорошо, что ты женщине помог, – раскурил самокрутку и продолжил: – Но за всех работы не переделаешь. Ты свою работу делай хорошо, то и нам будет хорошо, – затянулся и закашлялся. – Креп-кий та-бак у Ми-ро-на, будь он нела-ден. Не желаешь, бригадир, затянуться?
– Спасибо, не курю, – ответил Пётр, но путаная речь ездового озадачила его. Он понял, что многому ещё нужно научиться и многое познать, чтобы стать настоящим бригадиром. 
На колхозном дворе мужчины его бригады складывали в бурты свёклу, отдельно картошку и засыпали землёй. Они встретили бригадира весёлым приветствием:
– Привет, артиллерист!
Только старый Захар, вечно чем-то недовольный, пробурчал:
– Столько наросло, до морозов хватит работы.
Его оборвал Дмитрий Пивовар, старший на этом участке работы:
– Вечно вы, дядьку Захар, недовольные. Плохой урожай – плохо вам, хороший уро-жай – всё равно вам плохо, – и уже обращаясь к Петру, добавил:
– Да, добрый урожай в этом году, будет добрый заработок, если всё уберём и укроем до морозов.
– Помощь вам необходима?
– Нет, бригадир, мы сами справимся. Девчат в поле подгоняй, чтобы быстрее работа-ли. Хотя нескольких баб пришли, пусть картошку перебирают для отправки в район, да и нам веселее будет.
– Тогда я пойду, мужики.
Пётр подумал: да, надо выделить людей на переборку картошки. Ох, будет шума! Ведь там заработок гораздо меньший. А что поделаешь, нужно. Отца и маму на сорти-ровку направлю, они, родные, поймут, и не будет обид со стороны других. А может, сначала с поля убрать, а потом сортировать? Посоветуюсь с председателем, он-то знает, когда, что и как.
Кириченко только что возвратился из объезда полей. Настроение у него было прекрасное: отличный урожай сулил выполнение плана да и достойный заработок людям.
Постучавшись в дверь, Пётр несмело открыл её:
– Разрешите, Иван Гнатович?
– Проходи, проходи, бригадир, – встретил его председатель, – раненько ты пришёл, да ладно. Рассказывай?
– Иван Гнатович, картошка и свёкла убираются по плану.
– Видел, видел. Организовал правильно. А вот в третьей бригаде не совсем ладится, буду разбираться с бригадиром. Будь оно неладно. Так что ты хотел?
– Я, Иван Гнатович, с вопросом к вам.
– Говори.
– Может, стоит организовать сортировку картошки на колхозном дворе, так сказать, начать подготовку к отправке в район? Или рано?
– Правильно думаешь, бригадир, пора. А с уборкой картошки и свёклы в срок упра-вишься?
– Постараемся.
– Тогда разрешаю. Стариков туда направь.
– Понял. Спасибо, Иван Гнатович.
– Ну, тогда с Богом, Пётр Павлович, – пожал руку Петру председатель.
Чумаченко вышел из кабинета окрылённый: первый день его работы и – похвала…
Поездки и походы по полям и колхозным дворам, задачи на очередной день, распре-деление работ – всё нравилось молодому бригадиру. Он радовался ржавой позолоте клё-нов, и прощальным крикам улетающих журавлей, и даже грязи, хлюпающей под сапога-ми.
Закончилась уборка. Вспахали поля, посеяли озимые, подготовили земли под яровые. Первые заморозки серебром выпали на голые поля, на молодую поросль изумрудной ржи и озимой пшеницы.


Глава восьмая

Осень – это не только печальная пора, когда холодное солнце, словно купаясь в свинцовых, гривастых, с бешеной скоростью низко несущихся над землёй облаках, осматривает свои угодья; когда бодрствует седой туман над болотами, а ветер гоняет безжизненные листья в осиротевших дубравах. Это и пора весёлых деревенских свадеб. 
Пётр тайком встречался с Ганнусей, однако в селе всё тайное живо становилось до-стоянием всех. Его родители переживали и печалились: «Не выдадут шляхтичи дочь за нашего сына». 
Однажды Зина Крутько, оставшись с Петром один на один, не смущаясь, начала наступление:
– Шо, бригадир, в шляхтянку влюбился? Не ровня ты ей, не выдадут за тебя, и не ду-май.
Пётр молчал. Зина продолжала:
– Петя, глянь на меня, чем я хуже шляхтянки? Да люблю я тебя, дурня!
– Зинаида, в селе столько парубков с тебя глаз не сводят!
– А что они мне? Девок в сели много, пусть любятся, а мне понравился ты, и я кля-нусь, что тебе и твоей шляхтянке спокойного житья не дам, и не думай! 
– Зинаида, найди другого. Вон, Сашко Подопригора или Григорий Пантелеймон, оба красавцы, комсомольцы, ударники труда.
– Ты меня за других не сватай. Запомни, Пэтрэ! – заключила Зинаида и, вытирая слё-зы, быстро ушла.
А через несколько дней у амбаров Петра остановил звеньевой первой бригады – ком-сомольский активист Григорий Пантелеймон.
– Отойдём, разговор есть.
Пётр остановился:
– Слушаю тебя, Григорий.
– Ты, это, от Ганнуси отстань.
– Почему?
– Я её давно люблю. Сказал: отстань, – значит, отстань, а то… – И он угрожающе сделал шаг в направлении Петра.
– Гриша, не кипятись.
Однако в следующее мгновение кулак Пантелеймона двинулся к лицу бригадира. Петр, уклонившись от удара, толкнул парня в сторону. Тот от неожиданности потерял равновесие и упал. Не поднимаясь, прошипел:
– Ты ещё меня запомнишь, кулацкий отпрыск!
– Угомонись, Григорий. Ганнуся выбрала меня. Посмотри, сколько красивых деву-шек в деревне, – сказал Пётр и пошёл домой. 

Вскоре Петра отозвал в сторону Сашко Подопригора и прошептал:
– Пэтрэ, побалакай с Зинкой, она уже два раза рвала волосы с головы Ганнуси.
– Спасибо, Саша. Поговорю. А почему ты с Зинаидой не можешь объясниться?
– Да ты ж её знаешь. Ты ей – слово, а она тебе – десять.
– Ну, ты же техникум окончил, среди городских девчонок крутился, а?.. – подзадорил бригадир.
– Эту… – махнул безнадёжно рукой Подопригора и застучал сапогами по подмёрзло-му грунту.

Однажды поняв, что Зинаида начала осуществлять свои угрозы, Пётр остановил её:
– Зинаида, нужно поговорить.
– Ты хочешь сказать, что меня кохаешь ?
– Нет, я люблю Ганнусю. Ты же умная дивчина, оглядись кругом себя. Саша Подо-пригора сохнет по тебе, а ты глупости делаешь. Не отстанешь от Ганнуси – заслушаем тебя на комсомольском собрании.
– Ой, напугал! Умерла со страху!– засмеялась Зинка и гордо зашагала прочь.

Улицы Глубокой Криницы поглотила вечерняя темень. Пётр возвращался с затянув-шегося заседания правления колхоза. Неожиданно дорогу заслонили три парубка. Пётр узнал братьев Чарнецких: старшего, Вацлава, отслужившего, как и Пётр, в армии, мень-шого, Владислава, шестнадцатилетнего подростка, и семнадцатилетнего Вову Шушке-вича. Остановился. Владислав, придвинувшись к бригадиру, выпятил, как петух, хилую грудь и писклявым голосом стал угрожать:
– Ты, ты, голозадый москаль, наших цурок  не замай!
Пётр молчал.
Владислав, потоптавшись на месте, продолжил:
– Ты это понял или тебе треба объяснять? – и ещё продвинулся к Петру.
– Ребята, я очень устал, иду домой и вас не вижу, – ответил Пётр.
– Ты глянь, яки мы гордые! – вставил старший Чарнецкий.
– Если вы тут есть, то должны были поздороваться, или не так вас родители учили?
Шляхтичи притихли.
– Если вы такие невоспитанные, то отойдите, а я пойду домой. Ваших цурок не трону, ну а за Ганнусю забудьте. – Пётр отстранил Владислава с дороги и спокойно прошёл мимо них.

Прошёл год.
Село жило своей жизнью.
Пётр днями пропадал в полях или на току, а вечерами спешил на встречу с любимой к заветной скамейке у пруда. 
Павел с Антониной, наблюдая за переживаниями сына, сочувствовали ему, но поде-лать ничего не могли.
Старый Рыхальский не противился выбору дочери, но мать, Станислава, требовала отправить её в Польшу: «Там, только там настоящие кавалеры-шляхтичи, а не голодрацы с москальским форсом». Ганнуся мамины упрёки выслушивала молча, временами плака-ла. Станислава злилась: «Не виддам тэбэ за голодранца, и не думай! В старых дивках будэш ходыты, або повынышься и уидэш в Польшу, а там за гидного шляхтича выйдэш. Ты обязана памятаты, що мы нащадки Мыколы Потоцкого, Вэлыкого коронного гетьма-на Речи Посполитой» . 
Рыхальский, наблюдая за страданиями дочери, однажды пригласил её в сад на скаме-ечку и, обняв, спросил:
– Донэчко, бачу, як ты маешься и страдаешь. Ты его любишь?
– Да, татку, – сквозь слёзы зашептала Ганнуся и прижалась к отцу.
– А Петя?
– Он меня очень любит. Мы жить друг без друга не можем.
– Так скажи ему, пусть засылает сватов.
– Таточку! – вскрикнула дочь и ещё сильнее прижалась к отцу. – Спасибо! – и начала его целовать. – А мама? – сквозь слёзы радости вырвалось у неё.
– Пусть засылает! – твёрдо повторил Анджей. Встал, поцеловал дочь в лоб и ещё уве-ренней произнёс: – Пусть засылает сватов, моя кохана доню. Сделаем панскую свадьбу, достойную Рыхальских.
Вечером влюблённые встретились у пруда, возле их скамеечки под сенью плакучих ив, где они обычно часами ворковали, как голубки, наблюдая за парой белых лебедей, вот уже несколько лет зимующих в сарае у сторожа пруда.
– Петенька, милый, коханый , я так соскучилась по тебе, – щебетала девушка.
– Ганнуся, голубка моя, и я не мог дождаться вечера.
Она прикрыла его рот тонкой девичьей ладонью и таинственно зашептала:
– Петенька, мой папа разрешил засылать сватов, – и притихла, испугавшись своих слов.
Пётр замер. Неужели он ослышался?
– Ганнусю, любимая!
– Да, Петенька, да! – одним духом произнесла счастливая девушка и обвила его шею руками.
Пётр обнял свою обожаемую и прижал к себе, да так, что девушка вскрикнула:
– Ой! Петенька, задушишь, – и припала пухленькими губками к его жестким, обвет-ренным.
В этот вечер они были одни на целом белом свете и были счастливы.

Вечером, как всегда, Петра ожидали обеспокоенные родители. Отец, в который раз просматривал газету «Правда», ворча по поводу неустойчивого пламени керосиновой лампы. Мать то и дело выходила на улицу и прислушивалась к дрожащей вечерней ти-шине. Вернувшись в очередной раз, она спросила мужа:
– Так шо там пишут про нимцив?
– Про твоих немцев ничего не пишут, а пишут: колы ворог надумает напасть на нас, то ему Червона Армия пинков надаёт.
– Шо ты мне тычешь «твоих нимцив», какие они мои, чорт им в бок и рогачи в спину. Ой! – Повернувшись к иконам, Антонина перекрестилась и быстро произнесла: – Прости меня, грешную, Матерь Божия!
Ближе к полуночи на пороге появился Пётр.
– Добрый вечер, тату и мамо!
– Что-то ты сегодня загадочный якыйсь, – начала Антонина, помня, что со свидания он чаще приходил молчаливый и угрюмый, а сейчас весь сиял.
Перекрестившись, Пётр важно начал:
– Дорогие мои тату и мамо, мы с Ганнусею любим друг друга, – и замолчал. 
– Мы знаемо, сынок, – сочувственно произнесла мать.
– Тату и мамо, отец Ганнуси разрешил засылать к ней сватов, – выпалил Пётр.
Родители переглянулись и уставились немигающими глазами на сына, а он – в пол. Ему казалось, что он слышит шипение фитиля керосиновой лампы.
– Ну, что ж, сыну, пусть тебе помогает Бог! – поднявшись с лавки, Павел Лукич три-жды осенил сына крестным знамением.
– Петенька, мы так рады за тебя, – перекрестила его мама. – Павло, давай думай, мы не должны позориться перед шляхтою.
– Будем думать, – откликнулся глава семьи, опускаясь на лавку.
До утра в доме Чумаченко светились окна.

В это же время в доме Рыхальских состоялся разговор Анджея со Станиславой.
– Думаю, Стася, что пора устраивать жизнь нашей Ганнуси.
– Так мы её отправляем в Польшу!? – обрадовалась Станислава.
– Нет. У неё есть хороший парубок тут, у нас.
– И не думай! Езус! Мария, будь Ты Заступницей, не отдам её никому. У старых див-ках будэ ходыты, а за оборванца не отдам!
– Стася, успокойся. Род Чумаченко не оборванцы. А лучшего парня на селе, да, почи-тай, и в волости, нет. Они любят друг друга, и не нам за них решать. Готовься к свадьбе. Дочка у нас одна. Позовём Збышека, он ксёндз, обвенчает детей.
Станислава вскочила с места, подбежала к кровати, где горкой лежали взбитые, вышитые её руками красивыми узорами подушки, и, рыдая, упала на них. Она знала: слово у Анджея твёрдое, сказал – сделал, и никакими рыданиями его не остановишь. Однако ей было горько от мысли, что придётся отдать единственную дочь-красавицу за украинца. У неё были другие намерения, да и троюродному брату, живущему в Гданьске, она пообещала отдать дочку за его сына.
Ганнуся лежала на кровати в своей комнате, укрывшись с головой, почти не дыша. Она слышала разговор родителей и тихо плакала в подушку. Плакала от радости, что они будут с любимым Петенькой вместе, что у неё такой хороший отец, и не понимала, почему любимая мама противится её счастью.

А через несколько дней утром чёрная тарелка радио с двумя пуговичками-регуляторами громкости и тембра звука, висевшая на стене, низким дребезжащим голо-сом объявила: «…1 сентября 1939 года германские войска вошли на территорию Поль-ши. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни. Это значит, что Польское государство и его правительство фактически перестали существовать. Тем самым прекратили своё действие договоры, заключённые между СССР и Польшей. Поэтому, в период с 17 сентября до 5 октября текущего года рабоче-крестьянская Красная Армия установила контроль над восточными территориями Польши — Западной Белоруссией, Западной Украиной (включая Галицию), Виленским краем, Белостокской и Перемышлянской областями…»
В семье Рыхальских это известие приняли панически. Станислава и Ганнуся плакали, Анджей сидел на лавке, уставившись взглядом в солонку на столе, потом резко встал и пошёл к двери.
– Ты куда?! – воскликнула Станислава.
– Пойду. Подумаю, как жить нам дальше, – ответил Анджей, закрывая за собой дверь.
Во дворе Рыхальский стоял долго, затем направился к скамейке. Протёр её рукой, присел на краешек и, опершись локтями о колени, ладонями сжал голову. О чём думал шляхтич, было ведомо только Всевышнему.


Глава девятая

Вечером того же дня Пётр ждал любимую у пруда. Его не радовали, как прежде, пла-вающие в воде золотистые веточки плакучей ивы; казалось, что пруд, густо забрызган-ный листвой, желтеет тяжёлым слитком бронзы; сердце разрывалось от мысли, что из-за оккупации Германией Польши и присоединения Советским Союзом её западных обла-стей, Рыхальские не выдадут за него дочь. Пётр, задумался: почему ива плакучая – тон-кие веточки, словно бороздочки-ручейки, а продолговатые листики – бесконечно теку-щие по ним слезинки… Прошептал: «Не доведи, Господи, чтобы и наша жизнь превра-тилась в…».
Ганнуся долго не появлялась, а когда, прибежала, припала к любимому и зарыдала:
– Петрусю, ты слышал, немцы в Польше. Как там наша ридня? Тато переживает, ма-ма всё время плачет.
Пётр целовал её пахнущую ромашкой головку, слушая путаную речь.
– Что теперь будет? Почему мы не помогаем Польше? Там же наши…
А он в это время ненавидел всех – и немцев, и поляков. Руки непроизвольно сжались в кулаки, кровь стучала в висках, он был готов броситься и разорвать руками любого, но…
– Ганнуся, милая, не переживай. Твои родные не военные, их немцы не тронут. Да и наши… – запнулся. – Всё будет хорошо. Будем в церковь ходить и молиться за них и за всех.
Влюблённые присели на лавочку и, обнявшись, долго сидели молча. На небе стали появляться звёзды, потом ярко высветился Млечный Путь, показалась молодая луна, и лунная дорожка побежала по воде, разделив пару беззаботно плавающих лебедей. Пётр смотрел на них, думая: «Так и нас могут разъединить». В это время, гордо подняв голову на изогнутой вопросительным знаком шее, лебедь плавно пересёк разделяющую птиц, играющуюся на мелкой волне светящуюся полоску и, приблизившись к своей лебёдуш-ке, стал править клювом её белесые перья.
– Как они счастливы! – вырвалось из уст Ганнуси.
Пётр ещё крепче прижал к себе любимую:
– И мы будем такими, милая!
Расстались под утро. Пётр, прощаясь, успокоил:
– Всё будет хорошо, моя любовь.
Домой идти не хотелось, и он побрёл обратно к скамейке под ивой. Думал: «Почему немцы оккупировали Польшу? Почему Красная Армия вошла на территорию бывшей Польши? Мы что, враги? Ведь у нас такая сильная армия, мы можем разгромить Герма-нию – нам говорили комиссары во время службы. Почему же получилось так?»
Но ответов он не находил.

Глава десятая 

Председателю очень нравился бригадир Чумаченко, он в нём видел себя в молодости, всегда малозаметно помогал ему и очень гордился его успехами. Однако в последнее время Иван Гнатович стал замечать, что Пётр стал каким-то рассеянным и невнимательным. Однажды Галинка, секретарь комсомольской организации колхоза, ему сказала:
– Иван Гнатович, а Пётра Чумаченко стали часто видеть в церкви.
– Ну и что с того?
– Раньше он был разговорчивым, а теперь больше молчит и стал раздражительным, комсомольские поручения перестал выполнять.
– А не влюбилась ли ты, девонька, в него? – попытался пошутить председатель.
– Что вы, – зарделась девушка, – у него только Ганнуся в голове, – и стремглав выбе-жала из кабинета.
Председатель между тем размышлял. Да, Пётр – парень видный, будь оно неладно. Но и Галинка – красавица писаная: стройная, чёрные брови вразлёт, огромные, чуть раскосые, словно две спелые сливы, глазищи, волосы – смоль, туго заплетены в косу и уложены венчиком. Парни за ней чередой бегают, да она никого к себе и близко не подпускает. Ведь, холера, точно в Петра влюбилась и сохнет по нему. Но ничего не поделаешь, если он влюбился в Ганнусю, как я в свою Палажку, – это навечно. Интересно, почему он стал часто ходить в церковь? Ладно, придёт – спрошу.
А через день после разговора с комсомольским вожаком заглянул в кабинет предсе-дателя Самуил Гуревич.
– Иван Гнатович, ты обрати внимание на своего бригадира Чумаченко. Не ровен час, в монахи пострижётся.
– Так сразу и в монахи! Келью для него ещё не построили, а в те, что построены, он не влезет.
– Ты всё шутишь, председатель. Внимательнее к нему присмотрись.
– Ну, раз органы предлагают…
– Присмотрись, Иван Гнатович, присмотрись! – уходя, прогундосил Гуревич.
После очередного заседания правления председатель обратился к Петру:
– Ты, Павлович, останься.
Чумаченко замер: чего ещё председателю надо?
– Проходи сюда ближе и садись, серьёзный разговор предстоит, – начал тот.– Вот хо-чу тебя, Пётр Павлович, прямо спросить: – Как у тебя дела на личном фронте?
Пётр молча смотрел на стол.
– Я, как и ты, также был молод, влюблялся, страдал...
Председатель вздохнул и, что-то вспомнив, продолжил:
– В чём дело? Поговаривают, что ты часто в церковь захаживаешь. Я не против, знаю, что поёшь в церковном хоре. И не просто поёшь, многие сельчане специально ходят, чтобы услышать твой баритон, особенно девушки.
Чумаченко поднялся:
– Простите, я пойду?
– Нет, ты садись и объясни мне, почему мы не играем комсомольской свадьбы Петра Чумаченко и Ганнуси Рыхальской? Она же против воли матери, ради тебя в комсомол вступила, а ты?
– Понимаете у нас беда, Иван Гнатович. Польшу оккупировали немцы, а там род-ственники Рыхальских.
– Ну и что?
– Мать Ганнуси не хотела выдавать её замуж за меня до оккупации, а теперь… – Пётр отчаянно махнул рукой.
– Понятно. Значит, Станислава? Ох и не повезло тебе, брат! Да ладно, ты не со Ста-ниславой жить будешь. А как Андрей, будь оно неладно, как его там, Анджей?
– Он было велел засылать сватов, а сейчас в смятении: что с родственниками в Польше, а вдруг погибли, а тут праздник.
– Ладно, главное, ты не паникуй, мы что-нибудь придумаем. Отцу скажи, пусть ко мне на днях заглянет, потолкуем. А ты иди, работай и не раскисай.

– Разреши, Иван Гнатович? – заглянул в открытую дверь диакон.
– Проходи, Лукич. Прикрой за собой плотно дверь, разговор есть.
Председатель встал, протянул руку:
– Здравствуй, Паша! Садись и кончай меня Гнатовичем величать, чай, вместе в лапту играли да Тоню делили. Ладно. Я тебя позвал поговорить о твоём сыне.
– А что? – привстал с места Лукич.
– Да сядь, Паша. Ты знаешь, что твой Пётр влюблён в шляхтянку, будь оно неладно.
– Да, Ваня. Беда у нас приключилась, и давно.
– Ладно, это не беда, когда люди любят друг друга. Ты сам разговаривал с Андреем?
– Нет. Иван, ты слышал, что немцы оккупировали Польшу?
– Да слышал, будь они неладны. Значит, ты с Андреем не беседовал?
Лукич качнул головой.
– Так я поговорю, ты не против? А если я и сватом к Петру соберусь, как ты? Комсо-мольскую свадьбу сыграем, а? Церковь не воспротивится?
– Спасибо, Ваня, я не думал… Ты всегда такой грозный и неприступный.
– Так положено, Паша, ведь и ты бородой трясёшь в церкви – просто не подойдёшь. В общем, готовься к свадьбе. Антоню накрути. Кое-что мы колхозом поможем. Так что готовьтесь.
– Спасибо, Гнатович, и пусть тебе Бог помогает! – склонил седую голову Павел Лу-кич, пожимая широкую ладонь председателя.
В тот же день он поведал супруге и сыну о разговоре с председателем. Их радости не было конца, однако и хлопот добавилось.
А вечером Пётр пересказал любимой разговор отца с председателем. Ганнуся, слушая рассказ милого, воскликнула:
– Боже, ты есть! Езус, Мария, спасибо! – прижалась к любимому и зашептала: – Ка-кие мы счастливые, мой любимый Пэтрусю!
Уходила она со свидания окрылённая известием, хотя понимала, что председателю предстоит ещё убедить её маму.
Через день Иван Гнатович пригласил к себе Рыхальского.
Анджей зашёл в здание правления настороженно: «Чего это ради вызывает председа-тель? Такого раньше не бывало». Переступил порог кабинета:
– Разрешите?
– Проходи, Андрей, – пророкотал председатель.
– Добрый день, Иван Гнатович. Вызывал?
– Добрый, добрый, раз ты так говоришь. Ты уж извини меня, плохо у меня получает-ся, Анджей, Андрей привычнее, – сделал попытку оправдаться председатель, наблюдая за выражением лица гостя. Не заметив изменений, продолжил:
– Не вызывал я тебя, а приглашал.
– Мне привычно – Андрей. Так все зовут. То меж нами, шляхтичами, принято – Ан-джей. Слушаю, председатель.
– Дочь у тебя, Андрей, красавицей выросла, пора замуж, и жених достойный есть – Пётр Чумаченко. Если свататься придём, гарбуз не подсунете?
– Это большая честь, только…
– Так собираетесь выкатить?
– Что вы, Иван Гнатович!
– Ну, договорились? Свадьбу сыграем комсомольскую, они достойны.
– А Павел Лукич? Он же церковный диакон?
– Он человек, в первую очередь. И не враг своему единственному сыну, во-вторых.
– Я побалакаю с донькою , а Станислава… – не договорив, Анджей махнул рукой.
– Ну, так по рукам?
– По рукам, Иван Гнатович, – засиял шляхтич, пожимая широкую ладонь председате-ля.
– Жду сигнала, когда приходить свататься, я лично буду сватом. Жду.
Рыхальский покидал кабинет на негнущихся ногах. С одной стороны, его распирало от гордости, что сватом будет лично председатель, но комсомольская свадьба не входила в его планы. Зная, что Павел Лукич служитель церкви, он рассчитывал на другую. Как теперь жену убедить, ведь упрётся: «Мы католики…».
Домой Анджей возвратился поздно, так и не придумав нужных слов для объяснения.
– Ну, шо там рассказывал председатель? – допытывалась Станислава.
Ганнуся затаилась в своей комнате, едва дыша.
– Говорили мы про нашу Ганнусю.
– Пэрэпрошую , а какое у председателя дело до нашей Ганнуси? – насторожилась Станислава.
– Будем готовиться до свадьбы.
– Анджей, ты в своём уме?
– Не кипятись. Иван Гнатович предлагает сделать комсомольскую свадьбу. Он лично будет за свата.
– О, так председатель для тебя уже стал Иваном Гнатовичем! Не так давно ты его называл «русским медведем».
– Мы, Стасю, живём среди украинцев и на их земле, а не в Польше. Не мы тут хозяе-ва, Стасю, мы гости, и это необходимо понимать и принимать.
– Ты с голодранцами решил породниться? Мы – шляхтичи! – выкрикнула Станисла-ва.
– Мы не шляхтичи, час господства шляхты на Украине прошёл. Мы теперь такие ж, как и они. Ты ж у меня мудрая, Станислава. Гонор нам тут не советчик.
– Я не понимаю, Анджей, – с горечью в голосе сказала Станислава и заплакала.
Рыхальский знал привычки супруги: если она обращается к слезам – значит, другие аргументы исчерпала.
– Род Чумаченко – знатный старинный род. Павел Лукич и Антонина – уважаемые в селе люди. Сам Петро Павлович – умный и честный, он любит Ганнусю. А она – его. Будет добрая пара.
Станислава всхлипывала, уткнувшись лицом в подушку. Все её планы выдать дочь за знатного католика в одночасье рухнули, изменить она уже ничего не могла.
Ганнуся, стоя на коленях у приоткрытой двери, прикрыв ладонями раскрасневшееся личико, слушала разговор родителей и беззвучно плакала. Плакала она от обиды на ма-му, от радости за решение отца и оттого, что есть на свете такой добрый человек, как Иван Гнатович.

Глава одиннадцатая

Поскрипывая по первому девственному снегу огромными, подбитыми резиной отбе-ленными битыми валенками, в добротном белом, под стать снегу, тулупе и меховой шапке-кубанке, с булкой свежеиспечённого, источающего запах ржаного хлеба, завёрну-того в расшитый узорами ярко-белый рушник, Иван Гнатович направлялся к дому Ры-хальских. За ним в длинном, почти до земли, тёмно-синем драповом пальто с волчьим воротником, в хромовых, начищенных до блеска сапогах и лохматой волчьей шапке, следовал Пётр.
– Ну, что ты молчишь, как засватанный?
– Думаю, дядьку Иван, а вдруг мама Ганнуси нам гарбуза  вручит.
– Ты артиллерист, тебя ничего не должно страшить. Если что не так – на прямую наводку выйдем, ведь и я канонир. А это значит – два артиллериста, почти артилле-рийский расчёт. Вдвоём-то мы точно пробьёмся к сердцу неукротимой Станиславы, будь оно неладно. Ну, а если вынесет гарбуза... – Председатель после этих слов при-остановился, затем махнул рукой и, ускоряя шаг, добавил:
– Чего раскисать, дома кашу сварим. Канониры, вперёд!
Во дворе Рыхальских, рядом с калиткой, переминаясь с ноги на ногу, их ждали Ан-джей и Станислава. Станислава за время ожидания успокоилась и свыклась с мыслью, что дочь уйдёт из дома не за благородного шляхтича.
Председатель, подойдя к калитке, оглянулся, проверил, не наблюдают ли за ними, и, убедившись, что на улице они одни, пробасил:
– Тут ли красавица Ганнуся живёт?
– А кого там Бог нам послал? – раздался голос хозяин дома из-за забора.
– Да говорят, что за этим высоким частоколом писаная красавица живёт, посмотреть пришли.
За забором наступила тишина, потом послышалось всхлипывание Станиславы и её слова:
– Доню, доню моя!
Повторное всхлипывание и шёпот:
– Ох и неправ ты, Анджей, ох, неправ! Езус Святый, помоги нам, Езус Святый!..
Иван Гнатович подумал: «Не смог убедить Анджей супругу, жаль!». Раздумывая, как поступить, посмотрел на жениха. Пётр с оторопевшим видом развёл руки в стороны. Вдруг председателя осенило: «Что ты стоишь, отступать рано, действуй!». Он по-вернулся к забору и пробасил:
– Наверное, Пётр Павлович, мы не к тому дому пришли, не тут живёт твоя невеста. Пойдём искать её.
Но через мгновение скрипнул засов, и Анджей широко открыл калитку:
– Ну, раз вы, ясновельможные паны, с добрыми намереньями, то заходите.
Заступив во двор и увидев Станиславу, сват остановился:
– Доброго дня вам, пани!
– Доброго здоровья и вам, пан, и вам, паныч! – Станислава в поклоне пропела своим сладким голоском: – Откуда вас Бог послал и чего до нас занёс?
– У нас, хозяюшка, есть достойный парубок, а у вас, люди говорят, – есть чаривна  дивчина, вот и пришли спросить: не отдадите ли нам свою княгиню, чтобы молодому князю сердце успокоить?
Хозяева молчали.
Станислава, в длинном белом, приталенном, расшитом цветами полушубке, белом, в крупных цветах, терновом платке , обрамляющем красивое лицо с глазами цвета небес-ной лазури и улыбкой на губах, смотрела свату прямо в глаза. От этого взгляда у предсе-дателя вспотела спина, а в голове пронеслось: «Рождаются же такие! Не женщина, а бес-чувственная кукла! Да будь оно неладно». Он чуть не забыл об обязанностях свата, но его пристрастный взгляд перехватил Анджей и кашлянул. 
– А! – выдохнул председатель. – Ну, так вы нам скажите, дивчину отдадите или пусть немного подрастёт?
– Ну, раз вы такие важные люди, то проходите в светлицу, там про всё подумаем и доньку спросим, – поклонился Рыхальский и открыл входную дверь.
В доме Иван Гнатович отвесил поклон в Красный угол, расстелил на столе принесённый им рушник и поправил на нём хлеб. Затем, украдкой посмотрев на хозяйку, сунул руку за пазуху и ловко извлёк бутылку с чистой, как слеза, самогонкой. Бережно поставил рядом с хлебом.
А Пётр в это время замер за дверью. Ему казалось, что вот-вот появится мать Ганну-си, ткнёт ему в руки гарбуз и зло скажет:
– Чего ты, голодранец, припёрся, ищи себе ровню!
Он поёжился, перекрестился и прошептал:
– Боже, помоги нам!
Станислава, после того, как сват закончил суетиться у стола, обратилась к Ганнусе:
– Доню, что ты скажешь?
– Мамочко, я могу узнать, от кого люди пришли?
– Нет, доченько, шо ты?! – удивилась Станислава и, обращаясь к свату, продолжила: – Может, вы нам своего князя показали б, а вдруг он слепой, кривой или тщедушный?
– Ну, что же! Оно ещё и рано звать князя, но если вы хотите, то пусть так и будет. – Иван Гнатович приоткрыл дверь и позвал:
– Жених! А ну, заходи в дом!
Пётр машинально пригнулся, чтобы вдруг не задеть верхний косяк, переступил по-рог комнаты, остановился, снял шапку и, кланяясь в сторону каждого, обратился:
– Доброго дня вам, пан, вам, пани, и вам, панночка!
– И вам доброго здоровья, парубче, – ответил Рыхальский.
Ганнуся раскраснелась, опустила глаза и тихо произнесла:
– Мамо, а как вы скажете?
Станислава так пристально посмотрела на Петра, что лицо его покрылось не только румянцем, но и холодным потом, а мать взяла дочь под руку и увела во вторую комнату.
У Петра ёкнуло сердце: сейчас точно вынесут гарбуза. Он посмотрел на Ивана Гнатовича, но тот широко улыбался, – мол, всё нормально, – и успокоился.
Вскоре показались мать с дочерью. У обеих с рук свисали вышитые белоснежные рушники. Станислава подошла к Ивану Гнатовичу и попыталась повязать рушник на его дюжие плечи, но не смогла. Председатель чуть пригнулся, и пока Станислава приспосабливала наискось на нём рушник, он, прикрыв глаза, упивался её миндальным запахом. В это время Ганнуся, с опущенными от смущения глазами и вздрагивающими от волнения ресницами, повязывала трясущимися руками рушник жениху, на руку выше локтя. Пётр нежно смотрел на свою любимую. Ему хотелось обнять её, прижать и бесконечно целовать эти дрожащие на ресницах хрустальные слезинки…   
Раскрасневшийся от запаха и прикосновения Станиславы председатель долго смотрел на шляхтянку, но, вспомнив, зачем пришли, продолжил сватовство:
– Спасибо, панове, что свою дочь рано будили та доброму делу научили, а тебе, дочко, спасибо за красивые рушники.
Станислава взяла в руки икону Божией Матери, Анджей встал рядом, напротив Петра и Ганнуси, с караваем хлеба на рушнике. Молодые низко склонили головы. Анджей с волнением в голосе начал благословение:
– Дорогие дети! Мы благословляем вас на вечную любовь. Пусть мир и согласие навеки поселятся в вашем сердце и никто никогда не разлучит вас! Пусть вас бережёт и помогает вам наш Бог и Святая Дева Мария. Любите и берегите друг друга!
Пётр и Ганнуся, поцеловав, приняли из рук родителей икону и хлеб как символ бла-гословения.
Анджей смахнул набежавшую слезу и предложил:
– Ласкаво просим всех к столу.
Сели. Председатель встал:
– А теперь, дочь, открой нам нашу бутылку, и чтобы более никому и никогда не от-крывала. Пусть любовь и согласие, молодые, будут между вами на всю жизнь.
Ганнуся, краснея, открыла бутылку и передала её Ивану Гнатовичу. Председатель медленно наливал самогон в золочённые, с гербом рода Рыхальских, кубки, при этом сладострастно глядя на Станиславу. Наполняя третий кубок, он пролил самогонку на скатерть.
– Пусть эти капли обернутся добром вам, хозяева, – нашёлся Иван Гнатович и поднял свой кубок: – Дай, Боже, час добрый, а вам, дети, – посмотрел на молодых, – век долгий!
Все дружно чокнулись, а Иван Гнатович, глядя на Станиславу, смакуя самогон, ро-котнул:
– Горько что-то! Будь оно неладно!
– Та побойтесь Бога, сват! – смутилась Станислава.
– Фу ты, будь оно неладно. Им рано, говорите, сваха, – прищуренными оливковыми глазами посмотрел на неё Гнатович.
И со словами «А нам будет в аккурат», сгрёб Станиславу в объятия и смачно чмокнул в губы.
Шляхтянка растерялась:
– Вы, вы, сват…
– Ну, теперь мы, сваха, – настоящие родственники, – подытожил председатель. – Зав-тра вы должны пойти с дочерью к сватам на смотрины, и там обо всём договоритесь – о свадьбе, о приданом. Сегодня, как принято, поменяйте нам хлеб, и мы домой пойдём.
Простившись, Иван Гнатович с чувством успешно исполненного долга широко шагал по скрипучему снегу к дому Чумаченко. Пётр еле поспевал за ним.
– Ну, вот и засватались. Невеста у тебя, брат, божественная красавица, – председатель прошёл несколько шагов. – Да и тёща твоя!..
Поняв, что сказал лишнее, добавил:
– А ты её боялся. Правда, жить вам с Ганнусею лучше от неё подальше… Говорят так…
Дома их возвращения со сватовства с нетерпением ждали Павел Лукич с супругой.
Как только скрипнула калитка, Антонина метнулась во двор. Увидев раскрасневше-гося, с довольной ухмылкой, председателя, она возвела руки к небу:
– Слава Богу, сбылось!
– Сбылось, сбылось, Тоня, жди завтра гостей дорогих.
– Проходите в дом, Иван Гнатович! Спасибо!… Хай вам Бог всегда и во всём помогает.
– Я не против, Тоня, – пробасил Гнатович.
Переступив порог, председатель поклонился в Красный угол:
– Мы с Божьей помощью со своими обязанностями справились. Рыхальские благо-словили детей, завтра ждите поляков в гости. Давай, Антонина, накрывай на стол, а то замёрзли, устали и к тому же хорошо проголодались.
За столом председатель рассказал, как проходило сватанье, как вели себя Рыхальские и о чём с ними договорились.
Антонина, слушая рассказ, ёрзала на скамейке. Потом спросила:
– А Станислава? Как вела себя Станислава?
– Что Станислава?! – председатель задумался. – Глаза, правда, у неё покраснели, ви-димо, от слёз. А как же: с дочерью ведь расстаётся. А так – ничего Станислава…
После третьей рюмки председатель поднялся:
– Ну, а завтра вы уже и без меня управляйтесь. Со свадьбой не тяните. Расписывать молодых будем в клубе, при всех. Духовой оркестр будет играть. Подарки вручим. Ко-ровку и двух поросяток выделим для хозяйства, они же передовики-ударники. Ну, а остальное наживут сами.
Пётр, до этого молча слушавший старших, встал и, склонив голову, сказал:
– Спасибо вам, Иван Гнатович, теперь вы для нас с Ганнусею как родной отец.
– Пусть тебе Бог помогает, Пётр. Что-то я с вами тут совсем верующим стал. Пойду, держите меня в курсе ваших дел. Да, на свадьбу разрешаю моих выездных взять и сани мои. Буланые вас познакомили, так пусть и под венец отвезут.
После этих слов председатель, глядя строго на Лукича, добавил:
– Паша, венчать их в церкви не стоит, комсомольцы ведь. – Помолчал, словно думая, что сказать дальше. – Если уж очень захочется, то втихаря дело доделаете.
– Спасибо тебе, Ваня, человеком ты был, человеком и остался, не сломала тебя пар-тия, – обнял Ивана Гнатовича на прощанье Лукич.
– Ты партию не тронь! – председатель угрюмо глянул на Лукича и твёрдым, не тер-пящим возражений голосом добавил: – Не тронь партию. Договорились!
– Извини, Иван Гнатович, извини!


Глава двенадцатая

Комсомольская свадьба началась под звуки духового оркестра в здании сельского клуба. На празднично убранной сцене с плакатом-поздравлением в торжественной об-становке молодые под радостные возгласы родственников и друзей расписались в реги-страционной книге и получили удостоверение о браке.
Ганнуся была в роскошном белом платье с фатой, с веночком, украшенным красивы-ми бумажными цветочками, с него водопадом спадали до пола пёстрые разноцветные атласные ленты; Пётр в строгом чёрном шерстяном костюме с алой бумажной розой на левом лацкане, в белой рубашке и хромовых сапогах «гармошкой». 
На свадьбе всем заправлял Иван Гнатович. Под воздействием заигрывающего взгляда бездонных глаз Станиславы он был в ударе и проявлял чудеса изобретательности и гостеприимства. Председатель сумел объединить шляхтичей с украинцами и русскими, католиков с православными, комсомольцев с беспартийной молодёжью. Хотя…   
Секретарь комсомольской организации Галинка Докиль, сказав слова поздравления молодожёнам, вдруг зарыдала. Через мгновение, размазывая слёзы по лицу, заторопи-лась уходить. Её удержал сидевший рядом Дима Пивовар:
– Галю, что с тобою? Галынко…
Девушка, всхлипывая, уткнулась лицом в широкую грудь Димы.
Когда объявили танец для молодожёнов, Пётр нежно коснулся левой рукой возлюб-ленной, подставил правую, в которую Ганнуся вложила свою маленькую ручку. И они, забывшись от счастья, поплыли в вальсе. Гости с замиранием сердца наблюдали за счастливой парой.
К молодожёнам подбежала звеньевая Зинаида и со словами:
– Вин мий, никому його не отдам, – бесцеремонно отстранила Ганнусю и намертво вцепилась в рукав костюма жениха, увлекая его в танец. Пётр пытался освободиться.
Сверкая золотистыми зайчиками, начищенные корнеты, тенора и баритоны, словно соревнуясь, выводили мелодию, им вторили альты, ухал барабан и важно раздувал поро-зовевшие щёки Василий Бондаренко, игравший на басе. Он считал себя главным в ор-кестре.
Неожиданно бас издал резкий звук: «Бур-у-у…». Белоголовый кудрявый крепыш, за-ведующий фермой, он же – руководитель оркестра, уставился на басиста. Тот кивнул дирижеру, мол, посмотрите на танцующих.
А в это время смущённая Ганнуся, блеснув солёными озерцами слёз, остановилась в недоумении, затем, вытирая слёзы, бросилась бежать, пытаясь скрыться среди веселя-щейся молодёжи. И тут перед ней возник Иван Гнатович и, галантно склонив седую го-лову, пригласил на танец и закружил её, громко рассказывая небылицы. Ганнуся пере-стала плакать, на лице мелькнуло подобие улыбки.
Руководитель оркестра, опустив пониже трубу и подняв повыше очки, неторопливо повернулся в сторону танцующих, пытаясь понять, что от него хочет Бондаренко. То, что увидел, обрадовало его: сам председатель танцевал с невестой, а жених – со своей звеньевой. Он тряхнул кудлатой головой, возвращая очки на место, и ещё задорнее стал выводить коленца.
Танцуя, Иван Гнатович подвёл свою партнёршу к Петру и Зинаиде. Отпустив Ганну-сю, он цепко ухватил вырывавшуюся из рук Петра Зинаиду и, приподняв её над полом, закружился в танце. Обрадованный, освободившийся от Зинаиды, Пётр бережно обнял любимую, словно дорогой хрустальный сосуд, и вновь закружил её в танце.
– Ганнусю, голубка моя, кохана моя, я так люблю тебя!.. – всё плотнее прижимал её к себе.
– И я, Пэтрусю… Любимый мой, наречённый мой, единственный… – лепетала и лепетала счастливая Ганнуся.
Оркестр замолчал, и только басист, засмотревшись на Петра и Ганнусю, в тишине не-сколько раз громко «буркнул», чем всех развеселил. Пары ещё не остыли от вальса, а председатель громовым голосом распорядился:
– А теперь танцуют все! Оркестр, краковяк!
Молодёжь бросилась выплясать весёлый польский танец, а «распетушившуюся» Зинку пригласил на танец Григорий Пантелеймон. Они, ненавидящие соперницу и соперника, сошлись в танце и затеяли настоящий кураж: толкали танцующих, грубили направо и налево, а затем ушли.
Как только закончился очередной танец, руководитель оркестра объявил:
– Теперь полька! На два бока!
Молодёжь кинулась отплясывать залихватскую польку. Дима Пивовар прошёл круг вприсядку, выкидывая то правую, то левую ногу вперёд, потом подхватил Галинку и, влюблённо заглядывая в глаза, стал крутить вокруг себя – то в одну, то в другую сторо-ну…
Иван Гнатович подкатил к Станиславе и, обхватив её за талию, закружил вокруг себя так, что молодёжь расступилась, с удивлением глядя на танец председателя. А Станислава, откинувшись на могучие руки свата, прикрыла глаза и предалась воле ведущего.
Кто-то из родственников Чумаченко крикнул:
– Казацкому роду Чумаченко нема переводу!
В ответ послышалось громкое, но не совсем дружное: «Ура, Петру Павловичу и Ган-нусе Андреевне!»
Во время веселья Пётр заметил, что старший сын Чарнецкого подаёт какие-то знаки. Попросил извинения у Ганнуси, поручив её отцу, вышел во двор. Следом шли младший Чарнецкий и Шушкевич.
В голове Петра мелькнуло: «Опять ругаться, а может, и драться. Нашли время».
Когда зашли за угол клуба, старший Чарнецкий остановился и, набрав в ладошку снега, долго тёр им лицо, затем, повернувшись к Чумаченко, выдавил из себя:
– Ты, это, извини нас…
– Да что вы, ребята, за что? Спасибо, что пришли на свадьбу. 
– Да мы, это, тогда…
– Ладно, мир, мы же теперь почти родственники, – и Пётр приобнял старшего Чар-нецкого. Подошли и по очереди обняли жениха и два других «родственника».
На свадьбе Станислава подарила Петру серебряный кулон на золотой цепочке, ис-кусно выполненный польским мастером. В нём был маленький портрет Ганнуси, а на крышке выгравирован вензель рода Рыхальских.   
– Дарую тоби, Петро, цей кулон, в якому знаходится фото моєи улюбленои доньки , – аккуратно открыла кулон и показала. Прикрыла и продолжила: – Вручаю его тоби, щоб ты постоянно носыв його с собою и помнив, шо у тэбэ е кохана дружина , наша донька Ган-ну-ся, – задыхаясь от волнения, произнесла Станислава. Глаза её повлажнели, превратившись в бездонные озёра. 
Пётр с поклоном принял подарок в две руки и дрожащим голосом ответил:
– Спасибо, мамо! Я клянусь всегда носить его на груди, а в сердце – мою любимую Ганнусю.
Поцеловал подарок и бережно повесил на шею рядом с серебряным крестиком. 
После поздравления Станиславы поднялся председатель колхоза:
– Дорогие молодожёны, Петро Павлович и Ганнуся Андреевна! Поздравляю вас с та-ким большим событием! Любуюсь вами и завидую, будь оно неладно: молодые, краси-вые, счастливые! А чтобы вам было ещё и весело, дарю вам музыку в метали , – поднял над головой патефон, – ну, а маленькую голосистую красавицу, похожую на Ганнусю, вы приобретёте сами. Только не одну, а и богатыря, подобного нашему бригадиру! Обя-зательно! Горько!
– Горько! – вначале разноголосо, затем дружно зазвучало под сводами клуба.
Опрокинув гранёную стопку, председатель продолжил:
 – Целовались хорошо, значит, в семье будет лад. Ну, а для создания своего хозяй-ства, по решению правления колхоза, дарим вам двух годовалых поросят и коровку-двухлетку стельную. Остальное наживайте сами.
Веселье и радость из клуба выплеснулись на улицу. Духовой оркестр, несмотря на холод, в перерыве между танцами разогревшийся самогоном, выдавал ритмы весёлой польки, а молодежь, резвясь, утаптывала хрустящий снег. Особо усердствовал барабан-щик. Он так колотил в барабан, что в свете шестидесятиваттной электрической лампоч-ки, казалось, колеблется воздух, а падающий снег летит не вниз, а наоборот. В это время две санные упряжки с молодёжью, распевающей свадебные песни, мчались по заснежен-ным улицам села.
В конце свадьбы, как водится в той местности, невеста сняла веночек с головы, лен-точки аккуратно обернула вокруг него и передала подружке – Галине Докиль. Та, разру-мянившись, прижала венок к себе и, счастливая, побежала к выходу. За нею поспешил Дима Пивовар.
Затем в тишине, под причитания Станиславы и всхлипывания Ганнуси, ей расплели косу. Подружки сняли с неё свадебное платье, одели в другое, цветастое. Молодожёны поклонились родителям, попрощались с оставшимися гостями и на санях, запряжённых булаными, по принятому в православии обычаю, отправились в дом жениха.
А веселье продолжалось…


Глава тринадцатая

Прикрыв лицо от снежной пурги и пекущего крещенского мороза меховой варежкой, увязая по колени в сугробах, Пётр возвращался домой из кузницы, где готовили плуги и бороны к весне. 
– Благодарю Тебя, Всевышний, за зиму снежную, – шептал Пётр, так он отгонял назойливые мысли о гибели своего друга Дмитрия Пивовара на войне с финнами. – Бу-дет влага на полях – будут полные закрома. 
Однако раздумья о гибели друга возвратили его к ноябрю тридцать девятого, к про-водам Дмитрия в армию.
На железнодорожной платформе суета, возбуждённые возгласы молодых парней: «Повезло вам! Финнам надаёте по заду! Жаль, что нас не призывают! Мы с ними за не-делю управились бы!». А престарелые родители Дмитрия грустно смотрели на толпу, не понимая и не воспринимая её радости. Мать украдкой вытирала слёзы, что-то про себя шепча. Галинка прижалась к любимому и тихо плакала, а Дима утешал её: «Всё будет хорошо, Галю. Три года быстро пробегут. Вернусь и сразу зашлю к тебе сватов».
– Петя, а, Петь, сватом пойдёшь до Галинки?! – обратился он к другу.
Пётр тут же отозвался: «Да, возвращайся, я сразу – в сваты!».

Пётр решил зайти к родителям Димы. Отец его, Ермолай, с гражданской вернулся с простреленным лёгким. Жили бедно, одна была надежда – сын. И вот... Как их утешить? Что сказать? Эх, женился бы парубок осенью на Галинке, родителям поддержка была бы!
Остановился у двора Пивоваров. Долго стоял, не решаясь открыть калитку. Почуяв непрошеного гостя, звякнул цепью Замотай. Пётр улыбнулся, вспомнив его историю. 
Как-то, собирая ягоды в лесу, Дмитрий услышал повизгивание в кустах. Подошёл ближе и увидел трясущегося маленького волчонка. Оглянулся, прислушался. Тишина. Посадил волчонка в корзинку и – домой. Отец Дмитрия, увидев оскалившегося зверька, обругал сына. Но всё же волчонка оставили. Долго Пивовары не могли придумать ему имя. А волчонок рос, принимая их тёплое отношение, резвился вокруг своих благодете-лей, в мгновение ока обвивал им ноги тонкой цепью. От этого родители, да и сам Дмит-рий зачастую оказывались на земле. Ермолай тогда и нарёк щенка Замотаем.
Пётр открыл калитку, которая взвизгнула, как недорезанная свинья, и Замотай, оска-лившись, зарычал.
– Ну что ты, Замотай, так рассерчал? Свои пришли, – успокоил его Пётр.
Прошёл во двор, постучал в дверь. Открыл Ермолай. Пётр приметил, как вдруг осу-нулся и ссутулился некогда сельский балагур и гармонист Ерёма.
– Добрый вечер, дядьку Ермолай! Вот проходил мимо, дай, думаю, зайду. Можно к вам?
– Проходи, Пэтрэ!
В доме пахло свежеиспечённым ржаным хлебом. На столе горела настольная лампа, причудливые тени ложились на стены просторной прибранной комнаты. В Красном углу лампада блекло освещала иконы Господа Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы. Переступив порог, Пётр поклонился и перекрестился:
– Добрый вечер вам.
– И тебе добрый вечер, – ответила мать Дмитрия, спускаясь с печки. – Спасибо, шо зашёл. На улице метёт, от и забралась на печь. Проходи, я только что хлеб свежий и пи-роги с фасолей спекла.
– Спасибо. Я вот…
– Добре, что зашёл, а то мы тут…
– Садись, Пэтрэ, – прервал жену Ермолай. – Рассказывай, что на свете нового? Скоро ли добьем проклятых финнов, а то по радио говорят – ничего не понять. – На короткое время затих, затем сдавленным голосом продолжил:
– Ждём вот Диму, может, ошиблись там…
– Сыночек! – всхлипнула Степанида. – Як же так?  Мы ж тебя живым ждали. Сыно-чек... – И, опустившись на длинную скамью у стола, не в силах сдерживать рыдания, за-лилась слезами.
– Простите, тётя Степанида, – у Петра сдавило в горле, – простите. Пусть душу Димы наш Господь Бог примет в рай. И председатель передавал свои соболезнования, говорил, что на днях зайдёт.
– А что председатель? Он нам Диму живым вернёт? Понимаю я, Пэтрэ, что не пред-седатель виноват…
– Может, вам какая-то помощь нужна?
– Какая там помощь?! – в сердцах вскрикнул Ермолай. – Галинка вот с утра заходила, спасибо ей.
Посидели молча. Потом Степанида подхватилась:
– Что ж я расселась! Зараз пироги з молоком подам к столу .
– Спасибо. Если вы не против, то я пойду. Отец с мамой ждут, жена.
– Иди, Петро Павлович, иди. Поздно. Спасибо, что не забываешь. Привет передавай.
– Спасибо, до свидания!

В средине апреля в сельсовет пришло извещение, что Пивовар Дмитрий Ермолаевич похоронен в братской могиле у станции Ляйпясуо на территории Карелии.
Пётр и Галинка пошли сообщить эту печальную весть родителям. Их встретила Степанида. Она и до того была худощавой, а теперь походила на ходячий сгорбленный скелет с седыми лохматыми волосами, с глазами, проваленными внутрь, с чёрными кругами под ними.
– Шо, дети, доброго скажете? Может, Димка нашёлся живым?
– Нет, тётя Степанида, – сдавленным голосом ответил Пётр. – В сельсовете были. Из-вещение пришло, где захоронен Дмитрий Ермолаевич. Вот оно…
– Ой, матинко моя! – вскрикнула Степанида и рухнула на пол. – Сыну мий, сыночку дорогий, нащо воны тэбэ вбылы, та щэ й в чужу землю закопалы? Сынку-у-у!  – И при-тихла.
Пётр с Галинкой метнулись к несчастной матери, чтобы поддержать. А она продол-жала причитать:
– Боже! Что же это на свете деется! Защити и спаси нас, грешных. Ох, нагрешили мы, ох, нагрешили!...   
– Тётя Степанида, летом мы поедем, найдём могилку и привезём тело Димы, чтобы захоронить в родной земле.
– Ладно. Спасибо вам. Мне уже лучше. Идите.
Вышел Пётр со двора, остановился и долго смотрел на дом с небольшими тускло освещёнными окнами.
Галинка, растирая слёзы, простонала:
– Димочка! – и уткнувшись лицом в плечо Петра, залилась горькими слезами.
Тот решил её отвлечь:
– Помнишь, Галю, какой весёлой и словоохотливой была тётя Степанида, ей даже прозвище дали – Цвиркуниха. Бывало, рот её не закрывался от шуток, а с дядей Ермола-ем какие частушки выдавали – заслушаешься!..

В конце августа нескольких сельчан-резервистов, в том числе и Петра, вызвали в военкомат. Ехали скопом на телеге, шутили. Особенно озорничал Василий Бондаренко:
– Я водитель лучшего в мире танка БТ-7! Вацлав, представляешь, он не едет, а летит!
– Что-то я о летающих танках не слышал, – возразил старший Чарнецкий. – Ты, Пётр Павлович, что-нибудь о таких танках слышал?
– Палыч, ну подтверди. Ты же на манёврах эти танки видел, – настаивал Бондаренко.
– Видел, – поддержал друга Чумаченко, – шустрые. Правда.
– Да что там твои танки! – вмешался Сергей Мотовило. – Вот мы, кавалеристы, – это сила: «Шашки наголо! С плеча – руби!». И летят головы, как кочаны капусты!
– Ох и напугаешь ты немцев шашками наголо, со страху в штаны наложат. У них ав-томаты, пулемёты, танки, а ты – ша-ш-ки. Аж смешно, – вставил Степан Неборак.
– А у нас карабины, – защищался Мотовило, – так они из своих винтовок в нас не попадут, когда пойдём аллюром – и шашкой, и шашкой…
Пётр слушал болтовню земляков, всматриваясь в вытянувшиеся вдоль дороги бело-корые берёзки с покрытыми позолотой листьями, но мысль, почему их срочно вызывают в военкомат, не давала покоя.
У небольшого одноэтажного здания военкомата толпились мужчины, стоял шум, гам, хохот.
Пётр заметил среди толпы офицера с двумя кубарями в петлице и списком в руке. Подошёл, обратился:
– Товарищ лейтенант, прибыла группа резервистов из Глубокой Криницы.
Лейтенант долго копался в списках, затем нашёл нужный, облегченно выдохнул:
– Есть. Должно быть восемь человек. Все прибыли?
– Так точно!
– Ждите. Как вас величать?
– Сержант запаса Чумаченко Пётр Павлович.
– Так вот, сержант Чумаченко, всей команде находиться рядом, ждать когда вызовут, – и лейтенант растворился в толпе.
Пётр подошёл к своим, успокоил:
– Перекур, ребята. Ждём вызова.
– Павлович, может, по глотку? – предложил неунывающий Бондаренко. – Я прихватил с собой, и закусочка есть.
– На обратном пути, Вась. Береги, чтобы не увели.
– Если кто тронет, загрызу, р-р-р! – продемонстрировал крепкие зубы Бондаренко.
Вскоре резервистов рассортировали по родам войск, провели с ними занятия, а часа три спустя всех построили перед входом в военкомат.   
Прихрамывая на правую ногу, из помещения вышел усатый, с седым чубом и орде-ном Красной Звезды на груди, майор. Внимательно посмотрев на разношёрстную толпу, жилистой рукой поправил ремень и хриплым голосом начал:
– Товарищи! Мы разбили японских милитаристов у озера Хасан и у реки Халхин-Гол, одолели финнов, но сегодня нависла военная угроза с запада. Немцы стягивают к нашим границам большие силы. Были провокации на границе. Мы надеемся, что наше правительство под руководством товарища Сталина сделает всё, чтобы не допустить войны. Однако и нам необходимо помнить, что в случае войны нужны будут обученные, грамотные специалисты. С вами проведены краткие инструктивные занятия, сверены списки прикрепления вас к воинским частям по специальностям. – Задумался, затем опустил голову: – Да, немецкие войска подготовлены, они захватили почти всю Европу… – Голос майора приобрёл металлический оттенок: – Товарищи! Наши предки учили нас всегда держать порох сухим. Мы имеем необходимую военную технику и вооружение, грамотных командиров и обученный личный состав. Однако часть его трудится в народном хозяйстве, то есть это вы. Поэтому, товарищи, вы должны постоянно быть в готовности, чтобы по сигналу прибыть в воинские части, к которым приписаны, и приступить к выполнению боевых задач.
После речи майора над толпой резервистов, до недавнего времени весело шумевшей, повисло тревожное безмолвие.


Глава четырнадцатая

С внеочередного расширенного заседания райкома партии Иван Гнатович возвращался задумчивым, даже расстроенным. Покачиваясь в бричке, он не мог взять в толк: почему они должны готовить партизанские базы так близко от столицы Украины? Ведь раньше, в начале тридцатых, их уже готовили, потом разрушили. Говорили тогда: «Разобьём врага на его же территории». Границу, за счёт присоединения западных земель, отодвинули. Почему же так? Не найдя ответа, председатель обратился к сидевшему рядом в таких же раздумьях секретарю парторганизации:
– Завтра соберём правление, подумаем.
– Что? – не поняв, переспросил Мовчан.
– Завтра поговорим, – с холодком в голосе ответил председатель и замолчал.
Мовчан знал, что в такие минуты Гнатовича лучше не трогать.
Уже слезая с брички у дома, председатель добавил:
– Ты, это, Сергей Фёдорович, никому о том, что мы услышали в районе... Ну, ты по-нял... Бывай.
Ночь у председателя была бессонной: ранее готовили базу для партизанской войны, затем поступила команда – ликвидировать. Видите ли, «с немцами подписали договор о ненападении…». Смачно выругался. Это надо же было додуматься: ликвидировать базы, а не законсервировать. Тогда на заседании бюро райкома партии он возмутился: «Столь-ко вложено средств и труда, тщательно и скрупулёзно всё замаскировано…», но его одёрнул оперативный уполномоченный НКВД района: 
– Коммунист Кириченко, вам что, необходимо отдельно разъяснять политику нашей партии и государства!?
Председатель вспомнил, как после этих слов по спине пробежал холодок. Но он, Ки-риченко, тогда, вопреки страху за свою жизнь и жизнь близких, отдал распоряжение своему заместителю: схроны с запасами боеприпасов, керосина, подсолнечного масла, сахара и соли закрыть и тщательно замаскировать, остальные – разрушить. А участковому уполномоченному поручил оружие сдать на склад. 
«Итак, кое-какие запасы мы имеем, – рассуждал председатель. – А с оружием?.. Надо отдать распоряжение Приходько: пусть соберёт ружья и боеприпасы у охотников, ну, это где-то десять-двенадцать стволов. У Савелия пистолет, у Гуревича и у меня по пистолету – это ещё три ствола. Не густо. Ладно, может, привезут из района, хотя не обещали. Людей нужно верных подобрать и дооборудовать схроны. Руководить отправлю Мовчана, он толковый парень. Так, стройматериалы?.. Будут подручными обходиться. Топоры плотники свои возьмут, гвозди, крюки – закупим в райцентре. Продукты? Как незаметно завезти в лагерь?  Фёдору поручу, кому ещё? Петра Чумаченко подключу.
В десять часов в кабинете председателя собрались его заместители, уполномоченные органов внутренних дел, бригадиры и другие члены партии.
Кириченко начал совещание с информации о положении дел, после рассказал  и о за-дачах, которые надо решать в ближайшее время:
– Сергей Фёдорович, ты с плотницкой бригадой, сам подбери надёжных людей: едете в район гнилых болот, на базу, что мы раньше оборудовали, а потом порушили. Восстановите старые схроны и оборудуйте ещё три-четыре: не ровен час, придётся укрываться всей деревней в лесу. Деньги возьми в кассе, купи гвозди, чего там ещё нужно. Родным скажи, что все, во главе с тобой, едут строить склады в райцентре.
– Понял, Иван Гнатович.
– Фёдор Матвеевич, твоя задача – доставить в лагерь пшеницу, муку, картошку, свёклу, морковь, капусту – в общем, продовольствие. Голде говори, что в Малин на склады повезёте. Я ему команду дам. Что-то этому слизняку, Голде, я не доверяю, будь он неладен. Да, и дорогу выбери в направлении райцентра, а потом объездом – к боло-там, и тем же маршрутом – домой. Подбери надёжных людей… Ты понял? Помогает тебе Чумаченко.
– Поняли, Иван Гнатович, – разом ответили Докиль и Чумаченко.
– Савелий Захарович, тебе собрать зарегистрированное оружие и боеприпасы у охот-ников, якобы на перерегистрацию, и закрыть в своём сейфе.
Приходько кивнул головой.
– Самуил Всеволодович, уточните, могут ли нам дать оружие со складов района. На заседании бюро говорили о лазутчиках, шпионах то есть. Они могут появиться и в нашем селе. Ты на это обрати особое внимание.
Гуревич посмотрел на председателя через очки, отозвался:
– Знаю.
Какое-то время Кириченко смотрел на собравшихся. Заметил, как посуровели их лица. Опустил глаза в свои записи, будто был повинен в том, что происходит, и за-ключил:
– Товарищи, прошу работы выполнять без паники и суматохи, в строгой секретности. Ну, вы понимаете. Все вопросы будем решать по обстановке. Пожалуй, всё.
Когда люди стали выходить из кабинета, председатель позвал Петра:
– Чумаченко, останься.
– Слушаю вас, Иван Гнатович.
– Пётр, скажи отцу, пусть завтра к трём часам дня подойдёт к груше на Прокоповом поле, мне нужно с ним посекретничать. Об этом знаем только я, ты и твой отец. Понял?
Домой Пётр шёл, раздумывая: «Почему немцы хотят напасть на СССР? Война – это кровь, смерть, разруха. Почему?..». А о чём собрался секретничать председатель с его отцом? Так и не найдя ответа на эти вопросы, он переступил порог.
Ганнуська повисла на шее:
– Любимый! Ты так задержался на работе! Что-то важное было? Ой, что я, дура, при-стаю с вопросами, быстрей мой руки и – ужинать, мы заждались.
– Всё нормально. Совещались. Весна. Посев, посадка, то, сё, – отчитывался Пётр. – Ух, как я проголодался!
Ганнуся с радостью кинулась к печи.
В конце ужина Пётр спросил отца:
– Бать, на Пасху Богослужение по Пасхальному чину будет?
– Да, – коротко ответил Лукич и добавил: – Пойду Черныша покормлю.
Следом за отцом вышел Пётр.
Поставив чашку с едой перед псом, Лукич какое-то время наблюдал, как шевелится холка Черныша, затем потрепав его за уши, спросил сына:
– Вижу, что-то хочешь сказать.
– Отец, председатель пригласил вас к трём часам завтра к грушке, что на Прокопове поле. Сказал – посекретничать. 
– Чудно;. Какие секреты могут быть у меня с ним?
– Не знаю. Ну, так я пошёл спать? Покойной ночи вам, отец.
Ответа от озадаченного родителя он не услышал.
Вернувшись в дом, Пётр заметил, что почему-то погрустнела Ганнуся. Ему показа-лось, что по лицу медленно ползёт прозрачная слезинка.
– Что с тобой, милая? – заглянул любимой в глаза.
– По;йдем, Пэтю, посидим под нашей липой, шось на душе неспокойно.
Они сели на любимую скамеечку. Пётр нежно обнял жену, а она всем телом прижа-лась к нему и притихла. Был слышен учащённый стук их сердец. А в тиши короткой майской ночи вовсю заливались соловьи.

День ото дня всё тише на улицах Глубокой Криницы, всё тревожней. Не стало слыш-но песен, мелодичных переливов разудалой двухрядки, гомона молодёжи. Чаще стали вызывать в военкомат резервистов… И вот наступило страшное утро: война!.. От плача женщин, провожавших своих мужей и детей на войну, Павлу Лукичу казалось, что по-блекло солнце и потемнело небо…


Глава пятнадцатая

Дальнее эхо разрывов снарядов и бомб всполошило Глубокую Криницу. По селу бе-гали люди, слышен плач, лаяли собаки, мычали коровы, визжали свиньи, блеяли козы. Поскрипывая на ухабах, тряслись телеги, гружённые домашним скарбом, за ними, смоля самокрутки и матерясь на ходу, брели угрюмые мужики. Причитая, крестясь и обливаясь горькими слезами, постоянно оглядываясь на свои оставленные дворы, поспешали жен-щины. Съёжившись, сидели в повозках дети.

Гул чёрнокрестых самолётов, похожих на страшных огромных воронов, летящих хищными стаями в направлении Киева, не мог заглушить раскатистого баритона Ивана Гнатовича.
– Андрей, ты старший, – гремел председатель у колхозной конторы, – берёшь с собой Гришку Пантелеймона и Володю Назаренка, и сейчас же, немедленно, гоните колхозный скот лесами к Киеву. На переправе через реку Здвыж, у Бородянки, тебя встретят представители волостной власти. Дальше выполняешь их указания.
– Иван Гнатович, – начал было Анджей, но звуки далёких глухих разрывов его оста-новили. – Понял. – И быстро направился выполнять распоряжение председателя.
– Матвеич, – почти шёпотом председатель ставил задачу своему заместителю, – гру-зишь на телеги всё, что ранее подготовлено, забираешь людей – и в лес. Дорогу пом-нишь? Там Приходько тебя встретит. Вскроете схроны, выдадите оружие и боеприпасы, организуете охрану и начинайте обживаться. Я подъеду позже. Да, коров пару прихвати, пригодятся. Свинину и говядину по приезде ещё раз хорошо посолите – и в схрон. Про-верь схроны с зерном, мукой и картошкой. Баб не брать, только свою Мотрю с дочкой возьми, еду будут готовить, да Христину – фершала нашего. До встречи. Чуть не забыл: керосин, олию  и взрывчатку хорошо спрячь и охраняй. – Пожимая на прощание руку, добавил: – Я тут разберусь кое с кем – и к тебе.
Гнатович широкими шагами прошёл в кабинет, на ходу отдал распоряжение секрета-рю:
– Люда, парторга, кладовщика и диакона – ко мне срочно!
– Поняла.
– Да не «поняла», а бегом!
На столе зазвонил телефон. Председатель поднял трубку:
– Слушаю. Кириченко…  Да, товарищ первый… Скотину угнали. Часть зерна отпра-вили в лес, часть зарыли в Ткачёвой балке… Понял… Люди эвакуируются своим ходом, но большинство остаётся… Понял. Примем меры… Ушли в лес… Да, понял.
Гнатович положил вдруг потяжелевшую телефонную трубку, вытер выступившую испарину и опустился в кресло. Немигающим взглядом уставился в теперь уже беспо-лезный телефон. В голове, как в калейдоскопе, вертелось: «Почему неожиданно? Почему бежим? Ведь на последнем пленуме партии говорили, что ворога будем бить на чужой территории. Хорошо, хоть базу в лесу соорудили и необходимое завезли…».

– Стася! – переступив порог, позвал Рыхальский супругу. – Я животину колхозную за Днепр гоню. Быстро собери поесть: дорога далёкая...
– Ох, Матко Бозка , куда же ты? На кого ж ты нас с Ганнусей оставляешь? – Стани-слава, охая, бегала, собирая походную котомку мужу. – Ох, не забыть бы одолень-траву тебе положить. Нашла, нашла! Анджей, эту траву с собою носи, говорят, она в дороге охраняет людей от разных бед и напастей. На, – и протянула мужу небольшой вышитый кисетик, – в карман пиджака положи, и хай вона бэрэжэ  тебя в дороге.      
Когда Анджей собрался выходить из дома, Станислава повисла у него на шее и за-причитала:
– Як жэ мы будэмо жыты тут бэз тэбэ, риднэнький , як жэ ты будэш бэз нас?..
Анджей обнял супругу и долго не отпускал, затем резко отстранился:
– Всё, Стасю, береги Ганнусю.
Анджей быстро зашагал прочь, у калитки оглянулся, словно навсегда прощался с же-ной, домом, всем, что нажил и чем жил.

– Разреши? – переступил порог кабинета председателя вспотевший, прерывисто дышащий секретарь парткома. Смахнул с пепельных бровей заливающий глаза пот.
Председатель заметил на его лице царапину, разглядел и порванный рукав рубашки. Спросил:
– За тобой свора собак гналась, что ли, или в деревне уже немцы?
– Да нет! Я контролировал, как отправляют коров и свиней на колхозном дворе. Они уже за селом. Успели бы добраться до Днепра. А Рыхальский оказался умницей. Гнато-вич, мы молодых телят и свиноматок с приплодом раздали сельчанам, тем, кто остаётся. Иван, там со стороны Коростеня всё громче бухает, наверно, немец прёт. Успеть бы!
– Успеем, мы ведь у себя дома, – успокоил парторга председатель, хотя в голове мо-лоточком стучало: «Успеть бы, успеть, доделать все дела – и в лес, а потом бить и бить фашистов. Торопись, Иван, поспешай…».
– Да, чуть не забыл, – добавил парторг: – В приёмной диакон стоит, позвать?
Председатель:
– Слушай, а ты не встречал Самуила Гуревича? Пропал где-то наш оперативный уполномоченный НКВД. Может, какое-то важное задание выполняет?.. Ладно, найдётся. Пройдись по кабинетам. Проверь шкафы, столы. Все бумаги сжечь. В кассу загляни, там должно быть пусто. Находись недалеко, о выезде сообщу. Теперь пригласи святошу. 

– Добрый день, Иван Гнатович! – сняв головной убор, поклонился Павел Лукич.
Председатель взглянул на посуровевшее лицо друга детства. Ему показалось, что его борода и усы ещё больше поседели и ощетинились. 
– Закрой дверь. Проходи. Рассиживаться некогда, поэтому слушай: ты остаёшься в деревне, как ранее решили. В случае чего – дави на то, что ты из раскулаченных. Сват-поляк куда-то сбежал с москалями. За сына объясняй, что москали «загребли в армию», он не хотел идти, но силком забрали. О твоём задании знаем только я, ты и Приходько. Пока будем работать без связи, потом тебя найдём.
Он обнял Лукича. Какое-то время они стояли молча, думая каждый о своём. Затем председатель напутствовал:
– Пусть тебя, Паша, хранит Бог!
– И тебя, Ваня!
Когда диакон выходил в коридор, из открытых дверей председательского кабинета вслед раздавалось:
– Недобитые куркули! Видишь, они не за Советы! Немцам пойдёшь кланяться, про-дажная шкура?
Вошёл партийный секретарь и громко поддержал председателя:
– Кулачня недобитая! Только немцы к порогу, они им в ноги. Жалко, что не отправи-ли его этапом с такими же, как он, в Сибирь.
– Ладно, Фёдорович, он уже не слышит, а нам распинаться в их адрес нет резона и времени. Первый звонил, я ему обо всём доложил. Пора по домам, собрать котомки, ска-зать родным «До свидания!» и в шесть вечера встречаемся у мельницы. Да, кстати, ты куда своих определил? Я своих в Золочев к сестре отправил.
– Иван Гнатович, кладовщик пришёл, – приоткрыв дверь и продемонстрировав своё круглое безбровое лицо, доложила секретарь.
– Спасибо, Люда. Пригласи его в кабинет и можешь быть свободной.
Сергей Голдя в поклоне пропустил мимо себя партийного секретаря и, переступив порог, повторно согнулся в полупоклоне:
– Здравствовать тебе, Иван Гнатович!
Не скрывая неприязни, председатель посмотрел на кладовщика:
– Проходи, Голдя, садись. Рассказывай, как управились с зерном и картошкой? 
– Как ты сказал, голова, так и сделали. Большую часть в район отправили, часть раз-дали людям. А что осталось, зарыли в Ткачёвой балке. Сусеки в хранилищах пустые. На колхозном дворе только ветер гуляет.
– Спасибо. Ты с семьёй уходишь или остаёшься?
– Да куда мене, старику, идти, да и жена больная.
– Хорошо. Когда немцы придут – ни слова о запасах в Ткачёвой балке. Пусть хранят-ся, мы быстро возвратимся. Это такая стратегия у нас – заманить немцев вглубь страны, а потом так бахнуть, чтоб до своего Берлину бежали, не оглядываясь. А когда вернёмся, будет чем поля засевать. Смекаешь?
– Конечно, Иван Гнатович. Если всё, то я пошёл.
Уходя, кладовщик, уже во дворе конторы, продолжил:
– Будете вы, красножопые, до своей Москвы бежать, не оглядываясь, и дальше в леса, что в Сибири.
Когда Голдя ушёл, председатель вскочил и возмущённо зашагал по кабинету: «Не разглядели мы сволочей, присосавшихся к Советской власти. Они, конечно, не станут сопротивляться немцам – с хлебом и солью выйдут встречать. Ладно, придёт время, и до них доберёмся, будь оно неладно. Хорошо, что мы картошку, зерно и мясо отправили в лес, обманули подлеца».
Крутанул ручку телефона. Поднял трубку. Тишина. Подул в неё, словно от этого что-то могло поменяться. Положил её на аппарат. Затем оторвал провод и смотал. Сгрёб в пятерню телефон, поднял повыше и хотел разбить о пол. Однако остановился, решил: «Там пригодится, там всё пригодится».
Прощаясь, окинул взором кабинет, задержал взгляд на огромном портрете Сталина. Успокоил себя:
– Большой, куда его везти? Прости, Иосиф Виссарионович. Может, скоро вернёмся. Жди. Ну, до свидания! Говорили, что в Богуславке здание правления колхоза и сельсовета подожгли, чтобы немцам не достались. Не по-хозяйски обошлись, ох, не по-хозяйски! Мы своими руками построили кирпичные здания и на века, и мы вернёмся обратно, обязательно вернёмся!..


Глава шестнадцатая

Антонина с невесткой встретили Павла Лукича у калитки.
– Ну, шо тебе сказали? Скоро того Гитлера погонят с Украины? – нетерпеливо спро-сила жена.
– Червона Армия отступает, – ответил Павел Лукич. Ему на какое-то мгновение стало не по себе от сказанных слов. Он пришёл в себя и продолжил: – Мы остаёмся, Тоню. Куда нам деваться. Старые уже. Нужно картошку и зерно закопать в огороде.
– Та нэ можэ буты, щоб Червона Армия сыдила в Киеве, а не поспешила назустрич нимцям, шоб их остановыты и прогнаты на их територию и там, як сказав товарищ Ста-лин, розбыты в щент …
– Слышишь, бухает в стороне Малина, Житомира… Самолёты с крестами на крыль-ях, словно злобные чёрные круки, летят и летят на Киев.
– Ой, Боже! Шо ж цэ робыться? – всплеснула руками Антонина, – А коровку и поро-сяток куды?.. Як же там наш Петрусь? Про-кля-тый Гитлер! – зарыдала Антонина. Вслед за ней всхлипнула Ганнуся.
Лукич как можно спокойней сказал:
– Кабанчика одного я заколю, другого оставим, курей тоже. Так, я за порося берусь, а вы с Ганнусею копайте за домом три ямы для картошки, зерна и мяса. Да быстрее, чуете: бухает, можем не успеть. Прости, дочко, чуть не забыл: твой отец, Анджей, погнал кол-хозных коров и свиней до Киева, а мама осталась дома.
К вечеру семья Лукича управилась с делами. Внутренности кабанчика хозяйственная Антонина хотела использовать, но Павел Лукич забрал, отнёс подальше от дома и зарыл глубоко в землю:
– Чтобы собаки или волки не нашли, – объяснил он супруге и невестке.
Двор прибрали, следы крови засыпали песком. Места, где спрятали картошку, зерно, солёное сало и мясо, выровняли и забросали мусором.
А глухие звуки артиллерийской канонады нарастали.
Лукич смотрел на густую, такую, что и гадюке через неё не пролезть, золотистую рожь с россыпью синих васильков, на буйную сиреневую завирюху  на картофельном поле. Вздохнул:
– Уже скоро урожай собирать, а тут лихо такое. – Повернувшись лицом на запад, пе-рекрестился и прошептал: – Боже, пронеси эту беду мимо нас! 
Ещё долго стоял Лукич, затем, рассудил: – Ну, коли чего, то будем прятаться в погребе. Завтра пойду в церковь, батюшка Илларион ушёл с обозом, наказав исполнять обязанности настоятеля храма до его возвращения, посмотрю, как там у нас, да сваху по дороге заберу к нам. Места хватит, и к дочери будет ближе.
Лукич вышел на улицу.
Шаркая левой больной ногой, подошёл сосед Стасько Федун. Он всегда ненавидел диакона Павла, а после того, как его сын женился на шляхтянке, готов был их сжечь, да только боялся, что огонь может сожрать и его убогую хатёнку:
– Ну, шо, Пашка, трясешься? Сын в москалях, думаешь, тоби цэ так зийдэ? Прийдуть нимци, воны тут порядок навэдуть. Бачиш, як правление колгоспу з сэла быстро утикло. Бояться, комуняки. 
– Шёл бы ты, Стасько, домой.
– Боишься? А я завтра пойду жить в хату до Фэдора Докиля, – похвастал Федун, – она ему больше не понадобится. И Фэдор, и жинка его – комуняки, донька – комсомоль-ский секретарь, убёгли, только штаны блеснули. Теперь и я заживу, як комуняки раньше жили. У директора школы хата пуста, тоже с женою-учительшей сбежали. Можно пожи-виться. Хотя я был в их хате. Одни стены. Правда, на одной стене висят два портрета. Говорили, шо какой-то Тарас Шевченко и Олександер Пушкен. Сжечь бы их хату, чтобы дотла сгорела, а то припёрлись аж из России нас учыть.
– Бога б ты побоялся, Стасько.
– А шо мене твой Бог? Висят в Красном углу две иконы, мама давно повесила, а хата валится. Или корову они мне хотя б раз подоили? А может, курей накормят? Га, свято-ша? Молчишь? Ото ж.
Лукичу было противно разговаривать с этим прыщавым, всегда дурно пахнувшим человеком, и он, не попрощавшись, зашёл во двор и закрыл за собой калитку. Подумал: «Этот перевертень сразу кланяться новой власти побежит. Как в колхозе работать, так симулировал болячку, а красть чужое, скошенное да высушенное сено или чужие дрова, так здоровый».
Только Лукич вошёл в дом, Антонина ему отчиталась:
– Сепаратор и швейную машинку мы с Ганнусэю спрятали в пидпилья, що в комори, звэрху поставили ящики. Давай, Паша, мый руки и сидай кушать, я картоплю в мундирах приготовила, сало поджарила.
Поужинав, Лукич встал, повернулся к иконам и перекрестился.
Вышел из-за стола и направился во двор. Остановился, повернулся на запад и долго прислушивался к отзвукам дальней канонады. Наблюдая в небе зарево пожаров и споло-хи разрывов, думал: «Как же там сын, наверно, бьёт фашистскую нечисть?» И уже гром-ко произнёс:
– Господи Иисусе Христе, защити и спаси нашего сына.
В это время, стоя на коленях, лицом к образам, Антонина и Ганнуся, обе в слезах, просили у Пресвятой Богородицы защиты и спасения сына и мужа.
– Отверни от него смерть… – повторяли как заклинание.
Когда Лукич воротился в дом, женщины сидели рядом на лежанке у печки, глядя на хозяина красными от слёз глазами.
– Завтра пойду в церковь, – словно оправдываясь, сказал диакон. – Твою маму, Ганнуся, я хочу пригласить жить до нас.
– Спасибо, та;точку.
– Ну, всё, спим, новый день покажет, что нам делать дальше. Спокойной ночи.
Павел Лукич подошёл к настольной керосиновой лампе, убавил фитиль, перекрестился на иконы Господа Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы и направился к постели. Но уснуть он ещё долго не мог.


Глава семнадцатая

Из-за поворота обрамлённой с двух сторон галькой шоссейной  дороги, возвышаю-щейся над заросшим редким кустарником и высокой густой травой болотом, из ольхово-го леса выкатилась видавшая виды полуторка, её кузов был набит солдатами. За ней двигалась разношёрстная колонна: автомобили, конные упряжки, пешие красноармейцы.
Полуторка съехала на обочину, дёрнулась и замерла. Из кабины выпрыгнул в измя-том пропотевшем обмундировании, с болтающимся на груди биноклем, с одной рубино-вой шпалой в петлице крепыш. Из-под сдвинутой набок фуражки видна несвежая, про-питанная кровью повязка. Он быстро обогнул перегруженный автомобиль, остановился и прокричал высунувшемуся из кабины ГАЗа офицеру:
– Олег! Вперёд, в Сингаи, и закрепляться! Перекрыть дорогу и ни шагу назад! Ты по-нял?
Офицер помахал рукой, показывая, что понял приказ.
Мимо капитана проехало несколько автомобилей с торчащими из кузовов стволами миномётов, с их расчётами. Следом резво двигались две конные упряжки, тянувшие за собой артиллерийские передки с противотанковыми орудиями. На первом передке сидел крупный сержант и щупленький рядовой, держащий в руках натянутые вожжи, а на лафете тряслись, облепив маленькую пушку, другие бойцы. Следом двигался второй расчёт.
– Артиллерия! На обочину! Остальные, вперёд! – басовито крикнул им капитан.
Упряжки съехали на обочину и остановились, пропуская движущуюся пешую колон-ну. Артиллеристы спрыгнули на грунт. Одни стали приседать, разминая задеревенелые ноги, другие сбежали с насыпи вниз справлять нужду. Командиры орудий заторопились к офицеру. Не доходя несколько шагов, остановились:
– Командир первого артиллерийского расчёта сержант Чумаченко.
– Командыр второго младший сэржант Бирадзе.
– Бирадзе, поступаете в распоряжение командира первой стрелковой роты.
– Есть, товарыш капитан.
– Вам, Чумаченко, орудие установить у вон той отдельной ольхи, в зарослях, – офи-цер указал направление. – Замаскируйся, подпусти немцев ближе и бей. Твоя задача, сержант, задержать фрицев хотя бы на пару часов, пока мы закрепимся в Сингаях. Ездо-вого с лошадьми отправь, будут демаскировать. При отходе пушку брось, её не унесёшь, болота вокруг, тем более что боеприпасов почти нет. Кстати, сколько их у тебя?
– Восемь.
– Мало, – вздохнул капитан и добавил: – Будешь уходить, клин затвора и прицел забери с собой. Всё, сержант.
Уже запрыгивая на подножку полуторки, командир стрелкового батальона капитан Проскурин пробасил: – Слышь, артиллерист! Кровь из носу: задержать на два часа!
Пётр отдал приказ своим бойцам:
– Расчёт, ящики с боеприпасами перегрузить и закрепить на лафете пушки.
– Ваня, – обратился Пётр к Грицыку, небольшого росточка, с чёрной копной выбива-ющихся из-под мятой пилотки волос ездовому: – Догнать расчёт Бирадзе и держаться его. Береги лошадей. В Сингаях жди нас.
Когда ящики перенесли на лафет, сержант скомандовал:
– Зотов, Климчук, Топчий, отцепить пушку – и быстро пошли! – Сам ухватился рукой за сведённые станины.
Пушчонка с тремя ящиками снарядов живо покатила по высокой сочной траве, под-миная мелкую ольховую поросль, оставляя после себя две параллельные полоски и вы-топтанный расчётом след. Протянули её метров пятьдесят. Командир распорядился:
– Стой! Пять минут отдыха – и вперёд!
Повернувшись лицом к дороге, Пётр с горечью наблюдал, как по ней уходил потрё-панный в боях стрелковый батальон одной из частей, защищавших Коростенский укре-прайон. Медленно ехали телеги, перегруженные ранеными. Шли с торчащими из-за спин стволами трёхлинеек или ручных пулемётов пехотинцы, некоторые были с забинтованными головами и руками. У сержанта выкатилась слеза обиды и разочарования. Хотелось что есть мочи крикнуть: «Куда? Куда бежим?!» Он понимал, что противник силён и напал внезапно, но не хотел понимать – почему отступаем? Ведь говорили…
– Почему? – произнёс он в голос.
– Что, командир, почему? – переспросил Зотов.
– Да так, – отмахнулся сержант. – Ребята, взялись и пошли дальше! Ещё рывок, и мы на месте.
Хлюпая по воде, расчёт тащил по высокой траве противотанковую пушку. Вскоре бойцы оказались в густой поросли молодой ольхи, рядом с одиноко стоящей старой раз-весистой красавицей на краю леса.
– Стой! Тут развора-чи-ва-ем-ся, – запыхавшись, скомандовал командир. – Расчёт, к бою! Бронебойный! Зотов, быть в готовности.
Артиллеристы сноровисто развели станины, укрепили в земле сошки. Открытые ящики блеснули бледной желтизной гильз. Мелькнул бронебойный снаряд, звякнул за-твор.
– Бронебойный готов! – доложил Климчук.
Зотов установил на место прицел:
– Я готов!
– Вася, обрати внимание на дорожный столбик.
– Понял, командир. Вижу.
Последние пехотинцы, скрылись за поворотом. Ещё некоторое время было слышно удаляющееся гудение автомобилей и похрапывание лошадей. Затем наступила гнетущая тишина.
Артиллеристам казалось, что время остановилось. Тягостное затишье нарушил нарастающий гул с высоты. Вскоре в небе, словно стаи хищных птиц, проплыли в направлении Киева две группы тяжело стонущих бомбардировщиков.
Артиллеристы замерли. Четыре пары глаз сверлили ольховую рощу в районе выползающей из неё дороги, где должны появиться фашисты. Это была у них не первая встреча с врагом, но на этот раз они остались одни: их – четверо, пушка и восемь снарядов. Ожидание затянулось. Климчук сорвал несколько синих колокольчиков, понюхал и с разочарованием в голосе сказал:
– Я думал, что они пахнут, а они просто красивые.
Топчий, пошутил:
– Да это у тебя, Серёга, нюхалка со страху перестала работать, хорошо, хоть смотрел-ка да хотелка действуют.
– Тихо! Слышите… Гудит… Кажется, танк. Вот и он. Нагло прёт, вражина, и фриц умостился на башне, как на параде. Три «броника» следом. Не ждут нас. Это хорошо, – рассуждал в голос, наблюдая в бинокль за дорогой,  Пётр. Затем вполголоса, словно в гудящей и лязгающей гусеницами машине могут его расслышать, распорядился: – Вася, подпустим к столбику. Прицел постоянный. Под срез башни, по танку – о-гонь!
Пушка дёрнулась, окутавшись сизым дымком. На броне танка, в месте удара снаряда, блеснула молния.
– Молодец! – обрадовался Чумаченко, – Климчук, осколочный! Зотов, по замыкаю-щей – о-гонь!
Наводчик не отрывал глаз от окуляра, словно прирос к нему. Быстро орудуя малень-кими маховиками поворота и подъёма пушки, он вёл прицельный маркер любимой «со-рокапятки», пока чётко не увидел обрамлённый белым ненавистный чёрный крест на борту бронеавтомобиля и торчащие над бронёй каски немецких солдат. В голове пронеслось: «Вишь, как расписали, хоть на божничку ставь», – и дёрнул рукоятку спуска. Пушка повторно окуталась дымом. 
Пётр видел, как снаряд разорвал заднюю часть бронеавтомобиля, как полетели в раз-ные стороны куски металла.
– Бронебойный! – отдал команду Чумаченко, наблюдая в бинокль за мечущимися врагами.
– Бронебойный готов, – доложил заряжающий.
– Зотов, по передку первой машины! О-гонь!
Пушка, сверкнув огнём, содрогнулась, а в месте двигателя длинноносого брони-рованного Гулливера сверкнуло.
– Осколочный!
Спустя мгновение, прозвучал голос заряжающего:
– Осколочный готов!
– По второму! – словно на учениях, приказывал Пётр.
Но что это? Средний бронеавтомобиль свернул с дороги и нырнул в болото.
– Зотов, отставить второй, по первому. О-гонь!
На дороге дымился танк, горели два бронеавтомобиля, метались в панике фашисты.
Чумаченко повёл бинокль в сторону чадящего танка и заметил, как его пушка мед-ленно поплыла в сторону артиллеристов и замерла, нацелившись на них. Сержанту показалось, что чёрное жерло смотрит ему прямо в глаза, в самую душу. Холодок пробежал по спине:
– Бронебойный! Зотов, по танку, под срез! О-гонь!
Он видел, как в этот же миг сверкнул пламенем ствол пушки танка и, ему пока-залось, что чёрная точка снаряда, увеличиваясь в размерах, летит прямо в него. В этот момент на башне фашистского танка расцвела яркая бело-жёлтая вспышка. Башня накренилась, а из утробы рванулось пламя. Затем весь танк окутался дымом.
– Есть! Горишь, гад! – в злом упоении прокричал заряжающий, – не возьмёшь, соба-ка!..
Плотность огня противника усилилась. Пули рвали ствол ольхи, стригли кустарники, на расчёт падали срезанные пулями ветки и листья, куски коры, они стучали о броню пушки, жужжали, словно разъярённые осы, пролетая мимо.
Чумаченко боковым зрением видел, как мелькали над казёнником снаряды, как выле-тали из него дымящиеся гильзы. Каждый боец расчёта, словно одержимый, выполнял свои обязанности. 
– Осколочный! – в очередной раз отдал приказ Пётр. – По пехоте! О-гонь!
Чумаченко слышал, как лязгнула гильза, ударившись об уже валяющиеся на земле гильзы, а на полотне дороги увидел огненный фонтан.
Из леса, сталкивая покатой грудью с дороги горящий броник, появился ещё один танк, а за ним бронеавтомобили.
– Бронебойный! По второму танку, под срез! О-гонь! – распорядился Чумаченко и в тот же момент заметил на броне слепящее свечение магния.
Немецкий танк, огрызнулся огнём и, оставляя шлейф чёрного дыма, сполз с дороги в болото. Снаряд, выпущенный из немецкого танка, попал в ольху. Брызнули осколки.
Пётр ощутил острый удар в правое предплечье. Посмотрел на расчёт. Топчий неесте-ственно прижался к земле.
– Осколочный! По пехоте! О-гонь!
Пушка в последний раз выстрелила и замерла.
Немцы после кратковременного оцепенения пришли в себя, усилили огонь и пошли в атаку.
– Командир, противооткатный механизм повреждён, боеприпасы закончились! – до-ложил Климчук.
– Сергей, помоги Мише. Вася, прицел и клин снять, их –  в мой вещмешок, – распо-рядился Чумаченко.
Пётр осторожно пошевелил рукой: больно, но двигается. Подумал: «Значит, цела, только ранен. Переживём. Сейчас главное – оторваться от немцев и уйти живыми». Опираясь
на ствол ольхи, прицелился в ближнего, бегущего к ним немца, нажал на спусковой крючок винтовки. Он подсознательно выбирал очередную цель и стрелял, стрелял... 
– Командир, я готов, – доложил Зотов. 
– Командир, у Миши кровь. Я перевязал, – доложил Климчук. И вслед за тем недо-вольно: – Сколько мы будем бежать? Где хвалёная Красная Армия? Где Красная авиа-ция? Где Ворошиловская конница, мать её?!
– Расчёт, отходим к лесу! – скомандовал Пётр, в последний раз посмотрел на свою короткоствольную любимицу-пушку, прошептал: – Прости-прощай!
Чумаченко закинул за спину потяжелевший вещевой мешок и короткими перебежками направился к лесу. Сердце билось так, что, казалось, готово выскочить из груди. Вскоре он вместе с расчётом был в ольховой роще.
Лес укрыл их от глаз и огня противника. Бойцы бежали среди деревьев и кустарни-ков, спотыкаясь, падая и вновь вставая, не обращая внимания на удары веток и хлюпаю-щую под ногами воду.
Пётр с каждым шагом всё сильнее чувствовал боль в руке, как она тяжелеет, как кровь постепенно пропитывает рукав гимнастёрки, но понимал, что необходимо терпеть, чтобы уйти как можно дальше от места боя. В подсознании мелькнуло: «До родного дома, до любимой Ганнуськи одиннадцать километров, всего одиннадцать».
Пули всё реже прошивали над ними воздух. Сержант скомандовал:
– Стой, привал!
Артиллеристы попа;дали в высокую траву. Климчук, растянувшись на мягкой про-хладной мокрой подстилке, радостно закричал:
– Мы живы! Слышь, командир! Мы живы!
Чумаченко, превозмогая боль в предплечье, сел на поваленное сухое дерево и стал закатывать рукав гимнастёрки. К нему подошёл Зотов:
– Давай помогу. 
Руку перевязали.
– Спасибо, Вась!
Пётр посмотрел на Топчия:
– Миша, ты как?
– Нормально, командир. Щэ повоюемо. Казала мени маты, шо нимци погани лю-ди …
Не дослушав его, Пётр распорядился:
– Подъём, ребята! Скоро начнёт темнеть, можем заблудиться, да и немцы недалеко. Сергей, помоги Мише. 
Пётр посмотрел на карманные, подаренные председателем колхоза часы: «Всё-таки мы задержали немцев, но лишились пушки. Жаль её, сотню километров вместе прошли, – четыре подбитых танка, шесть бронеавтомобилей, пять мотоциклов на её счету, а вра-гов и не счесть».


Глава восемнадцатая

В Сингаи Чумаченко вёл своих бойцов знакомым ему лесом. Закончилась болотистая местность, начался песчаный грунт, местами покрытый мхом. Шли малиновыми и еже-вичными полянами соснового бора, в котором Пётр до войны заготавливал жерди на ограду подворья, собирал ягоды и грибы. 
Климчук не выдержал:
– Командир, давай перекусим ежевикой, вон её сколько, только зелёная!
Чумаченко вспомнил, как ведрами таскал отсюда малину и ежевику, но промолчал, – нужно было спешить.
В село добрались, когда солнце, прикрытое клубами дыма, клонилось к закату. Сержант доложил командиру батальона, что боевая задача выполнена. Проскурин похвалил:
– Молодцы! Я оставлял ещё стрелковый взвод с противотанковыми гранатами у из-гиба дороги, но вы сами справились. Живыми останемся – всех представлю к наградам. Раненого в санпункт, остальных на кухню. Да ты и сам ранен?
– Ничего серьёзного, сквозное ранение предплечья, – Пётр шевельнул рукой, чтобы показать, что всё в порядке, однако его лицо перекосилось от боли.
– Ты, сержант, сходи вначале в медпункт, а затем к особисту, напиши объяснение по случаю потери орудия. Если чего, ссылайся на меня, мол, я приказал оставить пушку. После найдёшь меня. Ну, давай, я на правый фланг, там немцы, наверное, готовятся к атаке.

– Товарищ старший сержант государственной безопасности , разрешите обратиться. Командир артиллерийского расчёта противотанковой пушки сержант Чумаченко.
– Слушаю вас, товарищ сержант, – поднял на Петра красные от усталости за круглы-ми толстыми линзами очков глаза сотрудник особого отдела.
– Товарищ старший сержант государственной безопасности, в двух километрах от се-ла Сингаи, в бою, я потерял пушку: противооткатные приспособления вышли из строя. Прицел и клин затвора сохранил, они у меня в вещевом мешке.
Сотрудник особого отдела сорвался с места. – Как?! Вы бросили пушку? Вы враг, сержант! – свирепствовал он, – под стражу сержанта Чумаченко. Винтовку, бинокль, прицел и клин затвора немедленно сдать!
– Есть! – отозвался ошарашенный артиллерист.
Петр, поставив в угол винтовку, повесил на неё бинокль, расстегнул вещевой мешок, извлёк из него прицел и клин затвора – небольшой прямоугольник легированной стали. Положил их на стол.
На пороге возник рядовой:
– Вызывали?
– Да! – крикнул особист.
– Слушаю вас, товарищ старший сержант государственной безопасности, – меланхо-лично ответил краснощёкий солдат, в пилотке со смотревшей в сторону звёздочкой и торчащими в стороны грязными обмотками.
– Стой там.
Особист перевёл взгляд на артиллериста. – А вы пишите объяснительную, как и по-чему бросили пушку.
Пётр присел на краешек табурета, взял бумагу и карандаш. Рука болела и подрагива-ла, голову сверлила мысль: «Вот ты, Чумаченко, и враг. Этот так не отпустит. За что? – стучало в висках. – Как мы могли спасти пушку? Там же болото, и немцы наступали. Нужно было умереть вместе с пушкой?..»
За стенами дома всё явственней слышались разрывы снарядов и мин, пулемётно-ружейная стрельба.
Прислушиваясь к то нарастающей, то затихающей стрельбе, старший сержант успо-каивал себя, лихорадочно постукивая холёными пальцами по столу, то и дело заглядывая в объяснительную артиллериста.
– Ты всё обстоятельно описывай, обстоятельно. Это же надо, бросить боевое ору-жие!.. Расстрела тебе мало. Ну, мы с тобой разберёмся.
Рядовой, стоявший у входа и постоянно дёргающийся, словно по нему ползает сотня отборных муравьёв, до этого тупо смотревший бесцветными глазами на артиллериста, раздражённо выкрикнул:
– Зачем нам его объяснительная – шлёпнем и всё!
– Молчать! – оборвал его особист, размышляя: «Начальство далеко. Связи нет. Тут ещё этот безмозглый Бобков, «шлёпнуть», ему бы в огороде чучелом стоять, так нет, ко мне прикомандировали. А может, и правда – шлёпнуть? Пушку бросил. Но клин затвора и прицел сберёг, значит, пушка досталась противнику неисправной. К тому же противо-откатные устройства повреждены. Вроде уже и не пушка, а металлолом. Тут понятно. Но бросить немцам!.. Оставить орудие, когда каждый ствол и патрон наперечёт? Расстрелять? А в чём его вина? Посоветоваться? С кем? Начальник отдела… а где он?»
– Разреши, старший сержант государственной безопасности? – переступил порог ко-мандир стрелкового батальона Проскурин.
– Проходите, товарищ капитан, – привстал сотрудник особого отдела.
– Что тут у нас?
– Вот артиллерист бросил пушку, досталась немцам.
– Не пушку, а выведенное из строя орудие. Понимаешь, старший сержант государ-ственной безопасности, вы-ве-ден-ное из строя орудие. У нас нет ни мастерских, чтобы отремонтировать, ни лошадей, чтобы тащить её, неисправную. Артиллеристы под ко-мандованием сержанта Чумаченко совершили подвиг: уничтожили два танка, три бронеавтомобиля, дюжину фашистов и задержали немцев почти на два часа. Да он и сам ранен, ему немедленно нужно в санпункт.
– Я понимаю, но…
– Ты соображаешь, старший сержант: на оставшуюся в батальоне единственную бое-способную пушку у нас только полрасчёта. Причём, нет ни командира, ни наводчика. Сержант сейчас нужен там, у пушки. Бой идёт. Дай Бог нам самим остаться живыми.
– Я… Я что, я согласен. Под вашу ответственность. Пусть допишет…
– Он почти сутки ничего не ел, раненый. На огневой ждёт пушка. Немец у порога стоит.
– Ладно, пусть идёт. Заберите оружие, сержант.
– А клин затвора и прицел?
– Да берите всё. Под вашу ответственность, товарищ капитан.
– Чумаченко, быстро в санпункт, потом на ПХД  и найти меня.
– Есть, товарищ капитан! – вскочил с места повеселевший Пётр.
Когда капитан и сержант вышли, особист взял недописанную объяснительную, акку-ратно её сложил. Долго возился в полевой сумке, вздохнул и извлёк из неё потрёпанный блокнот, в нём записал:
«Командира 45-мм пушки, сержанта Чумаченко П. П., бросившего повреждённую пушку противнику, но доставившего клин затвора и прицел пушки, в 18.22, 8 июля 1941 года, во время боя за деревню Сингаи, командир стрелкового батальона капитан Проскурин самовольно забрал на огневую позицию. После боя – сержанта под арест, докладную на комбата». 
Затем особист с чувством исполненного долга положил недописанную объяснитель-ную в записную книжку и спрятал в полевую сумку.

В это время мать и жена Петра Павловича Чумаченко стояли на коленях перед ико-нами и просили Матерь Божью помочь их сыну и мужу.


Глава девятнадцатая

Чумаченко нашёл свой расчёт возле полевой кухни. Климчук, прислонившись спиной к колесу телеги, уплетал пшеничную кашу, остальные бойцы растянулись на травке у забора. Заметив командира, Климчук, облизав губы, похвастался:
– Командир, каша сегодня – пальчики оближешь, вторую порцию доедаю. Даже мясо есть. Готовь инструмент.
– Ребята, подъём, некогда отдыхать, слышите, что на западной окраине творится. А где Грицык?
– Тут я, командир. Лошади и артпередок в соседнем дворе, – отозвался из-под разве-систой ракиты ездовой.
– Ну, слава Богу, – вырвалось у Чумаченко. – Иван, запрягай лошадей и догоняй нас.
Вскоре расчёт стоял перед комбатом.
– Товарищ капитан артил…
Проскурин оборвал доклад сержанта:
– Говоришь, прибыл? Тогда слушай. Там, – указал рукой направление, – у дороги стоит пушка Берадзе, одна на весь батальон, есть боеприпасы. Расчёт погиб, остался только легкораненый помощник заряжающего. Немедленно туда, в распоряжение ко-мандира первой стрелковой роты старшего лейтенанта Воронина, и держаться. Держать-ся, сержант, подкрепление идёт. Давай! Удачи!..
– Есть! – козырнул Пётр.
Спустя некоторое время он разыскал пушку, которая стояла у куста смородины рядом с полуразрушенным домом. На станине сидел помощник заряжающего. Заметив приближающихся артиллеристов, поднялся и доложил:
– Рядовой Загоруйко. Там, – показал он на тела погибших товарищей, которые лежа-ли в тени под деревом, хотел что-то добавить, но махнул рукой и заплакал.
Чумаченко, прислушиваясь к то затихающей, то возобновляющейся стрельбе, по-смотрел на погибших и перекрестился. Увидел два открытых ящика, в них отливали тусклой желтизной снаряды.
– Загоруйко, сколько осталось снарядов?
– Тут шесть, да в передке семь ящиков. Лошади убиты.
В голове Чумаченко промелькнуло: «Не густо».
Пётр опустился на корточки левее пушки, поднёс к глазам бинокль. Впереди, в смя-той, местами выгоревшей ржи, замер немецкий танк с разорванной гусеницей и неесте-ственно сдвинутой вправо башней. Над ним тонкой струйкой клубился дым. Правее него догорал бронеавтомобиль. Заметил, что время от времени среди деревьев что-то поблёскивает. Всмотрелся: из леса, выставив вперёд короткостволую пушку, выползает тупоносый, разрисованный фашистскими крестами танк, а за ним цепью пехота.
– К бою! Бронебойный! Нет, ждём!.. Ждём, Вася… Прицел – постоянный! Под срез башни! Два снаряда! Беглый!.. О-гонь!
– Есть! – ответил наводчик, и пушка дважды содрогнулась.
Чумаченко не увидел след трассы первого и второго снарядов, но заметил вспышки на броне танка. Тот вздрогнул от ударов, сделал рывок вперёд и остановился; из него повалил дым, из башни стали выползать в горящих комбинезонах танкисты.
– Есть. Гори-шь!
Он не расслышал разрыва вражеского снаряда. Сержанта бросило на землю, словно тисками сжало голову, ощутил липкое тепло, медленно скользящее вниз у правого уха. «Неужели всё?.. – мелькнула мысль. – Почему такая тишина?.. Нет, нет, я живой! Меня не должно убить!..» Чумаченко вскочил, рукавом вытер струйку крови, выползающую из уха, и осмотрелся. Всё было на месте, только в ушах гудело.
– Командир, пехота! – кричал помощник заряжающего.
Сержант видел, что Топчий широко открывает рот и тычет рукой вперёд, но не мог понять, чего тот от него хочет, и только когда посмотрел на поле и увидел большую группу немцев, огибающих чадящий танк, понял, что надо делать.
– Осколочный! Прицел – постоянный! По пехоте! Два снаряда! Беглый! О-гонь!
Пётр видел, как разрывы снарядов раскидали бегущих, как трассы светящихся огонь-ков от пулемётов бесконечной нитью устремились к мечущимся врагам. Неожиданно он снова услышал гул боя, разрывы, выстрелы, свист пуль.
– Сержант! Я командир первой стрелковой роты, старший лейтенант Воронин, – как из-под земли рядом с ним вырос пехотный офицер. – Там, на главной дороге, – указал рукой на юго-запад, – танк и бронеавтомобили с пехотой.
– Расчёт, орудие к походу! Ездовой, вперёд! Лейтенант, веди!
У чадивших остовов домов на околице села Воронин скомандовал:
– Стой! Сержант, здесь занять огневую позицию. Впереди, видишь, – старший лейте-нант указал рукой на бугорки окопов, – справа и слева мои стрелки. Держитесь!
– Расчёт, огневая – у калинового куста. Грицык, лошадей укрыть, – указал сержант, – за тем сараем – и к орудию. Расчёт, к бою!
Бойцы быстро развернули и подготовили пушку к бою. Снаряды в открытых ящиках отливали тусклой желтизной, возле них колдовали Топчий и Загоруйко.
Климчук осмотрел противооткатные устройства, проверил работу затвора, провёл рукой по казённой части пушки и удовлетворённо доложил:
– Командир, мы готовы.
Зотов опробовал подъёмный и поворотный механизмы пушки, рукоятку и кнопку спуска, протёр глазок прицела, поправил карабин за спиной, отрапортовал:
– Я готов.
Чумаченко в это время в бинокль изучал местность, определял ориентиры для стрельбы и расстояния до них. Отметил, что огневая позиция немного возвышается и удобна для боя, остался доволен.
В это время подошёл комроты:
– Прут, сволочи! Вы готовы?
– Так точно!
– С мотоциклистами и пехотой разберутся стрелки, твоя, сержант, броня. Ну, удачи, артиллерист!
Враг долго ждать себя не заставил. Из леса выполз рычащий танк. Пётр про себя по-думал: «Старый знакомый Т-4, били и сейчас…». За ним, разъезжаясь в стороны, ковы-ляя носами и подминая под себя рожь, плыли бронеавтомобили. С них на ходу спрыги-вали пехотинцы и бежали под прикрытием брони.
– Расчёт! К бою! Бронебойный! По танку! Под срез башни! Прицел – постоянный! Два, беглый – о-гонь!
Чумаченко видел, как первый снаряд, срикошетив, высек искры на броне танка, тот стал разворачиваться на месте, словно ввинчивался в землю, как блеснула разорванная лента гусеницы. Крикнул:
– Вася! Под срез башни! О-гонь!
Второй снаряд попал в башню танка. Тот остановился и повернул ствол в направле-нии их огневой.
– Бронебойный! Под срез башни! О-гонь! – крикнул Пётр.
Дёрнулась пушка, и он увидел яркую вспышку на башне танка. Башня сдвинулась назад, изнутри машины заплясали языки пламени. Пётр повёл биноклем вправо. Один из бронетранспортёров и два мотоцикла горели. Обрадовался: «Молодцы пехотинцы!».
– Осколочный! По правому бронеавтомобилю! Прицел – постоянный! О-гонь!
Чумаченко не замечал, как действовали подчинённые, выполняя его приказы. Он только слышал выстрелы «сорокапятки», видел яркие вспышки на конце ствола. Радовался:
– Есть! Горит! Осколочно-фугасный! Слева одинокое дерево, бронеавтомобиль. При-цел – постоянный! О-гонь!
В который раз пушка подпрыгивала, извергая пламя, в который раз на броне очередного фашистского бронеавтомобиля он видел словно магниевые вспышки, и бронеавтомобили покрывались чёрным дымом.
Два броника стали разворачиваться, чтобы уйти от губительного огня пушки.
– Бронебойный! По бронеавтомобилю возле танка. Прицел – постоянный! Два! Бег-лый! О-гонь!
Неожиданно перед пушкой поднялись фонтаны земли, комья ударили в лицо. Запы-лала рожь. Всё вокруг стало медленно заволакиваться сизым дымом.
Пётр вспомнил о молитве, написанной аккуратным почерком отца. Передавая её, мать сказала: «Держи её всегда при себе, пусть она тебя оберегает, а в трудную минуту – читай». Он достал её из кармана гимнастёрки и, приблизив к глазам, шёпотом начал: «Владыко Господи, Ты сподобил меня, недостойного и грешного, служить моей Родине, выполнять долг защитника Отечества!..»
Закончив читать, Пётр трижды перекрестился, свернул листик и спрятал обратно в карман.
Вскоре ночная мгла поглотила всё вокруг. Мерцали в темноте, словно фитили керо-синовых ламп, горящие танки и бронеавтомобили. Стрельба по всему фронту обороны батальона начала затихать. 
В это время появился Воронин:
– Артиллеристы, молодцы! Сворачиваемся, уходим.
Когда обороняющиеся покидали село, появились низколетящие немецкие бомбар-дировщики. Земля задрожала от мощных разрывов. Испуганные лошади бросились вскачь, но опрокинувшаяся пушка остановила их разбег.


Глава двадцатая

Ночью под неумолкающую канонаду дальних разрывов снарядов и бомб потрёпан-ный в боях стрелковый батальон прошёл более тридцати километров. Бойцы с ходу пре-одолели реку Здвыж по мосту и начали рассредоточиваться на её противоположном бе-регу. Темень и туман, клубящийся вдоль реки, укрыли стрелковое подразделение. Урча-ли машины, блёклым светом фар выхватывая из тьмы людей, фыркали лошади, громко ругались коноводы, перекликались командиры и бойцы.
В этой какофонии звуков Чумаченко вдруг услышал жуткий вой волка-одиночки и в сердцах выругался: 
– Серый, гад, заткнись, и без тебя тошно!..
Ближе к утру шум затих, только на реке продолжалась разноголосая ленивая перекличка разбуженных лягушек. Начинало светать. Туман медленно сползал в низину, прижимался к водной глади, выказывая красоту Полесья.
Пётр увидел несколько стройных белоствольных красавиц-берёзок. Они распушили свои ветки-косички с тёмно-зелёными, трепещущими под дуновением лёгкого ветерка листочками и были похожи на девушек с распущенными волосами. За ними утопала в садах спящая Бородянка. Левее и дальше, примыкая к реке, зеленел густой сосновый бор. Справа от села пробегала лента полуразрушенной шоссейной дороги, уходящая в направлении Киева. Берега реки поросли высокой густой осокой. Местами в ней, подняв тёмно-жёлтые соцветья, красовался водяной ирис. Дальше, насколько мог видеть глаз, словно пёстрый ковёр, простиралось поле изумрудной сочной травы с вплетением луговых цветов.
Задремали на утренней зорьке лягушки. Притихли, напившись росяной водицы, сверчки. Слышны были только тихие разговоры людей да редкое фырканье лошадей. На краю села, за берёзками, лениво пролаяла собака, в другом конце хрипло прокукарекал петух. Его пытался поддержать второй, но поперхнулся и замолчал.
В наступившей зыбкой тишине Пётр услышал голос посыльного:
– Артиллериста – к комбату!
Он обходил глубокие воронки и вздувшиеся трупы разлагающихся, дурно пахнувших животных, а в голове всё те же вопросы: «…Как там Ганнуся, мама, отец? Сколько ещё мы будем отступать?».
Недалеко от моста Пётр заметил сидящих бойцов. Один стоял. Чумаченко узнал в нём неутомимого крепыша, вездесущего комбата.
Проскурин, издали заметив Петра, громко поторопил:
– Чумаченко! Быстрей сюда. Садись и слушай.   
И продолжил:
– Товарищи! Как сообщили из Киевского укрепрайона, немцы большой колонной двигаются по дороге с Коростеня в направлении Киева. Их подход к реке Здвыж ожида-ется через четыре-пять часов. Батальон получил боевую задачу: закрепиться на правом берегу и не допустить прорыва противника в направлении Ирпень – Киев. Первой роте с приданной противотанковой пушкой и пулемётным взводом оборонять дорогу и мост. Воронин, мост заминируй, но взрывай только при крайней необходимости.
Чумаченко рассудил так: «Раз мост сохраняют, значит, будем наступать».
– Второй роте …
– Третьей роте…
– Миномётной батарее…
– Пулемётный и стрелковый взвод третьей стрелковой роты – резерв. Находится в готовности к действию в полосе обороны батальона.
– Командиру взвода связи проводную связь с ротами и резервом установить немед-ленно.
– Тыл будет размещён на южной окраине села в роще. Справа и слева у нас соседей нет. Подкрепления пока не будет. В Бородянке должен быть стрелковый полк. Он на подходе. Обещали артиллерийскую поддержку. Всё! Всем по местам! – повысил голос комбат.
Подчинённые стали расходиться по своим подразделениям. Капитан какое-то время наблюдал за ними, а затем, что-то вспомнив, позвал:
– Артиллерист! Подойди, – Проскурин вполголоса сказал Чумаченко: – Сержант, подготовлено представление к награждению тебя орденом Красной Звезды, остальных твоих бойцов – к медали «За отвагу».
– Спасибо. Знаете, товарищ капитан, мы находимся в полутора часах ходьбы от моего родного села Глубокая Криница.
– Сочувствую тебе, артиллерист.
Следуя к своей артиллерийской позиции, Пётр думал: «Ох, как нужна нам эта удача! За спиной Киев. Часть Украины уже под немецким сапогом. Куда дальше? О чём там, в Москве, думают?».
Не представлял тогда сержант масштабов трагедии, которая обрушилась на его Роди-ну. Под ударами фашистских войск к десятому июля пали Белосток, Минск, Рига, Псков, Тернополь, Винница, Житомир. Не знал, что противник планировал с ходу захватить Киев и мосты через Днепр, преодолеть по ним реку и развить наступление на Москву. С этой целью он сосредоточил основные силы северо-западнее Киева, где в районе Коростенского укрепрайона доблестно оборонялась 5-я армия, частью которой был и его артиллерийский расчёт. И только мужество советских воинов остановило около десяти вражеских дивизий на полтора месяца на этом рубеже.
Не ведал артиллерист, что благодаря героическим действиям подразделений Коро-стенского и Киевского укрепрайонов, а также частей 5-й и 26-й общевойсковых армий, была скована 6-я немецкая армия – самая мощная ударная группировка армий “Юг”, имевшая в своем составе: в июле 16, а в августе 21 дивизию. Все попытки врага про-рваться на левый берег Днепра в районе Киева, как в июле, так и в августе, были рас-строены, тем самым было сорвано молниеносное наступление частей Вермахта на Моск-ву. Только 9 сентября по приказу Ставки советские войска оставили столицу Украины.
Его размышления прервал окрик:
– Сержанта Чумаченко – к ротному!
Пётр осмотрелся. Справа от дороги, размахивая руками, видимо, что-то объясняя подчинённым, стоял высокий, стройный, как лоза, командир первой стрелковой роты. Быстрыми шагами направился к нему. Подойдя, начал: – Товарищ старший лейте … – но был оборван хриплым голосом Воронина:
– Да ладно ты. Слушай: огневую оборудуй рядом с мостом справа от дороги. Слева и впереди тебя в траншеях будут мои стрелки и пулемётчики. Мы не должны пропустить немцев на мост, а в реку они не сунутся.
– Понял. Разрешите идти?
– Давай, браток, давай.
Пётр прислушался к зыбкой тишине. В сочной траве, просыпаясь, изредка пере-кликались сверчки, в реке, всё ещё прикрытой клубящимся пепельным туманом, лениво квакали лягушки. И только где-то далеко, на западе, слышались то нарастающие, то затихающие звуки взрывов.
В ту же минуту Пётр отчётливо услышал нарастающий гул приближающихся само-лётов. «Опять мосты через Днепр будут бомбить. Ну и силища у этого Гитлера. Но мы выстоим, обязательно выстоим. Резервы подойдут, и тогда мы…» – думал артиллерист.
Вдруг где-то завопил филин. Сержант прислушался. «Нет, это не филин. Показа-лось». Но вопль повторился. Вспомнил, что в их деревне говорили: «Филин – птица бо-жественная, но своими воплями накликает беду».
Вскоре он оказался возле своих подчинённых.
Артиллеристы ещё досыпали. Щупленький Вася Зотов спиной прижался к богатырю Серёге Климчуку и казался совсем ребёнком. Да он-то и был им, всего двадцать лет. Топчий лежал на спине с открытыми глазами, словно рассматривал утреннее небо. За-горуйко и Грицык притиснулись друг к другу, при этом второй во сне что-то бормотал. Пушка с зачехлённым стволом отдыхала рядом. Поблизости, опустив оглобли в землю, стоял артиллерийский передок, а в стороне пощипывали ядрёную траву лошади. Наблю-дая эту идиллию, Пётр позавидовал: «Эх, растянуться бы рядом, но…» – и отдал коман-ду:
– Расчёт, подъём!
Первым вскочил Грицык:
– Что, где? А, командир…
– Подъём, ребята, будем готовить огневую. Немцы близко.
– Искупаться бы. Пот смыть. А, командир? – потягиваясь, предложил Климчук.
– Яку ричку? Нимци пруть, а у тоби глупости в голови,  – возразил Топчий.
– Тебе, лично, Миша, не нужно, а то свой особый запах смоешь! – хохотнул Климчук. 
– Нэ запах, а мий особлывый дух. Шоб нимци, почуяв его, трэмтилы. Чого тут смиш-ного?  – отозвался Топчий.
– Так, мужики, не до веселья. Грицык, за завтраком. Остальным пять минут на сборы и за работу, – распорядился Чумаченко.
Изучая в бинокль местность, а также возможное направление атаки противника, Чу-маченко вспоминал инструкцию, как вести борьбу с танками противника: из 45-мм пуш-ки бронебойным снарядом следует бить по башне, боковому корпусу танка, моторной группе, гусеницам и ведущим колёсам. При стрельбе по среднему танку наибольшее по-ражение наносится... облически…
Опустив бинокль, сказал недоумённо вслух:
– Ну и придумали! «Облически». Нельзя сказать нормальным языком – наискось, це-лясь в борт или башню, но не острее угла в двадцать восемь градусов.
– Ты о чём, командир?
– Думаю, Миша.
– А-а…
А думать было о чём. Инструкция хороша, но окоп для пушки целесообразно обору-довать вон у тех зарослей шиповника. Это метрах в тридцати правее дороги и до зеркала воды около двадцати метров. Маскировка получится надёжной, натуральной. Берег по-крыт редким кустарником, к тому же немного возвышается над не очень широкой, но глубокой, темноводной, с болотистыми берегами, рекой. Левый зарос высокой осокой, ирисом, скрывает естественное препятствие – болотистые берега и глубоководную ре-чушку. Деревянный мост – рядом. Противник – как на ладони. Пушка укрыта от глаз противника берегом и кустом. 
Вскоре расчёт, кряхтя и стуча сапёрными лопатами, зарывался в землю. Вдоль берега в пяти-семи метрах от кромки воды мелькали сверкающие в лучах всходящего солнца, отполированные до блеска куцые лопатки пехотинцев, углублявших извивающуюся, как уж, бесконечную траншею.
Солнце косыми лучами слепило глаза. От пота гимнастёрка плотно прилипла к спине, руки гудели от работы. Сержант, с силой воткнув лопату в податливый грунт, вылез из окопа и осмотрел его со стороны реки. Хорош, только бруствер нужно прикрыть дёрном. 
Подойдя к запасному окопу, заключил: мелковат. Скомандовал:
– Загоруйко, Грицык, поднажмите!
Осмотрев укрытие расчёта, которое оказалось просторным и глубоким, похвалил по-мощника заряжающего:
– Молодец, Миша. Толково сделал.
Топчий расплылся в улыбке. Из-под белёсых ресниц радостно сверкнули его воспа-лённые глаза. Редко можно было услышать от угрюмого сержанта похвалу, а тут...
– Та шо тут копаты? Зэмля як пух. Цэ нэ земля, а золото. В огород такои б .
– Ему легко. А тут и корни, и колючки, будь он неладен, этот шиповник, да и немец тоже, – процедил сквозь зубы Климчук.
Чумаченко не раз слышал недовольное бурчание заряжающего, но знал: да, на язык он колок, а в деле хват. Распорядился:
– Грицык, лошадей с передком – в рощу. Укрыться и находиться там.
– Ро-та, к бою-ю! – послышался надрывный крик Воронина.
– Расчёт, к бою! – повторил сержант.
Гул самолётов нарастал. В голове пронеслось: «На этот раз фрицы будут бомбить нашу оборону. Хорошо, что успели окопаться».
Пушка стояла, широко раскинув сошки, упёршись ими в грунт, выставив тонкий ствол в сторону реки. Ящики с боеприпасами в отрытой нише рядом.
– Во-о-зду-ух! – раздалась команда и пошла разноголосо по всей линии обороны.
Пётр смотрел на пехотинцев, которые проворно прыгали в только что отрытые тран-шеи и окопы. Крикнул:
– Расчёт, в укрытие!
Бойцы, подталкивая друг друга, нырнули в укрытие. «Хорошо, что просторно», – мелькнула мысль у Чумаченко. В суматохе ощутил тупую боль в раненой руке. Плотно прижавшись спиной к холодной стенке, Пётр поднял голову.
К ним плыла неисчислимая стая чёрных, как вороны, «юнкерсов», казалось, затмевая собой небо. Мощный рёв моторов усиливался с каждым мгновением, нависал над головами, давил на уши, а сознание того, что ты беззащитен перед этими страшными железными птицами, вдавливало людей в землю.
Первая группа самолётов, словно стая круков,  выставив когти, вырастая в размерах, стремительно неслась вниз. От самолётов отделились продолговатые чёрные предметы и, тяжело покачиваясь, заскользили вниз. Чумаченко, словно заколдованный, смотрел, как бомбы, увеличиваясь в размерах, летели на позицию артиллеристов. Ему казалось, что в это мгновение кровь в нём застыла, а сердце остановилось. Земля задрожала от взрывов. Траншея наполнилась удушающим густым дымом, и на мгновение не стало видно неба.
– Тилькы нэ сюды, нэ сюды, Господи!.. – причитал Топчий.
– Слава Богу!  – вырвалось из груди сержанта, – Спаси и сохрани нас, Господи, – и он перекрестился.
Постепенно жуткий гул самолётов стал удаляться, а пыль оседать. Пётр посмотрел в направлении улетающих стервятников и замер. С неба неслась, мерцая зазубринами пла-мени пушек и пулемётов, новая группа крестообразных «юнкерсов». Он увидел, как один из пехотинцев, лёжа на спине, из винтовки стрелял в ненавистные самолёты. Снаряды и пули поднимали фонтаны воды, грязь и выброшенный ил, стекали в реку, берег словно плакал. Будто из чрева преисподней, над речушкой поднялся чёрный дым, а разрывы упрямо приближались к позиции артиллеристов. Сержант повалился на дно окопа, сжался, ожидая удара пули. Однако стрекочущие звуки с неба стали удаляться, а Петру почудился нарастающий гул земли. Казалось, что по ней катится каток огромных размеров.    
Сержант поднялся. Посмотрел на противоположный берег. Из леса выезжали и рас-ползались, словно большие чёрные жуки, разворачиваясь в боевой порядок, вражеские танки.
– Один, два, три… семь… – продолжал считать Чумаченко.
За танками, кивая кургузыми носами, двигалась бесконечная колонна бронеавтомо-билей. Пётр обратил внимание, что мост, хотя и окутался дымом, был цел. Рассудил: значит, попрут сюда. Ну, держись, артиллерист! Боже, помоги нам!
– К бою! – крикнул сержант. – Подкалиберным! По головному танку! Прицел – по-стоянный! 
Выждал мгновение:
– Огонь!
Пётр заметил, как снаряд, скользнув по лобовой броне, отлетел в сторону, а орудие танка медленно поворачивалось в их сторону.
– Подкалиберный! Зотов, под срез башни! Цель та же! Прицел – постоянный! Два! Беглый, О-гонь!
Сорокапятка дернулась, и конец ствола в который раз ярко вспыхнул.
– Есть! Молодец, Вася! – похвалил командир.
Третий снаряд, сверкнув почти по центру танка, нырнул под башню. Машина дёрну-лась, словно упёрлась в невидимое препятствие, и замерла. Из люков стали выползать танкисты, затем яркими светлячками заплясал огонь и повалил густой дым.
– Подкалиберный! По танку! Правее головного! Прицел – постоянный! О-гонь!
Артиллеристы не замечали времени, взрывов снарядов, рвущих землю вокруг них, свиста пуль. Их укрывали от глаз противника кустарники шиповника, защищала родная земля.
– Бронебойный! Цель та же! Прицел – постоянный! О-гонь!
– Есть! Ды-ми-шь! – со злорадством прошептал Чумаченко.
Неожиданно земля, где двигались фашистские танки, вздыбилась. Всё пространство закипело огненными валами. Казалось, что открылась преисподняя. В этом аду Пётр разглядел, как подлетали и, словно игрушки, кувыркались в воздухе бронированные монстры.
– Что это? Кого Господь послал на нехристей? – удивился сержант.
Топчий упал на колени и, беспрерывно крестясь, задрав голову вверх, запричитал:
– Спасибо, Боже! Ты всэ бачыш. Ты справедливый, Боже! Спасибочко тоби .
Климчук от удивления встал в полный рост с вопросом в глазах: «Что это?»
Загоруйко сидел на дне окопа с бронебойным снарядом в руках, широко открытыми красными подслеповатыми глазами непонимающе глядел вперёд и бормотал:
– Всё, дальше не пойду… Куда бежать?.. Жинка, донька, тато, мама остались под немцами, кто их будет защищать?..
Пётр слышал его рассуждения, но молчал. Что он мог сказать утешительного подчи-нённому, когда у самого все родственники остались в тылу у немцев.
Вася Зотов, который, казалось, не верил ни в Бога, ни в чёрта, отведя голову от при-цела, перекрестился.
Пыль и дым заволокли небо, превратили солнце в тусклый медный пятак. По всему полю от реки до леса в неестественных позах дымились танки и бронемашины. Некото-рые продолжали двигаться, наезжая друг на друга, другие увязали в прибрежном болоте. Наискось, спеша к мосту, подставив бок с крестом, полз тупоносый танк. Чумаченко, перекрикивая взрывы и гул, скомандовал:
– Бронебойный! По движущемуся танку, к мосту справа, у кромки дороги! Прицел постоянный! Два. Беглый. О-гонь!
Он заметил вспышку на боку бронированного чудища. Видел, как тот дёрнулся и начал разворачиваться, словно пытался прикрыть раненый бок. Однако после второго снаряда из танка показалась струйка чёрного дыма, заплясали языки пламени, а через мгновение его потряс взрыв. Мимо, чуть не задев его, медленно проехал окутанный ды-мом другой танк, словно надумал искупаться в водах реки, и исчез в ней… 
– Как тут у тебя, бог войны?
– Нормально. А что это было, товарищ капитан?
– Артиллерия старшего начальника. Смотри, из леса ползут ещё. Держись. – И исчез, как привидение.
Пётр в бинокль наблюдал, как, объезжая коптящую бронетехнику, ползли брониро-ванные чудища-танки, как будто плыли в высокой, местами выжженной огнём траве, длинноносые бронемашины, как, словно муравьи, расползались по полю пехотинцы. Он понимал, что танковая атака немцев не захлебнулась, что новая волна бронемонстров накатывается на оборону стрелкового батальона. Посмотрел на своих бойцов. Вася Зо-тов, сидя на корточках со сдвинутой на затылок пилоткой, тёр тряпицей прицел. Серёга Климчук, согнувшись над казённой частью пушки, что-то там высматривал и бормотал.
Топчий протирал снаряды. Загоруйко, согнувшись, обхватив руками голову, сидел на станине, покачиваясь, что-то шептал. 
«Всё нормально, сержант, всё нормально, – успокаивал себя Чумаченко. – Люди устали, но живые.  Живые!..  А эти гады ползут и ползут. Боже, ты всё видишь… Помоги нам, Господи».
Впервые за время боя он уловил едкий дым горящего соляра и сладкий, удушающий запах разлагающихся коровьих туш. Тошнотворный клубок сдавил горло.
Приподнявшись на локтях над бруствером, Пётр в бинокль увидел, как окончания стволов танков вспыхивали ярким огнём, понимал, что они ведут стрельбу по ним, тер-пеливо искал цель. «Вот он, огромный, с короткой пушкой, спешит к мосту. Далековато. Пусть подойдёт ближе, чтобы наверняка. У него пушка мощнее, да и танкисты за толстой бронёй. Нужно подкалиберным, и под срез башни…» 
Справа около траншеи пышными пионами расцвели два взрыва. Пыль на какое-то время разделила артиллеристов и атакующие танки. Там, за стеной оседающей пыли, по всему фронту обороны были слышны взрывы гранат, длинные очереди из пулемётов и одиночные, временами сливающиеся, выстрелы из трёхлинеек.
– Расчёт! К бою! Подкалиберный! Ориентир – мост, далее 200, по головному танку! Два снаряда! Беглый!.. О-гонь!
Чумаченко видел, как первый снаряд высек искру на башне, второй, сверкнув огнем, скрылся в танке, однако он продолжал движение, а ствол его орудия медленно поплыл в поисках артиллеристов.
– Бронебойный! Цель прежняя! Прицел – постоянный! Под срез! Два снаряда! Бег-лый! Огонь!
Резко ударило в барабанные перепонки, пушка дёрнулась, снаряд, прочертив прямую светящуюся линию, ударил в башню. Танк словно натолкнулся на препятствие, содрог-нулся. Второй снаряд попал точно в цель, и вскоре густой дым накрыл его.
Чумаченко увидел, как два тупогрудых короткостволых танка наискось устремились к мосту.
– Бронебойный! В борт! Прицел – постоянный! Беглый огонь!
Снаряд ударил в борт, но танк продолжил движение. Второй снаряд, сверкнув, вы-звал тоненькую струйку дыма, а через мгновение танк вспыхнул, как коробок спичек.
Пётр почему-то не слышал разрывов снарядов. Он только машинально отмахивался, как от назойливых мух, от летящих на него комков земли, размазывая по лицу пот и пыль. 
Повернул бинокль влево. По мосту медленно ползли, как ему показалось, невероят-ных размеров два танка, а навстречу им, шевеля бугристой спиной, полз пехотинец. Чу-маченко, что есть силы, закричал:
– Расчёт! Бронебойный! Мост! По головному! Прицел – постоянный! О-гонь!
Огненная трасса от снаряда скрылась в левом борту бронемонстра. В этот же момент пехотинец поднялся во весь рост, и под бронированое чудовище полетела связка гранат. Взрыв потряс танк, он подпрыгнул и развернулся бортом, задымил. Храбрец-пехотинец, взмахнув руками, словно пытался взлететь, повалился на землю.
– Бронебойный! По второму! Огонь!
Заметив, что снаряд высек на башне искру и рикошетом ушёл вверх, крикнул:
– Зотов!.. Цель та же! В борт!.. Два снаряда!.. Ва-ся-я, в борт!
«Почему не рвут мост? На нём уже два танка, ползут ещё. Могут прорваться». В тот же миг мост содрогнулся, взбугрился, покрылся дымом. Бревна настила, разлетались в стороны, а одно из них, вертясь, неслось в сторону окопа. Пётр втянул голову в плечи, но брус, не долетев, ударился в землю. Когда пыль осела, артиллерист увидел торчащие остовы моста и сползающий в реку танк.
– Успели! – вырвалось у него.
Несколько уцелевших бронемонстров, отстреливаясь, поползти вспять. Броневики и пехота тоже отступали.
– Ну, как ты, бог войны?
Не успел артиллерист ответить, как ротный продолжил:
– Сворачивайся, приказано перемещаться к Ирпеню, в укрепрайон. Почти полроты полегло. У тебя снаряды остались?
– Четыре бронебойных.
– Значит, ещё повоюем. Жаль, что твою родную деревню немцам оставляем. Тебя там кто-то ждёт? Ой!..
Чумаченко увидел, как лейтенант, обхватив голову, медленно опускается на землю. Лицо командира роты исказилось от боли. Ослабевая, он попытался что-то сказать, но ничего нельзя было понять.
– Что вы, товарищ старший лейтенант, ещё повоюем, – утешал раненого Пётр, бе-режно опуская его на дно окопа. Тот попробовал поднять руку, но она безвольно упала вниз. Офицер вытянулся и замер. Он лежал с широко открытыми серыми глазами, слов-но спрашивал: «Почему? Я ещё так молод».
Спазмы сдавили горло Петру. Слёзы набежали на глаза, медленно потекли по лицу, оставляя на щёках светлые бороздки. 


Глава двадцать первая

Утром Глубокая Криница как будто вымерла. Не мычали коровы, не лаяли, как обыч-но, псы. Солнце и то казалось тусклым.   
Диакон Павел вышел из дому и прислушался к артиллерийской канонаде, доносив-шейся со стороны Киева. Перекрестился:
– Спаси, сохрани и помилуй нас, Боже! Где же наш сынок, спаси и убереги его, Гос-поди Иисусе Христе!
Вздохнул и побрёл по улице, не узнавая её: те же дома, заборы, сады. Но сегодня его встречали поскрипывающие под дуновением ветра открытые калитки, наспех заколо-ченные досками окна, разбросанные по дворам и дороге солома и сено… 

Село встретило немцев напряжённой тишиной. Двигаясь по улицам на двух бронеавтомобилях, солдаты смотрели по сторонам и прислушивались, но не встретив никого, остановились в центре. Дюжина бойцов, ощетинясь автоматами и переговариваясь на непривычном для сельчан языке, высыпала из бронемашин.
Павел Лукич был в это время в храме. Там всё было на месте. Обрадовался, так как опасался, что такие хваты, как Стасько Федун, могут разграбить. Поправил фитили лам-пад перед иконами Иисуса Христа и Пресвятой Богородицы. Затеплил их и, опустившись на колени, обратился к Творцу с молитвой:
– Прости нас, Боже, неразумных чад Твоих грешных! – перекрестился и продолжил: – О Господи, премилосерднейший Христе Иисусе, Искупителю грешных, ради спасения рода человеческаго Ты оставил еси, Всемилостиве, преславныя Небеса и вселился еси во юдоль плачевную и многогрешную. Ты приял еси на Божественная рамена Твоя немощи наша, и понеси еси болезни наша. Ты, о Страдальче Святый, извъязвлен был за грехи наша и мучим за беззакония наша, а посему и мы к Тебе, Человеколюбче, возносим наша смиренныя мольбы: приими их, о Преблагий Господи, и снизойди к немощем нашим и грехов наших не помяни, и праведный гнев Твой, за беззакония наша на ны движимый, отврати от нас. Кровию Твоею Всечестною обновивый падшее человечество и наше естество обнови, Господи Иисусе Христе, Спасителю наш, и нас, во тли грехов сущих, спаси и утеши сердца наша радостию всепрощения Твоего. С воплем и
безмерными слезами раскаяния припадаем к стопам Твоего Божественнаго милосердия и молим Тя: спаси нас, грешных, и наше Отечество от душепагубного лжеучения и нашествия сатанинского. Да во святыни Твоего Человеколюбия восхвалим Всесвятое Имя Твое, со Предвечным Отцем, и Преблагим и Животворящим Духом, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Трижды перекрестившись, он встал и долго стоял молча. Потом закрыл на висячий замок дверь храма и, не торопясь, направился в центр села. Заметив у памятника Ленину немцев, хотел повернуть прочь, но был остановлен окриком:
– Эйх, камфрад, падхади, падхади, – кричал немец в фуражке с высокой тульей. – Дафай. Падхади, – и сам направился к Лукичу.
– Ти фто такой, miteinem Bart?  Не понимайт немески? Ко-ро-шо. Гут, гут.
Подошёл к диакону и дёрнул его за бороду:
– Was ist das?  Ты поп? Ja? Du ist поп? .
Поняв, наконец, немца, Павел Лукич спокойно ответил:
– Я диакон.
– О, гут, тиа-ко. Ко-ро-шо. Гут.
Офицер вспомнил: когда их знакомили с укладом жизни в Советском Союзе, а осо-бенно на Украине, то говорили, мол, коммунисты ведут непримиримую борьбу с быв-шими куркулями и церковными работниками, эта категория людей – наши союзники. И тут такая удача – церковный диакон.
Неожиданно появился Сергей Голдя и, низко поклонившись, на добротном немецком языке сказал офицеру:
– Ich liebe deutschen .
– Ты говорить по-немески? – удивился немец.
– Ja. Ich warin Deutschland. 
– Gut! Sie sagen ihm, dass ich Captain Stoltz, garnisonschef der Gendarmerie bin, und er wird zum Oberhaupt ernannt. 
– Герр хауптман Штольц говорят, – перевёл Голдя, – что он начальник гарнизона по-левой жандармерии, то есть самый старший здесь, у нас, начальник, и он хочет назна-чить тебя старостой села.
– Ja. Ja. Ты путешь шдароста деревфня.
– Передай хауптману Штольцу, шо я его благодарю за доверие, но не знаю, справ-люсь ли с такой высокой посадою.
– Sie, – тыкнул немец пальцем в грудь Голде, – sind ;lteste полицай.
– Danke, Danke, – раскланялся Голдя, – ich das hohe Vertrauen rechtfertigen.
Павел Лукич смотрел, слушал и удивлялся. Вечно с согнутой спиной, услужливый, немногословный кладовщик Голдя – и, на тебе, знает немецкий язык. Подумал: «Этот гад попьёт нашей крови».
– Дафай, шдароста, яйко, млек, шпик, брот, эссэн, эссэн,– капитан начал изображать, как он жуёт, – кушайт. Понимайт?
– Ja, – вытянулся Голдя. – Wir bieten Mittagessen an den tapferen Offiziere. 
– Vielen Dank. Wo kann ich meinen Soldaten im Dorf verbringen? 
– Пану офицеру лучше жить в доме пана Рыхальского. Остальным – в здании правле-ния колхоза, – согнулся в поклоне Голдя.
– Gut! Корошо. Was ist das, прафление?
– Это, герр хауптман, контора колхоза, – Farm Bureau. Gro;es Haus.
– Gut! Корошо.
А Павел Лукич, слушая кладовщика, думал: «Откуда ты в нашем колхозе такой взял-ся? В тридцать шестом приехал. Почему председатель назначил главным кладовщиком? Вот гад, к сватам хочет поселить немца. Жаль, что не успел забрать к себе Станиславу, теперь поздно».
– Штароста, собрать челофек дерефня, их бутет гаварить. Поняль?
– Да, понял, герр хауптман. – Лукич немного учил немецкий язык во время первой империалистической войны, когда пришлось воевать долгие три года.
– Дафай, пистро, пистро, – подтолкнул Лукича капитан.
Павел Лукич, опустив плечи, поплёлся по улицам, оповещать о сборе. Часто вслед слышал: «Сволочь, продався нимцям, ни Бога, ни антыхреста на тэбэ нэмае». Его это угнетало, но он помнил о своём особом задании и молча сносил упрёки сельчан.
Когда возвращался, то возле дома Рыхальских увидел одну из бронемашин и понял: здесь уже хозяйничают немцы.
Люди собирались долго. Брели, опустив головы. Только Стасько Федун и дед Захар улыбались и о чём-то оживлённо болтали. Федун набросился на Павла Лукича:
– Ну, Паша, прийшов тоби кинэць.
Лукич промолчал. Среди собравшихся заметил Гришку Пантелеймона, вспомнил: «Его же председатель отправлял со сватом сопровождать скот. Этот на площади, а Анджей где? Нужно спросить, а как? Ладно. Потом спрошу».
Немецкие солдаты стояли на перекрёстках и подгоняли жителей словами: «schneller, schneller!», стволами автоматов указывая на площадь.
Подъехала бронемашина, из неё неспешно вышел Штольц. Солдаты принялись кри-ками и толчками теснить людей. Вскоре сельчане стояли, прижавшись друг к другу. Над площадью повисла гнетущая тишина. Хауптман вышел на середину, позвал к себе Павла Лукича и Голдю, а когда они подошли, начал:
– Тофарищи! Трузья! Красный Армия пешал Днепр. В Киев немцы. Ми освободил фас от красной чума.
– А фиг ты не хотел? – выкрикнул кто-то из толпы.
Офицер или не понял или сделал вид, что не понял, продолжил:
– Ми прышёл к фам осфободить от польшевик и жид. Фи бутем своподно рапотать, собирафть урожай для доблесных зольдат фюрера феликой Германия. Путем рапотать. Аrbayten und arbayten! – повысил голос хауптман. – Бутем вибират шдароста.
Голдя поспешил перевести слова хауптмана:
– Герр хауптман сказали, что необходимо работать и работать на благо великой Гер-мании.
– Ja. Ja. Рапотать! – подтвердил немец.
– Герр хауптман сказали, что необходимо выбрать старосту. Он предлагает избрать на должность старосты села диакона Чумаченко Павла Лукича.
– Ja. Ja. Чумученько. – подтвердил немец. – Голософать, – и поднял руку вверх, пока-зывая, как нужно всем поступить.
– Герр хауптман сказали, что необходимо проголосовать. Кто за то, чтобы избрать старостой Чумаченко Павла Лукича, прошу поднять руки.
В толпе загалдели, но очередь из автомата в воздух вразумила селян, и они проголо-совали. Павел Лукич заметил, как в толпе мгновенно образовалась пустота там, где стоя-ли Антонина, Ганнуся и Станислава.
– Gut! Ко-ро-шо. Старший полиция, – хауптман указал на Голдю, – буфтет Говдья. Кто буфтет корошо рапотать, буфтем отпрафлять Германия. Genugt! Аrbayten und arbayten! Расходитьца!
– Герр хауптман сказали, что тех, кто будет хорошо работать, будут отправлять в Германию. На сегодня всё, всем работать и работать.
В подтверждение его слов остолбеневшая толпа услышала сухой треск автоматной очереди.
Люди какое-то время ещё стояли, молча переваривая услышанное, потом, как пчёлы в улье, загудели и стали расходиться по домам.
К капитану подошли несколько селян. Лукич среди них заметил хромого Федуна, де-да Захара, Грыцька Кулеша, Стаська Крекотеня, Семёна Собакаря, Санька Ромаська, Се-рёгу Микшина и Гришку Пантелеймона. «Неужели Микшин и Пантелеймон? Ведь ак-тивными комсомольцами были».
Хауптман не стал выслушивать ходатаев, распорядился:
– Старший полиция, собирайф полиция. Лэнин, – указал на памятник вождю проле-тариата, – коммунистэн, Голдя убирайт. Яволь? – И не ожидая ответа, удалился в здание правления колхоза.
К Лукичу подошёл Гришка Пантелеймон. Растянул губы в улыбке:
– Добрый день, дядьку Павло, поздравляю вас. Теперь не будем на комуняк спину ломать, а работать на Великую Германию. Дядька Анджея легко ранило на речке Здвыж, но он дальше погнал скот. Возле Бородянки нас бомбили, от самолётов небо чернело. Сколько коров и свиней пропало там! Я еле убежал и спрятался в лесу. Там уснул. А на следующий день, – Свят, свят, свят, что там было! Червона армия по берегу Здвыжа обо-рону держала. – Пантелеймон поднял к небу серые холодные глаза и заговорчески про-должил: – Нимци пошли: танки, бронированы машины… Вдруг с небес адов огонь... Танки, як коробки спичек, в воздухе кувыркались. Потом самолёты с крестами на крыльях прилетели… Страх божий сколько!.. – перекрестился, – ну, я пойду, дядьку, в полицаи запишусь.
А Голдя отчитывал Крекотеня:
– Ты, Стасько, при комуняках в передовиках ходил, всё Червону Армию и Сталина хвалил, а Гитлера собакою называл.
– Да я ж со страху. Особиста нашего боялся, Гуревича.
– Гитлер не собака, а пан фюрер. Ты втямыв ?
– Да, пан старший полицай.
– О тож, – удовлетворённо отметил Голдя, лыбясь как Иуда.


Глава двадцать вторая

Лукич возвратился домой поздним вечером. Его уже заждались жена и невестка. Обе были заплаканные.
– Шо ж ты, старый, з глузду вжэ зовсим зъихав? Як же нам тепэр людям в очи дывы-тыся? 
– Так нужно, Антонино, так нужно. Накрывай на стол.
– Ой, Божечко, кому ж цэ нужно? – запричитала супруга, ставья на стол еду.
– Встретил Гришку Пантелеймона. Он сказал, что немцы их бомбили. Твой отец, Ганнуся, был ранен, но легко, погнал коров дальше, за Днепр, а этот перевертень в полицаи записался.
Лукич повернулся лицом к иконам и, склонивши голову, трижды перекрестился:
– Прости меня, грешного, Боже. За всё прости.
Ганнуся при словах об её отце всплеснула руками, слёзы побежали по лицу, она упа-ла на колени и, рыдая, обратилась к Всевышнему:
– Отче наш, Премилосерднейший Христе Иисусе, спаси моего папочку! Спасителю наш, припадаю до стоп твоих и прошу: сбереги моего коханого Петеньку! Прошу тебя!
Запричитала и Антонина, но зычный баритон прервал их:
– Встань, дочко! Бог милостив. Мы денно и ночно будем молиться за них. Ганнуся, тебе мать говорила, что в вашем доме поселился немецкий офицер?
– Да. Что ж теперь будет?
– Будем молиться, дочко.
– Мама говорила, что он вельми обходительный пан.
– Ну и хорошо. Давайте ужинать. 
Павел Лукич перекрестился, сел на лавку в Красном углу, подвинул ближе к себе та-релку с борщом и, не спеша, начал есть. 

Спустя два дня, в полдень, около немецкой комендатуры патефон Голди, скрипучим металлическим голосом распевал песню: «Тай орав  мужик край дороги…».
Полицаи, слушая, подпевали: «Тай булы в нйого волы круторогы…», и сгоняли жи-телей в центр села.
На площади помощники Голди ломами разбили памятник Ленину превратив его в груду обломков. Рядом стоял бронетранспортёр, у которого, ощетинившись автоматами, расположились несколько немецких солдат.
Когда людской шум утих, на бронетранспортёр взобрался хауптман. Штольц долго и внимательно всматривался в лица собравшихся селян. 
Антонина, Станислава и Ганнуся в толпе стояли обособленно, словно чужие для сво-их земляков.
Окинув взглядом площадь и увидев покорно склонённые головы, хауптман закричал:
– Фи, неблагодарный нарот! Феликая Хермания освобождать фас от житов и комму-нистен! Фи не понимайт. Фчера, в соседний дерефня Пескофка, партизанен убиль немецкий зольдат. Я приказаль три житель пофесить. За один немецкий зольдат бутем фешать три партизанен или житель дерефня. Яволь?!
Он с ненавистью смотрел на угрюмо молчащую толпу, затем, повысив голос до фаль-цета, заорал:
– Фи поняль?!
И продолжил:
– Старший полицай буфтет читать приказ. Битте, Говдя.
Голдя, откашлявшись, начал:
– Шановни  землякы! Фюрер и його правительство думают про устройство лучшей жизни многострадального украинского народу. Зараз я вам доведу немецкий документ, где сказано, как нам дальше жить: «По решению Берлинского правительства на территории освобождённых от жидо-большевизма областей распускаются советские колхозы. Безземельные крестьяне, ранее батрачившие на жидов и коммунистов, получают землю и становятся самостоятельными хозяевами.
Все колхозы незамедлительно преобразуются в общинные хозяйства. Общинное хо-зяйство является переходной формой от коллективного хозяйства к единоличным фор-мам землепользования. Общинное хозяйство ведётся по указаниям сельскохозяйствен-ных отделов германского управления.
Немецкая власть призвана охранять вашу жизнь и имущество, поэтому для обеспече-ния безопасности вашего села приняты соответствующие меры. Украинская нация те-перь может стать свободной и счастливой…
Прокашлялся и продолжил:
– В общинных хозяйствах, отвечающих необходимым хозяйственным и техническим требованиям, земля может быть разделена между крестьянами в единоличной обработке пользования. Самостоятельные единоличные хозяйства делятся на хутора и отруба;:
– Первое: раздел земли на отруба или создание хуторов допускается при наличии до-статочного инвентаря и тяглового скота для ведения самостоятельного крестьянского хозяйства.
В толпе зашумели, некоторые обрадовались, но большинство ещё больше опустили плечи. Кто-то выкрикнул:
– А где его взять, этот тягловый скот? быка круторогого?
Голдя, словно не услышал вопрос, продолжил:
– Второе: отруба и хутора отводятся только способным и трудолюбивым крестьянам, доказавшим свою хозяйственность, которые в состоянии обеспечить правильное ведение самостоятельного хозяйства…
Люди ещё громче загалдели. Больше к выступлению старшего полицая никто не при-слушивался.
– Мамочко, вы слышали, как этот фашист расправился с жителями соседнего села? Аж страшно подумать, – прошептала Ганнуся.
– А ты и не думай. Вин хороший. Масло и шоколад принис. Сала и мяса. Нечего немецких солдат убываты, шо пришли спасты нас от москалей и жидов.
– Матко Бозка ! Мамо, что вы говорите?
А Антонина, слушая разговор матери и дочери, непрерывно крестилась.
– Всем понятно?! – повысил голос Голдя.
На площади притихли.
– Значит, понятно. Хто видповидае вымогам цього документу, то хай заходыть в сильскохозяйственный виддил управы, розмищэнный в колышний контори колгоспу . Иншым , по домам! – повысил голос Голдя.
Так селяне познакомились с немецким порядком.


Глава двадцать третья

– Павел Лукич, позволь, – не постучавшись, в кабинет старосты вошёл Голдя.
– Слушаю тебя, – пробормотал в бороду Лукич.
– Я вот что думаю: не пора ли нам спрятанный урожай показать немцам? На улице осень, начнётся слякоть, трудно будет с Ткачёвой балки зерно вывозить.
Павел Лукич смотрел на бывшего кладовщика. В голове творилось невообразимое: «Отдать фашистам зерно?! А поля на зиму чем засевать, а весенний сев? Людей много осталось, да и возвратились некоторые из тех, кто пытался уехать, но пришлось оглобли разворачивать в сторону дома. Впереди зима. Всё это так, только этот перевертень всё равно доложит о спрятаном зерне немцам, и мне несдобровать. Ладно, поддержу его, но сообщу об этом в партизанский отряд, Ивану Гнатовичу. Они что-нибудь предпримут».
Он поднял глаза на полицейского:
– Правильно и своевременно ты подумал о зерне в балке. Доведу до сведения комен-данта и буду думать, как его доставить на железнодорожную станцию. А ты готовь своих хлопцев для охраны и сопровождения колонны с зерном.
Капитан в тот день в комендатуре не появлялся, обустраивался в доме сватов. «Это к лучшему, – подумал Лукич, – этот услужливый гад не успеет сообщить первым».
У калитки Рыхальских Лукича встретил немецкий солдат. Он расплылся в ехидной улыбке и, направив в грудь автомат, крикнул:
– Хенде хох, штароста!
Повёл дулом автомата:
– Герр хауптман шпать, – солдат закрыл глаза, при этом издав храп.
Лукич сделал вид, что не понял:
– Нужен господин хауптман.
– Яволь. Stand , штароста! – гаркнул немец и с неохотой скрылся за калиткой.
Спустя несколько минут часовой вернулся и, улыбаясь на все свои жёлтые зубы, пригласил:
– Комен, штароста, комен.
На пороге дома Лукича встретила Станислава в лёгком халатике с распущенными волосами.
– О, голодранец пришёл! Проходи, хауптман ждёт тебя.
Лукич осуждающе посмотрел на шляхтянку, это не ускользнуло от глаз Станиславы.
– Шо, завидно?
Вызывающе подняла подол расстёгнутого халатика и выставила округлую холеную ножку:
– Нравится? Хауптман подарил.
Староста подумал: «Красивая, сволочь!». Однако брезгливо ответил:
– Стыда в тебе нет, Станислава.
– Не тебе меня судить, – она крутнулась и скрылась в доме.
Входя, Лукич уловил запах спиртного. Рассудил: «Это не наш самогон, что-то очень смачно пахнет».
– О, штароста! Комен, битте, комен, – пригласил его сидящий за столом в белых подштанниках хауптман.
Поклонившись и трижды перекрестившись в Красный угол, Лукич обратился к немцу:
– Добрый день, герр хауптман. Отдыхаете... Я пришёл сообщить: в Ткачёвой балке захоронено колхозное зерно. Его, как вы говорили, нужно доставить на железнодорож-ную станцию для отправки в Германию.
– О, я, я, штароста, зерно Германия. Гут, корошо!
Хауптман поднялся и стал мерить комнату босыми ногами, потом остановился напротив старосты:
– Гут, штароста, гут. Корошо. Буфтем возить зерно. Драй таге шпетер . Яволь?
Лукич кивнул головой.
– Корошо. Геен, геен, штароста, – немец указал на дверь.
Лукич посмотрел на стол. На нём стояла наполовину опорожненная бутылка с краси-вой этикеткой, на хрустальные фужеры из запасников Рыхальских и лежащие на блестя-щей фольге ломтики шоколадной плитки.
Вышел и быстро зашагал домой.
Супруге и Ганнусе он не рассказал о том, что увидел и что пережил в доме сватов. Всю ночь Лукич прокрутился в постели. Несколько раз выходил на улицу, раздумывая, как же поступить с колхозным зерном: «Часть обязательно нужно сохранить для осенне-го и весеннего сева. А как? И уже под утро, засыпая, решил: «Завтра перевезём сколько сможем в амбары, а остальное отправим на станцию, хай та нимчура им подавится!»

– Люда! – позвал староста свою помощницу, бывшего секретаря председателя колхо-за, которая по приходе немцев заявила, что всегда ненавидела москалей и евреев. – По-зови старшего полицая и Зинаиду Крутько.
Спустя некоторое время Голдя вошёл в кабинет и спросил:
– Чего надо?
– Проходь, садись.
– Розрешите, дядьку Павло? – постучалась бывшая звеньевая.
– Будем вывозить зерно из Ткачёвой балки. Ты, Зинаида, организуй подводы, людей. Захоронки завтра доставить в амбары.
– А где мешки взять, дядьку Павло? 
– В амбаре, Зинаида, в амбаре. А послезавтра вывозим остальное на станцию Малын. Тут-то, Голдя, потребны будут твои охранники.
– Понял, Лукич. Лошадьми будут управлять мои хлопцы с винтовками, – резюмиро-вал Голдя, при этом подумав: «Мне доставлять, мне и лавры достанутся».
Но у Лукича были другие планы.


Глава двадцать четвёртая

Поздно вечером Павел Лукич добрался домой и сразу позвал для разговора Ганнусю на скамейку под липу.
– Дочка, – вполголоса начал он, – твой муж, а наш сын Петро бьёт немцев на фронте, твой отец спасает колхозную скотину, все добрые люди встали супротив немцев, – за-молчал, глядя из-под косматых бровей на невестку.
Ганнуся подняла широко открытые глаза на свёкра, в них застыл вопрос: о чём вы, та;ту?
– Так, вот. Ты помнишь Гнилые болота, там, где мы торф добывали?
– Да, помню. Я слушаю, вас, та;ту, – взволнованно ответила невестка.
– Завтра утром возьмёшь корзину и пойдёшь в лес за грибами.
– Добре, та;ту.
– Там найди партизан, дочко. Ивану Гнатовичу сообщи, что в следующий день с Тка-човой балки на Малыньську железнодорожную станцию будут вывозить зерно – на пяти подводах по основному шляху. Сопровождать обоз будут полицаи. Головной – Голдя. Будь осторожна, дочко, – это опасно. Но надо. Говорить то, что я тебе сказал, только Ивану Гнатовичу или нашему участковому Приходько Савелию Захаровичу и больше никому.
– Поняла, та;ту, поняла. Так вы?..
– Иди отдыхай! Завтра у тебя будет трудный день. И запомни: больше ни одна душа не должна знать про то, о чём мы с тобою говорили.
– Поняла.
– Ну, с Богом тебе, – и староста поцеловал невестку в лоб.
Когда она ушла, Лукич долго сидел, обдумывая, правильно ли он поступил, втягивая Ганнусю в такие опасные дела. Думал о своей ответственности за судьбу невестки перед сыном. Решил: «Правильно поступаю, мы скопом должны бороться против немцев, тогда быстрее одолеем их».
В доме на него напустилась Антонина:
– Что ты молчишь, старый, про нашу Червону Армию? Чи скоро вернутся назад и погонят поганого нимця в Неметчину? Где наш Петрусь? – напустилась Антонина.
Хотел бы и он знать об этом. Но, чтобы успокоить жену, как мог, спокойно ответил:
– Скоро, думаю, скоро. И Пётр вернётся. Давай отдыхать, а как жить завтра – Бог подскажет.

На следующий день часть зерна завезли в амбар и засыпали в сусеки, остальное со-брали в мешки и загрузили на подводы – отправлять в райцентр на железнодорожную станцию.

Партизанский дозор задержал в лесу девушку и подвёл к перепоясанному ремнями и с автоматом на груди бородачу, в котором Ганнуся не сразу узнала председателя колхоза. Увидев её, Иван Гнатович зарокотал на партизан:
– Кто посмел привести в лагерь постороннего человека?! Будь оно неладно. Ну, я с вами ещё разберусь. Быстро на пост, и чтобы мышь не проскользнула!
Ганнуся, приняв ругань на свой счёт, испугалась, покраснела, но Иван Гнатович взял её за руку и сказал на ухо:
– Пошли, Ганнусю, посекретничаем, – и повёл в землянку.
Когда спустились в просторную землянку, Ганнуся от неожиданности даже вскрик-нула:
– Боже, какая большая!
По-отечески Иван Гнатович обнял её и спросил:
– Дочко, как ты нашла нас?
– Ой, отпустите, дядьку Иван, раздавите! – взмолилась Ганнуся. – Отец меня послал, поручил рассказать секрет только вам.
– Садись, дочко, говори.
Выслушав, командир поблагодарил:
– Спасибо тебе, дочко. Павлу Лукичу передавай привет и мою благодарность. Гриба-ми тебя угостим. Где была, что слышала и что видела – никому ни слова! Сейчас тебе завяжут глаза и выведут из леса, ты притворись, что заблудилась, плачь.
– Поняла, дядя Ваня. А про моего отца вы ничего не знаете?
– Извини, дочко, знаю только, что он ушёл за Днепр. Больше ничего. Пусть тебя Бог оберегает, дитя.
Ганнуся вышла из землянки в слезах, прося партизан вывести её из леса.
Кириченко приказал:
– Приходько, кто привёл девку в расположение? Разберись и накажи, будь оно неладно. Грибами её угостите. Завязать глаза и вывести, да подальше от нас. А тебе, красавица, мой совет – далеко от дома больше не уходить. Лучше дома, на печке сидеть, а не по лесам в такое время шастать. Поняла? 
– Да, дяденька, поняла, – всхлипывая, ответила Ганнуся.
Ганнуся пришла домой с полным лукошком белых грибов.
Антонина удивилась:
– Ты глянь – одни белые. Где ж ты их насобирала?
– Ой, мамочко, я заблудилась и случайно вышла в дубовый лес, а там их видимо-невидимо.
– Вот обрадуется Павло, он же любит белые грибы! А как их любит наш Петрусь… – и обе, обнявшись, заголосили.

Только поздним вечером возвратился Лукич домой. Увидев Ганнусю, улыбнулся в седую бороду, а она кивнула, мол, всё в порядке.

Утром, проводив подводы с зерном, староста направился к храму, остановившись у дверей, Лукич перекрестился и вошёл, затеплил лампаду у Распятия, стал на колени и долго вполголоса молился.
А в это время в партизанском отряде…
– Приходько, возьми человек пятнадцать – и на шлях. Из нашего села на станцию ве-зут зерно, то, что мы прятали в Ткачёвой балке. Охранять колонну будет Сергей Голдя с полицаями. Сколько их, точно не знаю. Попробуй с ними договориться, ведь свои же. Часть зерна погрузи на лошадей и доставь в лагерь, остальное вместе с повозками сожги. Попробуй Голдю взять живым. Ну, Савва, с Богом! – напутствовал партизан командир.
Засаду устроили около железнодорожного переезда.
Колонна конных упряжек неспешно двигалась по покрытой гравием дороге. Полицаи расслабились: большой лес миновали, впереди железнодорожный переезд, после него четыреста метров до широкой асфальтированной дороги. Голдя уже грезил, как немцы его будут благодарить: «Может, награду дадут».
– Стой! – как гром среди ясного неба раздался из придорожного куста громовый го-лос двухметрового богатыря Вариводы.
– Хлопцы, гони! Партизаны! Огонь! – заорал Голдя, тыча винтовкой наугад то впра-во, то влево.
Но тут к повозке метнулся Варивода:
– Стой, окаянная! – он поймал за уздечку лошадь и дёрнул так, что она передними ногами упала на колени.
Телега остановилась, и в тот же миг Голдя и его друг Санько Ромасько, сидевшие в ней, оказались на дороге. На первую телегу налетела вторая, за ней остальные. Кто-то из полицаев упал, кто-то успел спрыгнуть и прижаться к земле. Раздались беспорядочные выстрелы.
Голдя изловчился и выстрелил в Вариводу. Тот ойкнул и опустился на колени рядом с лошадью, не отпуская уздечки.
А потом вся ненависть и огонь партизан обрушились на полицаев. Голдя был убит первым.
Приходько подбежал к лежащему на лошади Вариводе.
– Гриша, как ты?
– Живой, – ответил богатырь.
Вариводу перевязали, оказалось, что пуля застряла в правом плече.
– Так, ребята, на одной лошади поедет Варивода, на другую грузим этого гада Голдю, на остальные кладём по четыре мешка зерна. Оружие и боеприпасы собрать. Полицаев? – Он посмотрел на убитых: – Этих отнесите на обочину, людьми всё же были. Остальное сжечь.

Иван Гнатович подвёл итоги боевой операции:
– Молодцы! Все живы, и настоящим оружием разжились. Жаль зерна и подвод, но что поделаешь, война. Плохо, что Голдю живым не взяли, думаю, его заслали к нам в село с определённой задачей, да ладно. Уже не узнаем. Закопайте его подальше, чтобы в лагере им не пахло. Ты правильно поступил, Савелий, что привёз труп, пусть немцы ду-мают, что Голдя был с нами заодно.   

Ближе к вечеру староста направился в управу. В приёмной его встретила взволнованная помощница:
– Павел Лукич, беда! Говорят, шо на наших напали партизаны, всех перестреляли, а зерно забрали. Гер хауптман с солдатами уехали туда. Жёны и матери полицаев, обли-ваясь слезами, тоже уехали на место. Тут такое творилось.
– Как перестреляли? Они же с оружием были. Ой, беда, ой, беда! Пойду в церковь, помолюсь за убиенных.
Открыв входные двери и Царские врата алтаря настежь, он зажёг семь свечей. Став на колени, долго и усердно молился.

Дома Лукича встретила жена:
– Ты слышал, партизаны поубивали всех полицаев.
– Ну, не всех, а сопровождавших зерно. Царствие им Небесное! – староста поднял вверх глаза.   
– А тебе не страшно? Тебя тоже могут убить.
– На всё воля Божья, Тоню. Будем ужинать и отдыхать, завтра предстоит тяжёлый день, – сказал Лукич.
Ночью село не спало. В разных дворах слышались плач и причитания. Только под утро люди угомонились, но ненадолго.
Ранним утром Лукич был в управе, в коридоре его встретил, выставив вперёд авто-мат, немецкий солдат:
– Штароста, пошёль герр хауптман.
Только Лукич переступил порог кабинета коменданта, как тот вскочил с кресла и, брызгая слюной, заорал:
– Партизанен! Полицай тод! Полицай шмерть. Старший полицай убешал. Говдя партизанен, зо айн швайн . Варум их нихт вайс?  Гойте верден вир беграбен  херой-полицай. Церкоф, крест, ты говорить. Яволь? 
– Да, герр хауптман. Будем хоронить полицаев как героев.

В полдень к церкви привезли шесть открытых гробов,  установили перед входом на табуретках. Среди убитых Лукич увидел своего соседа, хромого Федуна, Грыцька Куле-ша, Стаська Крекотеня, Семёна Собакаря, Саньку Ромасько, а шестого так и не вспом-нил, как ни напрягал память. Толпа рыдающих и сочувствующих плотным кольцом об-ступила гробы. Подъехал на бронеавтомобиле хауптман. Люди расступились. Немец, сняв фуражку, коверкая русскую, украинскую и немецкую речь, говорил о жестокости партизан, о предательстве Голди, а в конце своей речи пообещал всех партизан поймать и повесить в центре села.
Павел Лукич, облачённый в рясу, стихарь с орарём и поручами, с крестом и кадилом, отслужил панихиду по убиенным. В душе он жалел земляков, сострадал плачущим мате-рям, жёнам и детям. И понимал, что не они, убитые, виновны в том, что творится на родной земле. Бедой всему – немцы, и в нём ещё больше закипела ненависть к оккупантам.
После отпевания траурная процессия направилась в сторону кладбища. Впереди ше-ствовал Лукич, за ним телеги с гробами, длинная вереница родственников. Хоронили всем селом, забыв обиды на мёртвых.


Глава двадцать пятая

Потрёпанный в боях стрелковый батальон, точнее, оставшиеся полторы сотни из-мождённых в непрерывных боях людей с 45-миллиметровой пушкой, скудным запасом боеприпасов, машиной ГАЗ-АА, в укрепрайоне никто не ожидал.
– Капитан, ты откуда? – остановил комбата артиллерийский полковник. – Нам сказа-ли, что никого впереди нет.   
– Мы из-под Бородянки.
– Как?! – вскрикнул полковник. – Мы же шмальнули туда крупнокалиберной!?
– Спасибо. По немцам достали.
– Ну, слава Богу, что не по своим… Двигайтесь прямо. На окраине Беличей вас встретят.
– Понял. Разрешите трогаться?..

– Товарищ капитан, вы находились в зоне, занятой врагом, поэтому до принятия по вам и вашим подчинённым решения оружие необходимо сдать, – сухо произнёс воен-ный со шпалой в петлицах, обрамлённых синей нитью.
– Как же так, товарищ капитан! Оружие наше, штатное! Мы с ним с боями от самой границы идём.
– Ты всех людей, что с тобой пришли, знаешь?
Комбат в растерянности смотрел на особиста: «При чём здесь люди? Почему сдать оружие? Что он солдатам скажет? Как они его поймут?»
– Примкнули к нам в районе Малина шесть красноармейцев. Но они храбро сража-лись, двое погибли.
– Вот видишь… – перебил его особист.
Комбат с надеждой в голосе спросил:
– Может, это ошибка?
– Нет, капитан, это приказ.
– Это же на арест похоже!.. – пытался возразить комбат.
– Пройдите, капитан, в соседний кабинет к старшему лейтенанту Жураховичу, – по-высил голос особист, – там вам всё объяснят.
В голове комбата сумбур: «Мы, бойцы Красной Армии, отважно дрались с врагом, и вдруг сами стали врагами? Почему? Ну, присоединилась к нам группа отступающих, люди были в красноармейской форме, с оружием… Да свои они!..  А вдруг враги?»
Мотнув головой, словно отгоняя назойливую муху, успокоил себя: «Разберутся. Объ-ясню всё старлею, и он примет правильное решение».
В это время с шумом стали открываться двери, люди, налетая друг на друга, броси-лись к выходу, туда же устремился и капитан.
Пробегая мимо комбата, он крикнул:
– Немцы прорвались! Немедленно в батальон!
В неразберихе, не понимая, где прорвались враги и сколько их, комбат выскочил из помещения и побежал к месту расположения своего батальона.
Разрывы снарядов по всей западной окраине Беличей слились с пулемётной и винто-вочной стрельбой. Снаряды, шурша, пролетали мимо развалин детинца , где располо-жился батальон, и ухали где-то в глубине села. Спотыкаясь и костеря особистов, капитан добежал до своего подразделения. Его встретил начальник штаба:
– Что случилось? Стрельба везде!
– Развернуться, перекрыть дорогу на Святошино, приготовиться к бою! Чумаченко, огневая – у разваленной башни детинца, миномётчики – во дворе детинца, пулемётчики – в боевых порядках стрелков! Выполнять!
Громкий протяжный свист раздался за спинами бойцов. Подняв головы, они увидели огненные смерчи, проносящиеся над ними, а позади, слышалось необычное завывание, которое они слышали впервые. Земля вдруг судорожно затряслась, и горизонт потонул в многочисленных вспышках, а к небу медленно потянулась, извиваясь змеёй, чёрная тяжёлая туча.
Спустя некоторое время стрельба на окраине села стала затихать, только разрывы снарядов периодически ухали на окраине.

Пётр Чумаченко сидел на лафете пушки, низко склонив заметно поседевшую за по-следние дни голову. Все члены расчёта были живы и здоровы, даже шутили. Но почему нет Загоруйко? В последнее время он был молчалив и раздражителен. Отвечая на вопро-сы друзей, почему-то отводил глаза в сторону. Куда он мог подеваться? Шли вместе. «А, вспомнил! – осенило сержанта, – ведь он уходил «до ветру»… Видать, не выдержал сол-дат. Да какой он солдат! Бухгалтер, полуслепой… Может, всё-таки отстал?» – утешил себя Чумаченко.
К нему обратился Зотов:
– Командир, впереди идут бои, а мы никому не нужны. Что-то непонятное творится. А где Загоруйко, может, убили?
– Ладно тебе, Вася, каркать, – прервал его Климчук. – Живы, сыты и слава Богу. А Загоруйко, может, заблудился, у него со зрением худо. Найдётся.
Наступила гнетущая тишина.
– Командир, знаешь, я перед войной познакомился с девушкой из соседнего села. Чернявая, глазища, как два спелых чернослива, волосы – смоль, словно цыганка, Аней звали.
– Вася, почему – звали? Сейчас по-другому зовут, что ли? – улыбнулся Климчук.
– Два письма отправил – и ни одного ответа…
– Подожди. Куда она тебе отвечать должна, почта за нами не может угнаться. Вот от-стоим Киев, начнём гнать назад немцев, и посыплются тебе письма пачками. Только по-спевай отвечать!
– Шо ты до него пристаёшь, твоя много тебе написала? – вступил в разговор Миша Топчий.
– Моя пишет и складывает, пишет и складывает. Ждёт на побывку. Когда приеду, то-гда и даст почитать сочинения о том, как она меня любит. Представляешь, я открываю калитку, а навстречу мне моя русоволосая, в развевающемся на ветерке белом в васильки платьице, голубоглазая Христина!..
Пётр, слушая беззаботную болтовню подчиненных, задумался: «Их невесты на сво-бодной земле, а моя Ганнуся? Голубка моя сизокрылая, как там тебе?..» Украдкой смах-нул набежавшую слезу, подумал: «Не дай Бог, подчинённые заметят». 
– Командир, я всё хотел спросить, почему у тебя такая чудная фамилия, Чума-ченко? – произнёс раздельно Зотов.
– Не Чума-ченко, а Чумаченко, – это старинная фамилия. Корни её идут от казаков Запорожской Сечи, куренной атаман был Григорий Чумаченко. Сказывали, что мой пре-док был добрым казаком, а его деды возили соль из Крыма в Киев, Москву и дальше. Их называли чумаками. Отсюда и фамилия.
– А моя батькивщина – малэнькэ мистэчко Вильно на Полтавщини, – с грустью в голосе сказал Миша Топчий, – мистэчко нэвэликэ, чистэнькэ, люды добри. У нас там даже есть призказка: «Вильно жывэться вильным мэшканцям вильного миста Вильно» . Ричка Прыть…
– А может, ты, Миша, также из запорожских казаков, там фамилии очень чудные: Сампью, Самгуляю, Рваное ухо, Бородавка, ха-ха-ха... – засмеялся Климчук. – О, вспом-нил, гетман Сагайдачный…
– А почему и нет? Звучит красиво: гетман Топчий, – вставил Зотов.
– Ой, на гори... – запел высоким голосом Грицык. Его поддержали остальные:

– Ой, на гори,
Там женци  жнуть.
А по-пид горою,
Яром, долыною
Козаки йдуть...

И полилась над украинской степью, под далёкий грохот артиллерийской канонады, старая протяжная казацкая песня о легендарном атамане Сагайдачном, затихая в пору-шенных садах и разбомбленых домах предместья Киева. К пению артиллеристов присо-единились пехотинцы.
Прикрыв глаза, Пётр приглушенным баритоном подпевал подчинённым, но мыслями был далеко, вспоминая, как он старался выводить в церковном хоре, когда приходила на праздники ОНА, его любовь – Ганнуся.
– Воздух! – раздалась команда.
Все распластались на утоптанной траве. Однако самолёты, тяжело гудя, проплыли дальше, а вскоре донеслись приглушённые расстоянием взрывы.
– Мосты, гады, бомбят, – вздохнул Пётр.
– Заканчивай землю целовать, пехота! – съязвил Климчук.
– Да, уж. Ты первый к ней присосался, – ответил словоохотливый пехотинец.
– Воздух! – повторно прокричал наблюдатель.
Пётр посмотрел на запад, откуда слышался всё нарастающий гул самолётов. Сердце похолодело. Прямо на них, выставив колёса, словно хищные птицы когтистые лапы, пикировали несколько «юнкерсов». «Эти по нашу душу», – подумал он и что есть силы, заорал:
– Воздух-х!
Упав, прикрыл голову руками. Земля вздрагивала. Ему казалось, что она стонет, про-ся: «Пожалейте меня, люди, пожалейте!». Но никому до неё не было дела. Бомбы рвали землю, убивали, калечили людей, рушили дома, выводили из строя технику и вооруже-ние.
И вдруг стало тихо. Чумаченко приподнялся на локтях, тряхнул головой. В ушах шу-мело, словно где-то далеко журчал ручей. Обратил внимание на сорокапятку. Она, слов-но в укор артиллеристам, стояла, гордо выставив ствол в сторону противника.
Из-за домов вышел хмурый, как туча, комбат, за ним шагал сутулый старший лейте-нант и четыре автоматчика с лиловыми петлицами. Начальник штаба сделал попытку доложить о состоянии батальона, однако капитан прервал его:
– Собирай людей! Старший лейтенант Журахович что-то хочет сказать.
Старший лейтенант побледнел, подошёл вплотную к комбату и злобно прошипел: «Ответи-шь-ь». Капитан вздрогнул, сделал шаг в сторону, его рука потянулась к кобуре. Старлей с перекошенным от злобы лицом, судорожно шаря трясущейся рукой по кобуре, заорал:
– Не сметь! Выполняйте приказ!
Когда толпа уставших, перебинтованных, в порванном обмундировании солдат по-строилась, комбат долго смотрел на них, не находя слов. Затем плюнув в сторону, сквозь зубы процедил:
– Товарищи, сейчас мы сдадим оружие, – он хмуро посмотрел в сторону особиста, – Потом нам его вернут.
– Солдаты! В соответствии с приказом комиссара внутренних дел оружие необходи-мо сдать. С вами побеседуют и распределят по подразделениям! – прокричал старший лейтенант-особист.
Офицеры и солдаты замерли в оцепенении, не понимая, почему они должны сдать своё оружие. Кто-то пошутил:
– Что, товарищ старший лейтенант, нам лучшее выдадут?
– Разговорчики! – рявкнул, побагровев, Журахович, – командуйте, товарищ капитан!
Комбат медленно достал пистолет, посмотрел на него, бережно поцеловал и положил у ног старлея.
– А миномёты? – громко спросил лейтенант – командир миномётной батареи, рос-лый, крепкого сложения, с левой рукой на перевязи.
– Разговорчики! – распалился особист. – Пушку и миномёты оставить на месте. Сдать личное оружие и пулемёты.
Груда оружия была окружена прибывшими со старшим лейтенантом солдатами, а личный состав батальона обступил комбата.
– Что происходит, товарищ капитан? – спросил начальник штаба.
– Так надо, Олег.
– Кому надо? – вырвалось у начштаба.
В это время завыла сирена воздушной тревоги.
Проскурин крикнул:
– Рассредоточиться! Воздух!
Красноармейцы, чертыхаясь, разбегались в разные стороны и падали на землю. Нарастающий гул самолётов приближался, казалось, что небо стонет, а потом послыша-лись разрывы бомб. Они надвигались, вдавливая людей в землю. Возле детинца взмет-нулся вверх фонтан из земли и битого кирпича.
«Только бы не по нашей пушке», – молил Чумаченко, плотнее прижимая руки к голове.
Капитан лежал на земле. Очередной взрыв глухо ударил в перепонки, вдавил в зем-лю, мелькнула мысль: «По мне, чтобы в голову… обязательно в голову, раз – и всё…». Однако разрывы удалялись. Вернулись мысли: «Что делать? Как объяснить людям, что происходит?»
Разрывы передвигались дальше в направлении Киева…
Комбат шевельнулся, поднял гудящую голову и посмотрел туда, где сложили оружие. Оно было разбросано, а рядом дымилась воронка, слышались стоны. В этот же миг Проскурин почувствовал: что-то тёплое, липкое ползёт из ушей на шею. Спросил себя: – Что там ещё? – А заметив кровь, со злостью махнул рукой, словно хотел сбросить вместе с кровью боль и досаду от того, что произошло до налёта.
Его взгляд упёрся в кровавую шевелящуюся массу. На краю воронки лежало разо-рванное тело старшего лейтенанта особого отдела Жураховича. Солдаты лежали в раз-ных позах, мёртвые, один корчился рядом:
– Ой, больно-о!.. Пом-мо-ги-те… Во-ды-ы…
– Врача ко мне! Помочь раненому.
– Товарищ капитан, у нас трое убитых и четверо раненых, – доложил начштаба.
– Бойцы! Разобрать оружие и боеприпасы, к бою! – громко отдал приказ комбат. – Олег, – обратился к начтаба, – раненых в медсамбат. Мёртвых… – осёкся. Куда мёрт-вых? Ладно, пусть простят. – Мёртвых сложить у детинца. Поставить охрану, накормить людей и отдыхать. Я в штаб. Ты – старший.
Наползающие сумерки и седой дым сивым покрывалом накрыли развалины Беличей и уставших красноармейцев. Ближе к полуночи небо очистилось от дыма, и высветился Млечный Путь. Только впереди, слева от Беличей, кроваво вспыхивало небо, то нарастали, то затихали взрывы.
– Командыр, ты спыш? – вполголоса спросил Топчий.
– Нет, – ответил Пётр.
– Дывысь, яка чудова ничь. Небо зорянэ, нибы и вийны нэмае. А Чумацкий Шлях? Як молоком полыто. Мэни дид розказував, шо люды, яки добувалы силь в Крыму и возылы в Московию, по ньому ориентувалысь, а бабуля розказувала, шо колы людины вмырае, то душа билие и улитае на нэбо и розмищуеться в Чумацькому шляху, шоб другым людям освитыты дорогу. Командыр, ты спыш? 
– Нет, Миша, думаю.
– Так от, колы вмэрла бабуля, я сховався за хатою и просыдив на вулыци цилу ничь, хотив побачыть, як душа бабули полэтыть на нэбо, так и нэ диждався, пид ранок заснув, а проснувся, то вжэ свитлый день був, на сниданок звалы. Я до цього часу на нэби шу-каю свою любыму бабулю. Командыр, ты спыш? 
Топчий приподнялся на локтях и посмотрел на Чумаченко. Тот, откинув левую руку в сторону, а правую положив под голову, размеренно сопел.
– Утомывся командыр , – заключил помзаряжающего и опять уставился в небо. Но вскоре послышалось и его тяжёлое сопение.


Глава двадцать шестая

После похорон полицаев Павла Лукича вызвал к себе капитан Штольц.
– Штароста, мы доложиль комендант Малин, что отпрафил зерно. Зафтра собрать зерно в дерефня и фезти Малин.
– Господин комендант, нужно несколько дней, чтобы собрать зерно.
– Драй таг, битте , три ден, поняль? Шписок семья, фамилие, комммунистен, комсо-моль, партизанен, жид, два ден. Поняль?
– Да, герр хауптман, понял.
– Ити пистро, рапотай!
В конторе Лукич подозвал секретаря:
– Составьте список взрослых членов семей коммунистов, комсомольцев, евреев и, кого знаешь, из партизан.
– Павло Лукич, а…
– Людмила! – повысил голос староста, – сегодня до обеда список мне на стол, понят-но?
«Молодая, а такая ленивая, задницу и то лень поднять», – со злостью подумал Лукич, теребя бороду. Голова пухла от мыслей: «Список... Легко говорить, а кого туда вклю-чать, кого укрыть и как?»
Раздумья старосты нарушил стук в дверь.
– Заходите! – отозвался Лукич.
На пороге показался Григорий Пантелеймон.
– Разрешите, Павло Лукич?
– Проходи, Григорий.
– Да-а, это... Я вот пришёл до вас, сказать, что меня назначил герр капитан старшим полицаем, – переминаясь с ноги на ногу, промямлил Пантелеймон.
– Поздравляю.
– Спасибо, Павло Лукич. Он меня направил помочь составить списки.
– Людмила!
– Я, господин староста, – лениво отозвалась из приемной секретарь.
– Садитесь рядом и составляйте, а потом разом обсудим, чтоб никого не пропустить.
Когда Павел Лукич остался один, он встал со стула и стал мерять шагами кабинет. «Как поступить? Ещё этот Пантелеймон! Кто ты, Пантелеймон?.. Сам ведь был комсо-мольцем – вспыхнула в голове спасительная мысль, но, тут же угасла: его же немец назначил старшим полицаем, значит, будет выслуживаться. Как быть? Пойду в церковь, попрошу у Господа вразумления», – решил Лукич.
В храме староста зажёг лампаду, стал на колени и, трижды перекрестившись, обра-тился к Спасителю:
– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Со-кровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.
Благослови, Господи, и помоги мне, грешному, правильно совершить дело в защиту отроков Твоих, во славу Твою.
Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси Пречистыми усты Твоими, «яко без Мене не можете творити ничесоже». Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, в защиту отроков Твоих, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь.
Павел Лукич встал и долго глядел на колеблющийся огонёк лампады.
От тяжёлых дум его отвлёк скрип входной двери. Обернувшись, увидел Ганнусю.
– Здравствуй, дочко, Бог тебя послал ко мне. Проходи.
Ганнуся, перекрестившись и поклонившись, переступила порог храма.
– Я пришла помолиться за здравие нашего Петруся и моего отца.
– Проходи, дочко, помолимся вместе.
У большой иконы Богородицы они, перекрестившись и приложившись к святому ли-ку, шёпотом молились о здравии и защите Петра и Анджея. Затем, крестясь, трижды по-клонились Богородице.
Староста напутствовал невестку:
– Иди домой. Будем надеяться и верить, что наши молитвы дойдут до Бога, и Он за-щитит Петра и твоего отца.
Ганнуся ушла, а Павел Лукич, словно очнувшись ото сна, тряхнул головой, несколько раз провёл рукой по бороде и направился в управу.
– Списки готовы, – доложила Людмила.
Секретарь и старший полицай вписали всех коммунистов, комсомольцев, евреев и членов их семей. В графе «партизаны» значились фамилия, имя и отчество Голди и его супруги.
Обсуждение списка затянулось. Павел Лукич хотел исключить из списков жён и де-тей тех, кто не был в партии или комсомоле. Пантелеймон возражал.
– А ты сам, Григорий, с твоими родителями, братьями как быть?
Пантелеймон молчал, затем неуверенно:
– Ну, я же служу Великой Германии. Я уже не комсомолец.
– Ну, да, – протянул Павел Лукич, – а раньше? Сказано, в список всех необходимо внести…
– Может, меня и моих не вписывать?
– Тогда список будет неполный, неправильный, а немцев обманывать опасно, – вста-вила Людмила.
Пантелеймон стушевался, потом произнёс:
– Давайте родных коммунистов и комсомольцев не будем включать.
– А еврейских детей?
– Давайте вычеркнем тоже, какое немцам лихо от них? – предложила секретарь.
– Всё понятно, – подытожил староста. – Людмила, садись и печатай. Завтра к обеду списки должны быть у меня на столе.


Глава двадцать седьмая

Очередная ночь прошла для старосты в мучительных раздумьях: «Зачем Штольцу списки? Как собрать зерно у жителей села?»
Лукич тихо, чтобы не беспокоить близких, вышел во двор. Стоял, прислушивался к перекличке сверчков, всматривался в сторону Киева. Там небо пылало заревами, кроваво румянились тучи. Подумал: «Как в аду». Перекрестился:
– Спаси и помилуй, Боже!
 
Штольц встретил Лукича около его кабинета:
– Штароста, завтра комунистен, комсомоль унд партизанен арестовать, жител дере-фня десят часоф сопрать площад. Сеходня на площад поставит один виселиц – в упор глядя на Лукича, отдавал указания Штольц, – буфтем фешат партизанэн. Яволь?
– Понял, герр хауптман, – покрывшись испариной, ответил староста.
– Пантелеймон, ком хир, штароста.
Павел Лукич кивнул головой, а сам подумал: «Как быть? Коммунисты: один Подо-пригора – инвалид с гражданской, без ноги, остальные ушли – кто на фронт, кто в лес, кто-то ударился в бега. Комсомольцы – Степан Неборак, Вацлав Чарнецкий да Зинка Крутько. Что делать? Оповестить партизан? Но как?
Ещё какое-то время староста мял седую бороду, затем направился в свой кабинет.
– Люда, позови Пантелеймона. Мигом! – гаркнул, проходя мимо секретарши.
Та сделала кислую мину и, неторопливо вставая, ответила:
– Поняла я.
– Срочно!
Открыл дверь кабинета и увидел Зинаиду Крутько.
– Добрый день, дядьку Павло! Я вот жду вас.
– И тебе доброго дня, Зинаидо. Сегодня нужно оповестить людей, а завтра вместе с полицаями с утра насобирать по дворам триста центнеров зерна для отправки в Немет-чину.
– Ой, дядечку, где ж они его возьмут?
– Зинаида! – повысил голос Павел Лукич, – сама знаешь, у кого есть зерно. Иди!
– Поняла, – и уже в коридоре запричитала:
– Последнее зерно у людей забирать, а что с ними зимой будет?..
Вскоре пришёл старший полицай.
– Разрешите, дядьку Павло?
– Проходи, садись. Долгий разговор будет.
Павел Лукич, сурово глядя на Пантелеймона, начал:
– Григорий, в центре нужно установить виселицу, привязать верёвку, подготовить табурет… – при мысли, что кого-то ждёт смерть, горло старосты сдавили спазмы.
– Я знаю. Мне господин комендант говорили, партизанку будут вешать.
– Кого?! – вырвалось у старосты.
– Да эту, Серафиму, ну, жену Голди.
– А, – выдохнул Лукич. В голове мелькнуло: «В селе не любили нелюдимого Голдю и его злую Серафиму. Поговаривали, что она ведьма, и её сторонились. Ведьма не ведьма, а всё же человек…»
– К десяти всех собрать в центре, – закончил разговор староста.
– Знаю я, господин Штольц говорили.
– Да, Зинаиде утром выдели двух, нет, трёх полицаев. Они будут собирать зерно для Неметчины.
– Понял, дядьку Павло. Пошёл действовать.
Когда Пантелеймон вышел, Павел Лукич вскипел:
– Выродыш! Надо же! Человека будут лишать жизни, а он с радостью в голосе гово-рит об этом.
– Вызывали? – появилась секретарь.
– Нет! – резко ответил Лукич, словно она была виной всему тому, что происходит в селе.


Глава двадцать восьмая

Ночь у Лукича прошла в кошмарах. Приснилось, как будто стоит один посреди пло-щади у виселицы и затягивает петлю на шее Серафимы, а та ему шепчет: «Жду тебя, ми-ленький, там», – и показывает своими вороньими глазами вверх.
– Прости меня, Серафима! – вскочил с постели староста.
– Шо с тобою, Паша? – вскрикнула жена.
– Приснилось такое-е, – вытер пот с лица Лукич, – свят, свят, свят! – и перекрестился.
– Лягай, Паш, а может, лампаду запали, та помолись.   
– Всё нормально, Тоню, всё нормально.
Лукич лёг на бок, уставился в тускло освещённую лунным светом икону Пресвятой Богородицы. Подумал, как краток путь человека на земле, да ещё мы сами всячески его сокращаем. Прости нас, грешных, Пресвятая Богородице!
Антонина так и не уснула до рассвета, думала, почему во сне Павел просил прощения у нелюбимой всеми Серафимы? Она пристально смотрела на мужа. Ей казалось, что его голова стала ещё белее. А рано утром осторожно встала, перекрестила его и пошла хлопотать по хозяйству. Но мысль о ведьмачке не оставляла её. Решила: «Будет завтракать, спрошу».
Но Лукич завтракать не стал.
– Спасибо, Тоню, потом. К десяти на площади собирают всех, приходите с невесткой.
Антонина уставилась на мужа:
– Божечко, что ж там скоилось ?
– Приходите, – буркнул Лукич и побрёл к калитке.
Антонина смотрела вслед ссутулившемуся мужу и думала:
– Ой, горе нас ждёт, ой, горе, раз Паша так переживает.
По пути в управу Лукич зашёл в церковь, затеплил лампады у иконы Пресвятой Бо-городицы и Распятия, читая молитву. Затем направился в центр. Издали увидел виселицу и суетящихся подле неё полицаев во главе с Пантелеймоном.
Перекрестился: «Боже, прости нас грешных», – и направился было в управу, но был остановлен голосом старшего полицая:
– Павел Лукич, господин староста! Виселицу установили, верёвку мылом натёрли, чтобы быстро умерла! Людей оповестили. Подопригору приведут мои нукеры, а Зинка, Неборак и Чарнецкий собирают по дворам зерно. Я уже доложив господину хауптману. 
Староста вздрогнул, сжав зубы и ещё ниже опустив голову, побрёл в управу.
В тот день даже погода словно сочувствовала жителям Глубокой Криницы. Рваные свинцовые тучи плыли так низко, что казалось, хотят вырвать из земли и унести висели-цу, чтобы не допустить казни.
С раннего утра в селе слышались крики и проклятия:
– Что же вы, ироды, делаете! Как нам теперь жить?! Шо ж цэ воно робыться?!  Ах, вы, запроданци! Шоб вы подохлы, колы щэ нэ народылыся!  – много страшных слов услышали сборщики зерна, но им приходилось поневоле это делать. Некоторых это угнетало, но только не Вацлава Чарнецкого. Подьезжая к дому Пивовара, он заявил:
– Этим зимой зерно не понадобится: сын погиб, а старики не подохнут. А если и по-дохнут – туда им и дорога.
Зинаида, наслушавшись проклятий в свой адрес, потупившись, шла рядом с телегой.   
Тпр-р-р! – натянул вожжи Чарнецкий, – заходи, ребята.
Полицаи Степан Неборак, Вацлав, а за ними и Зинаида вошли во двор. Замотай, такой худой, что были видны рёбра, заметался, норовя порвать привязь. Непрошеные гости остановились, они помнили, что это не простая собака, а волк на цепи.
– Фу! – крикнул Вацлав, отступив назад, но Замотай расходился ещё больше. Каза-лось, цепь вот-вот лопнет, как нитка, а волк вцепится кому-нибудь в горло. Первым струсил Чарнецкий, он выскочил из двора, крикнув:
– Да убейте же его!
Открылась дверь. На пороге появился чёрный, как туча, Ермолай.
– Замотай, в будку. Чего добрым людям нужно?
– Открывай, дядьку Ермолай, да пшеничку, что спрятал от немцев, отдавай! – распо-рядился Вацлав.
– Какую пшеницу? – удивлённо спросил Ермолай.
– Ты хороший урожай собрал, я знаю. Та она тебе, дед, непотребна, некого кормить! – перекрикивал Замотая Чарнецкий.
Из-за спины Ермолая показалась худая, в чёрном платке, Степанида:
– Побойтесь Бога, добрые люди. Откуда у нас зерно?
– Для немецких солдат жалеете? – Вацлав зашёл во двор, за ним и остальные.
– Нету зерна! – твёрдо сказала Степанида, став на пути непрошеных гостей.
– Ах ты!.. – заорал Чарнецкий, но женщина не сдвинулась с места.
Глядя в её темные, глубоко проваленные глаза, он остановился и сделал шаг назад.
– Вы, это… Зерно, пятьдесят килограмм…
– Геть! – крикнула Степанида, и Зинаиде показалось, что её глаза сверкнули.
Никто уже не слышал рычание свирепствующего Замотая, все, как заворожённые, смотрели на женщину.
– Я, это… – взяв у одного из полицаев винтовку, зашипел Вацлав.
– Что, напугать хочешь? Стреляй, вы меня уже давно убили. Стреляй, немецкий при-хвостень! – повысила голос Степанида и пошла на шляхтича.
– Вы, это… – сделав шаг назад, Вацлав наставил винтовку на женщину, прошипел, словно змея.
– Вы, это… а то я стрелять буду.
– Стреляй, гад!
В тот же момент прозвучал выстрел. Вацлав, испугавшись, выронил винтовку и вы-бежал на улицу. А Степанида, качнувшись, медленно осела на землю, прошептав: – Я иду… до тэбэ, сыноч… – растянулась на траве и затихла. Степан Неборак кинулся по-мочь Степаниде, но был остановлен нечеловеческим криком Ермолая: – Вон-н-н!
Все выскочили из двора Пивовара. Дальше ехали молча. Чарнецкий пытался оправ-даться:
– Я, это…
Но был оборван Небораком:
– Заткнись, сволочь!..
– Я не хотел, – залепетал Вацлав.
– Всё, едем в управу, хватит, – приказала  Зинаида.

Люди, негромко переговариваясь, брели к центру села, а увидев виселицу, крести-лись.
Антонина и Ганнуся подошли к стоявшей в стороне Станиславе. 
– Здравствуйте, мамочка, – попыталась обнять её Ганнуся.
Та холодно ответила:
– Добрыдень.
Ганнуся остановилась:
– Что с вами, мамо?
– Комуняк будуть вешать и партизан, – злорадно ответила Станислава.
– Да Бог с вами, свахо! – вскрикнула Антонина и, прижав к себе невестку, заголосила:
– Боже, Боже… Спустись на землю…
Лукич стоял у виселицы, рядом с ним старший полицай и трое других держали вин-товки наготове. Два полицая стояли в стороне, направив винтовки в спины опирающегося на костыль Подопригоры и Серафимы.
Подопригора смолил самокрутку, словно происходящее его не касалось, а Серафима, опустив голову, что-то бормотала, возможно, читала молитву.
Подъехал бронетранспортёр с комендантом и немецкими автоматчиками. Из него важно вылез Штольц, пренебрежительно посмотрел на толпу, перевёл взгляд на висели-цу, на арестованных и  удовлетворённо подытожил:
– Гут!
Повернулся к старшему полицаю, выкрикнул:
– Партизанен фешать, коммунист стреляйт! Яволь?
– Яволь! – вытянулся Гришка Пантелеймон, пытаясь щёлкнуть каблуками грязных сапог.
– Штароста, читай приказание.
– Пункт номер один: за пособничество партизанам Серафиму Голдю приговорить к повешению, – хриплым голосом произнёс Павел Лукич. И замолк, глядя себе под ноги.
Послышались всхлипывания, причитания, громкий плач.
– Битте, штароста, Подпёрхора, битте! – зачастил комендант.
– Пункт номер два: коммуниста Ивана Подопригору расстрелять. Внизу написано: «Комендант, капитан Штольц» и стоит его роспись.
Подопригора вздрогнул, выпрямился, с ненавистью посмотрел в глаза Штольца. Тот закричал:
– Полицай, коммунистен шиссен! 
Пантелеймон подбежал к Подопригоре, наставил на него винтовку:
– А ну, комуняка, развернись спиною!
– Что, смотреть в глаза страшно, немецкий прихвост… – Но выстрел Пантелеймона не дал ему договорить.
Подопригора выронил костыль, но остался стоять, с ненавистью глядя на полицая. Тот выстрелил ещё раз, нервно передёрнул затвор, досылая патрон в патронник, истери-чески заорал:
– Падай же, сволочь! – снова выстрелил, и только тогда коммунист, повернувшись, будто хотел проститься с жителями, упал.
Штольц брезгливо посмотрел на умирающего Подопригору и, повернувшись к Пан-телеймону, рявкнул:
– Фешать партизанэн!
Тот на негнущихся ногах направился к Серафиме. Подошёл к ней и, словно боясь, что ведьмачка заберёт его с собой на тот свет, произнёс:
– Идите, титко , до виселицы, – и, повернувшись к подчинённым, гаркнул: – Нестор, Кузьма, партизанку – до виселицы и повесить.
Полицаи, как и Пантелеймон, боялись Серафимы и, тупо глядя на своего начальника, стояли на месте.
– Я кому приказываю! – орал Пантелеймон.
А Серафима поправила сползающий с головы платок и, высоко подняв голову, сама направилась к виселице. Полицаи опешили, расступились. Штольц, слыхавший уже небылицы о ведьме от Станиславы, залез в бронетранспортёр и стал наблюдать за про-исходящим через смотровую щель.
Серафима подошла к табуретке. Посмотрела на притихшую толпу и громко произ-несла:
– Люди, мой муж Голдя ненавидел коммунистов и социализм, он всю жизнь боролся против них! Он не партизан! Я ненавижу и его, и немцев, что пришли на нашу землю! Будь они прокляты!
Сама залезла на табуретку, взяла петлю, накинула на шею, ещё раз провела взглядом по притихшей толпе, крикнула: – Простите меня, люди! – и прыгнула в вечность.
Над оцепеневшей толпой раздался крик:
– Ой! Божэчко, шо ж цэ робыться! 
Лукич оцепенел от слов и поступка Серафимы.
– Прости нас! – еле шевеля губами, прошептал староста. – Боже, прими её невинную душу.
И тут раздался звонкий голос Станиславы:
– Так им, голодранцам, и надо!
Антонина перекрестилась и отошла от неё, за ней Ганнуся. Люди чертыхались в сторону шляхтянки.
Штольц вылез из бронетранспортёра:
– Геносе! Трузья! Ми сегодня казниль партизан и коммунистен. Кто буфтет помагать партизан, буфтем фешать! Кто буфтет помогат борьба партизан, буфтем дафать подарок! Всё ком, ком! Пшёл-л! Арбайтен, унд арбайтен! – затем нырнул в бронемашину.
Возле казнённых остались два автоматчика. Несколько сельчан подошли, чтобы от-нести тела на кладбище, но один из немцев истерически закричал: – Нa-lt! Zur;ck!  – и выстрелил из автомата над головами сельчан.
Полицаи держали винтовки наизготовку, а Пантелеймон срывающимся голосом, чтобы скрыть страх, орал:
– Назад-д! Хальт! Будем стрелять!
Ещё какое-то время народ безмолвно стоял, затем начал расходиться. Слышались проклятья в адрес немцев, старосты, Пантелеймона и его помощников.
Павел Лукич зашёл в управу. Сел, сжал руками голову, закрыл глаза и запричитал:
– Боже, прими души безвинно убиенных. Прости меня, грешного. Что же это творит-ся на земле? Господи, снизойди и помоги нам, защити…
Резко открылась дверь, и в кабинет влетел Пантелеймон.
– Дядьку Павло, чем же я провинился, что меня люди проклинают?! Ведь немцы приказали.
– Бог тебе судья, Григорий, иди, – не поднимая взгляда, сухо ответил Лукич.
В дверях появилась Зинаида:
– Можно, дядьку Павло?
– Что тебе?
– Я собирала зерно для Ниметчины…
Староста поднял на Зинаиду тяжёлый взгляд, от которого звеньевой стало не по себе.
– Собрали?
– Да. Только…
– Что только?  – повысил голос Лукич.
– Тётку… тётку Степаниду убили, – всхлипывала Зинаида.
– Как? Кто убил?..
– Чарнецкий…
Лукич опустился на стул и завыл:
– Люди-и, что вы творите-е? Боже, уразуми заблудших!..
В ту ночь Лукич не пошёл домой, а направился в церковь. Открыв настежь входные двери, он затеплил в храме все лампадки и, стоя на коленях, молился до утра…
Антонина и Ганнуся возвращались с площади молча. Только после того, как упра-вились по хозяйству, вошли в дом и, опустившись на колени напротив икон, стали ис-тово креститься и просить вечного покоя душам усопших.
– Щось, дочко, нашого хозяина довго нема, – обронила Антонина, поднимаясь с ко-лен.
– Да, щось задэржуються та;то, может, комендант задержал , – сказала Ганнуся и продолжила: – Как моя мама изменилась, что-то с ней происходит.
– Такое время, – вздохнула Антонина. И добавила: – Хто б миг подуматы, шо Сера-фима страдала со своим чоловиком-бандытом... бачиш … – Что хотела сказать свекровь словом «бачиш», Ганнуся так и не поняла.   
Надев длинную, до пяток, полотняную ночную рубашку, Антонина перекрестилась и, произнеся: – Будем ложиться, – привернула фитиль керосиновой лампы, ещё раз пере-крестилась и направилась к кровати.
До утра, не переставая, протяжно выл Черныш, чего раньше за ним не замечали.
В ту же ночь, собрав котомку и откопав отцовское ружье с запасом патронов, пороха и дроби, простившись с родителями, ушёл из дому Степан Неборак.   


Глава двадцать девятая

– Доброго ранку, дядьку Павло, – хмуро поздоровался Пантелеймон.
Лукич зыркнул на старшего полицая так, что тот осёкся.
– Я, это, хотел сказать, что Серафима…
– Снимите и обоих похороните.
– А шо комендант Штольц скажут?
– Хоронить! – сказал, как обрезал, Лукич.
– А шибельницю …
– Убрать! – сорвался на крик староста.
– Поняв, дядьку Павло.
Лукич, угрюмо смотря в спину Пантелеймона, думал: – Первая смерть и первая чело-веческая кровь не вразумили Григория и его подопечных.
Староста возвёл к небу глаза:
– Всевышний, пошли им разум, – и перекрестился.

– Warum Galgen Nein,  штароста?! Wo партизанен?! – открывши настежь дверь в ка-бинет, прокричал Штольц. – Хде выселиц?! Хде партизанен?!
Лукич поднялся, глаза сверкнули злостью:
– Люди в деревне должны работать на великую Германию, герр хауптман, или нет?
– Ja! – взвизгнул немец. Затем спокойней, не понимая, к чему клонит староста, доба-вил: – Та, штароста. Рапотать, а не партызан лес ходит. Arbeiten und arbeiten. Verstanden? Arbeiten und arbeiten? Verstanden? 
– Я дал разрешение похоронить убитых и убрать виселицу, чтобы все знали, что немецкая власть справедлива, партизан убивает, а к честным работникам относится хо-рошо.
– Gut, штароста. – Немец крутанулся на каблуках, а выходя, добавил: – Du musst get;tet werden, Alter, komm schon, Lebe. Deine Stunde wird kommen. 
Вошла секретарша.
– Доброго ранку, – всхлипнула Людмила, – зачем они убили тётку Степаниду, чем вона провинилась? А дядька Гришу Подопригору? – шмыгнула носом. – Не-справедливо.
– Иди, работай, – сухо произнёс староста, подумав: «Всё-таки проснулось в тебе рав-нодушное сердце».
Долго сидел, думая: «Сообщить в партизанский отряд Кириченко или нет? А как? Нет. Придёт время, мы со всех гадов за всё спросим.
– Людмила!
– Я-я, – не то простонала, не то ответила секретарь, – я слушаю.
– Сходи домой к Пивовару и Подопригоре, передай: хоронить тихо. Я на кладбище тоже подойду. Пусть могилы роют в конце, ближе к лесу.
– Поняла, поняла.
– Иди, – пусть Пантелеймон зайдёт.
– Угу, – услышал в ответ.
– Вызывали, дядьку Павло?
– Григорий, Серафиму похороните ближе к лесу, там же будут хоронить Степаниду и Подопригору. Серафиму успейте похоронить до двенадцати и уходите.
– А господин Штольц?
– Тебе что-то непонятно?
– Да-а… – промямлил полицай и тихо прикрыв за собой дверь.
Похороны прошли без происшествий, если не считать того, что Ермолай, прощаясь с супругой, сказал: «Прости, меня Степанида. У меня отняли всё. – И сквозь зубы угрожа-юще процедил: – Береги-те-сь-ь!»
Вечером заметно осунувшийся Лукич сказал жене:
– Будем молиться, Тоню. Будем молиться за упокой душ усопших.
– Ты, ты шо сказав?
– Накрывай на стол, Тоню, а я пойду Черныша покормлю.
Лукич подошёл к псу, присел и долго трепал по загривку, о чём-то беседуя с ним. Поглядел на багровый восток, где в заревах полыхал Киев.
– Звери.
Пёс тряхнул пушистой глянцево-пепельной шерстью.
– Седеешь? – поразился Лукич. – От такой жизни не только поседеешь. Стар ты, Чер-ныш, как и я.
Входя в сенцы, подумал: «Проведать Ермолая надо, слабый он совсем».

На следующий день Лукич направился к Ермолаю, но хатёнка оказалась закрытой. Замотая тоже не было. 
– Куда же он ушёл в осень?
Соседка Пивовара окликнула через забор:
– Дядя Павло, я видела, как дядько Ермолай после похорон собрал котомку, взял ру-жьё, Замотая, замкнул дом и пошёл в сторону Малина.
– Спасибо, Христино. Он тебе ничего не поручал?
– Та они после смерти Димы жили, как тени. Замотай да две курочки – вот и всё хо-зяйство.
– Ну, бывай, дочко, – попрощался Лукич.

– Людмила, позови Зинаиду и Пантелеймона.
– Поняла, – секретарь кинулась к двери.
Лукич удивился:
– Изменилась девка, ну и слава Богу.

– Вызывали? – переступив порог, спросила бывшая звеньевая.
– Вот что, обойди народ, спроси, кто будет засеваться озимыми. Составь списки. По-том распределим и раздадим зерно, что в амбарах сохранили. Запомни: только на посев. Осень на дворе, тучки совсем низко плывут – того и жди, что посыплет с неба. А там и морозец не за горами. Иди.
– Вызывали? – встал в дверях Пантелеймон.
– Проходи, Григорий. А это что, охранник с тобой?
– Вацлав Чарнецкий. В полицаи вступил. После того, как Цвиркуниху убил, весь трясётся. Боится. Ему передали слова дядька Ермолая, так он от меня ни на шаг.
– Григорий, подсоби Зинаиде: надо разделить зерно, что в амбаре, между людьми, но только на посев.
– Может, для великой Германии его отправим?
– Ты слышал. Будущим летом что-то нужно будет собирать и для великой Германии, и для себя.
– Теперь понял. Так бы, дядьку, сразу и сказали.
– Не дядьку, а пан староста. Понял! – придал себе важности Лукич.
– Есть, пан староста!
Лицо Пантелеймона посерело, он вытянулся, неумело щёлкнул каблуками, как делал это в кабинете Штольца, и вскинул руку:
– Халь Гитлер!
Когда полицай покинул кабинет, Лукич подумал: – Иуда!
К вечеру появилась запыхавшаяся Зинаида.
– Почти все просят на посев, дядьку Павло.
– И хорошо. С Людмилой составьте списки, распределите всем поровну и завтра раз-дайте.
В это время появился Штольц.
– Штароста! Варум зерно житэл дерефня?
Лукич, глядя в глаза коменданта, негромко, но твёрдо сказал:
– Зерно, герр хауптман, необходимо осенью посеять, чтобы летом собрать урожай и передать его великой Германии.
Штольц посмотрел на старосту. Что творилось в его белобрысой голове, было из-вестно только ему.
– Гут, штароста. Arbeiten нато, рапо-та-ть, потом зерно Германия. Гут, – и, повернув-шись, неспешно удалился.
В дверь заглянула Людмила:
– Як вы умеете с паном комендантом говорить! Пришёл злой-презлой. Уходил – как будто добрый.
– Иди, работай. Портрет Гитлера, что передал хауптман, приклей на картонку, может, рамку где найдёшь.
– Я до дяди Серёжи Мотовила схожу, он же столяр. Только то, что рамка нужна для портрета Гитлера, не скажу.
– Да, сходи, – рассеянно ответил Лукич. А сам думал: «Как случилось, что старший Чарнецкий воюет в Красной Армии, а этот?.. Хотя и раньше Вацлав хулиганил, прикры-ваясь спиной старшего брата. Ох и беда на нашу землю пришла, брат против брата под-нялся».

Глава тридцатая

– Стой! Кто идёт? – раздался голос часового.
– Свои. Буди комбата! – последовал ответ.
– Ты кто такой, что раскомандовался тут! Стой, говорю, стрелять буду! – часовой навёл на непрошеного гостя винтовку.
– Кому нужен комбат? – поднимаясь с земли, спросил Проскурин.
– Товарищ капитан, вас вызывают в штаб!
– А где он, штаб?
– В большом каменном доме на северо-западной окраине Беличей, он там один не разрушен.
– Буду. Гришин, Олег! – капитан толкнул в бок богатырски храпящего начальника штаба, – поднимай людей, накормить и быть в готовности к бою. Я – в штаб.
– Понял, – сквозь сон ответил начштаба, переворачиваясь с бока на бок.
– Гришин! Подъём! Я ушёл.
Вскоре Проскурин стоял перед подполковником. Тот сидел в клубах табачного дыма. Глаза были воспалены, на лице запёкшаяся кровь.
– Что у тебя, комбат, осталось? – устало спросил он.
После доклада подполковник вздохнул:
– Не густо. Но всё же кое-что. Значит, так, капитан. Ты со своим подразделением по-ступаешь в распоряжение командира 193-го отдельного пулемётного батальона Киевского укрепрайона. Держись, брат!

За месяц упорных боёв в укрепрайоне на берегу реки Ирпень батальон понёс ощути-мые потери, превратился в роту. Из пяти человек артиллерийского расчёта сержанта Чу-маченко теперь в живых остались раненые – командир, наводчик орудия Зотов и ездовой Грицык, который стал заряжающим. Тяжелораненого заряжающего Климчука отправили в санбат, а помощник заряжающего Топчий погиб.
Если бы Петра попросили вспомнить всё, что произошло за время минувших боёв, он бы задумался, с чего начинать? Рассказывать о том, как они по нескольку раз в день отбивали атаки; как пластались, ища спасения от «юнкерсов», как под градом снарядов таскали боеприпасы для своей пушчонки с разбитой бомбой машины за полкилометра от огневой, как с лопатками вместе с пехотой врукопашную отбивали невзрачную высотку на берегу? И всё это на пределе человеческих сил.
Впрочем, кому об этом расскажешь? Подчинённые сами знают, сами испытали, а родные далеко…

Немцы прорвали левый фланг обороны, обошли два дота и устремились в Святоши-но, а они, остатки стрелкового батальона капитана Проскурина, упорно отражали атаки.
– Капитан, вали со своей пехотой в Беличи, – посоветовал командир дота, рядом с которым держали оборону бойцы Проскурина. Мы вас принять под бетон не можем, мы уж тут сами. Может, Бог даст, свидимся, – хлопнул Проскурина по плечу молодой, но совершенно седой старлей с артиллерийскими эмблемами и скрылся в бетонном сооружении.

Говорят: «Генералы города берут, а сдают солдаты». Но бойцы Проскурина ничего не сдавали, они отступали с боями на Восток, веря: ещё вернутся. Обязательно вернутся!
Пушчонка, прицепленная к непонятно откуда добытой Грицыком телеге, двигалась в хвосте колоны батальона. Позади левый берег Днепра.
Зотов не выдержал:
– Куда же мы?
Об этом же думал и Чумаченко, покачиваясь в скрипучей телеге, поглядывая на еле переставляющих ноги сухорёбрых гнедых: «Почему Красная Армия отходит в глубь страны? Киев, его Киев оставляют на поругание фашистам. Он один раз побывал в городе-красавце, восхищаясь большими домами, широкими улицами, свечами каштанов и полыхающими тюльпанами. А сейчас… Разрушенные дома, дым от пожарищ. Почему?»
– Артиллериста к комбату! – передали по колонне.
Пётр поспешил в голову колоны.
– Что у тебя? – спросил капитан Проскурин.
Пётр обратил внимание на его усталый вид, перебинтованную голову, руку на пере-вязи и грустный взгляд, подумал: «Досталось тебе, капитан». Доложил:
– Пушка цела, восемнадцать бронебойных и шесть осколочных с разбитой машины подобрали.
– Бойцы как?
– Все легкораненые, но к бою готовы.
– Запомни эту дату, сержант: восемнадцатое сентября тысяча девятьсот сорок пер-вого года, – и надолго замолчал.
В это время остатки войск 5-й и 21-й армий с тяжёлыми боями, отступая, оставляли разрушенный Киев.


Глава тридцать первая

– Паш, а, Паш, что-то Черныш лютует, – лёгонько толкнув мужа, прошептала Анто-нина, – сходил бы.
Накинув на плечи пальто, и достав из тайника под лавкой заряженную двустволку, Лукич вышел во двор:
– Черныш, в будку! Кого там нелёгкая среди ночи принесла? – пробубнил спросонья староста.
– Лукич, – отозвались от забора.
– Иду, иду, – хозяин засеменил к калитке, узнав голос Кириченко.
Открыв калитку, позвал:
– Проходи, Иван Гнатович.
Кириченко полушёпотом спросил:
– Как ты тут? Многое слышал. Молодец! Держись.
– Держимся, Иван Гнатович, но терпения временами не хватает. Слыхал за Подопри-гору?..
– Знаю, Лукич, пусть земля им будет пухом. Мы за них ещё спросим. Паша, нужны тёплые вещи для наших людей. Я слышал, в Дубровке собирали для немецких солдат…
– И что?
– Так ты, как бы невзначай, скажи коменданту, мол, слышал, что в Дубровке для доб-лестных солдат Германии вещи собирают, и нам бы надо. Нужны тулупы, фуфайки, ва-ленки, рукавицы, полотна побольше на портянки и бинты.
– Это я организую, а как в отряд передать? Да, Ермолай не пришёл к вам?
– Нет. Но ходит слух, что в лесу появился седой леший с волком, немцы прозвали его Тофель, или Тюфель, что переводится с их языка как Дьявол. Он в Марьяновке из ружья убил двух полицейских, на железнодорожном переезде при въезде в Малин застрелил немца, а зверь загрыз полицейского. Боже, пошли ему сил и здоровья! Ты собери вещи, а с отправкой тяни, я Приходько в конце следующей недели к тебе направлю. Может, тебе пистолет дать? Мы теперь оружием богаты, насобирали на местах боёв.
– У меня немецкий автомат в столе, комендант расщедрился: «На тепе, штароста, ав-томат, партизан стреляйт», да и ружьё есть, – Лукич потряс двустволкой. – Спасибо, Иван. Извини, что в дом не приглашаю, сам понимаешь.
– Ну, будь, – пожал руку председатель.
Лукич в ответ:
– Пусть Бог тебя хранит, Ваня.
– И тебя, Паша…
– Хто там був? – потягиваясь, спросила Антонина.
– Никого не видел. Может, Чернышу что-то приснилось. Ладно, спим.

Полицаи рьяно выполняли приказ коменданта: «Собрать тёплые вещи для героев Ве-ликой Германии».
– Пан староста, – вытянулся во фрунт Пантелеймон, – всё, что можно было, вы-трясли. У жидив этого добра… правда, грязное. У Чарнецких, Шушкевичей тоже много было. Набрали такого, что я отроду не видел. Может…
– Ничего не может. Всё пойдёт доблестным солдатам Германии. Сложить в амбар, и полицая надёжного поставь. Проверенного. Нет, лучше двух. И ничего себе не брать. Сразу расстрел. Понял?
– Понял, пан староста. Хайль Гитлер, – вскинул руку Пантелеймон, глядя на портрет фюрера.
Как только закрылась дверь, диакон встал, отошёл к выходу посмотреть, как издали выглядит на стене портрет Гитлера. Остался доволен. Подумал: «Перед портретом вождя Германии Штольц не будет голос особо повышать, он его должен остудить, ну, а полицаи пусть задирают руку к потолку. Прихвостням это полезно».

– Заходила домой, – с горечью в голосе рассказывала Ганнуся. – Буянчик лохматый, грязный. Мама… Боже, что сталось с мамой? О, Матко Бозка! – и залилась слезами.
Ничего утешительного ни Лукич, ни Антонина сказать невестке не могли и с грустью наблюдали, как она терзается.
Однажды Ганнуся взволновано сказала свекрови:
– Мама, я, мы… У нас с Петей будет ребёнок.
Лицо её светилось:
– Ой, какое счастье! Пете бы сообщить такую радость, но как? Какое счастье! – не унималась Антонина. – Теперь тебе, дочь, нельзя тяжёлое носить, и одеваться нужно тепло, хорошо кушать. Паше, когда придёт, надо сказать.
– Может, рано, мамочко?
– Паша у меня мудрый, детей очень любит. Как он Петю пестовал!.. Колыбелька скрипнет, он уже возле неё и чё-то Петеньке бормочет, напевает. Бывало, крикну: «Ты, медведь, его своей бородищей исколешь!», а он ласково: «Он мужик, пусть привыкает. Тоню, ему мужская ласка нужна, мужская». Ой, что-то я в воспоминания ударилась. Как ты себя чувствуешь, дочко?
– Всё хорошо, мамо. Вот только своей маме хотела рассказать, а она... – и Ганнуся за-лилась слезами.
– Поплачь, дочко, поплачь, легче на душе станет. А мама, когда родишь, обрадуется, – успокоила невестку Антонина.
Вечером за ужином она торжественно объявила:
– Паша, наша Ганнуся ждёт ребёнка.
Лукич уставился на сноху, затем вскочил, положил ложку на стол и, повернувшись лицом к иконам, перекрестился:
– Спасибо, Богородица. Радость-то у нас какая! Спасибо тебе, дочко! Боже, Иисусе Христе, оберегай нашу Ганнусю от всяких бед. Как бы обрадовался Петя!
По его заросшей щетиной щеке скатилась слеза.


Глава тридцать вторая

Группа из войск 5-й и 21-й армий держалась до 25 сентября. В районе Оржицы доль-ше всех — до 26 сентября сражались остатки 26-й армии. Часть сил и управление 5-й армии вынуждены были присоединиться к колонне штаба фронта и двигались вместе с ней к городку Пирятину. Остальные, расчленённые на мелкие группки, пытались вы-рваться самостоятельно.
20 сентября сводная колонна штабов Юго-Западного фронта и 5-й армии подошла к хутору Дрюковщина, в 15 км юго-западнее Лохвицы. Там она была атакована главными силами немецкой 3-й танковой дивизии. Потеряв несколько орудий и бронемашин, остатки колонны отошли в рощу Шумейково. В группе оставалось не более тысячи человек, из них около 800 командиров. Прорваться из окружения группе не удалось. Погибли: командующий фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос, члены Военного совета Е. П. Рыков, М. А. Бурмистенко, начальник штаба генерал-майор В. И. Тупиков, генералы управления фронта Данилов, Панюхов, члены Военного совета 5-й армии Никишев, Кальченко, начальник штаба 5-й армии генерал-майор Писаревский. Командующий 5-й армией генерал-майор М. И. Потапов был тяжело ранен и попал в плен.
Но об этом не знали ни командир стрелкового батальона капитан Проскурин, ни сер-жант Пётр Чумаченко, потерявший в жестоком бою заряжающего Грицыка и свою 45-мм пушку, ни тяжелораненый подполковник – офицер штаба 5-й армии. Они небольшим отрядом, израненные, но живые и с оружием, по перелескам и балкам отходили на северо-восток. Шли по местам, давно обжитым, поэтому днём пережидали в заросших кустарником балках, выставив круговую оборону. У местных жителей расспрашивали о путях отхода, просили продукты. Далеко не все крестьяне открывали двери, напуганные слухами о жестокости гитлеровцев. Вот и на окраине села Чернуха в неказистом домике красноармейцев встретили недружелюбно:
– Ходят тут всяки. Солдаты Червонои Армии нимця бьють. Идить, люды добри, сво-ею дорогою, а то палыты буду.
– Мы бойцы Красной Армии…
– Буду палыты, – повторил голос за дверью.
– Может, мне пальнуть? – ругнулся красноармеец, передёрнув затвор винтовки, – ис-пугаются, откроют.
Послышался шорох, потом слова:
– Идить соби, люды добри.
– Мы бойцы Красной Армии, нам бы чего поесть… Отец, открой. Поговорить надо.
– Ничого мени с вами говорыты, мий Грицько нимця бье, а вы?– наступила тишина. Потом шёпот женщины: – Может, пустить?.. – Снова тишина и громкий голос: – Идить своею дорогою.
– Ну и упрямый хохляра!
Только в третьей хате дверь открыла пожилая женщина.
– Извините нас, – начал разговор молодой лейтенант с перебинтованной головой. – Мы, бойцы Красной Армии, отступаем. У нас есть раненые…
– Проходьтэ в дом, бедненькие. У менэ такий сынок, як ты, на хронти, – страрушка провела растресканной ладонью по окровавленной гимнастёрке лейтенанта. – Говорылы, що нимци уже у Лохвыци. Боже, щож цэ робыться на билому свити! Як там мий Васылько?  – она сморгнула набежавшую слезу.   
– Нам бы перевязку из чего сделать, йода, перекусить бы, – несмело начал лейтенант.
– Божечко, що ж это я тут теревени розвожу , – женщина метнулась в дом.
Вскоре позвала:
– Проходьтэ. На перевязку я вам дистала полотна, воно тонкэ. Йёду у мэнэ нэмае, са-могоночки, первачку двохлитрову бутылочку дам, вона дужэ добра для обробки ран. Са-ла трохи дам, чотыры булки хлиба, бильшэ нэма. Капусты и огиркив квашэных, морквы трохы, бурякив, забырайтэ. Сами покушайтэ. В мэнэ картопля з мясом е. Сидайтэ до сто-лу.
Застучали деревянные ложки о черепяные тарелки.
– Спасибо, хозяюшка! Может, и вашего Василия где-то добрые люди накормят. Ох и вкусная картошечка, век такой не ел! А ложечку на память можно взять?
– Беры, сынок, беры. На згадку будэ. Тилькы зараз нэ спиши, а то подавишься, – пошутила заботливая старушка, наблюдая, как кушают солдаты, затем, вздохнув, с грустью в голосе продолжила: – Мойого хозяина земля прибрала, давно ужэ. Добрый був чоловик … – и замолчала.
Уходя, лейтенант поблагодарил сердобольную бабулю, поцеловал её руку и пожелал скорейшей встречи с сыном.
– Щаслывои дорогы вам, диты. Бэрэжиться.
– Спасибо, матушка.

Проскурин надумал, как действовать дальше.
– Чумаченко, ты как себя чувствуешь?
– Нормально, командир.
– Сослужи нам всем службу. Возьми двух-трёх красноармейцев-украинцев, пере-оденьтесь в гражданскую одежду – будете вести разведку и договариваться с местными жителями, чтобы помогали продовольствием.
– Понял, товарищ капитан.
И «переговорщики» стали глазами и ушами Проскурина. Они уходили днём вперёд, разведывали местность, к вечеру возвращались, а по темноте вели бойцов. Возле Вепри-ка днем отряд Проскурина наткнулся на колону немцев. 
Бойцы прикрытия приняли бой, среди них был и наводчик орудия Василий Зотов.
Ещё долго уходящий отряд слышал звуки боя. Затем всё смолкло. Из заслона не воз-вратился никто.
По перелескам отряд Проскурина двигался на Тростянец, но разведчики сообщили, что возле Ахтырки уже немцы. Обойдя её, вышли к Мезеновке, где приняли бой, разгромив небольшой фашистский гарнизон. Направились к посёлку Почаево, где были атакованы немецкой авиацией. В итоге из сорока пяти человек, вышедших из окружения под Пирятином, остались всего тридцать два. Почти все были ранены и донельзя измождены.


Глава тридцать третья

Штольц вошёл решительно. Небрежно вскинул руку:
– Хайль Гитлер. Штароста, немцы буфтут строишь шелезный дорог, Шитомир – Майлинь. Нушно viele Menschen f;r die Arbeit , рапотать шелезный дорог. Verst;ndlich? Поняль?
– Нужны люди на  строительство железной дороги Житомир – Малин?
– Gut, штароста. Шелезный дорог. Drei;ig Mann.  Verst;ndlich?
– Не понял.
Согнув три пальца и направив руку в сторону носа Лукича, немец прошипел:
– Три чельовек.
– Понял, герр хауптман, три человека.
– Nein! – Взвизгнул Штольц, – три-дэсят. Verstanden? 
– Тридцать человек, господин комендант?
– Ja, штароста. Gesunde M;nner und Frauen.
Лукич, устало глядя на немца, хотел спросить: «Где взять здоровых?», но капитан опередил:
– Штароста, здоровый мужик и женщин. Поняль? Шписок. Лопат, кирка, тёплий одеть. Лошадь, три телега. Поняль?
– Понял. Лошадь и три телеги. Но как одна лошадь…
– Три, две лошадь.
– Три запряжённые парами лошадей телеги?
– Ja. Пят ден хотов рапота, – выставил вперёд пятерню немец. 
Лукич глядел на его руку, красноватую, в крупных рыжих пятнах, покрытую почти белыми короткими волосами. Его передёрнуло.
– Не поняль, штароста?
– Понял, – угрюмо ответил Лукич.

– Людмила, пригласи Пантелеймона, и оба зайдите ко мне.
– Хайль Гитлер! – прокричал старший полицай.
– Садись. Как там с тёплыми вещами для солдат Германии? Будь готов отвезти их в Малин.
– Яволь!
– Григорий, немцы начинают строить железную дорогу из Житомира до Малина. От нас нужно тридцать человек, желательно мужчин, и три конные упряжки с исправными телегами.
– Понял. Ну, я пошёл. Хайль Гитлер!
Лукич исподлобья посмотрел на полицая.

Пантелеймон давно искал встречи с Ганнусей. После того, как Лукич приказал отобрать сельчан для работы на строительстве железной дороги, он отправился к дому старосты, зашёл под деревья и стал ждать. Когда Ганнуся вышла со двора, Григорий вдруг предстал перед ней:
– Ну, здравствуй, вдовушка.
Ганнуся попыталась пройти мимо, но старший полицай схватил её за руку выше лок-тя:
– Что, спряталась за старосту? Я тебя звал выйти замуж за меня. А теперь жди вестей от своего Петра, он, может, уже убит, а если нет, то бежит со всем красножопым воин-ством в Сибирь, только пятки сверкают.
– Пусти, не то Павлу Лукичу расскажу, что пристаёшь.
– Ты, это, шляхтянка недобитая…
– Отпусти, больно, – взмолилась Ганнуся.
– Я, я тебя на «железку» спроважу, и Лукич не поможет.
– Григорий, я «железок» не боюсь. Ты посмотри, сколько девок в деревне!..
– А я сохну по тебе, одной, – сладострастно заявил Григорий, не отпуская её руку.
– Я замужняя женщина.
– Ты – вдова! – перешёл на крик Пантелеймон.
– Нет, я замужем, и мой Петя вернётся.
Хватка полицая ослабла, и Ганнуся, высоко неся голову, зашагала прочь.
О встрече с Пантелеймоном она никому не рассказала, но стала его ещё больше сто-рониться. 

В кабинет старосты зашли секретарь и старший полицейский. Пантелеймон толкнул девушку в спину:
– Говори.
– Павел Лукич, пан староста, – стушевалась Людмила, – мы составили список. Вот, – она про-тянула два листа, – Мы…
– Давайте, – беря из трясущейся руки секретаря список, Лукич распорядился: – Садитесь, да не там, ближе. Почему он весь исчёркан? – поднял глаза на Людмилу.
– Мы, это… – обернулась на безмолвно глядящего в пол Пантелеймона, – мы с Гри-горием долго подбирали… – замолчала, опустив бесцветные глаза.
Взгляд Лукича упёрся в знакомую фамилию – Чумаченко Ганнуся.
– Свободны, – сквозь зубы выдавил староста.
Когда закрылась дверь, простонал:
– Что же творится на белом свете? Пантелеймон, подлец. Боже, заслони и убереги Ганнусю от беды!
В списке были три шляхтича с повозками, другие сельчане, в конце – фамилии евре-ев. Лукич возмутился: «Ну, эти же собственные кости еле волокут».
– Людмила!
– Я, – появилась секретарь.
– Кто жидов в список включил, они же сами кое-как передвигаются, а там работать нужно.
– Это, это Григорий... Я, я говорила…
– На железную дорогу здоровые люди нужны. Или хотите сами с Пантелеймоном по-ехать?!
– Я, я что…
– Составьте нормальный список.
– А Ганнуся?
– Я непонятно сказал? Вычеркнуть жидов! – повысил голос Лукич.
«Ганнуся, – крутилось в его голове. – Как быть? Как её исключить из списка? Эта сволочь, Пантелеймон, сразу доложит коменданту, а тот не станет разбираться... Сватья, – как за соломинку уцепился в своих мыслях Лукич. – Конечно, сватья, будь оно нелад-но, как говорит Кириченко. Другого выхода нет».
Он заглянул во двор Рыхальских. Часовой, пользуясь отсутствием Штольца, в длин-ном, до пяток, тулупе растянулся на скамейке у колодца. Буянчик высунул лохматую морду, лениво взглянул на Лукича и обратно спрятался в будку. «А какой был пёс!», – вздохнул Лукич.
– Штароста, – лениво поднимаясь, промямлил немец. – Герр хауптман рапота.
– Мне нужна хозяйка, пани Станислава.
– Штанислафа! – позвал часовой.
– Кого там носит, поспать не дают, – раздался недовольный голос. Громыхнул засов, и в дверях показалась в короткой ночнушке Станислава. – А, это ты, голодранец. Проходи.
– Станислава, твою дочь отправляют строить железную дорогу.
– Это ты её отправляешь. Загубить хочешь?
– Не я. Штольц отправляет, – зло ответил Лукич.
– А ты, вишь, добродетель. Сам за свою невестку попросить не можешь, ко мне на поклон пришёл.
Лукич промолчал, опустив голову.
– Ладно, поговорю, – громыхнула дверью и щеколдой Станислава.
Уже за калиткой Лукич дал волю своим чувствам: – Распутница! Ни чести, ни срама! Боже, уразуми эту женщину! – старик перекрестился.


Глава тридцать четвёртая

Ближе к ночи залаял Черныш. Лукич давно ожидал гостей из леса.
– Здравствуй, Павел Лукич, – протянул руку Приходько.
– Здравствуй, Савелий Захарович. Как вы там?
– Нормально. Гнатович передавал поклон. Как с просьбой?
– Всё готово. Когда отправлять?
– Давай послезавтра. Сыро и зябко ночами в лесу.
– Хорошо. Передавай поклон Иван Гнатовичу.

Утром Лукич посетил коменданта.
– Хайль Гитлер! – буркнул Лукич, переступив порог кабинета.
– Хайль! – ответил Штольц. – Ити. Садысь, штароста. Die Probleme?
– Спасибо. Господин комендант, мы, в соответствии с вашим приказом, собрали тёп-лые вещи для доблестных солдат Великой Германии, можно отправлять.
– Gut, штароста. Утро везти Малин.
– Будут охранять немецкие солдаты или полицаи?
– Ja, die deutschen Soldaten.  Два полизай und drei Deutsche Soldaten.
– Разрешите идти?
Немец, небрежно, словно прогоняя старосту, вскинув руку:
– Хайль!
Лукич направился к себе, по пути обдумывая, как оповестить партизан. Они хорошо вооружены, справятся.

– Штароста! Deutsche Soldaten get;tet, партизанен немеский зольдат убиль! – лютовал Штольц, узнав, что на обоз напали партизаны, охрану перебили, а телеги увели. – T;ten Sie alle Partisanen!  Шмерть партизанен! Morgen   буфтем немецкий зольдат und полиция убить партизанен. Штароста, гавари старший полицай, завтра буфтем ехать убить партизанен. Verstaen!?  Поняль!?
По пути в управу Павел Лукич радовался успешной вылазке партизан и одновремен-но переживал за них: «Кого отправить в лес предупредить? Невестку нельзя, самому нельзя, кого? Может, Зинку Крутько? А вдруг? Нет, – рассуждал Лукич, – а почему? Она после казни сельчан замкнулась, от юного задора звеньевой ничего не осталось, даже как бы состарилась…» Решил: «Пошлю Зинаиду».
Отдав распоряжение Пантелеймону готовиться к предстоящей карательной операции против партизан, вызвал дивчину.
– Разрешите, дядя Павло, – робко переступила порог Зинаида.
– Проходи, садись. Да не там, ближе.
Крутько, пересаживаясь к столу, опасливо смотрела на старосту: «Что ещё?»
– Зинаида, – начал, смотря в глаза бывшей звеньевой, Лукич, – на фронте наши от-ступают, но… – Зинаида напряглась, уставившись на старосту, – но придёт время, когда германцы побегут.
Зинаида привстала.
– Садись, дочко, садись и слушай. Ты помнишь наши болота?
– Да, – подхватилась Зинаида.
– Ты, наверное, слышала о партизанах. Это наши сельчане и люди из соседних сёл.
– Угу, – кивнула та.
– Сегодня же нужно добраться до наших и передать, что завтра против них будет ка-рательная операция.
– А?!
– Выйдешь к болотам, там тебя встретят. Дома скажи, что надо в город сходить. И ещё. О нашем разговоре никому ни слова, даже родным. Да, у тебя вроде бы подружки в Малине есть?
– Есть, дядя Павло. А вы… – хотела что-то спросить звеньевая, но махнула рукой, – я поняла. Я скоро сбегаю.
– Домой сразу не возвращайся, погости маленько у подруги.
Звеньевая кивнула головой, Лукич продолжил:
– Ну, тогда с Богом, дочко, – и перекрестил звеньевую.

Два дня маялся Павел Лукич, ничего не зная о том, как проходит карательная опера-ция.  И только на третий, ближе к вечеру, появился осунувшийся, заросший рыжей ще-тиной Штольц.
– Sehr schlechte Leiter. Die Partisanen zwei deutsche Soldaten get;tet und drei Polizisten gegangen, um... Bastarde! Wir finden und zerst;ren alles! Vonallen!!!  – Хриплым голосом орал Штольц. Затем не сел, а упал на стул, – Tod! Alle Partisanen des Todes! – Потом взвизгнул – Alle Tod!   – притих. Сжав голову руками, немец качался из стороны в сто-рону. Затем, словно очнувшись от дурного сна, сказал:
– Штароста, завтра хоронить, – встал и, ссутулившись, вышел.
На следующий день два гроба с немцами под усиленной охраной во главе со Штоль-цем были отправлены в Малин, а полицаи при полном молчании сельчан были зарыты на местном кладбище.
После похорон Пантелеймон пришёл доложиться:
– Пан староста, мы шли по лесу, а там тишина, как в могиле, только жутко скрипят деревья и противно стрекочут сороки, аж страшно стало.  Шли мы, шли, и вдруг взрыв, потом ещё – и крики. Упали на землю и начали стрелять. Долго стреляли, потом герр хаутман как крикнет что-то на своём языке, и немцы перестали стрелять, мы тоже. По-шли смотреть, что случилось там, где были взрывы. Жуть, дядьку Павло. Люди – разо-рваны на части, кишки разбросанные по деревьям и кустам, – у полицая на лбу выступи-ли крупные капли пота и повисли на его жидких бровях. 
Пантелеймон рукавом отёр пот со лба:
– Аж страшно вспоминать…
– Ну и не вспоминай.
– Но партизан мы не нашли. Комендант пообещал, что в Малине попросит много немецких солдат и накажет партизан.
– Понятно. Что ещё?
– На похоронах никто не выступал, а когда я говорил речь, то кто-то крикнул: «Сволочи, туда им и дорога». Я не понял, кто это был, но я его найду. Обязательно найду.
Пантелеймон закончил и с отчаянием посмотрел на старосту, словно ожидая от него слов сочувствия, но увидел только взгляд холодных глаз.

Прошло несколько дней. К Лукичу зашла Зинаида:
– Разрешите, дядя Павло? Добрыдень вам!
– И тебе, дочко, доброго дня.
– Я гостила в Малине. Вам большой привет дядя Ваня передавали. Он сказал, что бу-дет по средам к обеду приходить на базар, – уж очень ему понравилось немецкое пиво, что продают в корчме! Приглашал вас. В городе спокойно, только полицаев и немцев много.
– Понял. Та я разве по молодости, бывало, пил! Хорошо, что возвратилась, а не загу-ляла в городе. – Усмехнувшись в усы, кивнул в знак благодарности седой головой. Вполголоса добавил: – У нас с тобой ещё много работы. 
– Зинка, стой, ты слышала, что творится у нас в деревне? Немцы с полицаями в лис ходили на партизанив… – накинулась в коридоре на бывшую звеньевую секретарь.
– Слышала.
– А как там, в городе, люди живут? – переключилась Людмила, поняв, что собесед-ница не хочет отвечать.
– Хорошо живут.
– А подружка твоя?
Зинаида поняла, что отвертеться от Людмилы у неё не получится, присела на стул и стала рассказывать городские небылицы.
– Ты глянь! – удивлялась Людмила, – а я думала…
Лукич слышал разговор через неплотно прикрытую дверь.
– Пусть, пусть поболтают, легче обеим станет, – пробубнил в усы.
Вечером он зашёл в церковь и долго молился о здравии партизан. Он верил – Бог его услышал.


Глава тридцать пятая

– Как себя чувствуешь, артиллерия? – спросил забинтованный красноармеец соседа с ближайшей койки, когда тот приподнял голову. – Я – Александр, сержант, механик-водитель танка. 
– Сла-ва Бо-гу, – последовал еле слышный ответ.
– Ты что, артиллерия, священник?
– Ко-ман-дир я, со-ро-ко-пят-ки. Был…
– А, командир «Прощай, Родина!».  Рассказывали, что в бою весь твой расчёт по-гиб. Ты что, богатырь, плачешь, что ли?
– О-дин я ос-тал-ся…
– Тебя еле живого сюда принесли. Врачам спасибо скажи, что вытащили с того света.
– От гра-ни-цы мы шли…
– В соседней палате раненый подполковник лежит, о тебе рассказывал. Молодец ты!
Перед глазами Петра, словно кадр за кадром, стали всплывать моменты боя у Мезе-новки.
Они шли на звуки канонады, надеясь соединиться с Красной Армией. Нарастал гул танковых моторов со стороны Славгорода. Чуть не касаясь крыш домов, плыли «юнкер-сы». На окраине Мезеновки отряд встретили шквальным огнём немцы. Залегли, приняли бой.   
– Чумаченко, – позвал тогда Проскурин, – возьми пятерых солдат и по восточной окраине обойди посёлок. В лоб мы их не возьмём. Задержимся – раздавят нас танками. Давай, сержант. Даст Бог, свидимся, – пожал руку Петра комбат.
Группа Чумаченко по заросшей кустарником балке обошла посёлок и атаковала врага с тыла. Бой был коротким и жестоким. Особенно упирались немцы возле небольшой церквушки. Пётр, перепрыгнув низенький плетень, с ходу выстрелил в залёгшего немца в упор. Тот, уронив автомат, завалился вперёд. Времени, чтобы перезарядить винтовку не было, и сержант, перехватив её за ствол, прикладом размозжил голову второму немцу…
Остатки отряда Проскурина оторвались-таки от преследования. Выстрелы и гул тан-ков стали удаляться, затем совсем затихли. Показались окраины полуразрушенного села Почаево. Бойцы радовались, что остались живы. Но радость была преждевременной. С запада в закопчённом небе усиливался гул, появились самолёты с чёрными крестами.
– Воздух! – крикнул Проскурин.
Местность была открытой. Две группы «юнкерсов» начали пикировать. Сначала по-летели бомбы, потом заработали пушки и пулемёты. Земля как будто шевелилась, в воз-духе вперемешку с кусками земли взлетали части человеческих тел. Пётр, перевернув-шись на спину, стрелял и стрелял из винтовки в ненавистные самолёты. Вдруг качнулась земля и, почувствовав резкую боль, он провалился в беспамятство.

– Тан-кист, – еле слышно позвал Пётр.
– Александр я, то есть, Саша.
– Са-ша, я Пётр, а капи-тан Проску-рин?..
– Жив твой капитан. Левую руку ему отняли. О тебе справлялся.
– А что со мной?
– Плечо тебе, Петя, крепко повредили, печёнку, лёгкое, тяжёлая контузия, крови много потерял. Вижу, что память и речь вернулись, а то раньше только смотрел и мычал.
На другой день врач, осмотрев Чумаченко, заключил: «Выкарабкался из лап смерти, значит, будет жить. Могучий парень».
Врач ушёл, а танкист спросил:
– Пётр, ты всё шептал имя, кажется, Ганнуся…
– Же-на моя… Нем-цы…
– Что? Убили?
– Нет. Там нем-цы.
– Сочувствую, брат. А мои в Горьковской области, на Волге: отец, мать, две сестры. А ещё зазноба у меня там осталась. Красивая. Надеждой зовут. Пшеничная коса до ко-лен, глаза, что синий лён.
– У меня Ган-ну-ся… – сержант потянулся ослабшей рукой к груди, – тут, – но в сле-дующее мгновение рука безвольно скользнула вниз.
– Лежи. Сейчас достану, – Александр взял с тумбочки серебряный медальон, открыл его. – Красивая она у тебя. Победим немца, встретишься со своей Ганнусей. Скоро зима, метели, морозы. Немцы околеют, а мы привычные, нажмём, попрём их со своей земель-ки. Ты выздоравливай. Пахать, сеять, урожай собирать кому-то нужно, фронт кормить не бабам же одним. Петь, слышь?
– Слы-шу.
– Знаешь, я так любил нырять в Волгу. Вода чистая, что хрусталь.
Дни в госпитале тянулись долго, Пётр и Александр успели подружиться. Александр оказался горазд на розыгрыши.
Однажды после обеда палату оглушил дружный храп раненых бойцов. Танкист долго крутился на кровати, затем вполголоса:
– Воздух!
Реакция была мгновенной. Бойцы, что поздоровей, прям-таки свалились с кроватей.
– Ребята, я пошутил, – попытался извиниться Александр.
– Вот выздоровею, я тебе покажу! Волгу, он переплыл под водой. Трепач, – донёсся бас из дальнего угла, – и шутки у тебя дурацкие.
– Так вы храпите…
– Что, громче мотора танка? Какой же ты танкист?
– Друзья, мотор танка не храпит, а поёт: ур-р-р-р, ур-р-р-р…
– Петя, а, Петь, у вас там, на Украине, красиво? – спросил Александр.
– Да. Кра-си-во. Лес. Цве-ты. Яго-ды. Гри-бы. Пруд.
– А что, речки у вас вовсе нет?
– Реч-ка…
– Да помолчали бы вы, отдохнуть не даёте.
Танкист заговорщицки зашептал:
– Петя, я тебе фото своей зазнобы покажу, прислала.
Полез в тумбочку, достал небольшое фото.
Пётр удивился:
– Похожа на мою Ганнусю. Даже коса так же венчиком уложена. Красивая. Ты ей от-ветил?
– Спрашиваешь! Написал, что брата встретил, хотя у меня одни сёстры.
– А брат?..
– Да я о тебе, Петя, писал.

Ноябрь подходил к концу. Пётр давно проводил друга, ставшего братом, даже успел получить от него письмо. Тот рассказывал, что уехал в Челябинск получать на заводе новый танк. Заходил проститься Проскурин. Пётр смотрел на него, некогда крепкого красивого мужчину, и сердце разрывалось от жалости. Перед ним стоял безрукий сухо-щавый широкоплечий седой старик. Хотелось крикнуть: «Что же ты, война, делаешь с людьми!?» Капитан изобразил на лице улыбку:
– Прошли мы с тобой, Пётр Павлович, от самой границы до центра России, – он шевельнул культёй, – у каждого своя судьба. Я второй наградной лист на тебя отправил, представил ко второму ордену Красной Звезды.
– Спасибо. Вы были храбрым и справедливым командиром. Я буду помнить о вас.
– Ты, Пётр, поправляйся. Тебе ещё бить клятого фашиста. А мы… я… в тылу будем помогать вам.
Некоторое время он смотрел мимо артиллериста.
Тогда Чумаченко впервые увидел скупые, мужские слёзы на мужественном лице сво-его командира.


Глава тридцать шестая

– Ой, горе наше, горе!.. – залилась слезами Антонина, когда Ганнусю привезли со строительства «железки» на телеге и сказали, что от тяжёлой работы случились схватки и она потеряла ребёнка. – Горе на-ше… Доню , – наклонилась к ней Антонина, помогая подняться, – как же так? Шоб вы все, фашисты, подохли! Доню-ю!..
Бледная Ганнуся, сцепив от боли зубы, с помощью свекрови сползла с телеги: – Ма-мочко, ребёночек, – еле проговорила хриплым голосом, упала на снег и забилась в рыда-ниях.
– Доню, доню, не убивайся, пошли в дом, пошли… – приговаривала Антонина, – вставай, доню, ну вот так и пошли.
Эта новость быстро облетела Глубокую Криницу.

– Разрешите, Павел Лукич? – переступила порог кабинета секретарь.
– По ком очередная панихида? – спросил Лукич, зная, что Людмила по любому пово-ду льёт слёзы.
– Павел Лукич, Ганнуся…
– Что с Ганнусей? – вскочил Лукич.
– Дома она.
– Почему? – он бросился к выходу из управы, едва не сбив Людмилу.
На улице люди не здоровались с ним, как раньше было, а отворачивались. Переступив порог, он увидел приготовленную им загодя колыбельку, прикрытую чёрной шалью, рядом на столе горящие свечи. На коленях возле колыбельки в чёрных одеждах молились Ганнуся и Антонина. 
Лукич опустился на колени рядом, обнял за плечи невестку:
– Прости меня, дочко!..
– Я… я знаю… не вы виноваты, – через всхлипывания повторяла Ганнуся. – Мама… мама… пусть её… Бог...
– Антонино, что же будем делать?
– Внученьку надо похоронить… Доктор приходил… Домовинку  я заказала… Ми-рон, якый прывиз Ганнусю, обещал...
 – Станиславу оповестили?
 – Мирона просила.

Словно три тени молча шли за телегой, на которой стоял покрытый саваном малень-кий гроб: Лукич, Антонина, то и дело всхлипывающая, чёрная, как её платок, Ганнуся. Люди выглядывали из-за заборов и крестились.
У подворья Рыхальских, в белом полушубке и чёрном платке, стояла Станислава. Лицо её было безучастно к проходящему мимо горю. Когда траурная процессия скры-лась за углом, Станислава возвратясь в дом, налила в стакан шнапса и залпом выпила, кляня на чём свет стоит Лукича, Петра и Антонину.

Долго не могли поднять Ганнусю с могилки.
– Шо ж я скажу Петеньке? – убивалась она. – Не уберегла…
– Пошли, дочко, – тронула её за плечо Антонина.
– Пойдём, Ганнуся, – попросил и Лукич.
Дома невестка упала лицом в подушку и долго безутешно рыдала.
На следующий день Лукич появился в управе чернее тучи. Людмила заглянула в ка-бинет, чтобы поздороваться, но староста не поднял глаз.
– Примите соболезнования…
– Иди, Людмило…
Зашёл старший полицай:
– Хайль Гитлер!
Лукич промолчал.
– У вас горе…
– Иди вон! – не  сдержался старик.
– Я… что…, – попятился к двери полицай.
– Ты… Будь проклят ты и твой род!.. – эти слова староста сказал так, что по спине Григория пробежал холодок. Он, съёжившись, спиной открыл дверь и выскочил в кори-дор, боясь, что староста достанет автомат и изрешетит его. Остановился и попытался оправдаться перед секретарём, однако Людмила его осекла:
– Бога на тебя нет, Григорий!
– Я что? Я не хотел…
– Иди, Гришка! – повысила голос Людмила.
В кабинет старосты зашёл комендант:
– Хайль Гитлер, штароста!
Лукич поднял на него глаза.
– Железный дорога нушен пят мужик. Много умирайт.
– Всё? – спросил Лукич.
– Как сё?! – сорвался на крик Штольц.
Лукич медленно встал и, глядя в глаза немцу, прохрипел:
– Хайль Гитлер!
Если бы Штольц в это время не вышел, он бы увидел, что глаза Лукича наполнились таким гневом, что были схожи с автоматным стволом, извергающим огонь.
На строительство железной дороги посылали всё новых людей. Изнурительная работа под холодным дождём и снегом, отдых в шалашах из веток, не разрешалось разводить большие костры, чтобы согреться... Люди стали болеть, умирать. А из Глубокой Криницы и других сёл под вопли родных немцы гнали и гнали мужчин и женщин. Несколько семей лишились своих кормильцев, а на сельском погосте появлялись свежие могилы.
Строители разводили костры, оттаивали землю, возили её на телегах или носили на носилках, возводя на болотистой местности высокую и длинную насыпь. Казалось, изнурительной работе не будет конца. Но в начале июня на «железку», или, как её назвали люди, «дорогу смерти», прибыли немецкие солдаты-железнодорожники, чтобы ввести её в строй. Работники, те, кто остался жив, вернулись в свои сёла.

– Штароста, ехать железный дорог, буфтет поезд, – приказал Штольц Лукичу.
Они ехали в бронетранспортёре коменданта. Вскоре показалась насыпь, а слева, со стороны Горбулева, приближались клубы чёрного дыма. Штольц с гордостью в голосе произнёс:
– Немески поезд итёт. Пальшой.
Из леса, в клубах дыма и пара, полз чёрный, с большим белым крестом на лобовой части, паровоз, который тащил вереницу таких же чёрных вагонов.
– Eine... drei... sieben Wagen.  Буфтет возит боеприпас, техник, зольдат.
Павел Лукич угрюмо смотрел на проплывающие мимо вагоны и думал: «Дай Бог, чтобы вы не дошли до фронта».
И Творец словно услышал его мольбу: едва хвост поезда скрылся в лесу, как оттуда донёсся страшный грохот, а потом взмыло облако дыма.
– O, main Got! – вскрикнул Штольц. 
– Хвала Тебе, Всевышний, что услышал мои слова, – прошептал Лукич.
– Што говорит штароста?
– Молюсь за безвинно убиенных солдат Великой Германии, господин Штольц.
– Ехать пошмотреть!
Взрывы и всполохи огня не прекращались. То, что увидели, вызвало трепет. У желез-нодорожного полотна лежал на боку в клубах пара паровоз, в стороне догорали разворо-ченные вагоны, валялись обгоревшие тела. Посредине полотна зияла огромная воронка с загнутыми вверх рельсами.
– O mein Gott, о mein Gott! – шептал немец. – Heilige Marija, wases? – затем заорал писклявым голосом, – Partisanen! Allen, alles schjsen! , – трясущейся рукой выхватил из кобуры пистолет и стрелял, стрелял в направлении леса, вопя: – Partisanen! Partisanen! – пока не кончились патроны.
– Не будет вам на нашей земле пощады, – сквозь зубы процедил Лукич.

– Ну, как операция прошла, будь оно неладно? Наших людей не погубили? – спросил у командира минёров Кириченко.
– Всё нормально, Иван Гнатович. Уж сильно беспечно они себя ведут. Проехала дре-зина с тремя солдатами, а через час – примите, пожалуйте, паровозик с семью вагончи-ками. Что там было-о!..
– Ну, не тяни, рассказывай.
– Взрывчатки мы не пожалели, всю, что привезли, заложили. Закладывал сапёр, лейтенант, который к нам прибился. Дело знает. Крутанул машинку и на кнопку как жиманёт, а из-под первого вагона – адов огонь, казалось, что паровоз подлетел вверх, а затем вагоны, кувыркаясь, разлетелись в разные стороны и стали сами рваться. Ямища на дороге – жуть.
– Так уж сами?
– Не поверишь, но сами. Немцев много всяких было. Летали, как птицы, аж страшно было. Ну, мы после это немного постреляли по ним и ушли.
– Славно, молодцы!
– Там остался Степан Неборак с подслеповатым артиллеристом.
– Кто такой?
– Да тот, который рассказывал, что воевал вместе с Петром Чумаченко, а потом при отступлении отстал от своего расчёта.
– Нужно будет Лукичу встретиться с этим солдатом. Может быть, и вправду речь идёт о его сыне.


Глава тридцать седьмая

– Чумаченко, как себя чувствуем? – спросил с улыбкой на усталом лице главный врач госпиталя.
– Спасибо! Огромное спасибо вам! Вчера по саду намотал километра два. Лето, кра-сота, райские яблочки...
– Головные боли прошли?
– Дышу хорошо. Рука работает, – Пётр попытался поднять руку вверх, но получилось только до уровня плеча.
– Я за тобой, сержант, наблюдаю: храбришься всё.
– Товарищ майор, бить фашистов нужно, а я в госпитале отлёживаюсь.
Врач какое-то время внимательно смотрел на Петра, затем, почесав затылок, произ-нёс:
– Да, наверное, пора, солдат. Сходи в дальний блок, там кадровик и чекист, переговори о своей дальнейшей судьбе. Я со своей стороны дам указания.
– Есть, товарищ майор, – повеселел Пётр.
– О, да ты и улыбаться умеешь!
– У меня жена, мать и отец под немцами.
– Сочувствую тебе. Слышал, в декабре немцам под Москвой по зубам дали, Ленин-град держится. Будет, солдат, и на нашей улице праздник.

– Сержант Чумаченко. Разрешите войти, товарищ капитан?
– Проходи, сержант. Садись. Здоров, говоришь. Ну и славненько. Та-ак, – начал пере-кладывать тонкие папочки капитан.
Пётр отметил, что «Славненько», как прозвали капитана в госпитале, аккуратен, на груди алеет орден Красной Звезды, значит, воевал.
– Что так смотришь? – спросил капитан. – Думаешь, от фронта спрятался, – он выста-вил правую ногу и постучал по ней карандашом. Звук был как от ударов по сухому дереву. – Потерял я её под Гомелем.
– А мы думали…
– Ладно сантименты разводить. Артиллерист-противотанкист, говоришь...
– Так точно.
– Ну и славненько.
На выбритом лице сержанта промелькнула улыбка.
– Радуешься, что на фронт возвращаешься? Трудно сейчас там. Каждый штык на учё-те. Москву отстояли, а Ленинград в кольце. По радио говорят: «Ведутся позиционные бои», а что это означает, ты же воевал, знаешь. Тебя я направляю в учебное подразделе-ние по подготовке противотанкистов, будешь осваивать 76-мм противотанковую пушку. Это не твоя бывшая пукалка. Что кислое лицо сделал? Я видел бойцов-противотанкистов в бою. Они храбрецы, но, как и мы, пехотинцы, смертники. В личном деле, и по словам твоего бывшего командира капитана Проскурина, значится, что ты дважды представлен к ордену Красной Звезды.
Капитан посмотрел на свой блистающий красной эмалью орден:
– Представлен – получишь. Ещё записано, что ты не только артиллеристом был, а пе-хотинцем и разведчиком.
– Так точно.
– Ну и славненько. Под Горький, сержант, поедешь. Зайди в соседний кабинет, там... Ну, ты знаешь.
Выйдя от кадровика, Пётр остановился: «Что теперь будет? В личном деле написано о награждениях, значит… Что будет, того не миновать», – и постучал в дверь.
– Разрешите, товарищ старший сержант государственной безопасности?
– Проходите. Если не ошибаюсь, сержант Чумаченко?
– Так точно, товарищ старший сержант государственной безопасности.
– Садитесь.
– Спасибо. Постою.
– Садитесь, садитесь. Что вы меня все боитесь? – особист достал толстую затёртую тетрадь. Полистал. Нашёл нужную страницу, вздохнул, словно только что разгрузил те-лежку угля: – Воевали. Артиллерист-противотанкист. Сколько пушек оставили врагу? – уставился холодным взглядом на Чумаченко.
– Две… – вскочил Пётр. – Разбитые.
– Садитесь. Говорите, две, и разбитые?
– Так точно.
– Ну-ну. По записям в личном деле и со слов вашего командира, вы храбро дрались: шесть танков, четыре бронетранспортёра, пять мотоциклов и до роты пехоты. Героически, прямо. Говорите, что оружие врагу досталось небоеготовное?..
– Так точно.
– Потеряли две пушки и дважды представлены к награждению? – просверлил взгля-дом Петра особист.
У Петра вспотел лоб, задёргалось левое веко. Мелькнуло в голове: «Неужели?»
– Ну, что же, Пётр Павлович, так и дальше бейте фашиста, только пушки им не оставляйте.
Выйдя в коридор, Чумаченко вытер со лба пот, вспомнил взгляд бесцветных глаз особиста. Его передёрнуло: «Бывают же такие, насквозь видят».
Кадровик встретил приветливо:
– Ну и славненько. Вот тебе, сержант, красноармейская книжка с соответствующими записями, справка из госпиталя и командировочное удостоверение. Деньги на дорогу получишь у финансиста. Счастливо! – крепко пожал руку.
Петру хотелось от радости со всей силой сжать руку капитана, но вспомнил, как его учил председатель колхоза: «Старших нужно уважать». Чётко ответил:
– Спасибо, товарищ капитан! Разрешите идти?
– Бей этих гадов, чтобы им было пусто! Ну, будь, – потряс руку Петра  кадровик, – удачи тебе, сержант.
– Спасибо…

Пётр не без труда нашёл кабинет интенданта, постучался:
– Разрешите?
– Заходи. Для своих дверь всегда открыта, – взглянул поверх больших роговых, с толстыми стёклами, очков, грузный, с огромной лысиной офицер. 
– К вам направили, товарищ старший лейтенант интендантской службы, – Чумаченко протянул Красноармейскую книжку и командировочное предписание.
– Всех ко мне направляют, я сердце госпиталя, – ответил  тот, и поправил очки: – Не-обходим я.
Пётр отметил: «Пытается важность собой представлять, а в кабинете намусорено, разбитый стул, на столе кипа бумаг. Как он среди них откапывает нужные?»
– Вот, получите и пересчитайте.
– Спасибо, – сержант взял деньги.

Пётр увидел таинственно сияющее лицо дежурной медсестры.
– Чумаченко, пляши! Тебе письмо.
– Это от друга. Родня моя под немцем.
– Извини. Почерк у твоего друга – девушки позавидуют. Передавай ему приветик, – улыбнулась молоденькая медсестра с симпатичными веснушками.
– Да это Сашка, танкист.
– А, балагур. Весёлый парень. Обязательно передай и от меня лично приветик.
– Передам, – улыбнулся Пётр, вспомнив, как Саша допекал медсестёр своими байка-ми.
Торопливо раскрыл солдатский треугольник. На тетрадном листе карандашом было написано: «Здравствуй, брат Петя! Получил твоё письмо. Спасибо. У меня всё хорошо. Мне повезло, командиром нашего батальона оказался мой земляк, горьковчанин, он взял меня к себе на танк водителем! Он фронтовик, был ранен, орден Красного Знамени и медаль «За отвагу» имеет. Командир танка – Толя Гусев. Все зовут «Гусь», тоже отличный парень. Башенный стрелок Рома Чернышов – душа нашей компании. Радист, Коля Зарянов, крепкий парень, как ты, хохол, тоже ничего. А машина – песня, а не машина! Представляешь, не едет, а летит! На башне номер 300. Моя Надюша пишет, что любит и ждёт!!! Мы находимся на полигоне, водим, стреляем. Комбат сказал, что скоро на фронт. Ждём не дождёмся. Мы им, фрицам, теперь накостыляем, будут бежать до своего Берлина, но и там достанем! Да, места ожогов зарубцевались, лишь на лице пятна остались, да мочки у левого уха нет, а так всё нормально. Узнает ли меня моя Надюша? Забыл похвастаться: мне вручили орден Отечественной войны первой степени. Пожалуй, всё. Пиши, как ты? Жду ответа. Петя, мы скоро убудем, да и ты, наверное, долго не задержишься, адреса изменятся, пиши моей сестрёнке, Евдокии, адрес знаешь, а она перешлёт мне.
Обнимаю, брат Саша.
11.08.1942 года».
Несколько раз перечитал Пётр послание, потом положил письмо в нагрудный карман гимнастёрки. Аккуратно заправил постель, перекрестился и направился к выходу. У двери повернулся к тем, кто оставался лечиться:
– Друзья, – хотел сказать громко, но получилось хрипло, спазмы сдавили горло, – друзья, – повторил уже окрепшим голосом, – я отбываю. Желаю вам выздоровления, а нам всем – скорой победы. До свидания.
– Счастливо тебе, артиллерист!
– Счастливо, Пётр Павлович!
– Будь здоров, сержант!

– Разрешите, товарищ майор, – переступил порог главного врача госпиталя.
– Заходи. Чумаченко, помни, часть печёнки у тебя удалена. Легкое повреждено. Славно, что всё для тебя закончилось более-менее хорошо, но береги себя. Удачи тебе, артиллерист, и чтобы ты нашу победу отпраздновал в Берлине.
– Спасибо вам, – улыбнулся Пётр.


Глава тридцать восьмая

– Штароста, Juden  буфтем senden Malin , там буфтут жит. Зафтра буфтем отправ-ляйт.
– Кто будет сопровождать, герр хауптман?
– Drei Polizisten und тва немецкий зольтат. Один телега, зольтат буфтет ехат. Поняль?
– Какие вещи им брать с собой? 
– Nein  вещи, теплё.
– Понял, герр хауптман. Хайль Гитлер!
– Хайль, – ответил Штольц уходя.
– Людмила, позови Пантелеймона.
Руки у старшего полицая затряслись ещё до подхода к кабинету, а открывая дверь, он весь покрылся испариной.
– Хайль Гитлер, пан ста-ро-ста! Вызы-ва-ли? – дрожащим голосом спросил полицай.
– Подбери три человека да исправную конную упряжку. Завтра будете сопровождать жидов в Малин, там они, по словам коменданта, будут жить.
– Всех? И жену Гуревича?
– Жена Гуревича русская.
– Сегодня оповестить?
– Завтра. Ты поведёшь пешую колонну.
– Почему? – удивился Пантелеймон. – Может…
– На телеге поедут немцы. И запомни: ничего не может... Свободен! – гаркнул старо-ста.

Евреев вели мимо управы. Павел Лукич стоял у порога. У него сжалось сердце. Впереди ехала телега Шушкевичей, на ней сидели два немецких солдата, следом плелись три ссутулившихся старика, что-то бормочущие, в слезах, их жёны и всхли-пивающие дети, а по сторонам, шагали два полицая с винтовками. Замыкал скорбный эскорт Пантелеймон, с автоматом на левом плече.
– Доброго дня вам, пан староста, – поклонился Соломон, за ним закивали головами Иосиф и Абрам.
– И вам доброго дня.
– Может, Бог даст, свидимся, – неуверенно произнёс Соломон.
– Даст Бог, свидимся. Доброго вам пути! – поклонился уходящим Лукич, а потом прошептал: «Защити их, Богородице, и убереги от беды».
Он понимал, что ничем помочь не может своим сельчанам, и от этого бессилия нена-видел самого себя.
Не знал Павел Лукич и проследовавшие под конвоем по улицам Глубокой Криницы люди, что уходили они навсегда, в небытие. Как потом стало известно, евреев со всей округи собрали на огороженном колючей проволокой городском стадионе, а через не-сколько дней затолкали в товарные вагоны и увезли. Больше о них никто ничего не слы-шал.
Вечером Лукич в церкви зажёг лампады у икон, встал на колени и долго молился о даровании жизни ни в чём не повинным людям. Он понимал, что под конвоем на добрые дела не провожают.

– Штароста! – завопил Штольц, – партизанен на шелезный дорог поезд убиль!
Лукич вскочил с кресла, вскинув руку:
– Хайль Гитлер!
– Хайль! – ответил Штольц. – Партизанэн, штароста.
– Где партизаны? – сделал удивлённое лицо Лукич.
– Торога, торога, штароста. Буф делали. Рапочий, десят челёвек, нет, три десят! Теле-га, носилка, лопат, лом. Пистро, пистро!
– Когда отправлять?
– Се-хо-тня, штароста. Verst;ndlich?
– Verst;ndlich. Людмила, Пантелеймона срочно ко мне!

Появился запыхавшийся Пантелеймон.
– На железной дороге партизаны подорвали поезд, срочно собрать тридцать человек, три упряжки, лопаты, ломы, ну и носилки – у кого есть.
– Люди не хотят туда…
– Ты не понял! – повысил голос Лукич.
Утром, под причитания жён и плач детей, к управе собрали сельчан с необходимым инвентарём и упряжками. Лукич увидел среди них полуслепого Онуфрия и инвалида с детства сорокалетнего Захарку. Среди собравшихся не было ни одного родственника Пантелеймона.
– Ты кого собрался отправить на работу, калек?! – негодовал староста. Подберите здоровых людей, родственников своих не забудь!
– Есть, пан староста!
Спустя полчаса Пантелеймон переступил порог. – Разрешите доложить…
– Людей собрал?
– Так точно, пан староста. Дядю своего и брата взял.
– Проконтролируй, чтобы доставили людей к месту работы.
– Есть! – выкинул руку вперёд Григорий и мигом покинул кабинет.


Глава тридцать девятая

До станции Излучинки Пётр добирался почти сутки. Первое, что увидел, – это несу-светную суету: военные вперемешку с гражданскими, старики, женщины, дети. На стан-ции, устремив тонкие стволы в небо, замерли спаренные автоматические тридцатисеми-миллиметровые зенитные установки, возле них важно прохаживались девушки в воен-ной форме. Поезда, проезжающие мимо, непрерывно гудели, тем самим усиливая со-здавшийся хаос.
Пётр глазами нашёл нужный поезд и, раздвигая, словно баркас волны, женщин и му-жиков с котомками, добрался до вагона, когда состав дёрнулся и медленно набирал ход.
– Руку, руку давай, – старшина помог ему забраться в переполненный вагон. – Распо-лагайся. Я Фёдор Кротов, командир противотанковой пушки. 
– Пётр Чумаченко, сержант, командир сорокапятимиллиметровой противотанковой пушки.
– Так мы оба из одного лукошка, как говорят у нас на Урале. Ты куда катишь, если не секрет?
– Из госпиталя в Кротово, в артшколу.
– Ну, брат, и тут нам по пути! Эй, ребята, место сержанту! – улыбнулся крепко сбитый темноглазый старшина.
Фёдор спросил:
– Ты где начинал воевать?
– В Коростенском укрепрайоне, потом Ирпень, Киев…
– Я намного восточнее. Черновцы, Винница, Чебоксары… Ты украинец?
– Да, – отозвался Пётр.
– Твои под немцем?
– Отец, мама, жена…
Пётр расстегнул гимнастёрку,  достал кулон, открыл его:
– Моя Ганнуся.
– Красивая. Имя чудное.
– Полька она.
– А-а…
Поезд, постукивая на стыках, оглашал пространство тонким гудком. Дым от паровоза просачивался через рассохшиеся доски и наполняя теплушку.
Постепенно в вагоне воцарилась тишина, явственней послышался храп, тревожные всхлипы и бормотание во сне солдат, скрип досок и перестук колёс. 
Пётр устроился поудобнее и предался воспоминаниям. Ему показалось, что Ганнуся тёплыми нежными руками обняла его и, прижавшись, зашептала: «Люблю тебя, мой Пэтрусик, ой, как я тебя люблю, милый!..»
– Милая, – вырвалось из его уст.
– Ты что-то говорил? – переспросил Фёдор.
– Нет. Спать хочется.
Вскоре Пётр услышал ровное дыхание старшины, спустя время и сам заснул бога-тырским сном.

– Прибываем. Подьём!!! – оповестил дневальный.
Поезд задёргался и вскоре замер.
– Кротово! Выгружайся!
Пётр последовал за старшиной.
– Кому в артшколу!? Кому в артшколу!? – кричал хрипловатым голосом долговязый, в застиранном обмундировании, с планочкой ордена Красной Звезды на груди, капитан.
Вскоре возле него столпилось около двух десятков противотанкистов. 
– Документики. Красноармейские книжки и командировочные предписания сдать мне. Я – капитан Сорока, заместитель начальника школы по личному составу.
Пётр, передавая документы, представился:
– Сержант Чумаченко.
Капитан словно не услышал его:
– Строимся в две шеренги.
Вскоре на платформе выстроился выгнутый полудугой строй: высокие и низкие, в обмотках и сапогах, в щегольском обмундировании и застиранном, латаном, в потрёпанных пилотках и тёмно-зелёных фуражках, бритые и заросшие.
– Напра-во! Шагом марш!
Долго шли по улицам городка, утопающего в зелени. Небольшие домики с резными наличниками вокруг миниатюрных окон, крашеные заборчики и ворота, мирно шагаю-щие прохожие, играющие на обочине дети. Ничего не напоминало о войне. Пётр вспом-нил рассказы своего друга Александра о широкой и полноводной Волге, но, сколько ни шли, реки не видели.
Перед широкими деревянными воротами капитан скомандовал:
– Сто-й! Пришли.
Одна половинка ворот со скрипом подалась внутрь, открывая просторный двор с двухэтажными строениями из красного кирпича и редкими деревьями, строем склонённых в разные стороны, словно пьяных, столбов, с провисшими проводами и почему-то сухой травой.
Капитан скомандовал:
– Строимся!
Людская масса зашевелилась, приобретая армейский строй. Вскоре артиллеристы по-дошли к двухэтажному зданию.
– Стой! – громко произнёс принимающий. – Вы прибыли в артиллерийскую школу по подготовке расчётов семидесятишестимиллиметровых противотанковых пушек. На нижнем этаже здания расположен штаб школы, на втором ваша казарма, но находиться в ней вы будете редко. Мы прошли мимо учебных классов школы, там вы будете получать теоретические знания.
– Товарищ капитан, а ничего, что мы уже больше года жгли немецкие танки? – съязвил полноватый младший сержант с медалью «За отвагу» на новенькой гимна-стёрке.
– Ничего, что жгли, – спокойно ответил долговязый, – я и говорю: в школе вы усо-вершенствуете знания, как лучше истреблять фашистские танки. Вот вы, товарищ млад-ший сержант, лично, сколько сожгли танков?
– Я… – замялся толстяк.
– Он хвосты лошадям накручивал, сидя на передке, – хихикнул чернокудрый, похожий на цыгана, сержант.
– Не разделяю вашего юмора, товарищ сержант. Сейчас распределю вас по категори-ям: командиры расчётов, наводчики, остальные, затем разместимся в казарме – и на зав-трак, – продолжил капитан.
Так у Петра начался новый этап жизни.


Глава сороковая

Пятый день занятий противотанкистов посетил прихрамывающий, с пышными се-ребристыми усами, с орденом Красного Знамени и медалью «XX лет РККА» на широкой груди, с пустым левым рукавом, заправленным за новенькую кожаную портупею, со сверкающей золотом сечёной звездой на бляхе ремня, начальник школы подполковник Завизион. Его лицо, рассечённое от левого глаза вниз длинным глубоким шрамом, было суровым, а чёрные глаза, глядевшие из-под густых пепельных бровей, изучающе прошлись по замершему строю.   
– Товарищи истребители танков! – низким голосом громко начал подполковник, – Родина в опасности. Немцы, уверовав в свою исключительность, творят беззаконие на оккупированной территории, жгут села и города, убивают женщин, детей, стариков. Враг силён, он накопил сил. На полигонах Германии проходят испытания новейшие тяжёлые танки «тигр» и «пантера». Эти «звери» имеют толстую броню и сильное вооружение. Вы прибыли в школу, чтобы в короткие сроки изучить лучшую противотанковую пушку и убыть на фронт истреблять фашистское зверьё. Верховный главнокомандующий товарищ Сталин на нас, истребителей танков, возлагает особые надежды. В его приказе за № 0528 от 1 июля 1942 года, сказано… – Подполковник достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный вчетверо листик. С трудом одной рукой развернул его, затем на коленке разгладил и, глядя в записи, продолжил: – Сказано, что лёгкие и противотанковые артиллерийские полки резерва Главного командования, противотанковые дивизионы стрелковых дивизий и батареи сорокапятимиллиметровых пушек стрелковых полков переименовать в истребительно-противотанковые артиллерийские полки, дивизионы и батареи. Установить начальствующему составу этих частей и подразделений полуторный, а младшему начальствующему и рядовому составу – двойной оклад содержания. Командирам орудий, заместителям командиров орудий и наводчикам этих частей присвоить военное звание «старший сержант» – «сержант» соответственно и ввести должность заместителя наводчика с присвоением ему воинского звания «младший сержант». Установить для всего личного состава истребительно-противотанковых артиллерийских частей и подразделений специальный нарукавный знак, носимый на левом рукаве шинели и гимнастерки. Нарукавный знак изготавливается из чёрного сукна и окантовывается красным сукном. Артиллерийская эмблема на знаке вышивается: для командного состава золотом, для младшего и рядового состава – жёлтым кручёным шёлком.
Подполковник повернулся боком к строю, выставив правый рукав гимнастёрки: – Смотрите.
– Далее, товарищи истребители танков, наряду с ранее перечисленными привилегия-ми, в приказе говорится: «Установить премию за каждый подбитый танк: командиру орудия и наводчику – по 500 рублей, остальному составу орудийного расчёта – по 200 рублей».
Подполковник  продолжил:
– Только нам, противотанкистам, такие привилегии, только нам, истребителям тан-ков, такое внимание. Приказано: количество подбитых танков отмечать цифрой на  щите орудия. Фигуру танка рисовать черной, а цифру – число подбитых танков – белой краской.
Курсанты бурно обсуждали Приказ народного комиссара обороны. Пётр вслушивался в разговоры, и его сердце наполняла гордость, что он – истребитель танков, и что сам народный комиссар обороны товарищ Сталин так высоко ценит их фронтовой труд.
– О чём задумался, Петь? – спросил Кротов. – О своих, небось?
– Думаю, Фёдор, о нас, противотанкистах. Уважил нас товарищ Сталин, выделил в особый род войск. И звания, и форма, да и деньги не будут лишними. Когда подполков-ник прочитал о премии за подбитые танки, некоторые в строю обрадовались. А ведь главное для нас, для нашего народа – фашистов изгнать с нашей земли!..

С раннего утра и до позднего вечера шли напряжённые занятия в артиллерийской школе. 
– Чумаченко, к орудию!
Пётр подбежал к пушке, опустился на правое колено и припал к панораме прицела.
– Цель! Танк! Триста! Подкалиберный! Уничтожить!
Сержант рукоятками подъёма и поворота навёл главный угольник под башню танка (мишени, имитирующей танк), услышал, как щёлкнул клин затвора, запирая ствол:
– Готов!
– Огонь-ь!
Пётр на мгновение замер, затем привычно нажал на кнопку спуска и проследил, как снаряд, прочертив почти параллельную земле линию, упёрся в условную башню танка. Не успел он оторваться от панорамы прицела, как услышал одобряющий возглас комба-та:
– Отлично! Молодец!
– Молодец, Петь, – протянул руку Кротов.
– Да и ты стрелял не хуже.
– Значит, стоим друг друга.
Подводя итоги стрельбы, майор объявил благодарность старшине Кротову и сержан-ту Чумаченко
– Давай на правах отличников, – предложил Пётр, – спросим разрешения на увольне-ние.
Подошли к командиру учебной батареи.
– Ну, что же, воскресенье – день ваш, – улыбнулся комбат.
А в субботу на построении начальник школы вручил сержанту Чумаченко орден Красной Звезды и зачитал приказ о присвоении ему и ещё троим курсантам воинского звания старший сержант.


Глава сорок первая

На очередной встрече с Штольцем Павел Лукич продемонстрировал прохудившиеся хромовые сапоги.
– Герр Штольц, мне надо в Малин, на базар, новые сапоги купить, а то зима недалече.
– Gut, штароста, – похвалил немец, внимательно посмотрев на латанные в нескольких местах сапоги. – Полицай охрана нато.
– Спасибо за заботу, господин комендант. Кому я нужен, немощный старик.
– Партизанэн лес.
– Так доблестные немецкие солдаты их уничтожили, – староста удивлённо посмотрел на Штольца.
– Nein! Штароста! Лес много партизанэн.
– Ещё раз вам спасибо, – поклонился Лукич, – возьму автомат, подаренный вами, да смелого полицая для охраны.
– Gut, штароста, – остался довольным Штольц.
Дома Лукич разыскал неношеный полушубок, чтобы на базаре обменять на сапоги.
– Съезжу в Малин, – выставил ногу вперёд, – видишь, сапоги прохудились, нечего уже латать.
– Та чы нэ зглузду ты зъихав? Там жэ, в лесу, партызаны, воны тэбэ убють!  – всплеснула руками жена.
– Всё в руках Божьих, Тоню.
Антонина присела на край скамейки:
– Паша, ты хотя бы гвынтивку возьмы, та набойив побильшэ, та кожушка на плэчи нэ забудь. 
– У меня в управе автомат есть, его возьму. Спасибо тебе, моя заботливая жена, – Лу-кич обнял и поцеловал супругу.
Глаза Антонины заблестели от слёз. Промокнув их рукавом, подумала: «Паша как будто прощается со мной. Не допусти беды, Боже». Спазмы сдавили её горло. Возле ка-литки, всхлипывая, пожелала:
– Вышываным рушнычком дорижка тоби, мий любый! Божэ, збэрэжы и захысты йо-го! 
Выездная бричка, запряжённая парой гнедых, стояла во дворе управы. Ездовым и охранником Лукич взял Нестора Рябоконя, с покойным отцом которого скосил не один гектар колхозной ржи. Тот был трудягой, а сын вырос другим, от призыва в армию спря-тался, зато в полицаи записался одним из первых.
Лукич, выбирая его, подумал, может, и он, как и Зинаида Крутько, изменился…
– Вам удобно, пан староста? – угоднически обратился полицай к Лукичу.
– Нормально. Нестор, поедем шляхом вдоль «железки».
– Да так и герр комендант говорили.
– Погоняй вдоль дороги, да смотри внимательно, чтобы на партизан не нарваться, – пробурчал Лукич, положив автомат на колени. Опасаясь, как бы в дороге самого не уби-ли. – Ты, Нестор, винтовочку из-за спины сними, рядом положи. И не вздумай палить без команды.
– Понял. Цабе, гнедые! – махнул кнутом Рябоконь.
Доехали до города без приключений. В стороне от базара Лукич велел полицаю оста-новиться:
– Нестор, тут найди место и жди меня, а я сапоги поищу.
Достал полушубок, потуже его свернул, перевязал полотенцем, взял под мышку и направился к рынку.
Долго искать Приходько не пришлось. Бывший сельский участковый, сутулясь, стоял около шинка и о чём-то беседовал с мальчиком-чистильщиком обуви. 
– Доброго дня вам, панове! – поприветствовал староста. – У вас тут очередь?
Приходько, увидев его, сказал чистильщику: – Ну, я тогда пошёл, – и, возвышаясь над горожанами седой головой, направился к выходу из рынка.
Лукич, окинув взглядом рыночную толчею, направился следом. В проулочке При-ходько остановился.
– Здорово, Лукич! – партизан обхватил его за плечи.
– Здравствуй, Савелий. Как вы там? По тебе видно – не жируете. Передай Гнатовичу: Штольц проговорился, будто бы скоро будут отбирать девушек и юношей для работы в Германии. Мой секретарь Людмила записалась, Зинаида Крутько. Считал, что посерьёзнела, а она мне говорит: «Вы, дядьку Павло, старый, а я молодая. У меня всё впереди. Поеду, мир посмотрю, не пропадать же в селе! И, смеясь, добавила: «Может, за немца замуж выскочу. А что?». Ну что ты ей скажешь?! Ещё отпрыск Чарнецких – Вац-лав. Этого не жаль. Всего пятнадцать человек нужно. Молодёжь разбежалась по род-ственникам, многие укрылись: кто в лесу, кто в подвале, кто на чердаке. Когда будут отправлять, пока не известно.
– Гнатович об этом уже знает, кумекает, как спасти молодёжь. Он головастый, при-думает.
– А с «железкой» что делать? Отправляем на работу здоровых, а возвращаются кале-ки или, того хуже, привозят мёртвых. 
– Раньше немцы впереди паровоза ставили пустую платформу, ну мы, конечно, её и весь поезд – под откос пускали. Теперь же эти сволочи до чего додумались: на платфор-му сажают двух-трёх полицаев и рабочих, которые восстанавливают дорогу. Мы грохнули очередной поезд с боевой техникой, а на первой платформе  наши люди.
– Да, дела!.. – вздохнул Лукич.
– Кириченко намерен участок «железки», самый заболоченный, Заньки-Дитинец, разрушить. Вот только с взрывчаткой у нас туго. Ищут. Думаю, найдут, – закончил При-ходько.– Как там моя?
– У неё всё в порядке. Бог миловал. Передавай привет Гнатовичу.
– Держись, Лукич! Из центра передали, что наши на всех фронтах остановили немцев. Собираются наступать, то есть гнать фрица с нашей земельки. Даст Бог, может, скоро свидишься с сыном. Вот такие, Паша, дела. Немцы бегут, поэтому они ещё злее стали. А что это у тебя? Прикупил? 
– Нет. Хочу обменять на две пары сапог.
– Не жалко?
– Да что жалеть! Ты же сам говоришь, что скоро с Петей свидимся, вот и подарочек ему будет. А тулупчик, Бог даст, ещё пристараемся.
– Ну, бывай, Лукич, – попрощался партизан. – Да, прибился к нам солдат, он с твоим Петром служил. Сказал, что отец должен гордиться таким сыном-командиром.
– Спасибо, Савелий. Пусть тебя Бог хранит, – пожал протянутую руку староста, – пойду сапоги искать…
Домой Лукич ехал окрылённый тем, что может порадовать сноху и жену известиями о сыне и что он выменял себе и Петру новенькие, пахнущие доброй кожей, сапоги. Од-нако, подъезжая, рассудил: «Скажу, а Тоня с вопросом: Ты от кого это узнал?» И что от-вечать? Нет, не стану ничего говорить. Вот будут наши наступать, тогда, Бог даст, и свидимся с Петей…»
Его раздумья прервал Рябоконь:
– Пан староста, а зачем вам две пары сапог и разного размера? 
– Одни для зимы, другие для лета.
– А-а… – протянул полицай и больше вопросов не задавал.


Глава сорок вторая

Небольшую улицу Песчанку, сбегающую вниз к Волге, и двухэтажный, облезлый, из красного кирпича дом на три подъезда, стоящий в тени деревьев почти у самой кромки реки, артиллеристы нашли не без труда. Увидев серебристую величавую гладь воды, Пётр обрадовался:
– Не обманул Саша!
– Ты о чём?
– О великой русской реке Волге. Я и не мечтал, что увижу её. Смотри, вода словно на одном месте стоит, только стремительно несущиеся, кувыркаясь, листья, выдают её норов. Какая кра-со-та! Какая мо-щь! Словно Днипро у Киева…
– Товарищи военные, вы кого-то ищете? – спросила стройная, с синими искрящимися глазами и льняной копной волос, одетая в ситцевое светлое в васильках платье, девушка.
– Наверное, вас, – поклонился Фёдор и представился: – Кротов Фёдор, – протянул руку, – можно просто Федя. Это мой друг, Пётр Чумаченко. А если серьёзно, то ищем мы Дусю Никитину.
– Дусю! – воскликнула девушка, – так она живёт в этом доме, я проведу.
А Пётр стоял оторопев: перед ним была его Ганнуся. Он мотнул головой. «Нет. У Ганнуси маленькая тёмненькая родинка с левой стороны над верхней губой. Да и как она может здесь оказаться?».
– А зачем вам Дуся? – спросил звонкий голосок.
– Вас… Вас не Надеждой зовут? – спросил с волнением в голосе Чумаченко.
– А откуда вы меня знаете?!
– Друг мой, Саша, говорил о…
– Вы Сашку видели? – зарделась девушка. – Где он, как он? Что с ним? Да говорите же!
– Всё нормально, – выдохнул Пётр, – кланяться велел вам. Говорил, что очень вас любит. 
– Спасибо, – ещё гуще зарделась девушка. – Пойдёмте к Сашиной маме, ой как она обрадуется!
«Ну, словно Ганнуся», – подумал Чумаченко.
– Что вы улыбаетесь?
– Вспомнил Сашин рассказ, как он переныривал реку, но ребята не поверили ему.
– Вот мы и пришли. Тут живут Никитины, – указала на дверь девушка. – Вы заходи-те, а я пойду.
Пётр постучал.
Послышались неторопливые шажки, и дверь отворила коротко стриженная седая ста-рушка.
– Вы к кому? – спросила, прищурив близорукие глаза,  женщина.
– Мы к маме Саши Никитина.
– Проходите, проходите, – пригласила хозяйка и зашуршала стёртыми башмаками внутрь квартиры.
– Заходите на кухоньку, я вас чаем напою. На табуреточки садитесь и рассказывайте про Сашеньку, голубка моего.
Артиллеристы прошли в небольшую кухоньку и присели за стол. Пётр, наблюдая за хлопотами старушки, начал рассказ:
– Встретились мы с Сашей в военном госпитале…
– Так вы – Петя, он писал про вас, Дуся читала. И как там наш Сашенька?
– Мы с ним расстались более пяти месяцев тому, – с грустью в голосе поведал Чума-ченко.
– Он писал, что в госпитале отдыхал, а до того на танках много ездил и устал. Брехал, наверно? Он может.
Вдруг раздался резкий скрип двери, и прям-таки вихрем влетела на кухню невысокая хорошенькая брюнетка в синем платье.
– Успела! – воскликнула она. – Надюша сказала, что друзья Саши приехали. Здрасте. Я – Евдокия, старшая сестра. На Сормовском заводе в Горьком работаем с меньшей сестрой, танки для Саши и фронта делаем. Как там он? Он же в письмах правды не пи-шет. Только, мол, ездили, катались, устали, отдохнули и обратно поехали. Воюет, как и все… Последнее письмо получили из Семилук. Сейчас принесу.
Метнулась в комнату. Вернулась с бумажным треугольником.
– Вот послушайте: «Здравствуйте, дорогая мамочка, любимые сестрёнки, Дуся, Иришка! У меня всё нормально. Мы ездили в Челябинск получать танки, там учились на них ездить. Челябинск очень большой город, поболе, чем наш Горький. Я вам писал, что командиром у меня наш земляк, так что мне несказанно повезло. После того, как нас научили водить танки и стрелять, поездом перевезли под Семилуки, где мы и находимся в резерве. Ехали через горы – красотища-а! Сейчас отъедаемся и слушаем сводки с фронтов. Моя любимая мамочка, как я тебя люблю! Девочки, мои сестрички, скучаю по вам, по Волге… В Семилуках тоже есть река, Дон называется, но наша Волга шире и краше. У меня изменился адрес полевой почты. Дуся, если к тебе за адресом обратится мой друг, брат Петя, ты ему вышли. Я вас всех обнимаю и целую. Брат Саша».
В гостеприимной квартире артиллеристы пробыли долго. Угостились чаем, заварен-ным из листьев смородины. Пётр подробно рассказал о знакомстве и дружбе с Сашей, а взамен получил адрес друга.
Не успели отойти от дома Никитиных, как их догнала Надежда.
– Простите меня. Мне Саша писал о вас, Пётр, он очень уважает вас. Братом называ-ет.
– Знаете, Надюша – можно так вас называть?..
– Да, конечно.
– Надюша, Саша очень вас любит, только и разговоров о вас. Вы ждите его и пишите ему обязательно. На фронте нам письма очень нужны.
– Если встретитесь с Сашей, передайте, что я тоже очень, очень его люблю, буду ждать его возвращения с победой. А Саша переныривал Волгу, это правда, – у девушки повлажнели глаза, она поклонилась и быстро пошла обратно.
Пётр заметил, как блестели её синие глаза, когда говорила о Саше.
– Федя, ты понимаешь, я чуть не обознался, так Надя похожа на мою Ганнусю! Надо же!..
– Палыч, Надюша подобна берёзке, такая же стройная и такая же нежная – настоящая русская красавица.

В тот день ранним утром весь личный состав школы построили на покрытой первой изморозью, похрустывающей под сапогами травке возле штабного корпуса. Заместитель начальника по строевой подготовке, майор, жгучий брюнет с глазами чайного цвета, в поскрипывающей портупее, с полчаса маячил перед строем курсантов. Потом, скоман-довав: – Смирно! –  развернулся в сторону прихрамывающего Завизиона.
– Вольно! – как-то непривычно, по-свойски, отозвался начальник школы. Вышел на середину строя, поправил фуражку, окинул орлиным взором строй:
– Товарищи истребители танков! Поздравляю вас с успешным окончанием школы. Коммунистическая партия и товарищ Сталин возлагают на вас большие надежды. Вам предстоит истреблять немецкие танки и гнать фашистов с нашей многострадальной зем-ли. Сегодня вы получите документы и убудете в воинские части. Желаю вам успешно бить фашистскую нечисть и с победой возвратиться домой! Счастливого пути вам!
Уже ночью они тряслись в теплушке. Небольшая чугунная, окутанная дымом печка-буржуйка не обогревала большой вагон, только тускло мерцал неподвижный зрачок поддувала, да в гремящей темноте гулял колючий ветерок, проникая через невидимые щели, заставляя бывших курсантов плотнее прижиматься друг к другу.   
– Фёдор, как ты думаешь, нас – под Сталинград?
– Тяжело там… – вздохнул Кротов.
– Да где сейчас легко?.. – также со вздохом сказал Пётр.
Паровоз с диким, разрывающим ночной мрак рёвом, гнал эшелон в покрытые сереб-ром поля. Всё сильнее стучало, громыхало на крыше вагона. Вслушиваясь, Пётр яв-ственно различал скрежет и визг, перестук разогнавшихся колёс, ощущал, как верхние нары, а вместе с ними и его, мотало от бешеной скорости эшелона. Холодные сквозняки гуляли по вагону. Он подтянул плотней полы своей шинели и, прижавшись спиной к Фёдору, думал: «Куда нас дальше приведёт эта зыбкая, кем-то управляемая наша жизнь?… Как там Ганнуся, мама, тато?..».
А поезд упрямо шёл туда, где война по-своему отвечала на все вопросы.


Глава сорок третья

Паровоз гнал заиндевевший эшелон в тёмную тревожную ночь…
Петру снилось, что за стенами вагона уже проступает зарево горящего Сталинграда. Неожиданно паровоз, издав длинный гудок, притормозил, а потом замер.
– Фу ты, чуть не улетел вниз!.. – кто-то недовольным хриплым голосом смачно выру-гался.
– Братья славяне, выгружайся! Прибыли!
– Фёдор, мы где, в Сталинграде?
Ответа не последовало, Пётр увидел, что там, где ранее грел его широкой спиной Фёдор, только мятая солома.
Чумаченко спрыгнул с нар. В настежь раскрытую дверь вагона дуло холодом, а за стеной кто-то глухо бахал рукавицами, согревая себя. Взяв вещмешок, Пётр нырнул в предрассветную тишь. Хватанув ртом морозного воздуха, он едва не задохнулся, мгновенно стряхнув остатки сна. 
Около вагона толпились солдаты, толкаясь и хлопая руками по бокам. Все с тревогой смотрели туда, где то нарастал, то затихал гул далёкой канонады. Его приносил колючий ветер.
В тугой морозной тишине раздалась команда:
– Строиться!
Пётр, жмурясь от сверкающих игл всходящего солнца, посмотрел в сторону, откуда донеслось приказание. Пританцовывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, по хрустящему снегу прогуливался туго перетянутый портупеей молоденький холёный майор.
– Равня-йсь! Смирно! – раздался над утопающей в пару солдатской толпой его звуч-ный голос. – Да что вы там толкаетесь!?  Ну,  наконец… – облегчённо выдохнул он. – Я командир артиллерийского противотанкового истребительного дивизиона, майор Кузь-мин Илья Ерофеевич. Сейчас мы разделимся по батареям, взводам и расчётам. Первая батарея, – Кузьмин посмотрел в список, – командир – капитан Спиридонов. Пройдите сюда. Стой! Командир первого взвода – старший лейтенант Перепелица. Расчёты стано-вятся рядом. Первый: командир – старший сержант Чумаченко, заместитель – наводчик орудия ефрейтор Паливода, замковой – рядовой Кречет, заряжающий – рядовой Чепур-ной, помощники заряжающего – рядовые Козлов, Абдурахманов. Второй: командир – старшина Кротов, его заместитель…
Пётр посмотрел на своего нового командира. «Так себе, – подумал, – не отличается ни ростом, ни статью, больше похож на студента с пробивающимся пушком под носом, тонкими чертами лица. А глаза серые, холодные. Противоречивый портрет. Посмотрим, каким будет в деле».
Пётр перевёл взгляд на подчинённых, с которыми придётся делить тяготы военного времени, стоять насмерть. Все сосредоточенны, на бровях колюче серебрится иней. Па-ливода – смуглый, словно вытесанный из скалы здоровяк с насмешливым взглядом се-рых глаз, с нашивкой о ранениях на гимнастёрке. Этот, понятно, смотрел смерти в глаза. Чепурной – молодой, но стреляный воробей, с медалью «За отвагу». Кречет – высокий, поджарый, с косыми бачками на скулах, юнец. Ничего, опыта наберётся в бою. Козлов – невысокий, кряжистый, с прищуром хитроватых карих глаз, седеющий брюнет, в годах. Абдурахманов – поджарый, широкоплечий, с большими добрыми, чайного цвета глазами казах, тоже немолод.
Раздалась команда:
– Первая батарея, на кухню!
И зашумело, понеслось.
У полевой кухни мгновенно зашевелились шинели, ватники, послышались голоса.
– Жора, и на меня бери, – крикнул Чепурной, пытаясь передать котелок Паливоде, но того самого уже оттеснили в сторону от дымящей кухни.
– Ну, черти, берегись! – расталкивая локтями столпившихся, Григорий Паливода пробивался к повару, который умело орудовал огромным черпаком.
– Следующий. Да не напирайте, всем хватит, – увещевал кашевар, но холод и голод подгоняли толпившихся.
– Товарищ старший сержант, давайте ваш котелок, – подсуетился Абдурахманов, – я мигом. Выдернув из рук Чумаченка котелок, помзаряжающего каким-то образом очутил-ся около кашевара. – Командиру, слышь, побольше, он у нас большой.
– Щас-с, – огрызнулся повар.
– Почему, братцы, все повара жадные? Ну, подсыпь, не жмись. «Да не оскудеет рука дающего…» – писано в Библии, – напирал Абдурахманов.
Взглянув на казаха, повар залился смехом:
– Во, даёт азиат! Библию он читал. Ха-ха-ха…
– Ты это, накладывай, да поболе, грамотей!..
Приняв в две руки парящий в котелке гороховый суп и поблагодарив подчинённого, Пётр ощутил, как запах жареного лука приятно защекотал ноздри. Ему показалось, что тепло по рукам медленно растекается по всему продрогшему телу. От удовольствия при-крыл глаза и тут же вспомнил, как, отступая, просили у местных жителей хотя бы кусо-чек хлеба…   
– Стынет! Кушайте, товарищ старший сержант, – вернул Чумаченко к действительности помзаряжающего.
Рядом разговаривали солдаты, кто с довольным смешком, другие притворно ворчли-во, разбирая с разостланной шинели куски чёрного промёрзшего хлеба. Вскоре было слышно только сопение и кряканье да лязг ложек о стенки бачков.
– Первая! На погрузку!
Пётр, отыскав глазами командира взвода, направился к нему:
– Товарищ старший лейтен…
– Едем получать пушки, старший сержант, – прервал его офицер, – по машинам, ваша вторая.
– Расчёт, ко мне! – позвал Чумаченко, обрадовавшись, что, наконец, получат противотанковую пушку. – В кузов!
Подшучивая друг над другом, артиллеристы проворно заняли места в машине. ГАЗ-АА, судорожно трясясь по мёрзлому грунту и поднимая за собой буруны белой пыли, нёсся в колонне. Пётр одной рукой держался за неустойчивую скамейку, другой прижимал к лицу влажный, неприятно колючий воротник шинели, смотрел то на солнце в радужных морозных кольцах, то на бесконечную, блистающую белизной степь. От этого становилось ещё холоднее.
На широкой площадке, подняв зачехлённые, покрытые инеем стволы, стояли новень-кие 76-мм пушки, чуть в стороне, на брезенте, горкой лежали карабины, а рядом, на сто-ле, пистолеты. 
– Чумаченко, получите!
Учёба закончилась, впереди были бои…

– Товарыш старшый сэржант, колы вы убига… отходылы колы, нимэць сыльно напырав?  – спросил Кречет. 
– Всякое было. Случалось… – Пётр задумался, вспоминая бой, когда винтовками, как палицами, отбивали атаки противника.
– Воздух-х! – вдруг раздался истошный крик наблюдателя.
Лихорадочно залаяли зенитки, звонко забили спаренные пулемёты. Стремительно приближающийся звук моторов и клёкот очередей распороли угрюмое небо.
– Рас-средоточиться! – крикнул Чумаченко. Схватив карабин, он пробежал несколько шагов, с разбега упал в сугроб, затылком чувствуя пронзительно сверлящий воздух свист. Пётр развернулся на спину, перезарядил карабин.
Выставив колёсные стойки, словно когти, сверкая серебристыми плоскостями, на них пикировала группа «юнкерсов». Трассы зенитных снарядов, непрерывно летящие им навстречу, расцветали мелкими седыми облачками, туда же тянулись пунктиры светящихся пулемётных трасс. А самолёты, увеличиваясь в размерах, шли всё отвеснее, всё круче, неслись вниз, извергая огонь скорострельных пушек и пулемётов.
Подняв карабин, Пётр прицелился в первый самолёт. Ему показалось, что он даже видит в плексигласовом колпаке яйцевидную, обтянутую шлемом голову фашистского лётчика, и он нажал на спуск. Рядом, взбивая снег, со свистом прошла огненная трасса. В лицо брызнуло ледяной пылью. Чумаченко видел, как, сверкнув серебром, самолёты вышли из пике, выровнялись и снова ушли вверх.
«Не попал», – с досадой подумал артиллерист.
Рядом кто-то застонал. В нескольких метрах от него, зарывшись головой в сугроб, лежал Кречет.
– Миша, ты ранен? – спросил Чумаченко.
– Та ни, ногу пидвэрнул , – сделал попытку подняться замковой.
– Миша!.. Не вставай! Лежи!..
Штурмовики, сделав разворот, ощетинившись зазубринами пламени скорострельных пушек, с противным, выматывающим душу воем, опять неслись вниз, а навстречу им тянулись пунктирные трассы. 
– Всем – огонь по самолётам! – раздался голос комбата.
Пётр слышал хлопки карабинов, стоны раненых, сам же, приподнявшись, встал на колено и прицелился в приближающийся «юнкерс». Трижды успел выстрелить по нена-вистному самолёту, но тот, как бы насмехаясь, качнул крыльями и ушёл в небо, освобо-дившись от несущейся к земле бомбы.   
Пётр упал на снег и прикрыл голову руками. «Боже, спаси!» – невольно вырвалось у него.
Земля задрожала от взрывов. Мёрзлыми комками и снежной пылью накрыло его рас-чёт.
– Сволочи, – простонал Кречет.
А штурмовики пропарывали воздух крупнокалиберными пулемётами, огненные пики трасс поддевали своими остриями распростёртые на снегу тела людей. Худощавый солдат, стоя на коленях, истово крестился, протягивая руки в сторону «юнкерсов», словно прося у Бога защиты от летящей с небес смерти. Несколько солдат вскочили и заметались по изрытому воронками полю. Один из них упал, сделал попытку ползти, но замер, вытянув вперёд руки. Другой бежал зигзагообразно, дико оглядываясь по сторонам, но огненная трасса настигла, и он покатился по снегу, окрашивая его в алый цвет.
Чумаченко шептал: «Зачем? Зачем, ребята?..»
– Командыр, ты бачыв, шо воны роблять. Га-ды-ы! – причитал Кречет.
Тишина наступила внезапно. Нестучали пулемёты, не завывали входящие в пике са-молёты. Лежа на снегу, Пётр гневно смотрел в свинцовое небо, словно оно было виновато в том, что прилетели и убили людей немецкие самолёты.
– Проверить наличие личного состава! – раздался охрипший голос комбата.
– Первый взвод, станови-ись! – крикнул, отряхиваясь от снега, старший лейтенант Перепелица.
– Второй взвод…
Артиллеристы занимали места в строю, опасливо поглядывая на юго-запад.
– Командир, помогите, – простонал Кречет.
– Что с тобой?
– Нога,…
– Что с ногой? – нагнувшись над Михаилом, переспросил Паливода. – О, да тут ранение… Командир, замковой ранен в голень. Терпи! – Георгий достал самодельный нож, разрезал ватные штаны возле раны, а затем галифе и подштанники.
– Что там? – спросил Чумаченко.
– Йод нужен, царапнуло, а он подумал, ногу оторвало, – ответил Паливода, – вставай, Миша, иди в медпункт.
– Чумаченко, что у тебя? – осведомился комвзвода, заметив, что расчёт столпился у лежащего.
– Лёгкое касательное ранение голени у замкового Кречета. Отправляю в медпункт. Остальные целы.


Глава сорок четвёртая

Зима в Глубокую Криницу пришла со снежными метелями и трескучими морозами.
– Штароста, почему много снег? Kalt, sehr kalt, warum   штароста? – спросил, пере-ступив порог кабинета с посиневшим, торчащим из-под высокого мехового воротника носом комендант и направился к печке, чтобы согреться.
– Не могу знать, господин комендант, – ответил Павел Лукич. – У нас всегда зимы суровые.
– Партизанен в лес самёрз?  Почём печка кальт?
– Не знаю, господин комендант.
– Партизанен самёрз, – уверенно произнёс капитан.

А спустя три дня Штольц уже орал:
– Паритизанен, партизанен… Шелезный дорог мост убиль! Много немецкий зольдат убиль!
Затем грохнулся на стул:
– Diese russische Schwein nie zu frieren!  Штароста, нушен двадесят челёвек, лопат, лём, телега, лошад рапотать. Verst;ndlich?
– Понял. Нужно два дня, чтобы собрать людей.
– Nein! Штароста! Пантелеймон, собрать челёвек, вечер рапота! Поняль? – рявкнул комендант.
Спустя какое-то время по железной дороге вновь пошли поезда, а в деревню верну-лись обмороженные люди.
Сельчане ругали партизан, недоволен был и Лукич.
– Зачем? Зачем зимой? Людей изводим, да и самим партизанам достаётся. Зачем? – бормотал старик, вышагивая по кабинету.
Появился Штольц.
– Hunderte von deutschen Soldaten starben im Zug! 
Лицо немца было покрыто бурыми пятнами. Он с трудом стащил перчатки, бросил фуражку на стол, поправил меховой воротник кожаного реглана и выдохнул:
– Плёхо, штароста. Sehr schlecht! 
Комендант ещё долго о чём-то говорил по-немецки, то повышая, то понижая голос. Павел Лукич пытался понять, но разобрал только упоминание о Боге, о Гитлере и о ка-кой-то Эльзе. Успокоившись, капитан сказал:
– Плёхо, штароста. Штольц ехат Вестфронт.
После этого он побрёл к двери.
Лукич с презрением глядел вслед: «Зачем ты пришёл на нашу землю, кто тебя при-глашал? Будьте вы прокляты, столько бед принесли!..»

Заканчивалась зима. Железную дорогу после очередного подрыва больше не восста-навливали. В деревне жизнь текла своим чередом в ожидании весны. Штольц так и не уехал на фронт, а стал ещё злей и раздражительней.
– Штароста, двадесять девушка и мальчик буфтут ехат в Великая Германия. Два ден шписок, три ден уехаль. Verst;ndlich?
– Да, господин комендант.
– Лючший!
– Понял, отобрать лучших. Но где их взять?
– Du hast!  – повысил голос Штольц, – прикас фюрер! Буфтем фешать хто не вы-полнит прикас фюрер. Verst;ndlich! – выскочил из кабинета.
«Что делать? Кого отправить? Наберётся десяток добровольцев, а кого ещё? Нужно обязательно оповестить партизан, а как?», – теребил бороду Лукич.
– Людмила! – позвал он секретаря, – нужно составить списки желающих ехать в Гер-манию. Посоветуйся с Пантелеймоном. Двадцать человек молодёжи.
Лицо секретаря расплылось в улыбке, это задело Лукича.
– Не улыбаться нужно, а работать! – гаркнул старик.
Людмила выскочила из кабинета.
– Чему радоваться? В рабство вас забирают. Эх!.. – махнул рукой Лукич, – поймёте, да будет поздно.
Глубоким вечером, когда в доме Чумаченко все крепко спали, подал голос Черныш.
– Сходы, Паш, подывысь, хтось ходыть биля дому, тилькы гвынтивку визьмы,  – толкнула Антонина мужа.
– Кто там? – вполголоса спросил, прикрыв за собой дверь.
– Лукич! – позвали из-за калитки.
– Иду. Здравствуй, Савелий.
– И тоби здравствовать, Лукич. Перезимовали, слава Богу. Гнатович передавал привет и спрашивать велел: «Тоби команда нэ поступала на отправку людей в Нимеччину?
– Да. Сегодня, то есть уже вчера. Двадцать человек. Ломал голову, как вам сообщить.
– Когда отправка?
– Через два дня.
– Ты свою работу делай, а как спасти, мы подумаем. Ну, прощевай, даст Бог, свидим-ся, – Приходько, словно тень, исчез в ночи.
– Кого там чорты ночью носять? – спросила Антонина.
– Чернышу скучно, а может, кошка соседская…
– Понятно. Правды сказать нэ хочеться…
– Всё нормально, Тоню. Спим.
Утром Лукича встретила Людмила.
– Мы с Гришкой составили списки.
– Пошли, объяснишь.
Лукич смотрел в список и не верил своим глазам. Там, кроме Людмилы, Зинаиды и Вацлава, стояли фамилии Пантелеймона и двух его друзей-полицаев, остальные – де-вушки пятнадцати-двадцати трёх лет.
– И все согласны ехать?
– Та не, пан староста. Их не спрашивали. Пантелеймон хочет их сегодня поймать и закрыть в комендатуре.
– Как?! – вырвалось из уст старосты. Но тут же вспомнил ночной разговор и продол-жил: – Ну да.
Под вечер в кабинет влетел возбуждённый Пантелеймон.
– Пан староста, всех поймали. Не убегут. Герр хауптман довольны, сказали, что завтра нас будут провожать немцы. 
– Ну, готовься к отправке. Кого рекомендовал вместо себя?
– Нестора Рябоконя. Комендант утвердил, сказал: «Достойная замена», – растянулся в улыбке Пантелеймон, – я поеду, дядьку Павло, в Ниметчину, лучшую жизнь увижу.
На проводы собрались почти все жители села. Многие плакали.
– …Фы едет в Великий Германия, буфтете учитса жыт и рапотать, как немцы! – за-ключил свою речь Штольц.
Лукич обратил внимание на довольные лица Пантелеймона и Чарнецкого, перевёл взгляд на Зинаиду и увидел в её полных слёз глазах растерянность и страх. Ему хотелось, что есть мочи, крикнуть: «Куда вы?..»
– Шо ж цэ воно робыться?  – простонала оказавшаяся рядом с мужем Антонина. – Паша, не допусти этой беды, люди просят, – сквозь слёзы говорила она.
– Так надо, Тоню, – прижал к себе всхлипывающую жену Лукич.
Проснулся Лукич рано. Оделся и пошёл в церковь. Неизвестность не давала ему по-коя. Смогут ли партизаны отбить молодёжь? Две конные упряжки сопровождали пятеро немецких солдат на бронеавтомобиле.
А село потихоньку просыпалось. Где-то тявкнула собака, в другом конце улицы ле-ниво кукарекнул петух, заблеяла коза.
На крыльце управы, сгорбившись и обняв винтовку, спал часовой полицай. Лукич хотел пройти мимо, но тот, проснувшись, крикнул: «Стоять!», а увидев перед собой старосту, опять опустился на ступеньку. – «Вы, это, простите», – произнёс, не поднимаясь.
– Спал ты, Моргун, в колхозе и сейчас спишь.
– Пан староста, Павел Лукич, вы же не скажете старшему полицаю?
В полдень пришёл взвинченный Штольц.
– Партизанэн! – заорал он.
– Партизаны в деревне? – удивлённо спросил Лукич.
– Nein! – завопил капитан. – Лес партизанэн! Русский свинья убиль немецкий золь-дат! – Потом перешёл на немецкий и орал, грозя кулаком в сторону окна, разрисованного причудливымы зимнимы узорами. 
– Партизаны убили немецких солдат?
– Ja! Зольдат ist tot! Партизанэн das schwain! Завтра утро немецкий зольдат буфтет убиль партизанэн. Аллес шиссен, аллес…
– Да, конечно, – рассеянно ответил староста, думая, как оповестить партизан о пред-стоящей карательной операции, – я сегодня отслужу молебен за победу доблестных сол-дат Великой Германии над партизанами.
– Ja, штароста, gut! – обрадовался Штольц. – Хайль Гитлер! – и быстрыми шагами удалился из кабинета.
Лукич привычно теребил седую бороду, затем решил, что во время молебна он будет звонить в большой колокол и этот звон должны услышать партизаны. Так и сделал. Дол-го и громко оглашал округу большой колокол, а потом Лукич у иконы Богородицы ше-потом читал молитвы о даровании жизни партизанам.
В деревне запаниковали.
– Горе какое-то случилось, раз часто звонят в большой колокол, – крестясь, сказала Антонина. – Такого раньше не бывало.
– Вчера отправили людей в Германию, может, что-то с ними? – присоединилась к ней Ганнуся.
А колокол бил и бил, разнося тяжёлый тревожный звон на многие километры вокруг.
Штольц, прислушиваясь к перезвону, был доволен: – Das ist sehr gut. Gut gemacht, Al-ter! Aber warum fr;her? Er will den Sieg unserer unbesiegbaren Armee. Das ist sehr gut. 

– Что-то тревожно большой колокол в Глубокой Кринице гудит, – обеспокоенно ска-зал Приходько, спустившись в землянку, – не били так раньше.
– Савелий, вечером к Лукичу! Видимо, что-то в селе случилось. Что делать с Панте-леймоном и его братией?.. Расстрелять? Так ведь земляки. Оставить в отряде – так они враги. Что скажешь, Савелий?
– Считаю: в назидание другим их нужно расстрелять, а тела отправить в деревню. Их сверстники на фронте, а эти…
– Пожалуй, ты прав. Парней и девушек, отбитых у немцев, в лагере оставишь, пусть помогают, потом решим, что с ними делать.

Глубоким вечером Черныш оповестил о прибытии гостей из леса.
Лукич передал суть разговора с комендантом.
– Спасибо! – Приходько запрыгнул в полусанки и скрылся в клубах снежной пыли. 

– Иван Гнатович, – взволнованно начал Приходько, растирая заледеневшие щёки, – Штольц сказал Лукичу, что утром к нам нагрянут каратели.
– Поднимай людей – и в болота. Хорошо, что отход подготовили. Постарайся, чтобы не было паники. Пантелеймона с его братией ликвидировали?
– Да.
Ночью партизанский лагерь ожил: грузили на сани припасы, укладывали раненых и больных. Там, где могли появиться немцы, валили деревья, делали завалы, минировали землянки, подходы к ним. Безмолвная цепочка партизан потянулась вглубь болот, к запасному расположению, оставляя засады на пути. Лагерь словно вымер.
На рассвете колонна вражеской техники вышла из Малина в направлении предпола-гаемого лагеря партизан. Вскоре лес огласили разрывы снарядов и мин…

В селе прислушивались к далёким звукам артиллерийской канонады.
Лукич глядел на низко ползущие тёмные тучи и просил у Всевышнего снежной метели. К обеду и вправду потемнело, затем разыгралась вьюга. Снег, кружась в дикой пляске, крупными хлопьями  покрывал дома и деревья белыми шапками, ставил на дорогах глубокие перемёты.

– Штароста! – закричал Штольц, – Warum so schlecht ist das Wetter in Russland!? Warum ist der Schnee!?  Зачем снех, зачем Schneesturm!? 
– Снег – это хорошо. Урожай летом будет славный, – глядя мимо коменданта, бормо-тал староста, – зимой снег, летом влага…
– Sie alle Russen Bonkers, warum der Sommer? Frostwarum? 
– Не понял вас, герр комендант.
– Verdammt! Ти, русський чьёрт! – крикнул комендант.
– Я украинец, господин комендант, – молвил Лукич вслед Штольцу.
А в это время в запасном лагере партизанского отряда…
– Не напрасно Лукич бил в колокол, – прислушиваясь к затихающим звукам разрывов и ружейно-пулемётной стрельбы, следя, как хвост колоны партизан тает в молоке, удовлетворённо сказал Кириченко, – молодец Паша, вовремя предупредил.    

Спустя два дня над Глубокой Криницей, тысячами иголок вспоров хмурое небо, ис-крилось слепящее глаза солнце. Щурясь и похрустывая подбитыми валенками по снегу, Лукич шёл в управу.
– Добрыдэнь, пан староста, – встретил его старший полицай. – У нас всё нормально, без происшествий. Но господин Штольц очень злой, с раннего утра уехали в Малин.
– Помогите старикам расчистить снег у домов.
– Понял.

– Разрешите, пан староста, – влетел в кабинет бледный всполошенный Нестор Рябоконь, – там это…
– Что?
– Там, – указал трясущейся рукой куда-то в сторону старший полицай, – нашли…
– Толком объясни.
– Там нашли… ну, где жили жиды, нашли убитых… Пантелеймона, Чарнецкого и…
– Что ты бормочешь? Какого Пантелеймона? Он же в Ниметчину уехал.
– Не-е! – вскрикнул Рябоконь, – там записка была, вот.
– Читай сам.
– Тут написано: «Так будет с каждым, кто помогает фашистам! Смерть немецким за-хватчикам и их пособникам!». Она у Гриши на груди лежала.
– Обратно беда к нам пришла, – перекрестился Лукич. Затем спросил:
– Кроме полицаев, больше никого?
– Нет. Они возле дома Соломона на снегу лежали. Санный след там есть, мы по нему проехали, он вывел на малинскую трассу, а там…
– Понятно. Отвезите и передайте тела родственникам. Хоронить будем завтра.
На похоронах присуствовали только близкие родственники убитых.
Через четыре дня в управе появился с почерневшими подмороженными надбровными дугами и ушами Штольц.
– Очен плёхо, шдароста. Партизанэн ушоль. Много умер немески зольдат. Русский зима плёхо. Всё плёхо. Малчик и девочка в Великий Германия не поехал, их убиль пар-тизанэн… – говорил и говорил Штольц, словно пытаясь найти сочувствие.
– Вечная память павшим доблестным солдатам Великой Германии! – перекрестился Лукич.
– Ja, – грустно отозвался Штольц.

– Розказуй, шо там творыться на свити. Мало того, шо снигом замело, та ше й ты мовчыш та сопэш. З глузду можно зъихаты!  – встретила Антонина у порога мужа.
– Всё нормально.
– А шо з фронту чуты? – не отступала жена.
– Снегу много, тяжело нашим наступать. Штольц сказал, что партизаны много немцев побили. Григория Пантелеймона и его братию партизаны тоже убили.
– Ну, слава Богу! Хоть одна радисть. 
– Может, скоро и Петенька придёт, – вздохнула Ганнуся, накрывая на стол.
– Боже, допоможы нашым! – крестилась на иконы Антонина, – заморозь цю немчуру и нэгидныкив полицаев. Хай воны вси згынуть.  Аминь!
Ужинали молча…


Глава сорок пятая

Истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион трижды менял места дислокации, несколько раз подвергался ударам немецкой авиации. Бойцы слушали ар-тиллерийскую канонаду, долгими ночами наблюдали полыхающий небосвод, а днём – извивающийся змеёй тяжёлый чёрный дым, застилающий небеса, но пока не вступали в бой с противником.
Пётр часто открывал заветный медальончик и рассказывал Ганнусе, как он её любит и как скучает по ней.
Однажды за этим занятием его застал Кротов.
– Что ты там бормочешь? – заметил в руках медальончик, вздохнул: – С Ганнусей бе-седуешь, а мне не с кем.
– Будет и у тебя своя Ганнуся, а может, Катерина. Ты же рассказывал о соседской де-вочке-красавице.
– Так она ещё дитё.
– Была дитём, а когда возвратишься домой с победой, она к тому времени расцветёт.
Пётр обратился к командиру взвода:
– Товарищ старший лейтенант, почему мы стоим? Там, – указал рукой на запад, на кровавое небо, – идёт бой, а мы…
– Мы, товарищ Чумаченко, находимся в резерве. Скоро наступит и наш черёд бить фашистов.
– Быстрее бы!..

– Товарищи! Сегодня завершилась битва под Сталинградом. Красной Армией в кро-вопролитных боях разгромлены войска фашистской Германии и их союзников! – с надрывом выкрикивал командир истребительно-противотанкового артиллерийского дивизиона. – Окружены и захвачены в плен около полумиллиона вражеских солдат и офицеров!..
– Ура! – раздался чей-то звонкий голос, и вдруг весь строй ожил. Вначале нестрой-ное, затем усиливающееся и превращающееся в громкое, непрерывное, протяжное  – «Ура-а-а!» – морозным ветром понеслось над белоснежной волжской степью. Вверх взмыли шапки-ушанки, кто-то из офицеров принялся палить из пистолета. Солдаты об-нимались, хлопали друг друга по плечам.
– Товари-щи! – Радостный гул стал стихать, а комдив продолжал выкрикивать:
– Товарищи! Мы выполнили свою задачу, находясь в резерве. Да, нам не довелось жечь немецкие танки в донских степях и под Сталинградом, другие это сделали. Слава им! Скоро мы убываем к новому месту. Впереди бои. Требую во время передвижения соблюдать дисциплину и порядок.
– Слушай, Палыч, ни разу не стрельнув по немцам, мы выполнили задачу. Чудно; как-то, – сказал Кротов. 
Чумаченко промолчал, он думал над сказанным командиром дивизиона. «Значит, по-били проклятого фрица, значит, можем! Пора гнать его с нашей земли… Гнать и гнать без остановок».

Спустя несколько дней воинский эшелон с артиллеристами, оглашая степь надрыв-ными гудками, мчался в морозной ночи. Никто не знал места новой дислокации, но все понимали: скоро бой.


Глава сорок шестая

– А где Ганнуся? – переступив порог дома и не увидев невестки, спросил Лукич.
– То я хотела тебя спросить, – откликнулась Антонина, – вона до мамы на день народження збиралась. Щось не так. Вона ж в пивдень ушла, а зараз пивнич. Ох, матин-ко моя, шось нэ так.
– Что ты раскудахталась! К маме же пошла, не за три моря. Устал я, Тоню. – Лукич несколько раз перекрестился. – По пути в управу меня остановила Евдоха Сергея Мото-вила: «С праздником вас, Павел Лукич, с днём Святой Троицы. Служить в церкви буде-те?». Я – в церковь. Пока зажигал лампады, собрались люди. Потом Штольц, будь он неладен, с этой железной дорогой: опять партизаны поезд подорвали…
– Ох, чуе мое серденько, что-то неладно, – забегала по дому Антонина. – Чего ты стоишь, як пень?
– Мне что, следом за тобой бегать? – возмутился Лукич, – Она же к родной маме по-шла, может, там и заночует.
– Та нэ говорыла вона, шо заночуе , – уже более спокойно закончила Антонина.
Рано утром Антонина разбудила мужа:
– Паша, вставай. Иди к Станиславе, забери домой Ганнусю.
А Лукичу во сне привиделось, что он бегает за невесткой по лесу, пытаясь её пой-мать, а она, смеясь, убегает.
– Ох, не к добру оно, ох не к добру! – бормотал он, ускоряя шаг. Остановился у ка-литки Рыхальских. Настойчиво постучал.
– Was brauchen Sie?  – донесся дремотный голос из-за частокола.
– Я староста, пришёл к капитану Штольцу! – выкрикнул Лукич.
За забором послышалось приближающийся стук сапог.
– Штароста! Geh. 
Лукич толкнул не закрытую на засов, как бывало раньше, калитку. Лохматый Буян лениво открыл один глаз и сразу же прикрыл.
– Позови хозяйку.
– Was? – удивлённо посмотрел на Лукича часовой, – какой хозяйк?
– Станислава.
– А... – немец позвал в открытую дверь: – Herr Kapit;n, zu brauchen Шта;нислав!
– Чего надо? – появилась на пороге Станислава.
– Ганнусю пригласи.
– Чего? Она ещё вчера ушла.
– Куда ушла? Как вчера?
– Не понравилось ей в родном доме. Разодрала щеку господину Штольцу и убежала.
– Ты… Ты понимаешь, что Ганнуся пропала?
– Никуда она не денется, найдётся. Может…  Езус, Мария! Га-ганнуся! – завопила Станислава.
– M;dchen дом пешаль и плакаль, dann lief  прут, Wasser  – фода, ja, фода пешаль – немец махнул рукой в направлении пруда.
– Ох, горе нам, горе! – кинулся Лукич через огород к пруду.
Под свисающими ветками ивы Павел увидел рыбака, деда Захара, который, незави-симо от погоды и времени года, с ранней зорьки и до позднего вечера просиживал с удочкой на берегу или у подготовленной и прикормленной заранее проруби.
– Захар! Ты не видел мою невестку, Ганнуську?
– Вчерась, – рыбак посмотрел на всходящее солнце, прищурил подслеповатые глаза, – пополудни, значится, она прибежала и, как очумелая, бросилась в пруд, всю рыбу распугала. Я, язви её, прикрикнул, она выбралась из воды и побрела за околицу. Дальше клёва не было, и я пошёл домой.
– Куда? В какую сторону пошла? – допытывался Лукич.
Но дед Захар слыл в деревне не только заядлым рыбаком, но и знатным молчуном:
– Я не спрашивал, куда она собиралась. Шёл бы ты отсюда, святоша, рыбу пугаешь.
Лукич поспешил домой. По дороге проклинал Станиславу, оккупантов, деда Захара за его говорливость и наблюдательность. Что произошло у Рыхальских? Почему Ганнуся убежала? – мучился он вопросами, бредя вдоль высохшей речушки, надеясь отыскать невестку, но ни в зарослях камышей, ни окрест не обнаружил следов Ганнуси. Остано-вился. Негромко позвал:
– Ганнусю, дочко!
В ответ гробовая тишина, только скрип и качание седого комыша. Направился в сад, под огромную шелковицу, где любили подальше от людских глаз миловаться Петя с невесткой. И там никого. Лукич, опершись спиной на ствол дерева, прошептал: – Где же ты, дочко? Что с тобой? – по худой заросшей щетиной щеке старика скатилась слеза и застыла на краешке бороды.
Лукич вошёл в дом.
– Что, что с Ганнусей? – кинулась к нему Антонина
– Горе, Тоню. Ушла наша Ганнуся…
– Как, куда!? 
– Не знаю… Захар говорит, что вначале бросилась в воду, потом побрела за околицу.
– А эта? Ну, Станислава?
– Эта растрёпанная, полупьяная.
– Ох, Божечко, я говорила тоби, шо шось неладно!..
– Ты говорила, я думал… Искать нужно. Я пошёл.
Два дня поисков и расспросов без результата. Не помогли и молитвы в храме перед престолом. Домой Лукич возвращался подавленным. «Что же произошло в доме Станиславы? Почему дочь убежала от матери? У Штольца лицо разодранное…» – эти мысли сверлили мозг Лукича. Не успел он переступить порог, как перед ним выросла Антонина:
– Ну, шо? Нашлась?
Лукич угрюмо взглянул на жену. Антонина второй раз за долгую совместную жизнь увидела на глазах мужа слёзы.
– Дытыночко ты наша дорога, як жэ мы тэбы нэ убэрэглы! Шо ж мы Петеньке ска-жэмо?..  – упала на колени и залилась слезами Антонина.
Лукич не стал утешать и обнадёживать, хотя ещё тешил себя надеждой: может, невестка ушла к партизанам. Дорогу-то она знала.
















Ч А С Т Ь      В Т О Р А Я







 









Глава первая

Полуденное солнце, прикрытое пеленой седого рваного дыма, несмотря на жидкие гривастые тучки, нещадно палило.
Истребительный противотанковый дивизион семидесятишестимиллиметровых пушек после утомительного марша с ходу развернулся на огневых позициях в районе села Прелестное. У разбитой танками и машинами дороги, ведущей в сторону станции Прохоровка, бойцы приступили к оборудованию огневых позиций. Их глазам открылось широкое поле с чёрными проплешинами, местами выволоченной золотистой остистой ржи. На нём виднелись покатые высотки и поросшие мелким кустарником овраги. А дальше – остовы домов деревушки. На одном из холмов чернела обуглившаяся ветряная мельница, напоминающая огромный крест.
Пётр, изучая местность в бинокль, подумал: «Как гигантское распятие!». И перекрестился: «Вот так фашисты пытаются распять мою Родину. Ничего не выйдет! За всё заплатите».
Солдаты вгрызались сапёрными лопатами в землю. Она, немного размоченная до-ждём, сверху была скользкой и липкой, а в глубине – твёрдой. Впереди мелькали куцые пехотные лопатки солдат стрелкового полка.
Чепурной, отбивая очередной комок, ворчал:
– Чернозём, а будто каменюка.
– А у нас земля – песок. Лопата сам копает, – похвастался Абдурахманов.
– Нам бы сейчас твой песок, – вздохнул Чепурной, ударяя лопатой в неподатливый грунт.
Пётр, поглядывая на подчинённых, вспомнил, как в преддверии боя кряжистый седой полковник, командир противотанковой бригады, громко выкрикивал:
– Артиллеристы! Истребители танков! Мы должны подтвердить, что ими являемся! Будем бить фашистов, не допустим их прорыва в глубину России! У немцев новые тяжёлые танки «тигр» и «пантера». Наши пушки пробивают их бортовую броню бронебойными снарядами с дистанции пятьсот метров, а лобовую и башенную подкалиберными – с дистанции триста метров. Мы сможем остановить их!
А Чумаченко думал: «Триста метров – это как в сорок первом году. Тогда били их из сорокапятки… Будем бить и сейчас. Чёртовы фрицы! Названия-то какие – «тигры», «пантеры»... Ничего, потягаемся в бою…»
Потом выступал комиссар. Говорил о зверствах фашистов на захваченной терри-тории, о сожжённых сёлах, разрушенных городах, об истреблении мирных жителей.
Рука Петра тогда невольно скользнула между пуговицами гимнастёрки и крепко сжала кулон с фотографией любимой Ганнуси, а в голове, словно молоточком, застучало: «Боже, спаси её, спаси маму, спаси отца. Всевышний, будь им заступником и помощником».
– Бойцы, помните приказ наркома обороны № 227 «Ни шагу назад!» , – продолжал комиссар. Затем срывающимся голосом прокричал:
– Без приказа не отходить! За Родину, за Сталина – бить фашистскую нечисть!
«Хорошо говорили, да и правильно, – подумал Пётр. – Хватит фрицам нашу землю топтать. Под Москвой и Сталинградом им дали прикурить, значит, можем. Выстоим».
Из-за холмов доносилось эхо артиллерийской канонады.
Пётр прислушался к разговору подчинённых.
– Гляньте, ребята, – сетовал Степан Козлов, – какая гибнет рожь! Вишь, Гриш, какой крупный и зрелый колос, – потряс Степан перед носом Чепурного несколькими сорван-ными ворсистыми колосками.
Пётр вдруг услышал звонкую прерывистую трель полевого жаворонка: «Чик-чрр-ик! Чик-чрр-ик».
«Не спит, хохлатый». Ему вспомнилось, как подростком, когда пас коров, любил ле-жать на спине и наблюдать за полевыми жаворонками. Они поднимались высоко в небо и как бы трепетали на одном месте, бесконечно повторяя бесхитростный мотив. Он тогда гадал: «Как они поднимаются так высоко? Крылышки коротенькие, а парят, будто мотыльки». А теперь подумал: «Вот бы приладить к жаворонкам какой-нибудь аппарат, чтобы пролетели в тыл к немцам, над ними зависли и передавали координаты этих чёр-товых «тигров» и «пантер»!..».
Его раздумья нарушил Паливода. В очередной раз освободив лопату от грунта, шут-ливо обратился к казаху:
– Абай, а почему у тебя такое имя? Ты что, бай?
– Не понимаешь ты, Жора. Был в Казахстане такой умныя аксакал. Стихи слагала, на домбре играла, песни пела.
– Он что, твой аксакал, был женщина?
– Совсем ты плохой, Жора. Абай был мудрыя ак-са-кал, Красный площадь пел, орден ему Сталин дала. Великий челёвек был Абай. Поняль?
– Понял, – отозвался Паливода, – если товарищ Сталин ему орден дала, то на самом деле великий челёвек был твой Абай. 
– Ми же не спряшиваем, зачем ты Жора Паливода. Ты что, палить всё?
– Это потому, что я большой, и не «Жора», а Георгий-Победоносец, святой был та-кой. А Паливода – потому, что пожары водой заливаю, поля, сады поливаю, секёшь, от-скакал, – по-лей-во-да?
– Что ты, Георгий, говоришь плёхо, ми не отскакал, а ак-са-кал, поняль? И не полей-вода ты, а Пали-вода.
– Ох, и пустомеля ты, Жора, – отозвался Козлов и повернулся к Чумаченко. – Коман-дир, чается, что сейчас на Землю снизойдёт Всевышний, большой, седой, с нимбом во-круг головы. Увидит, какая беда совершается, и вымолвит: «Лю-ю-ди! Оста-но-ви-тесь! Я ради вас принял смерть на кресте, чтобы на Земле никогда не вершилось зло! Возлю-бите брат брата, простите грешных, как Я простил, и живите в мире и любви!» И прекратится война, а люди от изумления замрут, станут обниматься и просить прощения друг у друга. Как думаешь, командир, такое будет?
Пётр ответил:
– Да, произошло бы великое благо. Зачем убивать человеку человека, как Каин своего брата Авеля? Наша планета большая, на всех земли хватит.
А про себя подумал: «Прав Степан, ох как прав!.. Обрати свой светлый взор на Зем-лю, Господи Иисусе Христе, останови человекоубийство!..». Вспомнил молитву и шёпотом прочитал: «Ей, Господи Боже, Спасителю наш, крепосте, упование и заступление наше, не помяни беззаконий и неправд людей Твоих и не отвратися от нас гневом Своим, но в милостях и щедротах Твоих посети смиренныя рабы Твоя, ко Твоему благоутробию припадающая, восстани в помощь нашу и подаждь воинству нашему о имени Твоём побед».
Он посмотрел на своих подчинённых:
«Хорошо, что никто о предстоящем бое не говорит. Может, им и правда не страшно? Вряд ли. Паливода и Чепурной – бывалые вояки, а остальные необстрелянные. Георгий хочет разговорами отвлечь их от тревожных мыслей».
Полевая кухня в неглубоком поросшем кустарником овраге неподалеку от соседнего орудия, расчётом которого командовал старшина Фёдор Кротов, распространяла аппе-титные ароматы.
Чепурной не выдержал:
– Командир, посылай Степана с котелками на кухню, пока её в тыл не отправили. Так можно с голоду умереть и без этих «тигров» и «пантер». Повар уже стучал черпаком по гильзе. Нам сила нужна. Правда, командир?
– Нужна сила, – согласился Пётр. – Степан, давай на кухню, и про курево не забудь.
По возрасту Козлов был самым старшим в расчёте.  Родился и вырос в одном из ау-лов Башкирии, был отцом большой дружной семьи, хозяйственным и ответственным, к тому же чистоплотным. Если замечал в чьём-то котелке остатки еды, а в кружке – ча-стички заварки, ворчал:
– Ну как же можно себя не уважать? С грязью и болезнь приходит. Вот был случай: жеребёнка двухмесячного с непомытой посуды напоили, так потом еле откачали…
Козлов ушёл на кухню. Разговоры прекратились, слышался только стук лопат о грунт. Паливода, метнув очередную лопату земли, провёл языком по пересохшим губам и пробормотал:
– Ну, «козёл», как на прогулке.
Пётр, поглядывая в небо, покрытое жидкими пепельными гривастыми тучами, думал: «Лишь бы немцы не прилетели, дали бы дооборудовать огневую позицию».
Впереди позиций артиллерии и пехоты действовали сапёры. Прогибаясь под грузом, они переносили небольшие квадратные деревянные ящики – противотанковые мины, устанавливали их на поле. Пётр уже видел раньше в бою, как наехавший на такую мину немецкий танк подпрыгнул, дёрнулся, разбросав блеснувшую серебром гусеничную ленту, накренился вперёд и уткнулся стволом орудия в землю. Из него, как тараканы, полезли охваченные пламенем танкисты, а вскоре запылал и танк.
Наблюдая, как сапёры роют короткими лопатками углубления, аккуратно устанавли-вая мины, маскируют их землёй, подумал:  «У нас жизнь не сахар, да и у них не лучше».
Подошёл Козлов с котелками еды и фляжкой водки.   
– Командир, обед прибыл.
– Приступаем. Наркомовские – вечером, сейчас и без них будет жарко.
– Может, для запаха? – несмело предложил Чепурной.
– Вечером, сказал командир, – отрезал Козлов.
На позиции стало тихо, слышался только стук ложек о котелки. Чепурной, съев свою порцию, посмотрел в сторону Козлова, спросил:
– Степан, ты на командира, на меня и Жору двойную норму принёс?
– Тебе тройную, – пережёвывая пшеничную кашу с тушёным мясом, отозвался Коз-лов.
К огневой подошёл командир батареи.
– Приятного аппетита! Ешьте, только быстро,– старлей направился осматривать ог-невую позицию, после похвалил: – Молодцы! Надёжную оборудовали. У Кротова – то-же, да и у остальных. А временная как?..
– Готова, – ответил Чумаченко.
– Будьте бдительны, возможен налёт авиации. Два дня из-за низкой облачности не летали, сегодня прояснилось. Пока только на правом фланге лютуют. Чумаченко, отой-дём.
– Чумаченко, наша батарея стоит на месте возможного главного удара противника – так сказал командир дивизиона. Поэтому будьте предельно внимательны. Ты понял, что означает подготовка окопов по полному профилю и отсутствие запасных позиций? – Внимательно посмотрел в глаза Петру и продолжил: – Комдив сказал так: «Стоять будем насмерть!».
Пётр в его голосе почувствовал тревогу, ведь впереди у старлея первый бой.
– Теперь установим ориентиры, – повысил голос Перепелица, – они будут едины для всей батареи: ориентир номер один, он же основной – обгоревшая ветряная мельница, шестьсот, ориентир номер два… Сектор стрельбы слева… справа… Орудие надо пере-местить на временную огневую, туда же перенесите часть бронебойных и подкалибер-ных снарядов, несколько осколочных. Запомни: только твоё орудие выдвинуто вперёд. Замаскироваться и затаиться … Ну, ты сам знаешь, не первый день на войне.

Ночь прошла в тревоге. Звёзды, словно играя в прятки, то скрывались за рваные тучи, то ярко сияли, а луна лениво плыла, поливая окрестности тусклым холодным светом. Далеко впереди и в тылу слышались завывания танков.
К рассвету установилась зловещая тишина.
Восток окрасился алым цветом. Первые лучи пробежали по ржаным колосьям, вы-хватили из полумрака редкие кусты на склонах оврагов, остовы хат.
– Командир, вставай, утро, – тронул за плечо спящего командира Козлов.
Пётр сонным взглядом посмотрел окрест.
Расчёт укреплял огневую позицию. Подумал: «Пожалели. Спасибо».
– Командир, так и войну можно проспать, – пошутил Чепурной, орудуя лопатой, – солнце вон уже где.
– И где же солнце? – встрял Абай. – Оно только что проснулось, поле смотрит.
Пётр поднял шинель, отряхнул, свернул и положил в нишу с боеприпасами. Глянул на восток. Солнце, искрясь, скрылось за набежавшую тучку. «Где-то семь, полвосьмого, – отметил про себя. – Глаза бы промыть», но тут раздался пронзительный крик с ко-мандного пункта батареи: «Воздух!».
– Воздух! – повторил Чумаченко. Подчиненные, бросая лопаты и хватая карабины, ныряли в свежевырытое укрытие. Окинув взглядом огневую и удостоверившись, что всё в порядке, Пётр тоже спрятался в укрытие.
Душераздирающий вой сирен, установленных на атакующих «юнкерсах», наводил на всех, кто находился на земле, страх. Паливода и Чепурной, прижавшись спинами к боковине щели, прикрыли глаза и притихли. Сжавшись в комок, крестился и что-то шептал про себя Миша Кречет.
«Так он же молитву читает», – понял Пётр. Тоже перекрестился: «Господи, спаси и помилуй нас».
Абай, став на колени и повернувшись лицом к стенке укрытия, еле слышно читал су-ры Корана, периодически кланяясь до земли. Пётр уловил слова: «Бисмилла аллах иль рахим…».
Он не один раз наблюдал, как Абдурахманов, накануне рассвета отойдя в сторону, становился на колени и шептал только ему понятные слова. Однажды Пётр спросил ка-заха:
– Скажи, Абай, что обозначает: «Бисмилла аллах иль рахим»?
– Знаешь, командыр, я обращаться к Богу – «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…», просим Его, чтобы мир был, здоровье был, чтобы хлеб был… Понимаешь?
Пётр утвердительно кивнул головой, потому что и сам часто обращался к Богу, прося у Него мира, здоровья, хлеба.
Степан Козлов, впервые слышащий страшный самолётный вой, спросил:
– Командир, что это?
Ответить Чумаченко не успел. Оглушительные взрывы один за другим заполнили пространство, постепенно превращаясь в непрерывный гул, казалось, что весь земной шар вздрагивает, противясь происходящему. Со стен укрытия посыпалась земля…
Пётр знал, что это лишь начало, что после бомб посыплются снаряды, затем враг пойдёт в атаку.
– Боже, будь милостив к нам, помоги нам одолеть страх и победить немцев. Отец Небесный! – в нарастающем гуле шептал он.
Вой и взрывы бомб прекратились, и началось новое светопреставление. Земля задро-жала от разрывов крупнокалиберных снарядов и мин. Сержанту казалось, что стенки щели, дрожа и сужаясь, движутся одна навстречу другой. Посмотрел в направлении вы-хода, где в клубах пыли стояло орудие. В какое-то мгновение ему показалось, что разры-вы начали удаляться, и он крикнул:
– Расчёт! К бою!
Минуты понадобились артиллеристам, и орудие, подняв ствол, грозно нацелилось в сторону врага.
Пётр увидел двигавшиеся в шахматном порядке чёрные силуэты. На золотистом ржа-ном поле немецкие танки казались чёрными жуками. За ними ползли бронемашины.
Сквозь пелену пыли и гари глухо накатывался дрожащий гул множества моторов…
Пётр смотрел, как тяжко и тупо покачиваются передние танки, выбрасывая искры из выхлопных труб, и дрожь прошла по всему телу. В этот момент он услышал:
– Бата-ре-я!..
Однако следующей команды не последовало. Чумаченко увидел, как среди танков и бронемашин заплясали огоньки разрывов. Оставляя после себя огненно-дымовые шлей-фы, словно фантастические птицы, туда летели реактивные снаряды «катюш». Вскоре всё пространство, по которому ползли танки и бронемашины, было покрыто густым се-рым навесом, под ним бушевало пламя и высвечивались горевшие машины. Казалось, что небо смешалось с землёй в едином огненном смерче.
Кречет широко раскрытыми глазами смотрел на это:
– Що цэ, командир?
– Наши «катюши», Миша!
Паливода вытащил из-за пазухи панораму, мигом установил в гнездо орудия и при-пал к прицелу. Напряжённо глядя в окуляр, закричал:
– Командир! Какая-то чертовщина! В направлении ориентира номер два движутся то ли железные сундуки, то ли здоровенные металлические гробы. Смотри, один обползает остов толстого дерева и движется дальше. Чудеса, да и только. Что это? 
Пётр навёл бинокль и увидел медленно приближающиеся горбатые гусеничные ма-шины, без люков и смотровых окошек, похожие на металлические «сундуки». «Кто же ими управляет?»
Пока он соображал, один из «сундуков» заехал на минное поле и тут же, громовым раскатом потряс пространство.
Сквозь шум взрывов Пётр услышал:
– Первое орудие! Ориентир номер два. Бронеобъекты. Уничтожить!
– Бронебойный! Ориентир два! Сто! Правый «сундук»! Центр цели! Огонь!
– Есть бронебойный! – Чепурной дослал снаряд в приёмник.
Звякнул затвор. Снаряд высек искру почти по центру, в тот же момент раздался оглушительный взрыв. Петру показалось, что пламя от взрыва даже лизнуло его щеку.
Крикнул:
– Бронебойный! Ориентир четыре! Прицел постоянный! Левая! Центр цели! Ого-нь!
Расчёт действовал слаженно. Не успела лязгнуть гильза после первого выстрела, как звякнул клин затвора, повторно запирая ствол орудия, и почти в тот же момент в уши ударила волна воздуха, и снаряд скрылся в корпусе очередного бронеобъекта. Мгнове-ние – и снова полыхнул огонь, донёсся звук взрыва.
Подбежал командир батареи:
– Это немцы запустили самоходные радиоуправляемые танкетки  для вскрития минных полей и борьбы с артиллерией. В каждой около ста килограммов взрывчатки. Немедленно на основную огневую!

Шесть пар рук вцепились в пушку, и она, подминая под себя потрескивающую под колёсами рожь, медленно, рывками, поползла к основной огневой позиции.
Чумаченко, толкая пушку, понимал, что торопить бойцов нет необходимости: каж-дый старался на пределе сил.
Низко над полем, словно стервятники, заскользили крестообразные «юнкерсы», оза-ряя плоскости крыльев огоньками выстрелов пушек и пулемётов, а к земле потянулись, казалось, нескончаемые светящиеся пунктиры трасс. Навстречу им сверху неслись, по-крываясь огненными вспышками, советские остроносые «Яки», а следом, прижимаясь к земле, плыли «летающие танки» – штурмовики Ил-2.
В воздухе завертелась смертельная карусель.
Рёв множества моторов и лязг гусениц вражеских танков сковывал сознание, превра-щая людей в пугливых зайцев, готовых сорваться с места и стремглав нестись от надви-гающегося ужаса.
– Чому воны нэ стриляють?.. Чому мовчать? Сволочи! – возмущался Кречет.
Усиливающийся звук моторов, готовая вырваться из пересохшего горла команда от-крыть огонь, холодный озноб по спине и желание пить – всё это сдавило грудь, и Пётр через силу распорядился:
– Не торопиться!.. Ждать!..
Густая пыль, поднятая гусеницами, пронизанная выхлопами искр, лязг и скрежет приближались, стали видны белые кресты на корпусах. В танках выжидали, не откры-вая огня, немецкие танкисты, полагая, что психической атакой заставлят наших артил-леристов обнаружить себя.
– Товарыш сэржант, чому мы нэ стриляем?  – снова не выдержал Кречет.
– Ещё, ещё пятьдесят метров, – твердил Чумаченко.
– Ба-та-рея! Бро…бой…ым… – услышали артиллеристы срывающийся голос комба-та, старающегося перекричать раскаты взрывов, но его крик тонул в шуме боя.
– Бронебойный! Ориентир – два. Прицел постоянный! Ого-нь! – скомандовал Чума-ченко.
Орудие полыхнуло пламенем. Сержант не успел заметить, попал ли в цель снаряд, сверкнувший фиолетовой искрой в шевелящейся массе танков. Зато увидел, как длинная пушка огромного неуклюжего танка стала поворачиваться в направлении их огневой. Скомандовал:
– Подкалиберный! Цель та же! Под срез башни! Три! Беглый огонь!
– Горит! Горит, сволочь! Смотри, командир, горит! – радостно закричал Чепурной, заметив после третьего выстрела, как повалил дым из открытых люков танка.
Глаза Чумаченко непроизвольно зажмуривались от ярких вспышек, сверкающих сквозь дым и пыль, однако взгляд уже был прикован к другому танку. Тот, нервно дёр-гался, объезжая подбитый чадящий.
– Жора! Левее горящего – танк!
– Командир, вижу, – крикнул наводчик, вращая рукоятки подъёмного и поворотного механизмов пушки.
– Подкалиберный! В борт! Прицел постоянный! Три, огонь!
Главный угольник прицела упёрся в правый борт движущегося чудовища, и Паливо-да с остервенением дёрнул рукоять спуска. Ещё и ещё… Он бил и бил по «живому» боку с белым крестом, поэтому смертельно опасному огромному «пауку».
Ответный снаряд оглушительно рвонул перед бруствером, обдав бойцов комьями земли. Что-то острое, огненное, брызжущее хлестнуло в лицо Чумаченко. Он ощутил сильный удар в грудь и голову, задыхаясь от навалившегося тошнотворного запаха горе-лого чеснока и железа, упал. Жгучим током пронзила мысль: «Конец! Всё сейчас будет кончено. Нет! Что это я? Встать! Всем встать!» Он попытался приподняться на руках, но его качнуло, глаза словно застил дым, голову стянуло, будто в тисках, и он распластался на земле.
– Коман-дир… ко-ман-дир, я ме-да-льон  не заполнил, – хрипел Паливода, – го-во-ри-ли же…
– После боя, Жора, потом… – еле слышно откликнулся Чумаченко, но ответа от Па-ливоды не услышал.
Земля, словно живой организм, вздрагивала и, казалось, стонала от разрывов. Визг рикошетящих снарядов, рёв танковых моторов, лязг гусениц и крики вползали в грудь, в уши, в глаза, придавливали – всё смешалось в неукротимом противоборстве жизни и смерти.
Пётр поднялся, стиснув зубы, приник к окуляру прицела, его руки неправдоподобно замедленно крутили рукоятки подъёмного и поворотного механизмов. В висках стучало: «Рано ты нас похоронил». Дёргая спусковую дугу, крикнул:
– Получи, фашистский гад!   
Он видел, как снаряд, сверкнув, скрылся в корпусе танка. Пётр перекрестился и сквозь зубы произнёс: «Это вам за ребят!..».
Разрывы снарядов, гул множества моторов, скрежет металла вернули его к действи-тельности. Пётр обернулся к опустевшему снарядному ящику. Мир сузился до тускло блестевшего бронебойного снаряда. Последнего.
Он тогда не ощущал времени, не понимал, что происходит вокруг, видел только от-ливающую желтизной гильзу и упорно к ней полз. Прижав снаряд к себе, как родного ребёнка, сержант поднялся и, пошатываясь, побрёл к орудию. Дослал снаряд в приёмник. Сухо звякнул клин, запирая ствол. Пётр отдышался, рукавом гимнастёрки отёр с лица застилающую глаза, перемешанную с грязью кровь. До боли сжал кулаки, словно собирался броситься к ненавистному чудовищу и сокрушить его ударами, затем повернулся и через прорезь защитного броневого листа оглядел чадящее, с полыхающими танками и бронемашинами поле. Припав к окуляру прицела, до боли сжал маховики поворотного и подъёмного механизма, будто намеревался слиться с поползшим в хаос дыма стволом орудия, которое, как живое, было послушно ему. Громко скомандовал:
– За погибших друзей! Огонь! – и с остервенением рванул рычаг спуска.
Орудие подпрыгнуло, посылая бронированному монстру с тевтонским крестом очередной смертоносный подарок.
Пётр видел, как снаряд угодил в борт серого чудовища, заметил вспышку на броне. Колени подогнулись, и, обессиленный, он повалился на землю. Вокруг громыхало. Гарь не давала вздохнуть полной грудью. Петру казалось, что он в аду…
Вдруг в этом хаосе он услышал, а может, ему показалось, знакомый, быстрый лязг гусеничных траков: «Неужели, наши?» Поднял голову.
Перед глазами, склонив слепяще-белую головку, росла низкорослая ромашка: «Вы-жила, родная, и мы выживем», – прошептал артиллерист.
Лязг гусениц нарастал: «Так шумят только тридцатьчетвёрки». Пётр приподнялся и отчётливо увидел на башне несущегося мимо танка знакомый номер – 300.  «Сашка! – вырвалось из его груди. – Давай, браток, бей этих гадов!».

«Что творится?! – шептал пересохшими губами механик-водитель, сержант Алек-сандр Никитин, наблюдая через прорезь в броне перепаханное снарядами и бомбами по-ле, развороченные пушки, лежащих убитых солдат, – это же артиллеристы! Где-то здесь сражается и мой названый брат Петя. Ну, гады!..», – и сморгнув с ресниц пот, что есть силы жал на педаль газа, словно танк мог взлететь над полем боя и разить, разить брони-рованные чудовища врага. – «Держитесь, мы здесь!..».
Танки мчались мимо позиций артиллеристов решительно, упрямо, отчаянно, словно стая грозных бронированных птиц, рассекая железной грудью тугой, пропитанный гарью и пылью воздух.
Какая-то неведомая сила подняла Петра. Опершись о щит пушки, он посмотрел вслед громыхавшим мимо него танкам. Взглядом нашёл Сашкин. В клубах пыли и дыма навстречу ему ползла с длинным стволом огромная бронированная махина. Стволы обе-их пушек, почти одновременно сверкнули яркими вспышками. Немецкий танк окутался дымом.
– Ура!!! – вырвалось из груди артиллериста. Но что это? Сашкин танк тоже задымил, остановился. Из открытых люков начали вываливаться танкисты.
Пётр поднял карабин, дёрнул затвор. «Не дам, гады, убить брата!». Увидел рядом с подбитым фашистским танком шевелящуюся фигуру немца, прицелился и нажал на спусковой крючок. Толчка приклада не ощутил. Перевёл взгляд на танк друга и увидел, как механик-водитель, выскользнув из люка, поднялся на корму и вместе с другим тан-кистом вытаскивают из башни раненого командира. В это время оставшиеся внутри тан-кисты стреляли по вражеским бронемашинам. «Значит, Саша жив! Конечно же, это он, – успокаивал себя Пётр. – Наверное, комбата зацепило».
Пётр заметил яркие вспышки на броне уродливого белокрестого великана, ползущего правее подбитого танка. Монстр остановился и скрылся в языках пламени и клубах дыма. Чумаченко прошептал: «Молодец, Федя. Так им, гадам…»
В грохоте взрывов сержант отчётливо услышал рычание мотора тяжёлого немецкого танка. Фашисты, увидев подбитый дымящийся советский танк и мечущихся танкистов, не стали по ним стрелять, намереваясь гусеницами раздавить раненых. Громадная урод-ливая бронированная махина ползла к подбитой тридцатьчетвёрке.
Петру хотелось, что есть мочи, крикнуть: «Саша!», но в этом грохоте его бы никто не услышал. Он прицелился из карабина в смотровую щель механика-водителя фашистско-го танка и нажал на спусковой крючок. Проворно перезарядил и снова выстрелил туда же.
В следующее мгновение Пётр заметил, как танк друга, оставляя позади шлейф густого дыма, устремился, набирая скорость, на вражескую машину. Удар тридца-титонной тридцатьчетвёрки в пятидесятишеститонный немецкий танк был такой огром-ной силы, что казалось, разверзлись небеса. В разные стороны полетели части гусениц, а в следующее мгновение сцепившихся в смертной схватке бронированных монстров по-тряс страшный взрыв. Артиллериста ослепило и отбросило на землю. Он приподнялся, оперся спиной на станину, слёзы текли по небритой грязной щеке. Через их пелену он смотрел на схватившиеся в смертельных обьятиях танки, над которыми полыхали языки жёлто-красного пламени, и поднимался тяжёлый чёрный дым. Хотелось кричать, но го-лоса не было.
– Саша-а! – в отчаянии позвал Пётр и упал, загребая пальцами землю. Потом пере-вернулся на спину и посмотрел на небо. Оно было тёмно-серым, а солнце, заслонённое грязной пеленой, выглядело уродливым. Артиллерист воскликнул:
– Где же Ты, Всевышний?! Что творится на земле Твоей! Боже-е! Ты меня слышишь?! Помоги-и!..
И в то же мгновенье Пётр увидел, а может, ему показалось, яркую вспышку над по-лем.
– Ты услышал! – произнёс старший сержант, теряя сознание.


Глава вторая

Сколько пролежал в бессознательном состоянии, Петру показалось – вечность. Вдруг сквозь полузабытьё услышал голос комбата:
– Пётр! Чумаченко! Живой?! Ну, слава Богу, а я думал, вы все погибли. Потом уви-дел, как ты из карабина танк расстреливаешь, обрадовался. Поднимайся. Твой друг Федя Кротов погиб. Фашист, гад, раздавил расчёт гусеницами… Мы погнали немцев. Видел, Петя, горят их хвалёные «тигры». Только наша батарея подбила три, один из них – твой. Жаль ребят. Молодые, им бы жить… Пошли, Петр Павлович, пошли. Всех представлю к наградам. Всех, – размазал слёзы по лицу комбат.
– Гриша Чепурной, совсем ещё мальчик, – в полубреду шептал Пётр, – любил сосед-скую девчонку, Верой зовут. Говорил, когда вернётся, женится на ней… Жора Паливода, двадцать один год должен исполниться… Всего двадцать один!
– Может, пойдём, Пётр Павлович? – поднимал Петра комбат.
– Миша Кречет, девятнадцать было, юнец совсем, ему бы любить, не воевать, а его разорвало пополам. Га-ды-ы. Степа Козлов, Абай Абдурахманов, под сорок обоим, се-мьи, дети… Федя Кротов… Саша, танкист… Почему я живой!?
– Идём, старший сержант! – повысил голос комбат.
Они подошли к орудию. Пётр снял пропитанную потом и кровью пилотку, низко опустил голову, прощаясь с пушкой. «Зачем эта треклятая война? Ребят, друзей не вер-нуть, они так и останутся молодыми. Будь ты проклята!» Пётр подошёл к Чепурному. Присел. Осторожно прикрыл смотрящие в небо голубые глаза. Пилотку положил на грудь, рядом изуродованную медаль «За отвагу», которая вместе с оторванным куском гимнастёрки лежала на раздробленной руке. Подойдя к Паливоде опустился на колени рядом, посмотрел на безусое лицо Георгия, при жизни чуть смуглое, а теперь ставшее мертвецки-белым, в его серые полуоткрытые глаза, удивлённо смотрящие на свою иссе-чённую осколками грудь, как будто вопрошая: «Как же это так, что меня убило?»
– Я никуда не пойду, старшой! Ни-ку-да! – заплакал Пётр.
– Старший сержант, встать! – крикнул комбат и уже спокойнее добавил:
– Пойдём, Пётр Павлович, – помог подняться Петру комбат.
Они шли молча, а у командного пункта Пётр вдруг услышал непрерывный грохот боя, ощутил небывалую жару, затем пошатнулся и упал.
– Санитары! Санитары! Ну, что же ты, Петя? – спазмы сдавили горло комбату.
Глядя на Чумаченко, думал: «Он большой, он сильный, выживет, обязательно выжи-вет».

– Где я? – простонал Пётр.
Человек в белом халате склонился над ним.
– Ну, вот и ожил, – произнёс врач-майор. И добавил:
– Крепкий парень. Будет жить.
– Да, живучий, – подтвердил молодой веснушчатый старший лейтенант. При этом поправил лежащую на тумбочке небольшую книжицу, её страницы были обагрены кро-вью.– Надо же! Такая маленькая, а спасла ему жизнь.
Чумаченко слышал эти голоса, будто во сне. Он облизал пересохшие губы, приот-крыл тяжёлые, словно свинцом налитые, веки. Овал фонаря слепил глаза. Артиллеристу казалось, что светит яркое солнце, и от него бесконечным светло-жёлтым потоком про-тянулись лучи, а к нему плыли люди в белом. «Неужели я уже на небесах?», – подумал Пётр и закрыл глаза. И тут же уловил приятный запах трав: 
– Лада-ном пах-нет… я в раю.
– Лежи, миленький, лежи. Чабрецом пахнет, чабрецом… – нагнулась над ним мо-лоденькая кареглазая медсестра и нежно провела мягенькой ладонью по руке артил-лериста.
– Га-нну-ся, где мы?..
– В санитарном пункте мы, миленький, под Прохоровкой. Лежи, тебе нельзя разгова-ривать.


Глава третья

– Стёпа! Дывысь, якесь чудыщэ болотнэ идэ, чы то видьма, чы то повия . – Парти-зан Владимир Шевкун обратился Степану Небораку, наведя автомат на сгорбленную, в оборванной одежде, с корявой палкой в руках, женщину.
– Эй! – кликнул Неборак.
Когда женщина повернулась лицом, оба оторопели. Перед ними стояла старуха с рас-трёпанными седыми волосами, с изодранным, покрытым паршами, кровоточащим ли-цом.
– Иди отсюда! – шумнул Шевкун. 
– Кушать, – простонала несчастная.
– Уходи, у нас нет еды. Иди… туда, – указал рукой Неборак, – там село, там тебя накормят.
– Свят, свят, свят, – перекрестился Шевкун, – это надо же, к нам такому чудищу при-топать. Говорят, что таких нельзя обижать, они божие люди.
– Ой! – вскрикнула женщина и опустилась наземь.
Степан направился к несчастной, но Владимир попытался его остановить:
– Пусть лежит, может, она заразная, не подходи!
– Она человек, ей помощь нужна, – пробормотал Неборак.
Склонившись над беднягой, он вдруг воскликнул:
– Та это же Ганнуся Рыхальская, невестка Лукича!
– Не может быть, чтобы эта старуха была Ганнусей! Ты посмотри на неё, – но, при-глядевшись, Шевкун осёкся: – И правда.
– Надо её в лагерь, – начал было Неборак, но Шевкун остановил:
– Ты что, очумел? Мы же в дозоре.
– Ладно, – согласился Степан, запуская руку под рубашку на груди, – у меня кое-что осталось от нашего пайка. Вода у тебя во фляжке есть. Давай.
Может, ей самогоночки, а, Стёп? У меня немного есть, я для сугреву припас.
– Воды, – выставил руку Неборак, – налей немножко в ладонь. Нас в армии учили, что голодных людей нельзя сразу кормить, сначала нужно воды, а потом уже…
Ганнуся, ощутив влагу, зашевелила губами:
– Пи-ть…
– Сейчас, – не спеша заливал воду из фляжки в рот девушки Степан, – не торопись, вот так. Хорошо. Полежи чуток, отдохни.
– Шо ты там колдуешь, як з дытыною?  – возмутился Шевкун. – Мы же дозорные. Ох и достанется нам от «Деда»!
– Ты отойди и наблюдай, а я её покормлю.
Через некоторое время Ганнуся спросила:
– Где я? Кто вы?
– Я – Степан Неборак, помнишь?
– Стёпа…
– Молчи, не трать силы.– Степан прислонил девушку спиной к стволу ольхи, – вот так. Давай, поешь, – подал в рот кусочек хлеба, – вот так, теперь сальца немного. Не то-ропись, не торопись, прожёвуй.

Отстояв в дозоре, караульные вернулись в лагерь и вскоре стояли перед командиром.
– Вас зачем отправляли в дозор? – пробасил Иван Гнатович. – Ладно, идите, отды-хайте. Спасибо, что спасли дивчи;ну.
– Это я… – начал было Шевкун, но Кириченко, зная Владимира по колхозным делам, пошутил: – Конечно,  ты. – Повысил голос: – Иди, отдыхай!
Сам направился в госпитальную землянку. Склонившись к Ганнусе, спросил:
– Что с тобой случилось, дитя?
Та ничего не говоря, залилась слезами.
– Ладно, ладно, поплачь. Отдохни, я потом приду. – Ты, Зина, с ней подушевней… Галинку к ней приставь, авось, разговорит. Видать, что-то с Ганнусей случилось, – вздохнул Кириченко.

Во время очередной встречи на рынке Павел Лукич тревожно посмотрел на Приходько:
– Захарыч, Ганнуся пропала. Может…
– Лукич, ты не беспокойся, она у нас в отряде. Правда, молчит, но идёт на поправку.
– Как молчит? На какую поправку? – удивился староста. – Что с ней? Не томи, Саве-лий.
– Что-то с ней произошло. Пришла к нам несколько дней тому назад в рваной одежде. Прячет глаза ото всех. Галинке пока не удалось её разговорить. Бог даст, всё будет хорошо.
– Оно-то так. Пошла к матери на день рождения и пропала.
– Выздоровеет, расскажет.
Расставшись с Приходько, Павел Лукич решил не говорить жене о том, что узнал: од-ному легче переживается.


Глава четвёртая

Ганнуся не осталась в партизанском отряде. Немного окрепнув, ночью, обойдя дозо-ры, она опять оказалась в лесу.
– В Краков, к дяде, он поможет, он защитит, – словно мантру, повторяла она и, сделав несколько шагов, теряя сознание, рухнула на траву.
– Мытро, подывись, жинка знэпритомнила лэжыть ! – вскрикнула женщина, соби-равшая с мужем дрова в лесу.
Мужчина напустился на жену:
– Что же ты, растяпа, стоишь, помогай.
– Як я ей помогу? А вдруг она партизанка? Немцы нас расстреляют. Они в соседнем селе…
– Кончай лепетать, помогай.
Нагнувшись над Ганнусей, мужчина слегка похлопал ладонью по её щеке:
– Жиночко! Жиночко! Просыпайтесь. Смотри, открыла глаза…
– Во-ды.
– Вставайте, пойдём в село, там и вода.
– Мне нельзя в село!
– Нужно, родная, нужно, – настаивал Дмитрий, помогая подняться Ганнусе, при этом в его голове был сумбур. Как быть? Куда её спрятать? Ладно, в сарай, там сено, тепло. А вдруг немцы в деревню нагрянут? Отведём к старикам, они набожные и на окраине у леса живут.
Обращаясь к жене, распорядился:
– Настён, женщину к твоим родителям отведём.
– Чи ты не здурел?.. Ох, Митя, биду мы на свои головы накличем, ох, накличем, – бурчала она, следуя за мужем.
– Я, я – Ганнуся… Рыхальская…
– Ты дывы, вона полька, – удивилась Настя. – Свят, свят, як жэ тебя к нам занесло?
– Я заблудилась.
– Ничего, нашлась, – успокоил Дмитрий, – скоро будем в доме, покушаешь, тогда и расскажешь.
– Ты, Митя, сходи в разведку, посоветовала Настя, – посмотри, как там. К родителям зайди, ну, сам знаешь…
– Ладно. Сидите тихо, я мигом.
Вскоре он появился:
– Договорились. Родители согласны. В деревне тишина…

– Ой, диточки, шо з вамы? – встретила их престарелая седая женщина. – Проходьтэ. Настю, достань тёплой воды из печи.
Ганнуся, обессиленная, опустилась на лавку и зарыдала.
– Нэ плачь, доню, нэ плачь, ты дома. Всэ будэ гаразд. Иды в сины, там вода в тазику, помойся. 
Вскоре сытая Ганнуся уже спала, а старики и их дети, уединившись, решили никому не рассказывать о нечаянной гостье, а когда окрепнет – пусть с Богом идёт своей доро-гой.
Ганнуся, набравшись сил, собралась в Краков, надеясь найти своего дядю. Старики знали, что в Галиции зверствуют боевики УПА, и не противились её решению: вокруг немцы, да и их пособников среди своих хватало. Может быть, на родине Ганнусе и на самом деле будет безопасней.
Простившись с людьми, которые её спасли, Ганнуся с котомкой на спине долго шла, не оглядываясь и давясь слезами. Уже в лесу остановилась, повернувшись в сторону села, перекрестилась и длительное время читала молитвы, прося счастья тем, которые дали ей кров да и жизнь…   


Глава пятая

Через настежь открытое окно доносился приглушённый грохот канонады.
– Сержант, а, сержант! На твоей тумбочке лежит разорванная, пропитанная кровью книжечка, орден Красной Звезды без эмали, смятый красивый кулончик и крестик. Вра-чи говорили, что они спасли тебе жизнь.
Пётр слышал эти слова соседа по койке, но не понимал, о чём тот говорит.
– Что ты молчишь? Старший сержант, к тебе обращаюсь. В кулончике – красавица. Кто это, если не секрет?
– Да отстань ты от него, он еле жив, а ты… – прервал его забинтованный с головы до ног офицер.
– Хотел его порадовать, развеселить, – стушевался боец.
– Танкист! Эй, танкист! – окликнул словоохотливого солдат средних лет без левой ноги, – расскажи, как ты фрицев на танке гонял по полю.
– Достал он своими рассказами, – прогундосил обгоревший солдат с торчащим из бинтов острым носом.
– Пусть расскажет. Я сапёр, ставил и снимал мины, а как бьют проклятого фрица – за два года войны в глаза не видел. А танкист так складно брешет, заслушаешься. Расска-жи, Вань! А?
– Да помолчите вы, – простонал забинтованный, – в чугунке гудит, будто в танке си-жу.
– Хай брэшэ, – хихикнул усатый солдат.
Однако его никто не поддержал. В палате явственней стали слышны стоны тяжелораненых да похрапывание спящих.

Только на пятый день Чумаченко пришёл в себя. Спросил у сестры:
– Сестричка, почему я в госпитале?
– Ранило тебя, солдат, тяжело ранило. А спасло тебя вот что, – медсестра показала книжечку.
– Евангелие! – вырвалось у артиллериста.
– Один осколок попал в орден, другой – в книжку, кулончик пострадал, – медсестра подняла за цепочку кулон.
– Ганну-ся! – и Пётр снова провалился в беспамятство.
Чумаченко понемногу поправлялся.
– Петя, слышишь?
Увидев, что старший сержант открыл глаза, танкист продолжил:
– У меня в политотделе есть друг, офицер. Он дал почитать переведённые на русский язык письма командира «тигра», возможно того, что ты подбил. Вот слушай: «С нами Бог. Сегодня 7 июля 1943 года. Милая Гриниета, вот мы и на Востоке, в стране диких русских. Когда ехали по железной дороге, эти дикари нас бомбили, приходилось бросать уютные вагоны и прятаться в кустарниках вдоль дороги. Потом снова грузились и тряслись по их железной дороге. У этих варваров железная дорога – и та неровная, ва-гон постоянно стучит и дёргается. Смотрел в окно. Гриниета, это страшно. Малень-кие разрушенные или обгоревшие домики, чумазые, оборванные люди. Такое я увидел впервые, одним словом – варвары. С Шмольке вспоминали Францию…
Милая Гриниета, мы со Шмольке соревнуемся, кто уничтожит больше танков и других машин противника. Шмольке пока меня опережает, у него на личном счету де-вять единиц, у меня, милая Гриниета, всего восемь, но я думаю, что в боях с русскими варварами я его догоню и обгоню…   
Перед боем нас, экипажи танков «тигр», инструктировал лично командир нашей дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Он, потрясая блестящим стеком, с которым никогда не расстаётся, громко выкрикивал: «Русские танки – хлипкие! Экипажи неподготовленные! Солдаты трусливые! Вы, мои орлы, гордость фюрера, бесстрашны и непобедимы! Вы одним ударом разобьёте их во славу Рейха! Бог с нами! Вперёд, мои орлы! Хайль Гитлер!..»

– Сволочи, – простонал Чумаченко.
– Слушайте второе письмо: «С нами Бог. Сегодня 9 июля 1943 года. Что за день! Ми-лая Гриниета, я думаю, мы подбили три танка сегодня. Но я не уверен точно, так как там было столько пыли и столько танков кругом! Было трудно даже просто обнару-жить цель. В один из моментов боя я, было, приказал открыть огонь по-нашему StuG . Мне показалось, что это русский. Я знаю точно, что я уничтожил русскую САУ , так как она была всего в 50 метрах передо мной. Куски САУ долетели даже до моего «тигра» и застучали по броне. Это какое-то сумасшествие, Гриниета. Во время обучения нам говорили, что мы должны уничтожать цели на больших дистанциях. Мне и в голову не приходило, что они имели в виду такие дистанции.
Русские – не трусливые солдаты, милая Гриниета. Мой друг, Шмольке, подорвался на мине и сгорел вместе с танком. После боя командир батальона сказал, что мы хорошо дрались, уничтожили двадцать русских танков, сами потеряли три «тигра» и четыре самоходки. Я думаю, что это неправда. Мне здесь страшно, милая Гриниета».

– Так им и надо! Страшно стало.
– Танкист, ты громче читай! – попросил молчавший до этого тяжелораненый офицер лётчик.
– Третье письмо ещё интересней: «С нами Бог. Сегодня 11 июля 1943 года. Перед нами выступал командир дивизии. Он сказал, что завтра решающий бой, что мы в нём должны сокрушить диких русских варваров и идти дальше, на Урал.
Урал, милая Гриниета, это край, богатый природными ископаемыми, там золото, железо, уголь, это как Эльзас и Лотарингия. 
Генерал говорил: «русских варваров», но то, что я видел ещё в первом бою…
Нет, милая Гриниета, это не французы и не голландцы…
Они бесстрашны, милая Гриниета. Я видел, как горящий русский танк стрелял по нам, а потом выскочили из него горящие, как факелы, русские танкисты и, паля из пи-столетов в наши танки, побежали не назад, милая Гриниета, а вперёд, на нас. Они фантомы, милая Гриниета, и это страшно. Завтра мы идём в бой. Что нас ждёт, ми-лая Гриниета, я не знаю, но я буду храбр…».

– Петь, представляешь, как нас фрицы боятся! У них на бляхе ремня выбито: «С нами Бог» и письма, стервец, так же начинает. Сеют смерть, а прикрываются Богом. Что мол-чишь?
– Боятся – и пусть боятся, – отозвался старший сержант.
– Да отстань ты от него!.. Боятся нас фрицы – это хорошо, – поддержал офицер. – Вас, старший сержант, за подбитый «тигр» представили к ордену Красного Знамени. Так сообщил ваш командир батареи.
– Он приходил?
– Да, может, месяц назад, не более… Сейчас они наступают, а мы… – вздохнул офи-цер.
– Слушайте, что в газете «На штурм» стихами написано, – не умолкал танкист, – это точно о тебе, Пётя:

Лезли «тигры», пёрли гады
Изо всех тигриных сил,
Я снарядом из засады
«Тигру» башню своротил.
Это факт, что вражью кожу
Пробивает наш снаряд,
Это факт, что «тигры» тоже
Замечательно горят!

– Каково? Горят ведь, а, Петь? – донимал танкист.
– Горят, – еле слышно подтвердил Чумаченко. Он прикрыл веки, вспоминая послед-ний бой под Прохоровкой.


Глава шестая

Сухой выстрел из обреза винтовки на улице Олэксы Довбуша прогремел неожиданно. Начальник патруля, сержант Йодль, брызнув кровью изо рта, замертво свалился на брусчатку. Три автомата, злобно частя, изрешетили градом пуль тело неизвестного стрелка.
– Genug ist genug!  – истерически закричал худой рыжий ефрейтор. – Er ist tot! Es ist genug! 
Три пары испуганных глаз уставились на старика, лежащего в луже крови.
– Еr ist tot. Partisan!? – ефрейтор шагнул к старику, и в это же миг острые зубы огром-ного худого пса впились в его шею.
– Der Teu-fel!  – вскрикнул, падая, ефрейтор.
– Es, ist der Teufel!  – заорал солдат, давя на спусковой крючок, пока автомат не за-молчал, а сделав несколько шагов назад от пса, мёртвой хваткой вцепившегося в шею ефрейтора, прошипел:
– Es, ist der Teufel. Es, ist der Teufel, – трясущимися руками меняя пустой автоматный рожок на полный.

– Иван Гнатович, люди рассказывают, что возле немецкой комендатуры в Малине на фашистский патруль напал высокий старик с псом. Одного немца он застрелил из обреза, другого загрыз пёс, похожий на волка. Старик и пёс убиты.
– Замотай! – вырвалось из уст Кириченко.
– Что замотай? – не поняв слов командира, переспросил разведчик.
– Это был Ермолай со своим волком - Замотаем, это наши сельские... Царство им Небесное.

– Щось нимци дужэ нэрвуються,  – не то спросила, не то прокомментировала собы-тия Антонина.
Лукич жевал очищенную от кожуры варёную картошку, вмокнутую в растительное масло, поглядывал из-под косматых бровей на супругу. Ему не терпелось рассказать, что немцы бегут, что бои идут уже под Киевом.
– Паша, ничого нэ чутно про Ганнусю? 
– Если узнаю, скажу, – пробубнил Лукич, злясь на себя, что не может обо всём пове-дать супруге: «Женщины, они болтливы, да и рано радоваться. Главное – Ганнуся жива и у партизан. Всё сладится, всему своё время».
– Спасибо, Тоню, за завтрак! – Лукич встал, повернувшись к иконам в Красном углу, трижды перекрестился: – Благодарю Тя, Боже, за пищу, что нам, грешным, даёшь. – Одевшись, обратился к супруге: – Пойду.
– З Богом! – перекрестила Лукича Антонина, – хай воны, ти фашисты, вси згынуть. Просты мэнэ, Боже, гришную .
По пути в управу, Павел Лукич думал. В клубе разместилась рота эсэсовцев. В Малине свирепствуют немцы. Оповестить партизан? Зайду к Степану Небораку, он из леса без ноги вернулся. Поговорим, может, чего подскажет.

– Приветствую тебя, божий человек, – с неприязнью в голосе встретил старосту си-дящий на кровати Неборак.
– Доброго дня вам, люди добрые, – склонил голову Лукич.
– Кому добрые, а кому…
– Я поговорить с тобой, Степан, пришёл.
– Пришёл, проходи, но хлебом-солью не попочтуем, не жди.
– И на том спасибо. Я хочу с тобой один на один потолковать.
– Что, фашистский прихвостень, не боишься? Страх потерял? – сквозь зубы процедил Неборак. Обратился к жене: – Сходи, Мотре, к соседке, мы потолкуем тут со святошей.
Когда за Мотрей закрылась дверь, Лукич, смотря прямо в глаза Степану, начал разго-вор:
– В нашем клубе остановились эсэсовцы. Рядом бронетехника. Комендант сказал, что они прибыли, чтобы уничтожить партизан.
– И что? Может, предлагаешь стулья им отремонтировать?
– Так вот, – не отреагировав на колкость, продолжил Лукич, – нужно сообщить пар-тизанам.
– Ты… Ты зачем ко мне припёрся? Каким партизанам? 
– Степан, о том, что ты в партизанах был и ногу в бою потерял, знаю. Я стал старо-стой по просьбе Кириченко, а связь с отрядом держал через Савелия Приходько. Но Са-велий на явку не пришёл. Что случилось?
– Не может того быть! А в деревне вас считают продажной шкурой, – удивился Не-борак.   
– Степан, как связаться с партизанами? Как там моя невестка, Ганнуся?
– Партизаны собираются идти под Киев, дядьку Павло, помогать Красной Армии.
Неборак задумался. Почесал рано поседевший косматый загривок, посмотрел на ста-росту:
– Я знаю, где спрятана взрывчатка.
– Ты ничего не сказал о невестке.
– Нашли мы её с Шевкуном в лесу, отвели в лагерь.
– Это я знаю…
– Но сбежала ваша Ганнуся. Выздоровела и сразу сбежала.
– Куда?!
– Никто не знает. Как доставить взрывчатку в деревню, вот вопрос.
– Может... – староста задумался, – может, я тебе телегу выделю поехать за дровами в лес. Только вот, ну, добудем взрывчатку, а как её взорвать?
– Да я научен, дядьку Павло. Я помогал специалисту по минам «железку» подрывать. Надеюсь, что справлюсь.
Глава седьмая

– Ну, вот и Чумаченко уже улыбается, – осмотрев раны, сказал главврач госпиталя. – Пока отдыхай. Наши уже под Киевом. С Кавказа тоже гонят фрицев. Прорвана блокада Ленинграда.
– За Днепром моя родина, семья.
– Выздоравливай. Скоро освободят Киев и твою семью…
– Товарищ военврач, хочу на фронт.
– Лечись. Впереди Белоруссия, да и сама Украина. Лечись, сержант.
– Буду стараться, товарищ военврач.
После обхода палаты у выхода врач громко сказал:
– У меня в Киеве тоже мама… – Вздохнул и уже бодро пожелал:
– Выздоравливайте, товарищи, впереди Берлин.
– Сержант, а, сержант, – начал танкист, – оказывается, что не только твои за Дне-пром.
– Да заткнись ты! – прервал его офицер, – кончай бередить душу.
– Я что?!
– Вот и молчи. Пётр Павлович, а далеко от Киева твоё село?
– В полусотне километров. Там леса, болота… Трудно будет нашим.
– Ничего,– не то успокоил, не то рассудил выздоравливающий солдат, – пройдут.
Лётчик добавил:
– Да, там леса густые, тёмные. Я с неба видел. Фрицы будут по дорогам отступать. Мне бы туда с «ильюшкой»! Я бы их из эРэСов , а потом из пушек…
Из дальнего угла послышался хрипловатый голос:
– Так уж из пушек! Ты же не артиллерист, а лётчик.
– Эх, земеля! Ты не видел наши «летающие танки» – Ил-2. Немцы их называют «мя-сорубкой» или «чёрной смертью». Сейчас бы в воздух, да с брею-ще-го…Та-та-та… А пушки у нас аж две, автоматические.
– Не кручинься, брат, ещё налетаешься, дашь им жару.
– Петя, а дороги у вас хорошие? – спросил танкист.
– Для танков – как раз, – вставил одноногий боец.
– И для танков, и для пехоты. Только болота…
– Пока Киев возьмут, замёрзнут твои болота, и наши танки пройдут. Как ты думаешь, Петь? – не унимался танкист.
– Да, зимы у нас с морозами и метелями.
– Замолчали бы вы! – взмолился безрукий пехотинец.
– А вот у нас, ребята, в Воркуте, зимы так зимы! – отозвался сапёр, словно не слыша безрукого пехотинца. – Снега-а. Куда там – танком! На санях… 
– Эх, быстрей бы в строй! – воскликнул танкист.

– Как себя чувствуем, артиллерист? – спросил усталого вида старший лейтенант. – Вы же комсомолец?
– Так точно! – Пётр встал с кровати.
– Я заместитель начальника госпиталя по политчасти Гордеев Виктор Павлович. Пройдём, старший сержант, ко мне в комнату, поговорим.
– Проходите, садитесь, – доброжелательно сказал старлей, указывая на табурет. – Так как вы являетесь членом Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи…
При этих словах Пётр поднялся со стула:
– В армию меня прызывали в первый день войны. Когда собирался, спешил, комсо-мольский билет остался дома.
– Плохо, товарищ Чумаченко. Мы намеревались предложить вам вступить в члены нашей партии, чтобы на фронт – коммунистом.
– Извините, но так получилось.
– Да что уж, идите. Но зайдите в кабинет рядом, там лейтенант госбезопасности.
Дверь в кабинет была плотно прикрыта. Пётр в нерешительности остановился, постоял, собираясь с мыслями, решил: «Бог не выдаст, свинья не съест».
Немолодой лейтенант поднял глаза:
– Проходите, чего застыли?
Пётр заметил над его головой, на полоске красной материи, прикреплённой к стене, белой краской было написано: «Дорожи временем». 
Лейтенант спросил:
– Ну что, выздоровели, Чумаченко?
У Петра чуть не подкосились ноги. «Откуда он меня знает?» Чекист глазами указал на стоящий посредине комнаты стул, полистал измятую тетрадь:
– Так вы говорите, старший сержант, что артиллерист, награждены двумя орденами Красной Звезды. Правильно?
– Так точно, – выдавил из себя Чумаченко.
– А за уничтожение немецкого танка «тигр» под Прохоровкой представлены к ордену Красного Знамени, так?
– Мне об этом сказали.
– Понятно. Собираетесь на фронт? Сейчас там каждый на счету. Слыхали, наши ча-сти форсировали Днепр, гонят фашистов с вашей родины. Лейтенант, поднялся со стула и протянул руку артиллеристу:
– Желаю, старший сержант, успехов! За Днепром и моя родина.
Пётр пожал протянутую руку:
– Спасибо. Разрешите идти?
– Передавайте привет Украине, старший сержант.

Глава восьмая

В управу к Лукичу прихромал на самодельных костылях Неборак.
– Можно, пан староста?
– Заходите, пан Степан. Слушаю вас.
– Спасибо за упряжку. Заготовил и привёз дрова. Хватит, ещё и с запасцем.
– Ну и хорошо, – Лукич, кивнув головой, подав знак, что понял, о чём идёт речь.

На дворе уже было темно, когда он постучался к Неборакам.
Дверь открыла Мотря:
– Проходите. Стёпа, тут пан староста пожаловали, – позвала мужа, – а я до Тимонихи схожу.
Долго обдумывали, как подорвать немцев. Решили: Неборак подготовит бомбу, а Лу-кич занесёт в клуб вместе с обедом для эсэсовцев.

В тот день Лукич долго собирался. Надел один костюм, затем, сопя, снял его, обла-чился в другой.
Наблюдая за мужем, Антонина не выдержала:
– Шось сёгодни ты збыраешся, як до сповиди? 
– Пойду, Тоню, исповедаться перед Господом Богом за грехи наши.
– Нэ гневи Бога, Паша. Яки наши? Твои грихи, от и молысь, та просы у Бога прощэння. 
У порога он остановился, повернулся к иконам, перекрестился, поклонился, посмотрел на Антонину и твёрдо шагнул вперёд. В церкви, став на колени перед Распятием Христа, долго шептал молитвы, прося помощи и прощения.
Собранная Небораком бомба лежала в тумбочке стола. Взорваться она должна была в час дня. Лукичу казалось, что тиканье часового механизма слышно даже в коридоре. Проверил механизм, нажал на рычажок. Потом достал часы-луковицу, открыл крышку. Стрелки показывали одиннадцать часов сорок пять минут. Аккуратно прикрыл крышку и сунул часы во внутренний карман пиджака, недолго постоял, о чём-то раздумывая, затем переложил в наружный карман: так можно будет быстрее достать, посмотреть время. Поднял тяжёлую, вязанную из лозы, глубокую красивую корзину, доверху наполненную розовощёкими яблоками. На дне её лежала бомба, и тикал часовой механизм. Окинул кабинет взглядом, задержался на портрете Гитлера.
– Вы сами пришли, мы вас не звали, – и направился к двери.
У входа в управу рядом с бричкой, растянув в улыбке рот до ушей, стояла повариха Явдоха, мать Гришки Пантелеймона.
– Добры день, пан староста. О, так вы с подарункамы для вызволытэлив нашых! 
– Добрый день, Явдохо. Обед готов?
– Да, пан староста. Ось тут, в горщочках, бачочках и тэрмосках, а пирожки завэрнути в рушнычок , – указала рукой на горку посуды, – и ложечки, пан староста, и вилочки…
– Грузи!
После того, как повариха неуклюже погрузила обед для немцев, староста сел на место ездового, рядом аккуратно поставил корзину с яблоками, прикрыл снятым с себя пиджаком.
– Садись, поехали.
Повариха подняла своё стокилограммовое рыхлое тело в бричку, та накренилась и просела.
– По центру садись, а то…
– Поняла я, поняла…
Застоявшиеся гнедые резво рванули с места…
Яркое солнце заливало жёлтым светом улицы Глубокой Криницы. Лукич чувствовал, как обжигающие лучи пронизывают полотняную, с вышитым воротничком, рубашку.
– Ну, гнедые, веселей! – погонял лошадей, чтобы уйти от мыслей, но они настигали его: «Вот и последний поворот, а что за ним?..». Услышал звуки патефона. Лилась весё-лая немецкая мелодия.
– Веселитесь, веселитесь, вот и подарки вам везу, – пробормотал Лукич.
– Halt! – направил на гостей автомат, стоявший возле клуба часовой.
Староста натянул поводья:
– Т-пру-у.
Бричка замерла на месте. Лукич, не спеша, слез, привязал вожжи к широкой жерди забора. Бросил взгляд на ряд тупоносых, разрисованных белыми крестами бронетранс-портёров:
– Слазь, Явдохо.
Немец широко улыбнулся поварихе:
– ;ber die Koch!– крикнул в открытую дверь клуба:– Freunde, Mitta Gange kommen! 
Вскоре у брички гоготала толпа немцев. Один из них раскрыл полотенце с вкусно пахнущими, ещё тёплыми пирогами.
– Kuchen! Sehrgut, Koch! 
Пироги в один момент были сметены с полотенца. Некоторые немцы хлопали пова-риху по плечу, выставляя большой палец вверх, поясняя:
– Sehr gut! Sehr gut!
Явдоха, довольная, чуть не плавилась от счастья.
Лукич быстро глянул на карманные часы, они показывали двенадцать часов пятдесят три минуты.
Один из немцев увидел корзину с яблоками.
– Besucher, Apple!  – воскликнул он.
Несколько рук потянулись к корзине. Староста заслонил её собой, плотнее прикрыл пиджаком.
– Командор! – громко и зло выкрикнул Лукич.
Немцы опешили, свирепо глядя старика.
– Ich bin ;lteste des Dorfes. Я староста села, – повторил уже на русском. – Это подарок для командира.
– Sehr gut, шдароста. Gehen Sie zum Kommandeur  – вытянул руку в сторону откры-тых дверей часовой.
Лукичу казалось, что его ноги, жилистые крестьянские ноги, в момент стали ватными и непослушными, корзина – неподъёмной, а тиканье находящихся в ней часов слышно было за десятки метров.
Перешагивая порог, подумал: «Вот я и переступил порог Чистилища . Примут ли там, освободят ли от грехов земных мою душу и души тех, кого заберу с собой?». Оста-новился, прошептал: «Прости меня, Боже». Стал осматривать помещение. Над сценой висел огромный портрет Гитлера, вдоль стен на полу аккуратно заправленные постели. На них лежало оружие. Справа от входа ряд столов, за которыми обедали немецкие сол-даты. 
Сержант остановил старосту: – Stand!  – и, шаркая сапогами, ушёл в  помещение за сценой.
Долго никто не появлялся. Лукич начал нервничать: «Где, где же командир?» Для не-го время словно замерло, а корзина невероятно тянула руку. Наконец увидел приближа-ющегося быстрым шагом подтянутого, худощавого, белобрысого в расстёгнутом кителе с поблёскивающим чёрным перламутром крестом, офицера. У него на лацкане воротника были эсэсовские знаки, а на плечах вязанные золотистым галуном погоны.
Подойдя к старосте, эсэсовец небрежно вскинул руку:
– Heil Hitler!
– Heil Hitler! – ответил Лукич. – Подарок нашим доблестным защитникам, – и подал корзину с яблоками.
– Dankе! – сухо, словно донёсся выстрел, ответил немец.
Офицер, приняв подарок, пошёл к столам, за которыми расселись немцы.
Лукича бросило в жар, он словно завороженный стоял и смотрел, как, качаясь в такт шагов немца, отдаляются от него вплетённые по центру корзины синие и красные лози-ны. Рука невольно скользнула в карман, где лежали карманные часы, и до боли в пальцах сжала их: «Вот и всё. Прости меня, Тоню!..»
Мгновенная яркая вспышка, сильный грохот, толчок в грудь – последнее, что увидел и почуствовал Лукич, перед тем как провалился в беспамятство.
Взрыв разметал обедающих. Передняя часть здания обрушилась, а потом загорелась. Повариха бегала возле пылающих развалин и причитала:
– Ой, горэ нам, горэ! Шо ж цэ такэ там скоилось ! Ой, Божечко мий!..
Немцы в панике тушили пожар, растягивали дымящиеся брёвна, извлекая из-под них обгоревшие тела. Штольц безумствовал:
– Oh, mein Gott! Oh, mein Gott! Der ;lteste партизанен! Suchen Sie штароста!  Wo ist dieser verdammte alte?! Шта-ро-ста! Штаросту er schossen! 
Тревожно ударил главный колокол храма.
А в это время Павел Лукич с кровоточащими глазницами, стиснув зубы, чтобы не стонать, на ощупь выбирался из горящего помещения. Он услышал перезвон. «Спасибо, Всевышний, что Ты указал мне дорогу. Почему так больно глазам? Душно, задохнусь. Нет, Лукич, ты можешь, – еле слышно шевелил опалёнными губами старик. – Вспомни, как в первую мировую «языка» тащил под градом пуль в сплошном дыму. Воздух, све-жий воздух. Слава Богу, я выбрался». 
Прислушался. Крики немцев остались позади. Попробовал подняться, ощутил страш-ную боль в левой голени, осел. Дым ещё щекотал ноздри, но тёплый ветерок обдувал лицо. «Так, я слева от клуба, дальше огороды. Фу, в крыжовник, что ли, заполз? – пробормотал Лукич, выбираясь из куста. – Быстрее к речке, а там знаю дорогу. Почему так больно глазам? – рукой провёл по лицу – что-то скользкое, липкое, наверное, кровь.
Превозмогая боль, он удалялся и удалялся от пожара, а голос колокола сопровождал его, словно благодарил за ратные деяния.

– Herr Kapit;n, Kirchen ;ltesten Nein, er ist verbrannt...  – доложил эсэсовец.
– Чьёрт! Suchen Sie nach!  – заорал, как ужаленный, Штольц.

Жена Неборака, узнав от вездесущей соседки о произошедшей беде, забежала в дом и завопила:
– Степан! Там Лукич, наш староста, в клубе вместе с немцами подорвался!
– Как подорвался?! – вырвалось у Неборака, – он же…
– Тимониха сказала, там такое было! Клуб поднялся вверх, а потом развалился и сго-рел.
– Простите меня, дядя Паша, – перекрестился Степан.
– Шо ты там бубнишь?
– Сходи до тётки Антонины.
– А шо я ей скажу?
– Что знаешь, то и расскажи.
Антонина, услышав лай Черныша, вышла во двор, позвала:
– Паша, ты куды пропав?
В ответ тишина. Неожиданно услышала шум за забором.
– Титко Антонино! – крикнула Мотря и сама испугалась своего голоса.
– Хто там? Заходьтэ!
Открыв калитку, Мотря заголосила:
– Ой, горечко, горечко!
– Шо, шо случилось, Мотре? Со Стэпаном шось?
– Дядя Паша, – Неборачка обняла Антонину, заливаясь слезами, – дядя Паша погиб…
Та безвольно повалилась на землю.


Глава девятая

Ночью долго и протяжно выл Черныш. Антонина лежала на неразобранной постели, свернувшись в калачик. Она уже не плакала, кончились слёзы, только время от времени вздрагивали плечи. Вдруг Черныш стал повизгивать, словно учуял кого-то своего.
– Шо цэ? – подхватилась Антонина. – Неужели?.. – бросилась к двери.
Черныш, натянув цепь, шевеля поднятым лохматым хвостом, рвался в сторону сада.
– Шо там? Хто там, Черныш? – охрипшим голосом повторяла Антонина. Под разве-систой антоновкой в примятой траве увидела что-то тёмное, большое. – Свят, свят, свят! – перекрестилась. – Божечко! – вскрикнула она, узнав мужа. – Шо с тобою, мий любый? Шо с тобою? – причитала вполголоса. – Божечко, да ты весь в крови…
– То-ню, – простонал Лукич.
– Риднэнький, шо с тобою сталось?
– В под-вал…
– Поняла, риднэнький, поняла.
– Я не вижу, То-ню….
– Ты полежи, тут темно, я свечку принесу, йод, горилку, бинты полотняни.
Антонина долго колдовала над раненым. Лицо его было посечено осколками, а вме-сто глаз кровавились раны.

Днём к Чумачекно нагрянули немцы.
Черныш рвался с цепи, словно предчувствуя беду.
– Die Gast geberin! Hey! 
– Бегу! Бегу! Тише, Черныш! – заспешила к калитке Антонина.
– Хте тхвой муш?!
– Муж на работе. Шо с ним?…
– Тфой муш партизанен…
– Нет-т! Мой муж староста села.
– Dein Mann, feuertemit den deutschen Soldaten. Geh, Suche. 
– Шо, шо с ним?… – залилась слезами Антонина, прикрыв лицо руками.
– Тфой муш пук, пук, огонь, схорел. Verst;ndlich?
– Мой муж сгорел?! Божечко, что ж цэ таке на свити робыться?!  Па-ша-а! Бо-же-е!
Немцы смотрели, как женщина, воя белугой, загребала руками землю. Затем старший команды сказал:
– Ging. Sie wei; nicht, wo Ihr Mann , – и немцы, поднимая пыль кирзовыми кован-ными сапогами, о чём-то громко переговариваясь, ушли.
Антонина поднялась, закрыла на засов калитку, отряхнула платье и метнулась в под-вал.
– Приходили. Сказала, шо ты на работе. Воны мени в ответ: «Ваш муж сгорив». Шоб воны сами вси в адовом вогню сгорилы!..
– Тоню, я ничего не вижу. Я слепой, Тоню? Ты меня слышишь?
– Чую, Пашенька, чую.
Антонина залилась слезами: «Бидный мий Пашенька, як же ты будеш жыты нэзря-чим? Боже! Дэ ж ты? Чому ты такый нэсправэдлывый? Бо-жэ-э!» 

– Тоню, я ночью слышал, как земля стонет, то наши наступают.
– Да, Пашенька, – ответила Антонина. А сама подумала: «Не потерял ли рассудок от боли?».   
– Прогонят наших врагов, и Петя придёт.
– Придёт, Пашенька, наш соколик, придёт. Боже, спаси и сохрани его, – перекрести-лась Антонина. – Пошли, Боже, цим вражинам погибель, шоб воны вси згинули, – ещё раз перекрестилась женщина. – То я пойду, а ты лежи, набирайся сил.
На улице в лицо Антонине резко ударил упругий ветер. Прислушалась. «Ты дывы, справди, ухае, та ще й добре.  Потрибно Паше сказать», – кинулась к подвалу.
– Паша, и правда, в сторони Киева гарматы стриляють, та бомбы рвуться.
– Чую, Тоню, чую.
– Слава Богу. Почув вин наши молитвы. Паша, ты помолись, а я зараз принесу сниданок.
– Тоню, натопи баньку …
– И баньку натоплю, и помою тэбэ, и в хати приберусь. Лампадку запалю. Боже, яке счастье, наши идуть!.. Петя, сыночек… – повторяла Антонина, поднимаясь по ступень-кам подвала.


Глава десятая

Стонала земля. Багровое зарево неумолимо надвигалось с востока.
Оккупанты спешно покидали село. Слышно было завывания моторов бронемашин.
– Вилли, возьми меня с собой! – умоляла Штольца растрёпанная Станислава, – ты слышишь? Они меня убьют, я люблю тебя, Вилли!..
Штольц проворно собирал свои вещи, трамбуя их в огромный чемодан. Порой он что-то отбрасывал: – Это тэбэ, Штанислава. Сматри, пляток, зер гут. Кофта красивый, ичё пляток… Зачем тебе Германия? Ты – поляк, Германия немец жит…
– Ми-ле-нь-кий, – давясь слезами, кричала Станислава, – Вилли, я буду твоей слу-жанкой.
Упав на колени, она обхватила ногу офицера. Штольц попытался высвободиться, но поняв, что от женщины просто так не отделаешься, со злостью произнёс:
– Корошо. Корошо. Собирайт. Едем Великая Германия.
Станислава засуетилась, стала доставать-выкладывать своё фамильное добро. Штольц хмуро поглядывал на растущую гору вещей, а когда она достигла устрашающих размеров, крикнул:
– Мы не будем ехат вещи Штанислава Германия! 
Но Станислава сопя всё таскала и таскала из комода; шубы, полушубки, пальто, ко-стюмы, платья, хрусталь, приговаривая:
– Всё пригодится, всё пригодится в Германии…
В комнату вошли два немецких солдата.
– Herr Kapit;n …
– Nehmen Sie die Dinge und bef;rdern Siein der Panzerwagen . Заметив, что Станисла-ва нагружает солдата, крикнул – Diese ist nicht notwendig!   
Солдат бросил вещи. Шляхтянка, собрав их схватила в охапку и попыталась про-рваться мимо Штольца на улицу, но он её остановил, толкнул и прошипел:
– Polnische Hure!  – и обращаясь к солдатам, крикнул: – Genug ist genug! Gegan gen! 
Станислава упала и дико завопила, но немцы, обойдя её, поспешили во двор. Поняв, что криками их не убедишь, она догнала Штольца и повисла на его плече:
– Миленький Вилли, возьми меня, возьми меня… вещи мои …
– Bring das sind Dinge, die Frauen, – сказал офицер солдату, освобождаясь от цепких объятий женщины. – Schnell! 
А в это время в селе шёл настоящий грабёж.
Наглый немец волок за ноги к телеге визжащего годовалого поросёнка. На солдате повисла старуха:
– Он же у меня один! Что же ты делаешь? Мы с дедом старенькие, одни, как будем жить?..
– Шо ж ты, гад такой, последнего кугута  забрав, –  накинулась дородная сельчанка на худого немца, пытаясь вырвать из его цепких рук петуха. Но грянул выстрел и обо-рвал её стенания.

– Товариш немец, герр немец, – приставал около управы к молодому офицеру поли-цай, – нас возьмите. Мы служили Великой Германии.
– Steigen Sie, die russische Schwein! 
– Мы, не…
– Zur;ck! Ging Weg!..  – крикнул офицер и выстрелил несколько раз из пистолета в воздух.
Из-за поворота в клубах пыли выкатился бронеавтомобиль Штольца.
К нему бросились несколько полицаев.
– Герр капитан, нам оставаться нельзя. Мы немцы. Коммунисты придут – нас убь-ют… – сказал Рябоконь.
– Du bist deutscher!?  – ткнул пальцем в грудь старшего полицая офицер. Лицо его перекосилось от злости. – Du bist Polizist! Steigen!  Фон! – И он толкнул Рябоконя так, что тот не удержался на ногах и растянулся на земле. Остальные прислужники немцев замерли в оцепенении.
Толстый, неуклюжий Валерка Кривоштан шагнул в сторону Штольца и стал каню-чить:
– Герр хауптман. Мы честно вам служили… Коммунисты придут – нас расстреля-ют… Господин офицер…
Но Штольц резко развернулся к нему спиной, ругаясь по-немецки.
Когда колонна броневиков и телег, загруженных награбленным добром, начала дви-жение, полицаи попытались к ней пристроиться. Однако очередь из автомата над голо-вами охладила их пыл. Одни полицаи, бросив оружие, побежали домой, другие словно остолбенели, не понимая, что делать дальше. А колонна оккупантов, оставляя после себя клубящуюся над дорогой пыль, всё дальше уходила от села.
Первым пришёл в себя Кривоштан:
– Хлопцы, нужно бежать за немцами.
– А жинка, дети, корова, поросята?
– Яка жинка!? Самим бы ноги унести…
Кто-то из сельчан несмело крикнул:
– Бей полицаев!
Люди заволновались, зашумели, но немецкие прислужники были с оружием, и сель-чане стали расходиться по домам. Полиция тоже разбежались. Каждый думал, как спасти свою шкуру.


Глава одиннадцатая

Вот и родной Днепр. Переправа.
Пётр приподнялся в кузове «полуторки»: с левого берега на него смотрели чёрными глазницами разрушенные дома, ни одного человека он не заметил. «Златоглавая Софиевка» и та как-то мрачно блестела куполами. 
Сидевший рядом пехотинец успокоил:
– Не грусти, артиллерист. Прогоним немца, восстановим твой Киев. Быстрей бы до-бить треклятого!..
– Я курянин, но учился в Киевском госуниверситете, – с негодованием в голосе ска-зал молодой лейтенант. – Такая красота была! Огромные каштаны в бело-розовых све-чах, клумбы алых тюльпанов. Бывало, сорвёмся с ребятами в Голосиивский лес…
– Не бывало, а будет! – прервал его пожилой старший сержант с двумя орденами Славы и медалью «За отвагу» на груди. – И каштаны свечами будут встречать, и в Голо-сиивском лесу соловьи запоют, и над белыми вишнями хрущи хоровод заведут, и вели-кий Днепр будет нести свои могучие воды, как в старые, добрые времена!..

– Паша, горе-то какое! – взволнованно начала Антонина, переступив порог дома.
– Что там, Тоню?
– Сгорели три хаты полицаев. Пантелеймона, Белоконя тоже. Ох, и убивалась Парас-ка, лица на ней нет! Бросалась в огонь. Люди оттянули в сторону. Ой, горе нам, горе! Чим же старый Белоконь с Параской провинились? Этот гад, их сынок, давно в лис утик … Добре, шо нас не спалылы . Все думают, что ты в клубе сгорел. Люди гово-рили, шо всех пособников немцев эНКэВэДэ шукае. Болтали, шо Гуревич нашёлся, – сказав это, Антонина перекрестилась.
– Что будет, Тоню, то будет. Что Бог даст.

У переправы комендантский пост. Пока младший сержант разсматривал документы, Пётр смотрел в мутные воды Днепра. Думал: «Вот и до родного дома всего ничего».
– Вы из Глубокой Криницы?
– Да. Что-нибудь не так?
– У нас в комендатуре служил писарем ваш земляк Андрей Рыхальский, добрый дядька, – сержант вернул документы.
– Где?! Где Рыхальский? Это мой тесть.
– Домой отпустили, он без ноги.
Полуторка дернулась, Пётр едва успел ухватиться рукой за плечо соседа.
«Жив, жив отец Ганнуси! Ну нет ноги, и что? Слава тебе, Господи! Ганнуся, как ты, милая? Мама, папа…
– Старшой, отпусти плечо, больно ведь, – взмолился сосед, пытаясь, освободится от руки артиллериста.
– Прости. Задумался.
Машина затормозила, и водитель объявил:
– Всё, ребята, приехали. Мы в Киеве, столице Украины. Комендатура – вон в той по-луразрушенной двухэтажке.
Пётр вместе с другими направился к зданию.
Изучив документы, седой капитан, с заправленным за ремень левым рукавом гимна-стёрки с орденом Отечественной войны, взглянул на Чумаченко, на груди которого ру-бинами высвечивались два ордена Красной Звезды и один Красного Знамени. Хриплым голосом сказал:
– Ваша часть под Коростенем, а может, и дальше ушла. Вы после излечения в госпи-тале. Думаю, можете заглянуть к своим в Глубокую Криницу. Я тут отметку сделаю: два дня. Но… Ты, старший сержант, сам знаешь…
– Так точно, товарищ капитан. Спасибо!
На Бесарабке  Пётр купил четыре куска мыла, два цветастых платка, долго думал, а что привезти бате? Решил: консервы, сахар, шоколад, а уж потом, после войны, подарит чего-то. Остановил автомашину, которая ехала в сторону Малина, попросил подвезти до поворота на Радомышль. И вскоре он уже шёл по дороге в Глубокую Криницу.
Вдыхая пьянящий запах хвои, Пётр вглядывался в знакомые места. Стройные сосны, словно узнавая его, приветствовали покачиванием веток. У многих деревьев были разо-рванные стволы, из них сочились золотистая смола.
– Досталось и вам, подруги, –  вслух произнёс Пётр.
Закончился сосновый бор, и в нос ударил резкий запах прелых листьев ольхи. В другое время этот запах ему не нравился, но сейчас казался родным и даже дурманил.
Вспомнил, как его расчёт расстреливал немецкую колонну и как ольховый лес укрыл от преследования врага.
Вдали заблестели купола церкви. Пётр остановился и перекрестился:
– Здравствуй моя родина! Заждалась?!
«Может, отец в храме. Так… теперь по дороге, по улицам, но это далеко, лучше через огороды. Чья это хата сгоревшая, Белоконей, что ли? Ну, да... – Он ещё не дошёл до дома, как услышал лай Черныша. – Живой, значит, всё хорошо».
Лай усиливался, а когда Пётр взялся за ручку калитки, пёс уже захлёбывался радост-ным визгом.
– Черныш, – позвал Пётр, – ты узнал меня!

– Сходи, Тоню, посмотри – Черныш буянит, кто-то пришёл, – обратился Лукич.
В это время пёс заскулил так, как встречал только родных.
– Может, Ганнуся?..
– Уже бегу, – воскликнула Антонина и метнулась на улицу. Увидела солдата:
– Петя! – вырвалось у неё и, теряя сознание, мать повалилась на пороге.
Сын подхватил её, прижал к себе, поцеловал в лоб, в щеку:
– Мамочка, ну что же вы? Я живой, здоровый.
– Петенька, – приходя в сознание, шептала мать, – сыночек. Слава тебе, Боже!
Переступив порог хаты, Пётр увидел поднимающегося с кровати в длинном ночном полотняном рубище отца и замер: вместо острого взгляда на него уставились две тёмные ямки.
– Отец, родной мой!
– Здравствуй, сынок! Прости, что у калитки не встретил. Цел? Насовсем?
Петр, сглатывая горький комок в горле, глядел на отца:
– Что случилось?
– Всё хорошо, сынок. Вот Ганнуся…
– Что с Ганнусей, где она? У своей мамы?
– Сынок, – всхлипнула мать, – не уберегли мы её.
– Что произошло?
– Горе. Ушла из дома Ганнуся. У партизан была, потом и от них ушла.
– Как? Почему? Куда?
– Раздевайся, сынок. Всё расскажем. Тоню, стол накрывай, сын приехал.
Антонина поведала сыну о Ганнусе, умолчав о мертворождённом дитяти. Пётр угрю-мо смотрел на стол и молчал, а когда мать закончила рассказ, встал:
– Пойду до Рыхальских.
– Ой, сынок, не всю правду я тебе сказала. Станислава уехала с немецким офицером, что квартировал у неё.
– Как, уехала с немцем?.. Пойду, поговорю с отцом Ганнуси.
У двери мать окликнула сына:
– Петенька, может, не надо туда идти?..
– Схожу, проведаю тестя, он без ноги с фронта вернулся.

Только Пётр ушёл, как Антонина обратилась к мужу:
– Паша, в нашего сына стилькы нагород! Дви Червони Зиркы, з одної стороны, а з другої медали; одна з Червоным прапором и зиркою и ще якысь… Значить, гарно воював наш сынок!..
– А руки и ноги целые? Я же не узрел.
– Та цили…
– Ну, слава Богу, – из глазниц Лукича на щёки, заросшие сединой, потекли слёзы.
– Что ж ты плачешь? Радоваться надо.
– Та радуюсь.

Калитка у Рыхальских была приотворена. Её скрип поднял пса, тот лениво гавкнул.
– Буянчик, – позвал Пётр.
Пёс заскулил, но гость не стал подходить к нему, а прошёл мимо в дом.
На пороге, в нательном белье, стоял Анджей. Узнав Петра, давясь рыданиями, широ-ко раскрыл руки:
– Петя, я думал, что уже не свидимся, – обнимая, продолжил: – Вот, видишь, один я остался. Война всех отняла. Я вот без ноги. Ты проходи, посидим, поговорим.
– Спасибо, отец! Я рад, что вы живы. Мне рассказали во время переправы через Днепр, какой вы герой, привет вам передавали.
– Может, я на стол соберу?
– Спасибо. Расскажите о Ганнусе, что о ней слышно?
– Ничего я, сынок, не знаю. Говорят, что сбежала от матери к партизанам, а потом и от них ушла. Может, тебя пошла искать, может, меня, может, в Польшу подалась. Горе мне. Станислава…
– Вы, папа, не переживайте. Всё наладится.
– Тебе говорили, что твой отец служил немцам?
– Что-о?! – вскочил Пётр, – что вы сказали?! –  вскрикнул, словно его ударили, и быстро зашагал прочь от дома Рыхальских.
…И пришёл к пруду, к ИХ скамейке.
Ивы печально свесили в воду золотистые ветви, припорошив всё вокруг бронзо-выми листьями. Скамейка выглядела сиротливо, один конец был закреплен, как и прежде, на столбике, а другой уткнулся в землю.
Пётр поднял доску, уложил на торчащий столбик. Сел, обхватив голову руками. За-думался: «Отец – враг? Не может быть? Почему?.. Боже-е, что же творится на белом све-те! Нет, не может быть!..»
Долго сидел Чумаченко под плакучими ивами, борясь со своими мыслями.

Ожидая сына, родители не спали.
Павел Лукич спросил:
– Тоню, ещё не утро? Петух вроде…
– Нет, Паш. Тебе показалось. Пети пока нет.
– Придёт, заговорились, наверное.
Скрипнула дверь.
– Сынок, мы заждались, – встретила мать.
– Отец, – начал Пётр, но его прервала Антонина, почувствовав, о чём сын хочет спросить:
– Твой отец был старостой по просьбе Кириченко, головы нашего колгоспу – коман-дира партизанского отряду! Он взорвал в клубе немцев, и сам без глаз остался.
– Я верил! Я знал! А Ганнусю я найду, – и добавил, словно успокаивая себя: – обяза-тельно найду! Чуть отдохну – и в часть, буду бить проклятого вражину! Он у меня за всё ответит.
В эту ночь в родном доме он, может быть, впервые за войну, спал богатырским сном.


Глава двенадцатая

– Пшепрошую пана жолнежа, я полька, – обратилась седая, худющая, в изорванной одежде женщина к польскому солдату в треуголке, стоящему у небольшой будочки, ря-дом со шлагбаумом.
– Id; st;d kobieta!  – солдат направил на неё винтовку.
– Ja chc; do dow;dcy, ja polka, Ганнуся Рыхальска!  – глотая слезы, прокричала женщина.
– Janek, kto tam p;acze?! – спросил офицер.
– Kobieta. Powiedzia;, ;e ona polka, panie porucznik. 
– Przyprowad; j; tutaj .
– Zrozumia; pan porucznik, – ответил часовой, и уже обращаясь к незнакомке, потре-бовал: – Wsta;. Poszli. 
– О, Матка Бозка! – воскликнул офицер, увидев перед собой женщину. – Кто вы? – спросил на русском.
– Я Ганнуся Рыхальская, украинская полька.
– Как? А! Понятно, – офицер разглядывал измождённую женщину, не утратившую былой красоты.
– Мы, Рыхальские, потомки Миколы Потоцкого, Вэлыкого коронного гетмана Речи Посполитой, проживаем на территории Житомирской области Украины.
– А что вас привело к нам, пани?
– Мой муж, Пётр Чумаченко, и отец, Анджей Рыхальский, воюют с фашистами. Я жила на оккупированной территории. Надо мной надругался немецкий офицер… – Ган-нуся, всхлипнув, опустила глаза.
– Psia krew!  – вырвалось у поручника.
– Я узнала, что здесь расположен польский женский батальон , –продолжила Ган-нуся, – хочу воевать против врагов. На её лице читалась такая ненависть, словно она бы-ла готова зубами рвать глотки немецким солдатам.
– Препрошую, пани Ганнуся, ми воюем… 
– Я хочу и готова воевать!
– Я вам, пани, сказал, что ми воюем…
Женщина опустилась на землю и зарыдала, сквозь слёзы выговаривая:
– Я должна, я умею!..
– Поплачьте, пани… – сказал офицер и позвал: – Юзек!
Вскинув правую руку с двумя оттопыренными пальцами к головному убору, появил-ся сухощавый, солдат:
– Я, пан поручник!
– Юзек, podnie; pani ubrania, nakarm, daj prowiant na tydzie;. Myd;o jest obowi;zkowe, trzy dzwonka. Szybko.
– Jest, panie porucznik!  – отрапортовал тот и обратился к Ганнусе, – Prosz;, pani. 
Ганнуся с укором посмотрела на офицера и, поднявшись, побрела за солдатом.
Поручник долго смотрел ей вслед: «Сколько же горя ей пришлось перенести! Но не сломалась. А скольким ещё таким, как она, война сломала судьбу!.. Проклятые фаши-сты…»
Через какое-то время Ганнуся стояла перед поручником. Она была опрятно одета, ак-куратно причёсанная, с пухлым вещевым мешком за плечами.
– Дзенькую, пан поручник. Я хочу остаться в армии, воевать против фашистов! Вы слышите!?
– Да, пани, слышу. Но возвращайтесь домой, ждите отца и мужа с войны. Вы моло-ды…
Ганнуся, чтобы офицер не увидел слёз, не дослушав, резко развернулась и зашагала прочь. Она думала: да, наверное, надо в село, там отец и мать Пети, они ждут. Но как объяснить побег из дома, из партизанского отряда? Что скажут люди… А может, проби-раться к дяде в Польшу? Но кто меня там ждёт?
Давясь слезами, она шла и шла, сама не зная куда. Уморившись, присела, опершись спиной на ствол могучего дуба. Подумала: «Как будто прислонилась к спине любимого Петеньки», слёзы непроизвольно наполнили глаза и тоненькими ручейками потекли по щекам оставляя белые бороздочки. Долго сидела под развесистой кроной дуба, затем резко встала: – в Польшу, к своим!.. Они поймут, примут, не осудят. Ну почему, мой ми-лый Петенька, судьба к нам так немилосердна? Почему?»


Глава тринадцатая

Свой отдельный истребительный противотанковый дивизион Чумаченко разыскал ранним утром на огневых позициях западнее гордка Коростень.
– Товарищ майор, старший сержант Чумаченко…
– Чумаченко! Пётр! – расставил для объятия руки в меховых рукавицах бывший ком-бат, а теперь командир дивизиона майор Перепелица.
– Прибыл в ваше распоряжение…
– Рад, рад тебя видеть. Целый, здоровый…
– Так точно. Я тоже очень рад вас видеть…
– Гоним мы с твоей Родины фрицев, Пётр Павлович, гоним. Много потеряли людей.
Глаза майора, как показалось сержанту, заблестели, увлажнились, но вновь загоре-лись:
– Вот стоим, ждём приказа «вперёд», а там недалеко и государственная граница, Польша… Ты пока будешь старшиной батареи.
– Товарищ майор…
– Понял, тебе хочется к орудию, пока в штабе временно побудешь, начальнику штаба будешь помогать. Капитан Крылов, старший сержант Чумаченко поступает в твоё распоряжение. Он грамотен, смышлён, бесстрашен.
Новое назначение, конечно же, пришлось Петру не по душе. Хотел бить фашистов, а тут… «Долго не задержусь», – пожимая руку начштаба, решил он.

В Глубокую Криницу вернулись партизаны-земляки. Для села это был праздник. Жи-тели их обнимали, проливали слёзы радости и печали.
Могучая фигура командира отряда, бывшего председателя колхоза Ивана Гнатовича Кириченко возвышалась над собравшимися. Большая голова, прикрытая волчьей шапкой, окладистая серебристая борода. Он поворачивался из стороны в сторону, приветственно кланяясь землякам. Ордена и медали блестели на широкой груди, а улыбка вселяла во всех уверенность в приближающейся Победе.
В центре села, высоко на столбе, невесть как сохранившийся колокол-радио со скре-жетом и хрипом сообщало о победах Красной Армии. Сельчане, до этого прятавшиеся от немцев и артиллерийских кононад, несмотря на холод,  собирались вместе и с трепетом в сердце и слезами на глазах слушали и обсуждали новости с фронтов.

– Титко Антонина-а! – раздался звонкий голос за воротами.
– Шо! – откликнулась Антонина, – зараз иду.
– Титко Антонина-а!
– Та чую. Иду вжэ, – бормотала, на ходу вытирая руки о подол юбки, Антонина, – чого крычаты. Чую, порося покормыла и иду, – открыла калитку и оторопела: перед ней стояла раскрасневшаяся Галина Докиль.
– Галю, мы думалы…
– Нет, титко, я партизанила…
– Ты дывы! – удивилась Антонина.
– Титко, я чого пришла. По радио сказали, что наши сегодня перешли границу с Польшей…
– Слава Богу! – вскрикнула Антонина и трижды перекрестилась. – Шо воно, радио, шэ казало…
– Казало, что бьють наши нимця, везде бьють.
– Галыно, ты б до Анджея Рыхальского, свата нашого, зайшла, та розказала б йому про Польшу.
– Обязательно расскажу, – весело ответила девушка и, вздымая снег валенками, по-спешила к Рыхальским.

На другой день, как партизаны вернулись, у двора Чумаченко загудел двигатель, за-скрипели тормоза, залился лаем Черныш.
– Сходи, Тоню, посмотри, кто-то приехал.
– Нэ пиду. А вдруг за тобою. Говорят, шо Белоконя, ну, старшего полицая, арестова-ли, а ещё Микшина, Огрызко, Крывоштана…
– Иди, Тоню.
У калитки Антонина увидев Кириченко, а рядом с ним незнакомого офицера, покач-нулась.
– Ну, что ты, Тоню! – кинулся к ней председатель, приобнял и повёл в дом.
Открыв дверь, Кириченко остолбенел, глаза расширились, а седые косматые брови полезли вверх: посредине комнаты стоял Лукич, которого партизаны давно мысленно похоронили.
– Па-ша, ты-ы?!.. Ну, слава Богу! А говорили…
– Не вижу я, Ваня, глаз нет.
В это время к Антонине вернулся дар речи. Она закричала:
– Не отдам Пашу! Ты слышишь? Не отдам!
Гнатович подошёл к Лукичу и крепко обнял:
– Мы думали, ты погиб. Ну, слава Богу, жив. Что случилось?…
– Потом, Иван Гнатович. Я готов отвечать.
– За что? Тебя наградили орденом Красной Звезды. Вот военный комиссар приехал вручать Антонине твой орден.
– Живой я, Ваня, живой. Спасибо, что не забыли.
– Уважаемый Павел Лукич, – прокашлявшись, начал седой, с орденом Отечественной войны на кителе, капитан, – за участие…
– Ваня, а можно прилюдно вручыты, шоб воны нэ думалы, шо Паша продався ним-цям!?  – воспрянула Антонина.
– Можно. Товарищ комиссар, прошу вас в зале правления, при всех, вручить награду герою. Послезавтра там будут судить полицаев. Перед судом и вручите. Очень прошу вас!
– Хорошо. Я буду. До свидания, – откланялся военком и поспешил на улицу.
– Я так рад за тебя, Паша! Знаешь, Мовчан погиб. Савелий Приходько, Мотря, жена Фёдора Матвеича, Ермолай Пивовар… Царство им Небесное!..
– Ты, Ваня, в Бога стал верить? – с участием спросил Лукич, перекрестившись.
Кириченко утвердительно качнул головой.

К полудню около правления собрались сельчане, все ждали, как сказал председатель, «желанных гостей» из Малина.
Пришла празднично одетая чета Чумаченко, Павел Лукич шёл, чуть прихрамывая, под руку с Антониной. В толпе зашептали: «Смотри, Чумаченко! Живой! Отож его и будут судить. Пусть ответит, как немцам помогал. Та он слепой…»
Подъехал крытый автомобиль. Из кабины вышел офицер, распорядился:
– Конвой, арестованных в помещение!
На землю соскочили автоматчики при малиновых погонах, они помогли слезть Бело-коню, Микшину, Огрызко и Крывоштану, у которых руки были связаны за спиной.      
В клубах снежной пыли по Малинскому шляху, сигналя, мчался американский «вил-лис». Остановиться у правления, из него вышли два автоматчика, а за ними три офицера, среди них был бывшй уполномоченный НКВД Гуревич. Сверкнув стёклами очков, он приветствовал: «Здравствуйте, земляки».
Кто-то несмело ответил: «Здоров».
Из здания вышел Кириченко, подошёл к Лукичу и Антонине:
– Добрый день! Проходите в зал заседаний, садитесь ближе к столу. Вас пригласят. Ну, я пошёл, у меня дела, будь оно неладно.
Повысив голос, обратился к собравшимся:
– Добрый день, земляки! Прошу заходить, будем судить преступников.
Вскоре зал был заполнен. Люди стояли и в проходе, даже в коридоре, а те, кто не вместились в помещение, толпились на улице, спрашивая: – Ну, шо там?..
К столу вышли Иван Гнатович Кириченко и капитан с бумагами.
– Товарищи! Сегодня мы будем судить предателей, бывших полицаев. – По залу прошёл одобрительный шумок, заскрипели стулья. – Но перед этим приятное. К нам прибыл военный комиссар района, товарищ Смолянинов. Прошу, товарищ капитан.
– А где Чумаченко Павел Лукич? – посмотрел военком на председателя.
– Павел Лукич, ты где? – обратился Кириченко. – Подходи к нам. Антонина, помогите мужу. Люди, это я попросил Павла Лукича Чумаченко исполнять обязанности старосты, помогать вам и нам, партизанам. Мало того, он, жертвуя своей жизнью, взорвал бомбу в клубе, но сам потерял зрение.
В зале послышались вздохи сочувствия: «Дывы, так вин тоже партизан! Так цэ ж вин спас нашых дитэй вид Ниметчины!.. »
Поддерживаемый Антониной, Лукич подошёл к столу. Спросил у председателя:
– Можно обратиться к людям?
– Да, конечно.
– Простите меня, земляки, я хотел всех вас защитить, но… Простите!
– Да что вы? – раздались крики. – Спасибо вам! За наших диток спасибо!…
– Тише, тише! Слово предоставляется комиссару, – пробасил Кириченко.
– Товарищи, за храбрость и самоотверженность, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, Павел Лукич Чумаченко награждается орденом Красной Звезды.
Капитан вынул из папки коробочку, открыл её, достал орден и попытался прикрепить его к пиджаку Лукича, но не получалось. Он виновато улыбнулся и передал орден Антонине:
– Извините. Прикрепите дома.
Затем долго тряс руку Лукичу:
– Поздравляю вас, поздравляю!
– Слава Богу, и спасибо товарищу Сталину, всем вам, люди, спасибо! – Лукич покло-нился и перекрестился.
Спустя несколько минут в зал вошли Гуревич и два офицера. Все притихли.
Первым ввели Белоконя. Он вошёл, ссутулившись. Связанные руки дрожали.
Поднялся Гуревич:
– Товарищи, сегодня мы будем судить изменников Родины. Арестовали пока четырёх жителей вашего села – Белоконя, Микшина, Огрызко и Кривоштана, которые пособничали фашистам. Остальных разыскиваем, – Гуревич глянул поверх очков и добавил: – Все преступники предстанут перед судом!
Раздались голоса: «Так им и надо! Судить изменников!»
– Перед вами один из них, Нестор Белоконь, – продолжил Гуревич, – он уклонился от призыва в Красную Армию, зато с приходом врага пошёл ему служить. Что вас, гражданин, подвигло к этому?
– Я, я... – Нестор громко зарыдал.
– Понятно, – холодно произнёс Гуревич. – Сколько вы лично убили советских граждан? Говорите правду, мы знаем.
– Я… я троих убыв. Я не хотел, немцы заставили, – ещё пуще рыдал Белоконь.
– Кто отдавал приказ расстрелять шесть человек в селе Забилочье?
– Я не хотел, нимци заставили, нимци.
Сидящий за столом офицер спросил:
– Они что – вас за руку брали и на спусковой крючок нажимали?
– Они, – мямлил Белоконь, – они стояли рядом. Когда мы выезжали в Забилочье, герр комендант Штольц отдал приказ: «Там партизаны. Всех расстрелять». Ну, мы и…
– Что – мы и? – повысил голос офицер.
– Рас-стре-ля-ли, – проскулил Нестор.
В зале послышались рыдания, сыпались проклятия в адрес старшего полицая.
Опять поднялся Гуревич. Он долго протирал очки, а водрузив их на переносицу, громко стал читать документ:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик, за совершённые преступ-ления гражданин Белоконь Нестор Порфирьевич приговаривается к смертной казни че-рез расстрел.
У Нестора подогнулись ноги, но упасть ему не дали конвойные.
И тут же раздался истошный вопль: «Сы-но-к!» – это завывала мать предателя.
– Ввести следующего, – распорядился Гуревич.
Переступив порог, Микшин упал на колени и забился в истерическом припадке…
Все полицаи были приговорены к смертной казни.

Глава четырнадцатая

Две недели артиллеристы отражали ожесточённые атаки врага в районе Коростеня.
Наконец выпало короткое затишье. Чумаченко терпеливо ожидал приказа о назначе-нии его командиром расчёта противотанковой пушки.
Однажды спросил:
– Товарищ капитан, сколько ещё мы будем топтаться на месте?
– О, старшина, наконец, ты заговорил. А то ходишь, как туча. Скоро, скоро попрём их. Наши добивают немцев в районе Корсунь-Шевченковского котла. Видишь, вот тут, – ткнул пальцем в карту, – обратно немцам за Днепр захотелось. Лупят их там наши вовсю. Пойдём и мы вперёд, Пётр Павлович. Не терпится в Польшу?
– К орудию не терпится, товарищ капитан, надоело мне быть при штабе.
– Что ты сказал? – сердито взглянул на подчинённого Крылов.
– Извините, я привык быть на огневой, у пушки.
– У пуш-ки... Да мы с тобой управляем целым дивизионом – двенадцатью пушками. Разве это не дело?..

– Здравствуйте, сваты! – склонил седую голову, крепко держась на само-дельных костылях, Анджей Рыхальский. – Простите, что долго к вам не приходил.
– Проходите, сват, – подхватилась со скамейки Антонина, – проходите в дом и сади-тесь. Удивительно, что Черныш не залаял.
– Наверное, узнал.
– Доброго дня и вам, сват! Простите, что не могу поручкаться, – привстал из-за стола Лукич.
– Давно к нам никто не заходил, – произнесла, тяжело вздохнув, Антонина. – Я стол накрою. Спасибо, что вы пришли! Тяжело, наверное…
– Да, трёт протез, нога ноет.
– То хиба нужно было вам идти в такую даль? Мы бы сами пришли.
– Вы ничего больше не слышали про Ганнусю? – спросил Анджей. – Я спрашивал у Кириченко. Говорит, что ушла из лагеря. Но куда ушла?..
– Бог даст, возвратится, – неуверенно ответил Лукич. – Я денно и нощно молюсь за Петю и Ганнусю.
Во время застолья Анджей рассказывал о своих мытарствах, а Чумаченки – о том, как жилось при оккупантах.

Зима в тот год завывала снежными вьюгами, будто хотела укрыть небесным покры-валом Глубокую Криницу, чтобы село забыло беду, которая по нему прокатилась.
Под вечер Черныш залился оглушительным лаем.
– Шось Черныш буянит, пойду, посмотрю.
– Ты, Тоня, на плечи чего накинь, холодно на улице.
– Та вже-ж, гуньку я надела.
Открыла калитку и замерла от удивления. У ворот стояли розвальни, запряжённые худой рудой клячей, в них среди соломы и тюков сидел грузный бородатый человек в тулупе.
– Вы к нам?
– Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа! – произнёс гость и осенил хозяйку крестным знамением. – Как же вы меня не узнали, почтенная Антонина? То ж я, отец Илларион, пастырь ваш.
– Простите, отец Илларион. Очи мои затуманились, не признала. Вы к нам? А матушка?..
– Путями Господними добрался я до храма в Глубокой Кринице, а на дверях амбар-ный замок. Подумал: «Отец Павел, наверное, укрыл от злодеев добро нашей веры». А матушка моя, Царствие Небесное, приняла муки и смерть от детей Иродовых.
– Так и есть, сохранил Павел добро веры нашей. Царствие Небесное матушке нашей, – перекрестилась Антонина, – я сейчас принесу вам ключ от храма.
– Мне бы самому приютиться. Вы же знаете, что дом мой враги сожгли.
– Проходите, отец Илларион.
– Да и коняшку моего.
– Сейчас я ворота открою.
– А хозяин, отец Павел, где?
– Беда, он ослеп.
– Да, да… – кряхтя, выбрался из розвальней отец Илларион, – бед пастве война много принесла. Помогите мне клячу Шкапу выпрячь.
– И выпрягу, и место в сараюшке найду, и сена, и овса.
Вскоре Шкапа аппетитно жевала овёс, а отец Илларион, переступив порог светлицы, остановился у икон, перекрестился и хрипловатым баритоном произнёс:
– Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа! Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя яко на небеси и на земли; Хлеб наш насущный даждь нам днесь; И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем долж-ником нашим; И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, ибо Твое есть Царство и Сила и Слава вовеки веков. Аминь.
Лукич, услышав знакомый голос, крестился и шёпотом вторил ему.
Закончив молитву, отец Илларион приветствовался:
– Добрый день вам, добрые люди, в доме вашем. Долго я странствовал по земле мно-гострадальной нашей. Много горя увидел. Вот возвратился на Родину нашу, прошу при-нять меня и не отвергнуть. Спаси, Господи, всех нас!
– Добрый день, отче. Мы заждались вас. Всевышний и Пресвятая Богородица дали нам силу – веру нашу и православный храм сохранить. 
– Диакон Павел, я наслышан о геройствах и страданиях ваших. Конечно, я бы мог молвить вам: «Бог терпел и нам велел…». Но вы страдали ради людей, ради веры нашей. Мы будем молиться Богу и просить Его, чтобы Он, Великий и Всемогущий, исцелил вас, дал вам прозрение. 
– Спасибо, отче. Храм наш мы сохранили в исправности, в чистоте православной, не дали надругаться над верой нашей.
– Пока Господь с нами, пока даёт силы, пока Он не отнимает от уст наших дыхание жизни, мы должны надеяться на лучшее.
– Спасибо, отче. Примем вас, как брата родного. Проходите в комнату и располагай-тесь, как дома. Антонина приготовит тёплую воду, стол накроет, чем Бог послал.


Глава пятнадцатая

В назначенный час сотни залпов орудий разорвали сонную тишину древней Польши. Тысячи снарядов обрушились на немецкие укрепления. Отдельный противотанковый дивизион под командованием майора Перепелицы вместе со всей артиллерией фронта громил врага. Пётр наблюдал, как по целям, переданным им на огневую, работали пушки его дивизиона.
– Молодцы! – вырвалось у старшины.
Взлетали комья земли, кувыркались в воздухе брёвна, оружие, останки тел.
Из показаний  командира 575-го немецкого пехотного полка 304-й пехотной дивизии, захваченного в плен 12 января: «В 10 часов русские на нашем участке фронта открыли сильный артиллерийско-миномётный огонь. Он был настолько эффективен и точен, что в первый час были потеряны управление полком и связь со штабом дивизии. Огонь был направлен главным образом по наблюдательным, командным пунктам и штабам. Я был поражён тем, как точно русские знали расположение наших штабов, командных и наблюдательных пунктов. Мой полк был полностью парализован…».
Пётр радовался: «Точно стреляет дивизион. Уже более полугода я артиллерийский разведчик, передаю координаты целей в штаб. Немного обидно: просился к орудию, но Перепелица был против: «Вы, старшина, с большим фронтовым опытом, потому возглавите взвод артиллерийской разведки. Кто лучше знает противника, его бронетехнику, возможности нашей артиллерии? К тому же, нужен не только опытный, но и смелый человек».
Солнце освещало передний край обороны противника. Мороз, ночью донимавший артиллерийских разведчиков, словно ослабел от грохота взрывов.
Пётр с нетерпением ждал этого наступления. Ночами в землянке ему снилась ненаг-лядная Ганнуся с глазами-озёрами, полными слёз, с распущенными волосами, в которых он так любил утопать, с распростёртыми руками встречающая его на пороге дома. «Как она там? – думал Пётр. – Может, Варшаву немцы сдадут без боя, ведь остановить Крас-ную Армию уже невозможно…».
Артиллерия перенесла огонь в глубь обороны. Зашевелились в траншеях пехотинцы, заурчала бронетехника. Танки, окутанные снежным молочным смерчем, пронеслись ми-мо. Следом с криками, слившимися в сплошной гул, бежали, спотыкаясь в глубоком снегу, падая и снова поднимаясь, пехотинцы.
Пётр видел, как белое поле покрывается тёмными телами убитых и раненых, скошенных огнём противника. Девушка в белом полушубке с санитарной сумкой ползла к лежавшему в крови красноармейцу. Его сердце учащённо забилось. «Может, и моя Ганнуся где-то здесь, спешит кому-то помочь…».   
– Ну, вот, Пётр Павлович, мы и на земле польской. Долго шли, – сказал Перепелица, появившийся в наблюдательном пункте. – Впереди Варшава.
Не знал тогда Пётр Чумаченко, что Гитлер отдал приказ: беспощадно подавить Вар-шавское восстание, а город сровнять с землей.
– Товарищ майор, командир дивизии требует вас, – передал трубку полевого телефо-на связист.
– Майор Перепелица. Слушаю вас, товарищ полковник! Есть! Понял… – Обратился к связисту: – Сержант, срочно начальника штаба! – открыв полевую сумку, вынул карту и провёл по ней пальцем. – Так… А, вот вы где, гады! – Поднял глаза, – Чумаченко, с бойцами – к моему «виллису». Десять немецких танков прорвались через нашу оборону. Приказ – остановить! 


Глава шестнадцатая

Гул боёв на северо-восточной окраине Варшавы вселял надежду в сердца поляков: «Вот оно, освобождение!..». Однако… В ходе Белорусской наступательной операции 31 июля 1944 года войска правого крыла 1-го Белорусского фронта (генерал армии К. К. Рокоссовский) подошли к предместьям Варшавы. 1 августа под руководством Армии Крайовой (генерал Т. Бур-Коморовский), подконтрольной польскому эмигрантскому правительству находящемуся в Лондоне, вспыхнуло восстание, направленное на захват политической власти в стране и недопущение к руководству государством народного правительства, Польской рабочей партии и Армии Людовой. Патриотический порыв охватил варшавян. В городе между повстанцами и немецкими войсками разгорелись жестокие бои (в ходе восстания погибло около двухсот тысяч человек). Чтобы оказать помощь восставшим, находящиеся в составе 1-го Белорусского фронта, подразделения Войска Польского, при поддержке советских войск, 15 сентября форсировали Вислу и захватили несколько плацдармов на её левом берегу. Однако удержать их не удалось – генерал Бур-Коморовский отказался сотрудничать со своими соотечественниками, а 2 октября повстанцы капитулировали. Восстание было жестоко подавлено. 

– Матко Бозка, что же это творится? – бормотала Ганнуся, пробираясь среди развалин бывших добротных домов Варшавы в грохоте разрывов снарядов и бомб, то и дело кре-стясь: – Я найду тебя, тётя Агнешка, найду! Пресвятая Дева Мария, помоги мне!.. Что же немцы натворили?
Завернув за угол полуразрушенного здания, она остановилась.
– Боже! – вырвался крик отчаяния, и она, теряя сознание, упала около развалин дома тёти Агнешки.
– Kobieta, wstawaj, – тормошил её худой, в лохмотьях, престарелый поляк, – tu nie mo;na le;e;, niemcy wsz;dzie   ... wstawaj, idziemy, idziemy , – потянул за полу пальто.
Ганнуся поднялась и, словно тень, побрела за поляком, обезумевшим взглядом шаря по развалинам.
– Пресвятая Богородице, спаси и защити! – без конца повторяла она.
– Co ty m;wisz? – спросил поляк, но осёкся, – cholerny niemiec. 
На улице появился автомобиль с белыми свастиками на бортах. Скрипнув тормозами, остановился. Из кузова выскочили автоматчики и побежали к Ганнусе и её спасителю. 
– Halt! – заорал один из них. 
Задержанные оказались в кузове под охраной автоматчиков.
Внезапно впереди вспыхнуло пламя. Передок машины взмыл вверх, Кувыркаясь, она развалился на части.
Голоса на польском:
– Ура! Мы его взорвали! – выкрикнул юноша.
– Молодец, Боле;слав! – похвалил его престарелый мужчина. – Пошли, посмотрим, может, кто жив?
Когда подошли к автомобилю то услышали стоны, а потом слово «Ма-ма». 
– Шо цэ? – удивился юноша.
– То российска кобита, зове маму, – ответил старик, – я слышал их мову в двадцать первом. Давай посмотрим.
– Ма-ма, – повторно простонала женщина. – Больно! Где я?
– Ты, кобита, в Варшаве, – ответил старый поляк. – Ты росийска?
– Я украин-ская поль-ка Ган-ган-ну-ся Ры-халь-ска-я, – и женщина потеряла созна-ние.

– Нам приказ – поддерживать подразделения Войска Польского при форсировании Вислы и штурме Варшавы, – сказал Перепелица, глядя в бинокль на город. – Вот какая ты, столица поляков!..
Сердце Петра учащённо забилось. «Там, возможно, и Ганнуся…»
– Ваш взвод, старшина Чумаченко, поддержит огнём атаку польской пехоты. Будете форсировать реку и действовать совместно с пехотным батальоном Войска Польского.
– Пан поручник , – обратился Перепелица к стоящему в стороне польскому офице-ру, – взвод старшины Чумаченко в вашем распоряжении.
Высокий, худощавый, средних лет поляк, щёлкнув каблуками, вскинув к козырьку рогатывки  два пальца правой руки, энергично ответил:
– Розумим, пан майор! Дзенькую!
Польские солдаты, словно виноградные гроздья, облепили грузовики и пушки. Пётр, наблюдая за тем, как его подчинённые принимают болтливых поляков, похлопывают их по плечам, думал: «Так и нужно, пусть братаются, впереди бой…».
Подошёл поручник.
– Здравия! Скоро будем наступать, пан старшина. – Поляк протянул руку: – ми Богу-мил, Бог польза, розумием?
– Розумием,  – в тон ему ответил Пётр. Пожимая протянутую руку, представился: – Чумаченко. Пётр. Вы хорошо говорите по-русски.
Поручник улыбнулся:
– Чумак, хорошо, ми, – ткнул себя пальцем в грудь, –  Бо;гумил. Мой отец был поль-ски официр, потом плен российска армия. Говорил, русськи – добри человик. Русськи жолнеж  – отважны жолнеж.
Пётр не стал его поправлять: подчинённые его тоже между собой называли «Чумак», да и неплохой русский поляка был понятен. Ему хотелось рассказать перетянутому рем-нями, худому, носатому офицеру о том, что его жена также полька и, возможно, она в Варшаве, но передумал: «Потом, когда освободим город…»
Тишина раннего утра пятнадцатого сентября была оглашена воем реактивных снаря-дов «катюш» и канонадой крупнокалиберной артиллерии. На левом берегу Вислы взды-малась чёрными фонтанами земля, ярко вспыхивали мощные взрывы.
– Рrzed!  – подгоняли польские офицеры своих солдат, которые волокли самодель-ные плоты и лодки к реке.
– Чумак! Крузи орудие на плот! – распорядился поручник.
С криками и руганью на двух языках три семидесятишестимиллиметровые пушки были водружены на плоты и закреплены. Пётр прыгнул на ближний. Поляки налегли на длинные шесты, толкая плот к левому берегу. Вода кипела от разрывов снарядов, ударов осколков и пуль. Один из поляков, вскрикнув: «Пся крев!», присел, потом завалился набок и свалился в бурлящую воду. Пётр занял его место. Шест едва доставал до дна, старшина грёб, нагнувшись. Плот, сносимый течением, медленно двигался к противопо-ложному берегу.
Близкий разрыв обдал всех мутной водой, несколько человек с криками «Pomocy!» оказались в воде. Но расчёт Чумаченко держался за закреплённую на плоту пушку, по-этому артиллеристов не снесло. Ящики с боеприпасами сдвинулись с места, но устояли.
Пётр увидел, как плывущий рядом плот с пушкой вздыбился от разрыва снаряда и разлетелся. Чумаченко, ожидая удара летящего бревна, присел, но оно с шумом скрылось в воде. Перекрестился: «Спаси, Господи, и помилуй нас».
Как оказались на левом берегу, Пётр не помнил. Две пушки его взвода скатили на берег, артиллеристы заняли огневые позиции.
Польская пехота с ходу рванулась в атаку, но, встреченная кинжальным пулемётным огнём из развалин дома, залегла, а некоторые солдаты, бросив оружие, с возгласами: «Матка Бозка» побежали назад. 
Польский комбат срывающимся голосом закричал:
– Командор, прямо в доми много нимець. Помоги! Розумием?!
– Розумием, – услышал в ответ поручник.
– Первое, второе! Прямо, триста, развалины, осколочный, три, беглый огонь!
Залпов своих пушек в грохоте канонады Пётр не слышал, но в бинокль видел взрывы снарядов и то, как руины заволакивало густой пылью.
– Дзенькую!  – крикнул поручник и побежал вперёд, размахивая пистолетом. Поля-ки неохотно поднимались, а вскоре громкое «Jeszcze Polska nie zgin;;a! Za Polsk;! » пе-рекрыло грохот взрывов. Пехота, стреляя на ходу, пошла в наступление.

Появился запыхавшийся комбат:
– Дзенькую! Треба орудие вперёд, там много нимцив!
– Розумием, – ответил артиллерист. Громко отдал команду:
– Расчёты! Пушки – вперёд! 
Богумил распорядился своими пехотинцами, и поляки вместе с артиллеристами по-тащили пушки вперёд. Разрывы снарядов и мин, автоматные и пулемётные очереди, крики и стоны – всё смешалось на берегу Вислы.
Бойцы передвинули орудия метров на триста, но были встречены плотным огнём. 
Пётр увидел: из-за развалин выползает немецкий танк, а впереди бежит пехота. По-вернулся к расчёту:
– К бою! Первому! Слева – танк! Двести! Подкалиберный! Два! Беглый огонь!
– Второму! Прямо – одноэтажное здание! Двести! По пехоте! Осколочный! Три, бег-лый огонь!
– Командир! Перед танком поляки! Поля-ки, коман-дир, там женщины и дети! – за-кричал наводчик первого орудия, – командир, что делать?
Времени на раздумье у Чумаченко не было. За первым танком он увидел ещё один, а толпа поляков, подгоняемая страхом и грохочущим бронированным чудищем, прибли-жалась. Пётр оглянулся, словно ища поддержки комбата, но его рядом не было, и тогда он вдруг охрипшим голосом не то, что скомандовал, а закричал:
– Огонь!
Снаряд, прошёл выше польских пехотинцев и высек яркую искру на броне танка. Огонь вспыхнул подобно электросварке, снаряд скрылся внутри машины, которая дёр-нулась и замерла. Из люков повалил дым.
Никого из бежавших перед танком поляков снарядом не поразило. Пётр перекрестился: «Слава Тебе, Всевышний!». В это время ствол второго, объезжающего горящий, полыхнул пламенем. Снаряд взорвался недалеко от огневой позиции Чумаченко. Пётру обожгло предплечье.
– Первому и второму! Танк, двести, подкалиберный, по два, беглый огонь!
Танк, расстелив по земле левую гусеницу, закрутился на месте и замер. Очередной снаряд ударил в борт, и он окутался дымом. Немецкая пехота, отстреливаясь, отступала в развалины, а поляки нехотя пошли в наступление.
Разрывы снарядов и мин, злые короткие пулемётные очереди и стрекот автоматов за-полнили пространство…


Глава семнадцатая

Пётр оценил обстановку. Оказалось, что среди развалин и дымящихся танков они остались одни. Скомандовал:
– Орудия – за остов дома. Быть в готовности к бою! – сам лихорадочно думал: «Что делать дальше? Поляки убежали вперёд. Они, артиллеристы, остались с пушками без тягачей, да и снарядов всего десятка два. Связи нет. Как быть? Решил: «Будем стоять до последнего. Позади река, впереди Бог знает что...». Перекрестился: «Боже, помоги и спаси нас!..».
Левее нарастал гул боя. Пули рвали воздух, со свистом ударяясь о стены, отврати-тельно щёлкали. Пётр увидел, как к реке отступали польские солдаты и офицеры, а на них надвигались немецкие танки. Подумал: «Паника. Но нас немцы не видят, нужно подпустить поближе и бить в упор». Спокойно приказал:
– Три немецких танка. Пушки вперёд. – Повысил голос: – Иванюта, – левый танк! Сапрыкин – ближний! Подкалиберный! По два! В борт! Огонь!
Снаряды, вонзились в танки. Ближний задымил и замер. Другой, коптя вспыхнувшим соляром, продолжал движение, но очередной выстрел его остановил.
– Сапрыкин, третий, подкалиберный, два, огонь!
В это время ствол танка повернулся в сторону артиллеристов, и снаряд, выпущенный из него, снёс стену дома, рядом с пушкой, осыпав осколками расчёт.
Повторно выстрелить он не успел. Снаряд из пушки Саприкина попал точно под башню и отбросил её в сторону.
Польские пехотинцы оцепенели от произошедшего, кто упал на землю, моля своего Бога о пощаде, кто кричал, потрясая поднятым над головой оружием.
Пётр подбежал к разбитой пушке. Пятеро, в том числе его друг, командир расчёта Сапрыкин, лежали неподвижно, и только помощник заряжающего, со снарядом в руках стоял у разбитой пушки. Чумаченко подошёл к другу, присел на корточки, закрыл ему глаза. Затем скомандовал:
– Оставшиеся снаряды – к первой пушке!
Подбежал запыхавшийся поручник.
– Плёхо, Чумак!
Взрывы, выстрелы слышались всюду – впереди, справа, слева. Стрельба нарастала. Казалось, что стреляет всё: развалины, деревья, кустарники. Асфальт и тот пучился, разлетаясь в стороны. Обезумевшие люди метались по дороге, бежали в сторону реки, словно она могла их защитить. Пули, будто взбесившиеся пчёлы, распевали смерто-носные песни, забирая с собой человеческие жизни.
– Чумак, ты и твой жолнер можно берег Висла!.. – сказал польский комбат.
Пётр и сам понимал, что с одним орудием наступление немцев не остановить, но пушка-то цела, боеприпасы остались, и расчёт ожидал его решения. Впереди противник, за спиной – вода.
– Пан поручник, соберите своих людей, будем обороняться. Иванюта, пушку – к раз-валинам у реки. Замаскироваться, развернуться, готовиться к бою. Сколько осталось бо-еприпасов?
– Пять осколочных, два бронебойных у меня и три осколочных от Сапрыкина.
«Десять. Можем уничтожить один-два танка, сотню пехотинцев», – успокаивал себя Пётр.
Подошёл поручник.
– Командор, ми собрал семь десят жолнежов. Один плот на речка. Ми оборона Вар-шава. Ты, Чумак, русские жолнежы, плот, правый брег.
– Не дрейфь, друг, у нас артиллерия, у тебя пехота: будем бить фрицев. К бою!
Ожидать долго не пришлось. Сначала показались бегущие небольшими кучками и в одиночку польские солдаты, а следом – немцы. Они, словно муравьи, вылезали из окон и дверей первых этажей зданий, стреляя на ходу.
– Иванюта! По пехоте! Осколочный! Прицел постоянный! Три! Огонь!
Взрывы кровавыми тюльпанами вырастали в толпе атакующих, взлетало оружие, куски асфальта, человеческие останки. Пулемётный и автоматный огонь поляков косил ряды фашистов, но они шли и шли.
Пётр слышал шуршание летящих снарядов, а потом и разрывы позади, всплески воды и крики. Подумал: «Следующие будут по нам».
Из-за развалин выползла немецкая самоходка и замерла на месте, выискивая цель.
– Иванюта! Правее большого дерева! Двести! Самоходка! Два бронебойных! Огонь!
Самоходка не успела обнаружить пушку, и снаряды Иванюты, скрылись внутри са-моходки, и раздался взрыв.
– Молодцы! – вырвалось из уст Чумаченко. В этот миг несколько снарядов разорва-лись рядом с пушкой. Пётр погрузился в вязкую мглу…

– Командир, слышишь, командир, – сбивчиво шептал Иванюта, – мы плывём, мы живы. У меня что-то с ногами, ты слышишь? Этот худой поляк, командир ихний, спас тебя, дотащил до плота, меня тоже кто-то… Я потом потерял сознание… Все наши погибли. Пушку разорвало…. Больно, командир. Вода хлюпает, слышь, командир…
Пётр слышал, как бьётся о плот вода, как гремит на левом берегу бой, как визжат, пролетая пули, как переговариваются между собой поляки. Слышались стоны ещё кого-то, ему даже почудился голос женщины. Подумал: «Показалось».
Pan porucznik, wkr;tce brzeg, prosze, o cierpliwo;; ...
– Gdzie pan Czumak? – простонал поляк.
– Спа-си-бо, пан Бо-гу-мил, я зде-сь, – ответил Пётр.
– Я Бог польза, – прошептал поручник.
Что этим хотел сказать поляк, Чумаченко не понял.


Глава восемнадцатая
– Вот зашёл, товарищ старшина, – опираясь на костыли, старший сержант Иванюта подошёл к койке Чумаченко. В его глазах блестели слёзы: – Проститься я пришёл, Пётр Павлович.
– Фёдор, садись.
– Постою, мне так удобней. Домой уезжаю, списали меня. Сказали: «Давай домой, кто-то же должен наших баб любить». Шутники. – Смахнул набежавшую слезу. – Про-щевай, командир, хороший ты человек, буду помнить всю жизнь, как ты спас меня под Любомлем. Будет сын – Петром назову. Да, в хозвзводе госпиталя интересная женщина появилась, правда, мало разговаривает. Будто бы полька, её из-за реки вместе с нами пе-реправили. Может, что о твоей супруге знает? Выздоравливай, командир.
– Спасибо. Вот немного подлечусь и дальше буду фашистов бить. Счастья тебе, Фёдор. Как устроишься, напиши.

Который день Петру не давала покоя мысль о польке из хозвзвода. Он часто доставал медальончик и подолгу смотрел на любимую, мечтая о встрече.
Кости плеча и ноги у него срослись, раны почти затянулись. Просил у врача напра-вить на медкомиссию, чтобы снова на фронт, но услышал неутешительный ответ: «От-воевался ты, старшина. Подлечим – и домой».
Одевшись потеплее, Пётр спустился по широкой лестнице роскошного польского замка, в котором располагался госпиталь. Открыл входную дверь, шагнул на улицу и замер. Деревья, покрытые снежными шубами, мирно дремали среди зданий, местами разрушенных. Снег искрился на солнце так, что было больно смотреть. Пётр невольно прикрыл глаза. Потом вновь открыл и радовался – радовался, что жив, что может двигаться, любоваться природой.
Пострадавшее от бомбёжек здание, где находился хозвзвод, стояло в стороне от ле-чебных помещений, обозначило себя рядами висящих на верёвках простыней, рубашек, штанов и подштанников.
Дверь открылась, на пороге показалось молодая, с чёрными, хитровато по-блёскивающими глазами и выползающими из-под платка смолистыми кудрявыми волосами женщина. Улыбнувшись, сказала, как пропела:
– О, старшина! Проходи. У нас столько красавиц, а мужики что-то всё мимо да мимо. – Она возложила руки на пышные бёдра. – Помощники нам во как нужны! Меня зовут Ксения, – и протянула руку Петру.
– Я хочу узнать... – замялся Чумаченко, пожав мягкую тёплую ладонь.
– Проходи, красавец, всё расскажем.
– Говорят, у вас работает полька.
– Аня Рыхальская. Так она украинка, родители её поляки.
У Петра подкосились ноги, и он, побледнев, ухватился за косяк двери.
– Ты что, старшина? Что с тобой?
– Всё нормаль-но. Позо-ви её! – выдохнул Пётр.
– Я мигом! Рыхальская, тебя спрашивает старшина-артиллерист. Красавец.
Ганнуся в белом халате и платке, плотно обхватившем её совсем седую голову, побледнела, схватилась одной рукой за стол, в другой держала дымящийся утюг.
– Ой! – только и смогла вымолвить она и опустилась на бетонный пол. Крышка утюга открылась, горящие угли вывалились.
– Ты что? – кинулась к ней подруга, – сгоришь! Вставай! Вон уже дымишься, – крик-нула Ксения и бросилась тушить тлеющий халат. – Да вставай же! Артиллерист ждёт. О, да ты, подруга, совсем бледная! Девочки, зовите старшину сюда!..
Пётр не мог тронуться с места. Ему казалось, что ноги стали чугунными и приросли к полу, а сердце будто вырывалось из груди.
– Что ты стоишь!?
– Та вин чуть жывый! Бэрить його пид рукы и вэдить до Ганны.
Женщины и вправду попытались подхватить его под руки.
– Сестрички, спасибо, я сам.
Сквозь живой коридор женщин он медленно вошёл в помещение. 
Пётр увидел худую женщину с розовым шрамом на правой щеке, с полными слёз глазами и пушистыми вздрагивающими ресницами.
– Петенька! – вскрикнула Ганнуся.
Пётр подхватил её на руки и прижал к себе:
– Ганнуся, милая, хорошая моя, коханая!.. Я нашёл тебя, я нашёл, – говорил он, креп-ко прижимая супругу.
– Чого рты порозкрывалы, идите работать, – обратилась к подругам хохлушка.
– Петя, Петенька, ты живой!.. Боже, – шептала Ганнуся, – я, я… – и залилась слезами.
– Идить, Ганно, в склад, там затышнее, – посоветовала хохлушка и накинулась на по-друг: – Шо глазеете, роботы мало?!

Они долго сидели, обнявшись, наперебой рассказывая, как искали друг друга, как ждали встречи, как любят друг друга... О горестях, которые пережили, не говорили.
Постучала в дверь хохлушка:
– На сйогодни всэ. Старшина, иди в палату, а то, можлыво, тэбэ шукають, да и Ганни трэба працюваты. Вэчиром, писля роботы, зустринэтэсь, то наговорытесь. 
И добавила:
– Якы ж вы счастлывы!..

Пётр и Ганнуся в свободное время были вместе, в госпитале не препятствовали.
Он пошёл на поправку, рана на ноге затянулась, беспокоило только плечо, да рука плохо слушалась. Она тоже повеселела, возвращалась былая красота, попранная войной.


Глава девятнадцатая

Март в Глубокой Кринице выдался холодным.
Днём сквозь пепельную рвань неба весеннее солнце миллионами жгучих иголок гре-ло снег на крышах, вызывая звонкую капель, а белый наст превращался в ленивые ру-чейки. А вот ночи держались морозными, и стальной свет луны говорил, что зима ещё не сдалась.
У сельсовета, ёжась от холода и переговариваясь, собрались жители, в основном женщины: война забрала мужчин, да так и не вернула. 
Накануне секретарь председателя сельского Совета обходила дворы и приглашала всех на собрание – избирать руководство колхоза и планировать работы на весну.
– Рано в поле ещё. Земля как камень, ни пахать, ни копать, – говорили одни. Им вто-рили другие:
– Припоздала нынче весна-красавица.
– Гнатович зна лучше нас, – вставила Марыся.
– А коняшку, чтобы пахать, откедова взять? – прокряхтел дед Полуян.
– Ох, не тебе, Полуян, о коняшке-то думать, себя еле тащишь!..
– А? Да я ещё о-го-го, к печке поставь, то ещё и с молодухой станцую!.. – огрызнулся старик, – всего-то шестьдесят четыре годочка.
– Ну, дед! Плужок ты, конечно, не потянешь, а вот кобылке своей хвост ещё закру-тишь.
– Геть от моей кобылки! Не про тебя берёг…
Так, подшучивая и подтрунивая, сельчане входили в здание правления.

– Дорогие земляки, с мирною весною вас! Наша доблестная Красная Армия прогнала проклятых нимцив из Советского Союза, с нашей родной Украины. Наши бойцы уже освобождают Польшу, Чехословакию, Румынию, скоро победа. – Сельчане радостно за-гомонили, зааплодировали. – Товарищи, сегодня мы собрались, чтобы избрать председа-теля колхоза и спланировать посевную, – обратился к гудящему залу Фёдор Матвеевич Докиль, недавно назначенный председателем сельского Совета.
– Какие есть кандидатуры на должность председателя?!
Дед Полуян выкрикнул своим писклявым голоском:
– Гнатовича в председатели!
Зал ожил:
– Кириченка!
– Ивана Гнатовича!
Докиль, подождав немного, продолжил:
– Была внесена одна кандидатура – Кириченко Ивана Гнатовича! Кто «за», прошу поднять руки!
Вырос лес рук, послышался одобрительный гомон.
– Кто против?
Вдруг раздался одинокий голос:
– Я.
– Один, – подсчитал Докиль.
– Я хотела сказать, что достойней Ивана Гнатовича в нашем колхозе человека нет, он один… – поднялась Людмила, бывшая секретарь председателя.
Она долго скрывалась у родственников после того, как партизаны отбили её, других парней и девчат у немцев, не дав отправить их в Германию.
– Приглашаем вас, Иван Гнатович, к столу, дальше командуйте сами!
В зале зааплодировали.
Кириченко, вышел:
– Дорогие земляки! Спасибо вам за доверие! Буду честно работать. Сегодня наши войска освобождают захваченные врагами страны и народы. Мужчины на фронте, зато вы, наши дорогие женщины, здесь, дома. Дорогие, на ваши плечи ляжет вся тяжесть кол-хозной работы – пахать, сеять, убирать урожай. Вам придётся заготавливать для фронта, для наших солдат продовольствие, и я уверен, вы не подведёте!..
В зале захлопали в ладоши.
– Спасибо! Теперь, трудный для всех нас вопрос: придётся всем волов и лошадей вернуть на колхозный двор, у кого две коровы и более – тоже передать колхозу.
Раздались крики:
– Я растил, растил, а другой ничего не делал!
– Несправедливо, Гнатович!
Кириченко обвёл взглядом зал: возмущались не добросовестные трудяги, а те, кто во все времена были недовольны.
– Глафира Панасовна, у вас лошадка или коровка есть?
– Чого ты до мэнэ прицэпился? – встала дородная женщина, – я так сказала, шутя.
Зал захлестнул смех.
– А вы, Степанида Елистратовна, чего в колхоз отдадите?
– Вам бы только потешаться над несчастными людьми, – поднялась розовощёкая средних лет женщина.
– Та нет, не потешаться! – сорвался Кириченко. – У тебя, Степанида, в огороде нико-гда ничего, кроме крапивы, не росло, да и хозяйства не было.
Кто-то захлопал в ладоши, а другие от души хохотали.
– Ферма для коров, – продолжил Кириченко, – дал Бог, сохранилась, а вот помещение для лошадей и волов необходимо отремонтировать. Заведующим фермой я предлагаю назначить Андрея Рыхальского. Как думаете?
В зале загудели:
– Андрея! Андрея! …
– Ну и хорошо. Создадим пока две полеводческие бригады. Что скажете?
– Да! Людей здоровых мало. Две.
– Первую предлагаю возглавить Галине Докиль, она комсомольским секретарём бы-ла, проявила себя в борьбе с фашистами.
– Галину! ...
– Вторую – Клаве Передерий.
– Клаву! …
– Плотницкую бригаду, думаю, возглавит Степан Неборак.
– Так вин же без ноги? – выкрикнул кто-то из зала.
– Кто против Степана?
– Степана! Степана! …
– Чуть не забыл, будь оно неладно, телеги, плуги, бороны, другой инвентарь собрать на колхозном дворе, к кузнице. Кузьменко, где ты Фёдор!?
Поднялся седой, как лунь, уже преклонного возраста, но могучего сложения мужчи-на:
– Чую тэбэ, председатель: мне только помощник нужен. Вася, – кузнец перекрестил-ся, – погиб. Царство ему Небесное. Может, Люда, твой бывший секретарь мне помогать будет? Вона хоть и ленива, но крепкая.
– Людмила, что скажешь?
– А чего, пойду в кузнецы, мне это дело давно нравилось, – поднялась вмиг посерьёзневшая Людмила.
– Дорогие земляки, весна пришла, хотя и холодная, но начинать подготовку к севу надо, а это значит – вывозить навоз, куриный помёт и золу на поля. Думаю, что у каждого хозяина накопилось этого добра. Нужно готовить упряжь, плуги, бороны, сеялки. Я завтра поеду в район: может МТС  поможет тракторами и автомашинами, хотя надежды мало. Но поеду, спрошу. Если есть вопросы, то задавайте.
– Товарищ председатель, а кто будет коняшками управляться?
– А, это вы дед Полуян? – улыбнулся Иван Гнатович. – Может вам и возглавить бри-гаду ездовых? Вон ещё какой бодрый! 
– А чего?! Могу! – выставил костлявую грудь дед.
– Так по рукам! – уже серьёзно произнёс председатель.
– Чулы бабы! Я вас всих…
– Дорогие земляки, спасибо вам за доверие и участие в общем деле. Будут новости, будем сообщать. А теперь бригадиры, агроном и вы, Фёдор Матвеевич, зайдите ко мне в кабинет. Остальным – до свидания!
Так в Глубокой Кринице закончилось первое после освобождения от оккупантов колхозное собрание.


Глава двадцатая

Однажды Петру сказали, что его ожидает худощавый поляк, по-видимому, офицер.
У входа в госпиталь стоял польский поручник, командир батальона, того самого, к которому придавался его противотанковый артиллерийский взвод Чумаченко во время форсирования Вислы и штурма Варшавы. Именно он спас Петра, переправив на правый берег.
– Витаю,  Чумак! Добже выглядаш.
– Здравствуй, мой польский друг, здравствуй, мой спаситель! Как ты?
– Я барзо добже. Нога злэ. Война пошла вперёд. Богумил не войскови , цивильни.
– Дорогой Богумил, я нашёл свою жену, она полька.
– Як польська?
– Пошли к ней, она тебе всё расскажет.
Богумил зачарованно смотрел на голубоглазую красавицу, рано поседевшую, поздо-ровался и стал рассказывать, как они с её Петром познакомились, как сражались в Вар-шаве, как перебирались на противоположный берег Вислы. Ганнуся, затаив дыхание, слушала, изредка вытирая слёзы.
– Петя, Богумил спрашивает, получил ли ты польский орден?
 – Я, благодаря тебе, дорогой Богумил, получил жизнь. Всё остальное неважно.
Поляк говорил и говорил, словно его могли остановить: о мужестве, храбрости и самоотверженности советских солдат. Выговорившись, внимательно посмотрел на Петра.
Ганнуся переводила:
– Правительством Польши за храбрость, проявленную при штурме Варшавы Чума-ченко… Ты, Петя, награждён орденом «Крест Заслуги с мечами». Твой друг сейчас ра-ботает в польском правительстве. Сказал, что разберётся, почему тебе ещё не вручили орден.
– Дзенькую, Ганнуся, когда мы плыли на плоту через Вислу, он сказал: «Бог польза». Спроси у него, у поляков есть такой Бог?
Поляк рассмеялся:
– Имя Богумил, означа «Бог польза».
– Я думал, что у вас есть такой Бог, которому поклоняются польские военные и кото-рый нам помог спастись.
После перевода, поляк, посерьёзнев, произнёс:
– Конечно. Богумил и польски жолнеж помог руссиянам утич.
– Петя, он говорит, что Богумил и его солдаты, словно Бог, помогли русским спа-стись.
– Так спасибо Богу Богумилу! За то, что он спас меня и других русских солдат.
– Ни, ни, – запротестовал поляк, – Богумил ни Бог. У нас истине тилько е;ден Бог – Христос, – и перекрестился.
Они ещё долго беседовали в кладовой хозвзвода. Говорили, то на русском, то на польском и прекрасно понимали друг друга.
При расставании Пётр сказал:
– Богумил, я ещё раз благодарю тебя за то, что ты помог спастись мне и моим това-рищам.
– Пиотр, ты и жолнеж русиян ризыковал жизнь для визволения Варшави, народу польскего. Ви усе богатырёвие .
– Богумил, у меня есть просьба.
– Слушаем.
– Мама Ганнуси в сорок третьем году уехала в Польшу и пропала.
– Розумием. Як зи называйц? Кто кревны? Где мешка? 
– Станислава Рыхальская, уроженка Украины, дальняя родственница Миколы Потоцкого, Вэлыкого коронного гетмана Речи Посполитой. Сестра её мужа, Агнешка Рыхальская, живёт в Варшаве, брат, Збышек Потоцкий, ксёндз в одном из костёлов Кракова.
– Памятаем. Буде трудно знавец . Я буде шукать. Знайдем, напевно знайдем. Ми буде прзиходить до тебе.
Эта встреча повлияла как на Петра, так и на Ганнусю. Он быстро пошёл на поправку, а она похорошела, стала улыбаться, общаться с подругами.
Однажды Ксения спросила:
– Аня, а как ты оказалась в Варшаве?
Ганнуся ответила:
– То была плохая история.
Больше подруга её об этом не спрашивала.

В палату вбежала всполошенная медсестра:
– Всем по местам! Чумаченко здесь? – а увидев его, выдохнула: – Ну, слава Богу! Начальник госпиталя идёт с какой-то важной делегацией!
Порог палаты переступил начальник госпиталя. Следом шёл полковник Войска польского, отставной поручник Богумил и красивая, с волосами льняного цвета, собранными сзади в пучок, похожий на конский хвостик, голубоглазая девушка в польской военной форме.
Начальник госпиталя, бросив взгляд на улыбающегося молоденького светловолосого солдата, который лежал, вытянув культю поверх пододеяльника, пошутил:
– Скоро, «светлячок», на свободу, будешь своей улыбкой сердца девушкам освещать!
– Так точно, товарищ полковник, вот только польку-бабочку сбацать не смогу, – от-шутился боец.
– Ты сможешь!
У койки Чумаченко делегация остановилась.
Пётр поднялся, поправил мешковатый госпитальный халат, принял строевую стойку.
– Старшина Чумаченко, заместитель начальника Польского военного гарнизона Вар-шавы полковник Краевский прибыл вручить вам орден. Прошу, пан полковник.
Тот, поправил парадную, с роскошной блестящей кокардой рогативку и вскинув два пальца к ней, проговорил:
– Za odwag; i m;stwo w bitwie podczas wyzwolenie Warszawy, polski order przyznawany Piotr Chumachenko Z;oty Krzy; Zas;ugi z Mieczami. 
Девушка-переводчица перевела. Полковник подошёл к Петру. На его ладони лежал орден в виде равностороннего креста с расширяющимися к концам плечами, покрытыми рубиновой эмалью, от креста расходились золотистые лучи. В центре креста, в овале, покрытом белой эмалью золотом были вписаны буквы «RP», а в его верхней части – два скрещённых меча остриями вверх, покрытые золотом. Под ним книжица с польским гербом по центру и надписью на польском языке.
Пётр посмотрел на начальника госпиталя, в глазах была растерянность: «Что делать? Что надо сказать?», но, не получив поддержки, принял орден и произнёс:
– Служу Советскому Союзу!
По лицу польского полковника скользнула недовольная гримаса.
Богумил подошёл, обнял Петра:
– Czumak ;mia;y i odwa;ny wojownik, ;wietny dow;dca i dobry kolega.
Его слова перевели. Начальник госпиталя улыбнулся и пробасил:
– Мы знаем о храбрости и верности воинскому долгу и Отечеству старшины Чума-ченко.
Протянул руку к Петру:
– Поздравляю. А теперь, паны поляки, орден надо обмыть.
У переводчицы от удивления брови поползли на лоб, но она перевела эти слова полякам.
– Dlacze goumy;? Jest on nowy , – с недоумением спросил полковник.
А начальник госпиталя, выставив руку с поднятым большим пальцем и оттопыренным мизинцем, предложил:
– Немножко шнапс.
Поляк улыбнулся:
– Dzi;kuj;. Trzebai;; do pracy.
Девушка, виновато глядя на советского полковника, перевела сказанное.
Впрочем начальник госпиталя особо и не настаивал, у него самого было много хло-пот. Поэтому, ещё раз пожав руку Чумаченко, сказал полякам: «До видзения» и напра-вился к выходу. Следом пошли гости. А Богумил сообщил Петру:
– Прости, Пиотр, я не нашёл твоей кревны.  Я буде шукать. До свидания. Витам Ганнусе.

Пётр, одевшись потеплей, с зажатым в ладони орденом направился в хозвзвод, к Ган-нусе. Он решил, что настало время рассказать супруге об её отце и матери.
– Кохана моя, я по пути на фронт заезжал в нашу деревню.
– Что же ты молчал? – заволновалась Ганнуся.
– Твий тато на фронте потерял левую ногу до колена.
Лицо Ганнуси исказилось от боли, она зарыдала: «Папа, папочка, как же так? Мой любимый папочка, как же ты будешь без ноги?»
– Папе сделали деревянный протез.
– А мама?
Пётр опустил глаза.
– Что случилось с мамой?
– Беда случилась, Ганнусю. Она, – Пётр поднял глаза на суженую, – она ушла с немцами.
Гуннуся закрыла лицо руками и, всхлипывая, упала на кушетку.
Пётр, обняв жену, шептал:
– Всё будет хорошо, милая. Мы найдём маму. Я попросил Богумила помочь, он ищет. Мы сами будем искать. Только надо верить.
Пётр вернулся в свою палату. Дежурная медсестра сообщила, что начальник госпита-ля приказал прибыть к нему немедленно.
– Разрешите, товарищ полковник?
– Проходи и садись, старшина.
Долго смотрел полковник на Чумаченко. Вздохнул:
– Так… Настало время принимать решение…
– Я здоров и готов служить…
– Да не торопись ты, – оборвал военврач, – к службе в линейных частях ты не годен, вот если только в госпитале?
– Я, товарищ полковник, – поднялся со стула Пётр, – хочу на фронт, к орудию, бить фашиста.
– Отвоевался ты, Чумаченко.
– Товарищ полковник, я хочу служить!..
– Могу взять в хозвзвод, командиром. Как?
– Там же есть командир.
– Этого борова в войска отправляю: обленился, приворовывать стал. Под трибунал не отдаю, он просился на фронт, я подписал рапорт.
Полковник добавил:
– Пусть в пехоте с трёхлинейкой побегает, а то пригрелся в госпитале, разжирел. Так что, если согласен, то принимай взвод сегодня, – но, посмотрев в окно, поправился: – завтра с утра. Свободен. Чего стоишь? Стой! Госбезопасность сообщила, что ты разыс-киваешь мать Ганнуси? Заместитель по тылу и комиссар тоже в курсе. Согласуй с ними время и можете с супругой начать поиски. Вот теперь свободен.
Пётр ещё какое-то время переваривал услышанное, затем ответил: «Есть». Он по-чему-то чувствовал себя немного виноватым в том, что полноватого старшину от-правляют на фронт. Воровал, вот и заслужил, – успокаивал себя Пётр. – А вдруг его убьют? Но в чём моя вина?..
Пётр было направился к Ганнусе сообщить о назначении, но передумал и вернулся в палату.


Глава двадцать первая

Переступив порог кабинета начальника госпиталя, сутуловатый старший лейтенант с медалью: «За боевые заслуги» на хилой груди, вкрадчивым голосом спросил:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Проходи, государственная безопасность, – начальник госпиталя как-то отстранённо посмотрел на гостя и пошутил: – Что за грусть сердце гложет, старший лейтенант Роди-онов? Или, как тебя, Лев? Ну, поведай!
Тот, плотно прикрыв за собой дверь, почти шёпотом  продолжил: – Я пришёл поговорить с вами, чтобы вы не допустили непростительной ошибки…
– К чему такая таинственность? Враги кругом? Говорите громче, у меня контузия, плохо слышу, – поправив очки, перешёл на деловой тон полковник.
– Вы назначили старшину Чумаченко командиром хозяйственного взвода, а не знае-те, что он религиозен: в его вещах мы обнаружили очень занятную книжицу – Еванге-лие. Это раз. Доставили его в госпиталь поляки – это два. Жена его, Ганнуся Рыхальская, полька – это три. Потом это награждение польским орденом… 
– Всё это мне известно, как и то, что он награждён орденом Красного Знамени и двумя орденами Красной Звезды, трижды его в госпиталях вытаскивали с того света.
– Но его посещает подозрительный поляк, они ведут разговоры на польском. Мы за ним ведём наблюдение с момента поступления в госпиталь. Я докладывал выше, – стар-ший лейтенант поднял указательный палец и ещё таинственней продолжил: – там…
Военврач про себя отметил: «Оказывается, госбезопасность у меня левша. Раньше не замечал». Выслушав, что «там» думают о Чумаченко, полковник повысил голос:
– За то, что проявили бдительность, вам, Родионов, спасибо. А поляк, о котором го-ворите, был командиром пехотного батальона Войска Польского, которому был придан противотанковый взвод старшины в боях за Варшаву. Чумаченко тогда проявил сме-лость и мужество, сражался, пока не был тяжело ранен. А спас его, переправив тяжело раненного через Вислу и передав нашим, этот самый поляк. А польскую награду, я ду-маю, он заслужил. Гражданка Рыхальская поступила к нам в бессознательном состоянии, её доставили из Варшавы. Да, она полька, но родилась и выросла в СССР, на украинской земле, ещё до войны стала женой товарища Чумаченко.
– Слишком вы доверчивый товарищ полковник. Чумаченко не товарищ нам, а граж-данин…
– Кому старшина Чумаченко – гражданин, а нам он – товарищ, гражданин старший лейтенант госбезопасности, – оборвал его полковник.
– Нельзя так. Везде вражеские лазутчики, к тому же мы на чужой территории. Бди-тельность должна быть наивысшей, так требует начальник Главного Управления Контр-разведки «СМЕРШ» товарищ Абакумов.
– Если у вас всё, то я пошёл: меня ждут раненые, – поднялся полковник.
– Я вас предупредил, – сорвался со стула старший лейтенант, – нам нужно быть бди-тельными.
– Конечно, – с раздражением ответил полковник и направился к выходу.
Вслед за ним засеменил старлей, думая про себя: «Нужно плотней заняться старшиной: что-то здесь не так, да и начальник госпиталя мутный. Для него Чумаченко герой. Может быть… Но как он со мной разговаривал!.. Разберёмся».

– Торопитесь, старшина? – остановил Петра старший лейтенант госбезопасности.
– Здравия желаю!
– И вам того же. Пройдём в мой кабинет.
Лоб Петра покрылся каплями пота. Он ничего и никого не боялся, но каждая встреча с опричниками, как он про себя называл этих служак, не сулила ничего хорошего. «Ро-дился не в той семье, полуживой вернулся оттуда, где должен был погибнуть, постоян-ное – почему?.. Ну, не моя вина и заслуга в том, что родился, что остался жив. И что Бог бережёт меня».
Старлей, семеня кривыми ногами, искоса поглядывал на старшину, думая: «Почему всё одному? Рост, и стать, и ордена, и жена красавица. Несправедливо…».
Остановились у двери с табличкой: «Старший лейтенант Родионов Лев Лазаревич». Хозяин кабинета достал из нагрудного кармана длинный ключ, вставил в замочную скважину, крутнул им дважды. Толкнув дверь, посторонился:
– Проходите, гражданин Чумаченко.
От этих слов Петра передёрнуло, и это заметил старлей. «Боимся, дёргаемся, посмот-рим, что ты сейчас запоёшь».
В кабинете, почти посредине, стоял большой стол, на нём лампа, телефонный аппарат и стеклянная пепельница. Рядом резной стул, за ним на стене – большой портрет Сталина. В комнате было ещё три стула и железный сейф чёрного цвета. На нём стояли графин с водой и два мутноватых стакана.
«Скромно, но убедительно» – отметил Петр.
Старлей закрыл дверь на ключ и слащаво предложил:
– Берите стульчик, гражданин старшина, и садитесь к столу.   
Сам подошёл к сейфу, открыл дверцу. Достал и поставил на стол прямоугольный, об-тянутый чёрным дерматином ящик с торчащими из него перламутровыми ручками и клавишами. Извлёк какой-то прибор на ножке с длинным проводком в тряпочной оплётке, и установил его напротив гостя. Свободный конец провода долго
пристраивал к ящику, затем, воткнув его в гнездо, вздохнул и, произнеся: «Всё!» – уста-вился на старшину:
– Так вот, гражданин Чумаченко, будем говорить в этот аппарат. Он называется маг-не-то-фон, – Родионов положил руку на ящик, – немцы придумали.
Моргнув рыжими веками, поправился:
– Наверное, немцы. Видите, герб прикреплён. Хотел оторвать, да не поддаётся. По-думал: вдруг поломается, а тут, – ткнул пальцем в надпись ниже герба, – на их языке написано «Магнетофон-К4-ХФ». Трофейный, у фашистов захватили. Понятно?
– Да.
– Итак, мы будем говорить, а он, – указав пальцем на магнитофон, – будет записы-вать, запоминать, значит. Врать нельзя, он всё знает. Понятно?
Хозяин кабинета клацнул клавишей, покрутил ручки. В ящике что-то щёлкнуло, сверху замигали тусклым светом небольшие зелёного цвета лампочки и закрутились два диска, а на боку дёрнулась стрелка на шкале.
Лев Лазаревич устрашающим голосом спросил:
– Вы Чумаченко Пётр Павлович!?
Пётр удивился вопросу. Не отвечая, уставился в крупную бородавку на крючковатом носу старлея.
– Чего молчите? Отвечайте громко, вот сюда, понятно?
– Так точно, товарищ старший лейтенант государственной безопасности! – дерзко и громко ответил Пётр.
Заметив, что стрелка на приборе резко дёрнулась вверх, Лев Лазаревич напрягся:
– Что вы кричите? Так можно прибор поломать! Нормально отвечайте. Как попали к полякам? 
– По приказу командира противотанкового артиллерийского дивизиона майора Перепелицы, товарищ старший лейтенант государственной безопасности.
– Кто это может подтвердить!?
– Майор Перепелица, – глядя в глаза Родионова, ответил Чумаченко.
Старлей сжал кулаки, словно хотел броситься на старшину, но удержался:
– Вы знаете, что майор Перепелица погиб при штурме Варшавы, вот и апеллируете к нему. Почему вас наградили польским орденом!?
Пётр, выдержав прямой взгляд вдруг потемневших глаз Родионова, ответил:
– Возможно, за штурм Варшавы. Точно не знаю.
– Вы ничего не знаете! – лицо Льва Лазаревича перекосилось от злости, – как оказа-лись в Варшаве, как переправились обратно, как попали в госпиталь…
– Да! Я не знаю! – выкрикнул Чумаченко.
– Что вы орёте, прибор можете вывести из строя! – перешёл на крик и Родионов, – Это вам не пушка!
– Понял, прибор не пушка.
– Почему вас наградили польским орденом?
– Извините, товарищ старший лейтенант государственной безопасности, на этот во-прос я уже ответил.
Родионов побагровел, суженные глаза вытаращились на старшину, Петру показалось, что они даже сверкнули. Стукнув кулаками о стол, Лев Лазаревич перешёл на ты:
– Сейчас закрою в камеру, всё вспомнишь и быстро заговоришь! – но заметив, что угроза на старшину не подействовала, решил: «Стращать так стращать», и прошипел, склонившись через стол: – Не-т-т, не в камеру, я передам вас, гражданин Чумаченко, а в Смерш. Там быстро язык развяжут и в штрафбат.
– Я отвечаю на все ваши вопросы, товарищ старший лейтенант государственной без-опасности, – как можно спокойнее ответил Пётр, хотя у него было желание сцапать этого нелепо скроенного человека с его «хреновиной» и грохнуть изо всей силы о бетонный пол.
Родионов, словно почувствовал угрозу, схватил микрофон, с силой выдернул из маг-нитофона и, щёлкнув клавишей, заорал:
– В Смерш-ш! Там быстро разберутся! – бросил микрофон на стол и зашагал взад-вперёд по кабинету.
Пётр устало глядел, как до этого едва передвигавшийся человек мечется по кабинету. «Что-то не так, наверное, но что?» – думал он.
А Родионов в это время мучительно решал: «Передавать или не передавать старшину органам Смерш?» Остановился и какое-то время пристально смотрел на Чумаченко, по-том махнул рукой, сказав: – Чёрт с тобой! Иди! Мы ещё встретимся!..
Эти слова, словно разрыв снаряда, ударили Петра, вызвали резкую боль в ноге, заны-ло плечо, а руки невольно напряглись, но внутренний голос остановил: «Спокойно. У тебя жизнь впереди…». Пётр резко поднялся и сквозь зубы произнёс:
– Прощайте, товарищ старший лейтенант государственной безопасности.
– Что-о!? – как ужаленный заорал Лев Лазаревич, но увидев, что лицо старшины по-суровело, отпрянул в сторону. Родионову, может впервые в жизни, стало страшно. 


Глава двадцать вторая

Пётр и Ганнуся шли по разрушенной Варшаве, ужасаясь увиденному. Было от чего. 
Полуразрушенные дома глазницами выбитых окон смотрели со всех сторон. Искорё-женная техника, покосившиеся столбы с разбитыми фонарями и свисающими провода-ми, строительный мусор вперемежку с обгоревшими остатками мебели и вещей, редко встречающиеся испуганные люди – всё это увидели они на улицах города. 
– Петя, вот это дом тёти Агнешки. Раньше был высокий и красивый. Смотри, кто-то копается в развалинах. Пошли, спросим.
– Шановни пан! – громко позвала Ганнуся.
Человек в чёрной одежде повернулся к ним лицом. Ганнуся вскрикнула: – Матка Бозка! Пани Берта! – протянула к ней руки.
– Ганнуся-я, – прошептала та, опускаясь на кирпичи.
Рыхальская присела рядом, и они, глотая слёзы, долго говорили на польском.
– Петя, мама здесь не появлялась… Тётя Берта была первой красавицей в доме, да, пожалуй, и на всей улице… Пойдем, – потянула она Петра за рукав гимнастёрки.
– До свидания, тётя Берта, пусть вам Бог помогает!.. – поклонился Пётр и взял Ганнусю под руку, – Ганнусь, а что она рассказала о тёте Агнешке и её муже?
– Когда пришли немцы, дядя Зигмунд ушёл служить в Армию Крайову, он отставной офицер Войска Польскего, а тётя осталась дома. Потом в Варшаве было восстание, и тётя Агнешка, она доктор, пошла лечить раненых и больных солдат. Однажды тётя, худая, в ссадинах, появилась дома и сказала: «У нас нет воды и сил, чтобы воду искать. Три дня, как нет и ложки ячневой каши. Бинты смердят гноем и кровью. Глаза, неделю не спавшие, закрываются даже на боевом посту, под обстрелом. Ноги тяжелы, как камни. Нет сил, держать в руках оружие». Берта говорила, что англичане обещали помочь восставшим, но не помогли. Немцы несколько дней бомбили город самолётами, стреляла тяжёлая артиллерия. Огненные смерчи гуляли по улицам, дома вздыбливались и рассыпались, как карточные, кровь ручьями текла по брусчатке. Тётя и дядя больше дома не появлялись. Берта думает, они погибли. «Царствие Небесное им!..».
Изо дня в день ходила они по Варшаве, стараясь отыскать Станиславу. Поляки отве-чали: «Ни знами», – на измученных лицах появлялась виноватая улыбка. А кто-то с не-прикрытой ненавистью смотрел на русского старшину и его жену.
Однажды Пётр, услышав злые слова польки, спросил:
– Ганнусь, почему она дерзит? Мы же их освободили от немцев, рисковали жизнями, чтобы их спасти, а они…
Так он и не понял, почему поляки враждебно относятся к своим освободителям.
После очередного поиска Ганнуся, уткнувшись лицом в подушку, плакала, но потом успокивалась: «Может быть, мама у дяди в Кракове или давно возвратилась домой…».
А служба в хозвзводе шла своим чередом. Однажды Пётр не успел переступить по-рог, как Ксения, подбоченясь, перешла в наступление:
– Редко заходите к нам, товарищ старшина, али не любы?
Пётр смутился:
– Любы, конечно, любы. А где командир отделения?
Появилась хохлушка:
– Товарыш командыр, у нас всё в порядку. Петро Павлович, утюги у нас тяжёлые и старые, уголь сыпется, того и гляди, пыхнем. Говорят, что у поляков есть электрические, нам бы их.
– Да, я видел такой утюг, но где его взять? Я постараюсь разыскать электрические.
Ганнуся, наблюдая за супругом со стороны, заметила, что общаться с женщинами он не умеет, при разговоре опускает глаза, как красна девица. Как-то он сам сказал: «Зна-ешь, Ганнусь, взводом артиллеристов было легко командовать, даже в бою с фрицами, а вот с вами…».
– Петя, ты ко мне приходил или по делу?
– К тебе и по делу. Ганнуся, давай поспрашиваем о маме на окраинах Варшавы. Мо-жет…
Пётр увидел, как голубые глаза жены наполняются слезами. Но Ганнуся совладала с собой:
– Петя, добрые поляки не советуют ходить по окраинам. На вопрос – почему? – отво-дят глаза. Варшава, Петя,большая, а Польша ещё больше… Люди разные… Если угодно будет Богу, то мама найдётся. Пусть её бережёт Матка Боска, мы же будем думать о ней и молиться.
Ганнуся перекрестилась.


Глава двадцать третья

– Здравствуйте, Пётр Павлович! Гляжу, кабинетик у вас обустроен, – начал разговор невысокого роста, щуплый, с орденом Отечественной войны и медалью «За отвагу» за-меститель начальника госпиталя по политической части майор Громовой.
А «кабинетик», вернее отгороженная часть склада, и впрямь выглядел очень солид-но: посредине добротной работы, тёмного цвета, с резными ножками, стол, за ним такой же работы высокий стул. На столе – лампа, стекло охватывал серебряный с золотым узором обруч. По центру стола – большой чернильный прибор с торчащими из него в виде гусиных перьев ручками, левее – хрустальный графин с двумя стаканами на стеклянном подносе. Аккуратно сложенные бумаги. На стене в золоченой раме – кар-тина с изображением какого-то важного поляка на белом коне. Под картиной в три ряда полки, на которых – кувшины, графины… С правой стороны – деревянные полки до потолка, на них постельное бельё, с левой – стеллажи с бачками, мисками, поварёшка-ми, ложками.
– Здравия желаю, товарищ майор! – встал со стула Пётр.
– Зашёл вот посмотреть, как устроились. Как здоровье?
– Кабинет мне достался от предшественника. Здоров, готов на фронт, – глядя в лука-вые глаза майора, ответил старшина.
– Можно присесть? – указал на свободный стул Громовой.
– Извините, товарищ майор. Конечно, садитесь.
– Да и вы садитесь, Пётр Павлович. Письмо вот пришло из дома, – начал разговор майор, – вам, – протянул измятый, открытый треугольник.
– Спасибо, – подрагивающей рукой принял конверт Чумаченко.
– Вы сами понимаете, особый отдел…
– Так точно! Спасибо.
– Только что мне сообщили, что сегодня, второго мая, наши войска взяли Рейхстаг. Немцы капитулировали…
– Нет, не слышал. Значит, Победа!? Мы победили-и, товарищ майор! – вырвалось у Петра. Ему хотелось кричать от радости.
– Да. Скоро конец войне, – произнёс майор. Указав пальцем на конверт, добавил:
 – Вам, наверное, пишут, что ждут дома?
– Да, конечно, ждут, – Пётр потряс треугольником и уже спокойней добавил: – Обя-зательно ждут, товарищ майор.
– Ну вот, успокойтесь, почитайте, жене расскажете, как там у вас на родине дела. Же-лаю успехов.
Громовой покинул кабинет, а Пётр, поцеловав измятый треугольник, развернул письмо. Это было первое послание из дома после того, как он там побывал. «Что же пи-шет моя мамочка?» – он повторно прижал письмо к губам. Прочитав его дважды, акку-ратно сложил и направился в хозблок. Грудь распирала радость: взяли Берлин, скоро ко-нец войне, письмо…
Его встретила командир прачечного отделения.
– Василино, собирай женщин, радостные вести есть!
– Бабы! Быстро стройся.
Ганнуся, увидев Петра, сначала растерялась, но улыбка на его лице её успокоила.
– Дорогие женщины, дорогие наши фронтовички! – начал торжественно Пётр, но не сдержал свою радость и крикнул:
– Девушки! Наши взяли Берлин!
– Ура-а! – Несколько женщин со словами: «Наконец-то!» – залились слезами. Кто-то выкрикнул: «Девочки, мы живы!». 
Ганнуся подбежала к Петру, глаза её светились. А он приговаривал: «Мы победили, милая. Скоро домой…».
– Командыр, с тэбэ причитается! – пошутила хохлушка, – за Победу!
– Дорогие мои, как только объявят об окончании войны, мы отпразднуем Победу, я обещаю.
Ксения поддержала подругу:
– Объявляй, старшина, праздник сегодня! Девочки, у меня есть заначка, – самый настоящий ректификат, медицинский.
Радостные голоса заполнили прачечную: «Празднуем, командир! Сколько мы ждали!». Кто-то захлопал в ладоши.
Пётр растерялся. Вдруг особист заявится? Да чёрт с ним!
Вскоре на гладильном столе появилась двухсотграммовая бутылочка медицинского спирта, вскрытые банки вкусно пахнувших консервов, кружки, ложки. Когда спирт разлили и суета улеглась, Пётр торжественно произнёс:
– Дорогие мои! Четыре года страданий перенёс наш народ, но мы верили… Мы зна-ли… С праздником вас, с взятием Берлина!
Дружное «Ура-а», радостные возгласы и стук кружек слились воедино. Пётр и Ганнуся вскоре покинули ликующую компанию. Он обнял жену, прижал к себе и целовал, целовал…
– Ганнусю, милая, я получил письмо из дома.
– Читай, Петрусю, читай, быстрей.
– Мама пишет, что у них всё хорошо. Село ожило, по праздникам вновь звонят коло-кола, люди радуются наступившему миру. Тато твой теперь бригадир фермы, мама моя в полеводческой бригаде, а вот отец, бедняга, дома. Все ждут нас.
– Какая радость! – воскликнула Ганнуся, – скоро победа, мир и мы вернёмся домой.
– Вернёмся. Вот ещё бы найти маму твою.

Богумил появился неожиданно. Пётр, перетянутый новой портупеей с советскими и польской наградами на груди, сидел за столом, изучая лежащие перед ним документы.
– Пиотер, сейчас плёхо заходит, не пускат КПП, – пожаловался поляк. – Потрзебнэ зезволение главный доктура шпиталя.
– Да, мой друг, много разных людей ходит, а здесь раненые, понимаешь?
– Розумием, Пиотр. Ми ни знашли Станиславы, – развёл руки в стороны поляк. – Много особ згинуло в Варшаве. Але будзем шукать…   
– Богумил, ты слышал, что наши взяли Берлин? Скоро конец войне.
– Так, я хочем тебе поведать. Нидолго кониец войни.
– Спасибо, друг.
– Прзивет Ганнуся, – поляк крепко пожал Петру руку, – я буду уходить.
– Проведу тебя до КПП.
Поляк взглянул на висящую на стене картину:
– Пиотр, где взял по;ртрет?
– Он здесь был.
– Пиотр, то по;ртрет польски войсковий и политик, дженерал панцерна  Владислав Сикорский. Плохой человек.
Пётр снял портрет, однако выбрасывать не стал, а повернул его к стене и поставил на пол за полку.
Поляк кивнул головой:
– Так лючше.
У проходной Богумил ещё раз крепко пожал руку старшине:
– Будзем шукать Станиславу.


Глава двадцать четвёртая

Пётр, в который раз, перечитывал письмо от родных.
На столе зазвонил телефон.
– Товарищ старшина, срочно к начальнику госпиталя! – послышалось из трубки.
– Почему срочно?
Из трубки – громкий радостный голос:
– Победа-а, товарищ старшина! Победа-а!
– Слава Богу! Слава Богу! – слёзы непроизвольно потекли по щекам. 
Пётр, окрылённый словом «победа», широкими шагами направился к начальнику госпиталя.
В кабинете было шумно, люди обнимались, шутили.
– Разрешите, товарищ полковник?
За громкими разговорами не услышали, лишь стоявший у входа главный хирург, крепкого сложения майор, обнял:
– С Победой старшина!
– И вас с Победой, товарищ майор!
– Товарищи! – пытался перекричать всех начальник госпиталя. – Товарищи! Прошу садиться!
Заскрипели стулья, все притихли.
– Вчера, восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, в Берлине подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. – Смахнув набежавшую слезу, начальник госпиталя закончил: – Поздравляю всех с Победой! – и окрепшим голосом повторил: – Поздравляю! Ура!
Раздалось дружное радостное – ура-а!..
– Товарищ Громовой, – поправил портупею начальник госпиталя, – подготовьте ми-тинг. У нас в госпитале на излечении лётчик Герой Советского Союза, есть и другие, славные бойцы.
– Понял вас.
Начальник госпиталя обратился к заместителю по тылу:
– У вас, надеюсь, есть чем отпраздновать победу!
– Конечно, конечно! В моём кабинете накроем стол или в вашем?
– Ты уж, Федя, для всех стол накрой, вместе порадуемся, ведь Победу-то завоёвывали сообща. Начальники отделений! Всех больных, за исключением тяжёлых и послеопера-ционных, а также медперсонал собрать в общей палате, там и проведём митинг. Осталь-ных мы с заместителем по политчасти проведаем и поздравим персонально. Вопросы есть? Все свободны. Чумаченко, барышень из прачечной направь в столовую, пусть по-могут.
– Есть, товарищ полковник! – козырнул Пётр.
В коридоре его остановил заместитель по тылу:
– Старшина, во главе своих дам – на кухню. Я начпроду дал команду выдать продук-ты, отправь своих получить. Борщ, старшина, чтобы был настоящий, с зажаркой, чтобы запах и в центре Варшавы унюхали, нет, в Берлине. Да, конечно, в Берлине! – поправил-ся зам по тылу. – Гречку доставят, кашу рассыпчатую твои варить умеют, и мяса не жа-лейте. Кисель пусть сварят трофейный, принесут со склада, сахара побольше. В общем, Пётр Павлович, обед праздничный за тобой!
– Понял вас, товарищ майор, постараемся. Разрешите идти?
– А ты ещё стоишь!? – удивлённо поднял брови зам по тылу. 
Пётр заспешил в прачечную. У дверей блока отдышался, поправил форму. 
– Девочки, старшина! – закричала белокудрая розовощёкая прачка.
– Глаша, передай всем: строиться! – как можно спокойнее распорядился Пётр.
Вскоре все собрались в широком коридоре.
– В две шеренги становись! – приказала командир отделения и доложила:
– Товарыщ старшина, прачечное отделение по вашему приказу построено! Сержант Василина…
– Вольно! Товарищи, вчера в Берлине подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Победа, девушки! Ура!
Под сводами серого, пахнущего хлоркой и дустовым мылом помещения прогремело разноголосое женское «У-р-а-а!».
Строй самопроизвольно рассыпался, все обнимались, плакали, смеялись.
Ганнуся шептала Петру: «С Победой тебя, милый!».
– С тебя причитается, командир! – сверкнула белыми зубами Ксения, – обещал!
– Так точно, – улыбнувшись, подтвердил Пётр, – но начальник госпиталя сказал, что всем коллективом будем праздновать Победу в столовой. Поэтому рабочие места при-брать, причепуриться и через двадцать минут идём помогать поварам. Василино, това-рищ сержант, вы всё поняли?
– Есть! – расплылась в улыбке хохлушка. – Причепуримся!..


Глава двадцать пятая

Ранний малиновый перезвон колоколов храма Глубокой Криницы девятого мая 1945 года вспугнул дремавших на берёзах грачей и разбудил сельчан.
– Паша, чуешь, як бьють в колокола, шось случилось, – перекрестившись, всполоши-лась Антонина.
– В большой трижды ударили – знак о празднике великом. А малиновый трезвон – добрый звон, он собирает людей. Нужно идти к правлению, – поднялся с кровати Лукич. – Помоги одеться во что-то праздничное. Сердце чует – добрые вести грядут. Поторапливайся, и сама приоденься.
Когда, обходя лужи, чета Чумаченко подходила к центру, то услышала не только тре-звон колоколов, но и разудалые переливы трёхрядки.
Павел Лукич остановился, прислушался:
– Тоню, чуешь, гармонь?
– Та чую. Панас, наверное, на своей старенькой. Пошли уже, – вздохнула Антонина, вспомнив, как в молодости выплясывала под трехрядку Панаса.
– Фальшивит Панас, чуешь?
Антонина не ответила: до замужества Лукич ревновал её к Панасу.
У полуразрушенного постамента, на котором до оккупации был памятник Ленину, толпились люди. Антонина удивилась:
– Почти все собрались. Тильки Ивана не бачу.
– Какого?
– Да Гнатовича, друга твоего. А, вон идэ и вин, весь в орденах та медалях.
Подошёл Рыхальский:
– День добрый вам, – склонил голову в поклоне Анджей, – что-то председатель наш весь праздничный.
– Доброго дня вам, сватэ!..
А в это время Кириченко взобрался на постамент и, подождав, пока люди угомонятся, громко сказал:
– Дорогие земляки! Родные! Вчера Ниметчина подписала документ о безоговорочной капитуляции. Мы победили треклятого фашиста! С Победой вас!
Сельчане замерли.
Иван Гнатович прокричал:
– Ур-а-а!
И народ ожил. Кто-то поддержал «Ура!», кто-то радостно вскрикнул, некоторые ры-дали, многие обнимаясь, со слезами на глазах поздравляли друг друга с победой.
– Ты чув, Паша? Мы победили! Теперь и Петя с Ганнусей вернутся, – вытерала слёзы Антонина.
– С победой вас, Павел Лукич, и вас, Антонина Никифоровна, сваты мои дорогие, – подошёл к ним Анджей Рыхальский.
Подошёл и Кириченко:
– С днём Победы вас и тебя, Анджей, – Гнатович пожал протянутую руку Рыхальского. – Ты что, Лукич, плачешь? Борода вон сырая, или это твои слёзы, Тоня? Чего мокрые дела разводить, будь оно неладно, радоваться надо, готовиться встречать детей.
К Чумаченко подошёл, скрипя протезом, Степан Неборак с женой:
– Здравствуйте, дядя Паша и тётя Антонина. С Победой вас! И вас, – повернулся Не-борак в сторону Рыхальского, – пойдёмте к нам, петух в печке томится, наливочка кре-пенькая в подвале.
– Спасибо, Стёпа, и тебя – с праздником, и супругу твою! – одновременно отвечали те, – мы в церковь.
– И я – в церковь, – сказал Рыхальский и, скрипнув протезом, направился вслед за сватами.
– Анджей, слава Богу, Петя и Ганнуся нашлись, может, и Станислава… – но, ощутив лёгкий толчок локтя Антонины в бок, Лукич замялся, и тут же нашёлся: – После церкви, сват, пойдём к нам, праздник великий – Победа…
Около церкви в зелёной праздничной ризе стоял Отец Илларион. Звонарь дёргал по-переменно верёвочки колоколов. По всей окрестности разливался малиновый звон.
Отец Илларион осенил крестом чету Чумаченко:
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Аминь. С праздником вас, отец Павел и вас, матушка, с Днём великой Победы нашего народа в кровавой войне!
– Спасибо, отче Илларион, и вас – с великим праздником! Да пребудут с вами мир и благочестие! Аминь.
– Проходите в храм, – пригласил настоятель.
У входа Лукич трижды перекрестился и помолился: «Прости и помилуй нас, греш-ных…». Палочкой постучал о порог и уверенно вошёл в храм.
– Свечи возьми, – попросил он Антонину, – пройдём к иконе «Спаса Вседержателя», помолимся.
На некоторых иконах отсвечивали огоньки свечей, мерцала одинокой лампада. Антонина, прошептала мужу:
– Нет хозяина храма, горит всего одна лампада, та на подсвечниках оплавленные свечи, даже Николаю Угоднику не сподобились поставить.
– То от бедности нашей, всё война проклятая взяла, – Лукич перекрестился, – прости и помилуй нас, грешных.
Антонина, закрепив свечу, прошептала:
– Мы – у Спаса.
Лукич ощупал икону, приложился к ней губами, и став на колени, начал шептать мо-литву.
Антонина последовала мужу.
А Анджей стоял у Креста с Распятым Господом Иисусом Христом со свечой и мол-чал. А может быть, и он молился, неслышно, про себя…


Глава двадцать шестая

– Разрешите, товарищ полковник? Старшина Чумаченко по вашему приказу прибыл, – доложил Пётр. 
– Проходи, садись. Добрым ты командиром был, расставаться жаль.
Пётр напрягся.
– Вот, – продолжил начальник госпиталя, держа несколько листов бумаги с пе-чатным текстом, – пришёл приказ на основании Закона «О демобилизации старших возрастов личного состава действующей армии». В соответствии с ним, ты подлежишь увольнению в запас. Передай дела заместителю по тылу, забирай супругу – и в дорогу. Спасибо за службу, Пётр Павлович. Ты, это… – полковник долго искал подходящие слова, но так и не найдя, подошёл к старшине, обнял его: – Счастливо!
– Спасибо, товарищ полковник! Вы были настоящим командиром.
– Передавай, Пётр Павлович, привет родине…
С радостной вестью Пётр направился к Ганнусе.
– Ура! – вырвалось у всегда сдержанной Ганнуси, – Петя, какое счастье! Мы обяза-тельно должны сходить в костёл, поблагодарить Пресвятую Богородицу за то, что мы остались живы, и попросить помилования моей маме. 
Пётр никогда не был в костёле, не знал католических обычаев:
– А когда можно заходить в храм и в какой одежде?
– Петя, та в любое время, лучше, конечно, когда идёт служба. Ты будешь в военной форме, я – в длинном тёмном платье и в косынке. Давай завтра и пойде;м.
День выдался тёплым и солнечным. На улицах, разбирая разрушенные дома, словно муравьи, трудились люди. На чету Чумаченко мало кто обращал внимание. На привет-ствие Ганнуси на польском языке некоторые отвечали, другие отворачивались, увидев рядом с ней русского военного. Один старый поляк, опершись на лопату, сквозь зубы процедил: «Пс-я-я крев!» и демонстративно сплюнул.
Пётр знал, что означают эти слова, подумал: «Не их в том вина. Война людей озлобила».
Около заметно порушенного красивого здания с мраморными скульптурами в нишах стен и выщербленными колоннами Ганнуся остановилась:
– Это костёл Святой Анны. Там есть орган, но сегодня на нем играть не будут. Петя, смотри, что делаю я, то делай и ты.
При входе в костёл в глубокой позолоченной чаше, стоявшей на толстой латунной ножке, поблёскивала вода. Ганнуся окунула в неё два перста, перекрестилась ими слева направо.
А Пётр, обмакнув пальцы правой руки, перекрестился по православному обычаю – тремя пальцами справа налево.
Ганнуся направилась к четырёхугольному шкафу, высотой около двух метров, напо-ловину стеклянному, с дверцами в позолоте, увенчанному кивотом. В нём на полочке горела небольшая лампада.
– Это – дарохранительница, она считается живым сердцем храма.
Пётр, не до конца понимая сказанные слова, уставился в застеклённое пространство.
Ганнуся встала на правое колено, склонила голову. Пётр опустился рядом.
– Это место, где хранится освященный Хлеб – Тело Христово – прошептала Ганнуся.
– Как – тело?! – удивился он.
– Так говорят…
Справа и слева стояли ряды длинных молитвенных скамеек, на полу – низенькие скамеечки.
– Пройде;м, сядем, помолимся, – и Ганнуся направилась к скамейке.
Пётр с удивлением смотрел на супругу: в Божьем храме сидеть?! Когда же сели, спросил:
– А зачем низенькие скамеечки?
– На них преклоняют колени во время Богослужения, – пояснила Ганнуся, – и опу-стилась на колени.
Пётр осмотрелся. Его заворожила грандиозность храма, его убранство, яркий, сочный и по-домашнему теплый полихромный декор, множество скульптур и картин. Привычного для православных храмов иконостаса не было, вместо него – большой портрет Божией Матери в золотой оправе, в окружении литых латунных Херувимов и Серафимов. На стенах высились двенадцать литых фигурок апостолов, горела золочёная лампада.
Пётр словно оказался в другом веке, в атмосфере таинственности, завораживающей и манящей. В центре свисали три огромных люстры с лампами, выполненными наподобие церковных свеч. Левый выступ был из тёмного дерева, с резными фигурками ангелов, Херувимов и Серафимов, снизу вверх тянулись различной длины и толщины трубы и трубочки. Внизу выступала клавиатура и скамеечка, с множеством педалей. Это был орган, догадался Пётр. Его внимание привлекла и мраморная скульптура красивой женщины на высоком постаменте в белых одеждах со смиренным лицом и молитвенно
сложенными руками. Рядом с ней в вазочках стояли цветы.
Ганнуся пояснила:
– Это Дева Мария, её ещё называют «Дева Мария Гваделупская». Бытует поверье, что Она – мама Христа. Картины и фрески на стенах – иллюстрации из жизни Святой.
В костёле всё изумляло Петра, но он не мог принять то, что в Божьем храме, перед ликом Господним, люди молятся сидя.   
Сказал жене:
– Да, это не наша деревенская церковь. Но в Киеве тоже есть великолепные храмы. Отец рассказывал о соборе Святой Софии, о Киево-Печерской лавре. Самому поглядеть бы! Мы обязательно съездим туда, милая.
Они вышли из костёла. Пётр, по православной традиции, повернулся лицом к храму, склонил голову и трижды перекрестился. Ему в тот момент показалось, что он стоит пе-ред маленькой, но такой родной сельской церковью, что сейчас в неё войдёт, и встретит его диакон – отец Павел Лукич. Скажет: «Здравствуй, сынок!»


Глава двадцать седьмая

– Господи, Иисусе Христе! – вбежав в светлицу, воскликнула Антонина и, упав на колени, стала громко молиться.
– Шо такое? Чего ты причитаешь!? – приподнялся с кровати Лукич.
– Божечко ты наш! Пылыпыха в центр сэла ходила, там услышала, шо наши з хронта повэртаються. 
Лукич трижды перекрестился:
– О, многострадальная Мати Божия, Превысшая всех дщерей Земли, по чистоте Сво-ей и по множеству страданий, Тобою на Земле перенесенных, приими многоболезненныя воздыхания наша и сохрани нас под кровом Твоея милости. Иного бо прибежища и теплаго предстательства, разве Тебе, не вемы, но, яко дерзновение имущая ко Иже из Тебе рожденному, помози и спаси ны: Павла, Антонину, отрока Петра и жену его Ганнусю. Молитвами Своими, да непреткновенно достигнем Царстивия Небеснаго, идеже со всеми святыми будем воспевать в Троице Единому Богу ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Лукич обратился к супруге:
– Лампадку, Тоню, зажги, пусть огнём своим оберегает наших дорогих детей от лиха в дороге.
– Да, да, – засуетилась Антонина.

– Товарищ старшина, вас ожидают на проходной, – сообщил телефонист.
– Спасибо.
У проходной стоял, переминаясь с ноги на ногу, Богумил. Пётр отметил, что радости во взгляде друга нет.
– Здравствуй, Пиотр!
– Здравствуй, мой друг! – отозвался Пётр, обнимая поляка.
– Дзенькую, Пиотр. Нашёл ксёндз Збышек, дядя Ганнуси, он живой, в Кракове меш-кае. Станислава ниц ни;где. 
– Может, мама Ганнуси домой, на Украину, возвратилась.
– Ми тэж дума, она в доми.
– Бо;гумил, мы с Ганнусей уезжаем на родину.
– Я рад за те;бе, Пиотр, – просиял поляк. – Ми в доми, ти в доми, мир будзе, будзем дружить. Я прзиеде в Кирницу, ти прзиеде до Варшави. Я напише адрес, ти напише ад-рес, будзем писать, – и поляк полез в свою полевую армейскую сумку.
Написал адрес, фамилию, имя и отчество на листке блокнота:
– Вот мой адрес. Пи;ши свой, Пиотр.
Чумаченко написал, протянул блокнот и ручку поляку. Но Богумил, взял только блокнот.
– Будзе памятка, – указав на ручку. – Пиши, Пиотр, ми будзем че;кать, – глаза поляка повлажнели, – до видзения.
И Богумил, наверное, чтобы Пётр не заметил его слёз, быстро, не оглядываясь, пошёл прочь от КПП.
– Прощай, друг! Пусть тебя хранит Бог и Дева Мария через икону «Гваделупская», – прошептал Пётр, смотря вслед поляку, пока тот не скрылся из вида.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? – подошёл дежурный по КПП.
– Да, слушаю.
– Вас срочно вызывает начальник госпиталя.
Пётр быстрыми шагами направился в штаб.
– Проходи, Чумаченко, садись, – сказал начальник госпиталя. Подняв телефонную трубку, распорядился: – Замполита и кадровика ко мне!
В кабинет вошли приглашённые.
– Всё готово, товарищ полковник.
Тот поднялся. За ним Чумаченко.
Полковник развернул красную книжечку:
– Старшина Чумаченко, за храбрость и героизм, проявленные во время освобождения Варшавы, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 мая 1945 года вы награж-дены медалью «За отвагу».
Потом раскрыл вторую, серую, книжечку, прочёл: «За участие в освобождении Вар-шавы Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 июня 1945 года вы награждены медалью: «За освобождение Варшавы».
Полковник перевёл дыхание, раскрыл ещё одну книжечку, продолжил: «За участие в Великой Отечественной войне, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 мая 1945 года, вы награждены медалью: «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» Устанешь, товарищ старшина, вручая вам награды. Ещё Грамота Верховного Главнокомандующего с подписью Генералиссимуса Сталина. Ну и наше, скромное, на серенькой бумаге, но от всей души Благодарственное письмо за моей подписью. Держи!
– Служу Советскому Союзу! – отчеканил Пётр. – Спасибо, товарищ полковник, и вам, товарищ майор, и вам, – кивнул в сторону старшего лейтенанта. – Я буду помнить!.. – его глаза заблестели.
– У меня спиртик есть: у русских награды положено обмывать, – заметил полковник. – Я думаю, – взглянул на заместителя по политчасти, – это не противоречит Уставу?..
– Да, конечно, – улыбнулся Громовой. Традиция есть такая.


Глава двадцать восьмая

Лукич, подставив лицо солнцу, сидел на скамейке у дома, прислушиваясь к шурша-нию листвы. Запах акации пьянил. Вслушиваясь в тяжёлый гул летящих пчёл, думал: «Добрый сбор в этом году будет, жаль, сам не смогу мёд качать… Петя приедет, помо-жет. Да и воска на свечи нужно заготовить…».
В саду монотонно – тук да тук – стучал дятел. С ветки на ветку порхали синички. Вслушиваясь в их весёлое щебетание и порхание, рассудил: «Работают санитары сада, плоды будут чистые».
Щелкнул соловей, но скоро замолчал. Лукич заподозрил: «Наверное, сорока дразнится». Но трель снова полилась с переливами. «Настоящий... Да и кто может с ним сравниться?»
Чтобы не спугнуть певца, Лукич прошептал:
– Пой, дружок, залечивай раны войны. Хватит слёз…
Всхрапнула лошадь, проскрипела телега, запахло травой духмяной, свежескошенной. Лукич втянул знакомый запах, и по щеке медленно поползла слеза. Вспомнил, как «де-вяткой» брил луга. У него вдруг вспотели руки. Подумал: «Когда держал рукоять косы, не потели, а тут…».
По улице, громко разговаривая и возбуждая собак, прошли дети. Вспомнил, как сам, возвращаясь из школы, дразнил рыжего пса у соседей. Улыбнулся в усы.
Солнце клонилось к закату. Сельчане возвращались с работы. Мычали, лениво бредя, коровы, блеяли козы, покрикивали пастухи. Всё это ласкало слух старика. Скрипнула калитка, начал повизгивать Черныш. 
– Тоню, ты? Ждал, ждал и вот проморгал.
– Устала я, Паш, аж з Прокопового поля пишки. Ног не чую. Свёклу пололи. Хоро-шая будет.
– Тоню, ты бы сходила в центр, что-то долго вестей от детей нет.
– Та шо ты спешишь, только первые приехали. Неделя всего прошла… На бригаде всё знают и про всех, про наших мовчать. От солоха , – всплеснула руками Антонина, – чуть не забыла. Гнатович привет передавал, справлялся о твоём здоровье. Говорил, шо ждэ нашего Петра, заместителем своим хоче взять. Завтра, может, чого нового почую…
– Кажется, не неделя прошла, а целый месяц… – пробубнил Лукич.

Вторые сутки стучали колёса теплушки, переполненной радостью людей, возвра-щавшихся с войны.
– Слышь, старшина, тебе далеко? – спросил сержант с орденом и медалями на груди, среди которых отливали серебром орден Славы и медаль «За отвагу».
– Подъезжаю. Уже чую запах домашних пирогов, – Пётр потянул воздух носом.
Сержант тоже вдохнул воздух и с досадой в голосе отозвался: – А мне с пересадками ещё катить до Челябинска.
– Главное, война закончилась, и мы живы!.. Вас, наверное, на родине ждёт девушка? – раздался приятный голос седой женщины.
– Мечтал, но до войны не успел. Всё думал: «Заработаю, срублю дом, а потом и хо-зяйку найду…» – сержант вздохнул, – не сложилось. Война.
– Кто выходит в Малине, приготовиться! – раздалась команда.
Послышался писклявый сигнал паровоза, дёрнулись вагоны, и поезд замер.
– Ну, пока, сосед! Счастливо добраться!
– Как тебя зовут, старшина?
– Пётр я, Чумаченко Пётр Павлович, а это моя жена – Ганнуся. Счастливо вам, друзья! Даст Бог, может, свидимся.
Пётр подошёл к краю теплушки, спрыгнул, на, как ему показалось, тёплый мягкий перрон. Следом выпорхнула на его сильные руки Ганнуся.   
– Здравствуй, земля родная! – низко поклонился Пётр, – мы вернулись.
Ганнуся, не веря счастью, прижалась к мужу:
– По;йдем, Петенька…
На перроне радостные возгласы, слёзы встречающих и прибывших, блеск орденов и медалей, разудалая мелодия тальянки: кто-то пел: «В лесу прифронтовом», а из станци-онного динамика звучал «Синий платочек».      
Рядом с вокзалом толпились люди, стояли машины, теснились телеги.
– Эй, старшина! Куда едем? – окликнул моложавый темноглазый возница в расшитой украинским узором белой рубашке.
– Нам в Глубокую Криницу.
– Два куска мыла, и мы в Кринице, – расплылся в улыбке юноша.
– Два – значит, два. – Пётр положил вещмешок на телегу, собрал поплотнее сено и усадил на него Ганнусю. Сам устроился рядом. – Мы готовы.
Лошади дёрнули телегу так, что пассажиры повалились на пахнущую подстилку. Поднявшись и отряхнувшись, Пётр спросил:
– Ты откуда?
– Я заболотский, а вы местные?
– Заболоть. Бывал там, молодую сосну на жерди заготавливал. Болота там у вас и ко-мары знатные.
– А ягоды!? А грибы!? В этом году белый майский был крупный, чистый.
– Где воевал?
– Ну, не всем довелось повоевать, как тебе.
Дальше ехали молча. Чумаченко, разглядывая хлипкую спину возницы, слышал про-тивный писк несмазанной втулки левого переднего колеса, ощущая тряску телеги.
Ганнуся, ещё плотнее прижалась к мужу, думая о своём…
Глубокая Криница проявилась домами, утонувшими в садах, высокими пирамидаль-ными тополями и блестящими куполами храма.
– Смотри, Петь, – Ганнуся указала, – нашу улицу видно, а домов словно и нет. Смот-ри, смотри, они будто в прятки играют!
– Красота! – подтвердил Пётр и перекрестился. В конце улицы, повеселевшим голосом, скомандовал вознице: – Стой! Приехали, – спрыгнул с телеги, помог Ганнусе, развязал вещевой мешок, передал мыло вознице.
В это время Черныш заливался лаем.
Вышла во двор Антонина:
– Чого ты лаешься? О, то ты ещё и хвостом виляешь?
Услышав за воротами голос сына, кинулась к калитке.
– Слава Тебе, Боже, что вернул нас в родной двор, – спазмы сдавили горло Петру.
Мать, открыв калитку и увидев сына и невестку, вскрикнула:
– Ди-ты!
Пётр подхватил её, прижал к себе, целовал её лоб, седые волосы. Ганнуся прислони-лась к ним, и обе женщины заголосили, запричитали, словно от горя, а не от радости.
Лукич, постукивая палкой по забору, вышел на голоса.
– Отец! – кинулся к нему Пётр, обнял, приговаривая: – Ну, вот мы и дома. Вот и на родине.


Глава двадцать девятая

– Петя, я думаю, шо треба в церковь сходить, Николая Чудотворца поблагодарить за возвращение ваше, – предложил Лукич.
– Обязательно! – поддержала Антонина. – Завтра проведаем отца Ганнуси и в церковь заглянем.
– Я ещё на войне решил: вернусь живым, поставлю свечку и на коленях помолюсь Святому Николаю Чудотворцу, а к отцу Ганнуси мы пойдём сегодня.
– Конечно, сегодня, для него будет такая радость, такая радость! Но отец может быть на работе… – сказала Антонина.
– Спасибо, папа, спасибо, мама, – кланяясь, сказала Ганнуся, – мы с Петей по;йдем сейчас, если не застанем, подождём.
Калитка у Рыхальских была не заперта. Ганнуся, не обращая внимания на повизгива-ние Буяна, сделала несколько шагов по двору и упала на землю. Она благодарила Бога и Пресвятую Деву Марию за то, что сохранили ей, её Пете и отцу жизнь.
Пётр подхватил её под руку:
– Всё хорошо, Ганнусю. Мы живы, мы дома.
– По;йдем, Петя, папа обычно дом не закрывает.
В горнице было прибрано, на столе стоял графин с калиновой наливкой, лежала при-крытая полотенцем булка чёрного домашнего хлеба.
Ганнуся оживилась, указывая на стол:
– Папа приготовил, нас ждёт. Он любит эту наливку и ржаной хлеб. 
Скрипнула дверь, появился Анджей:
– Дети! – глаза старика заблестели. Сделав несколько шагов, он выпустил на пол са-модельную трость, на которую опирался, и оказался в объятиях дочери.

В тот вечер они долго рассказывали друг другу о том, что с ними было, что испытали. О Станиславе не вспоминали… Ганнуся, волнуясь, говорила и говорила, словно боялась, что остановят.
У Анджея катились слёзы, а Пётр смотрел на жену, будто видел впервые. Потом все замолчали, даже слышно было, как жужжит муха, попавшая в паутину.
Первым пришёл в себя Анджей:
– Сколько же ты горя перенесла!..
– Все… От этой войны мы все натерпелись! – проговорила Ганнуся, – Папа, у нас есть мука? Я твои любимые блинчики напеку.
– Зачем? На ужин есть жаркое со свиным мясом, я же заведующий фермой…
– Папа, неужели ты в колхозе? А кто тебя свежим хлебом угощает?
– Я дояркам заказываю, за деньги, конечно. Самый вкусный вдова Марка Калистрата печёт.
И Анджей почему-то замялся.
Ужин затянулся…

Лукич слез с кровати, наткнулся на стол.
– Лёг бы ты спать. Уже четверть второго ночи, – пробурчала Антонина.
– Шось детей долго нет.
– Так они у отца Ганнуси. Что с ними может статься?
– Оно-то так, – пробормотал Лукич, – может, остались ночевать?..
Уже рассвело, когда Пётр и Ганнуся подошли к калитке. Антонина, покормив скоти-ну и птицу, хлопотала у печи, готовя блины, а в глубине печи в чугунке томились свиные рёбра с картошкой.
Их встретил повизгиванием Черныш. Лукич постукивая палочкой, направился к две-ри.
– Диты пришли, ты чуешь, как радуется Черныш? – Антонина вытерла руки о фартук и последовала за мужем.
– Доброе утро, – почти одновременно сказали Пётр и Ганнуся, – извините, мы с от-цом проговорили всю ночь.
В полдень перед большой иконой Святителя Николая Чудотворца стояли, читая мо-литвы и крестясь, Павел Лукич с Антониной, Пётр с Ганнусей и Анджей.
Когда Пётр подошёл к Распятию Господа Иисуса Христа, почему-то вспомнил обуг-лившуюся деревянную мельницу под Прохоровкой, перекрестился и негромко, но твёрдо сказал:
– Нет, не распяли нас фашисты!..  Мы выстояли и победили! 



Глава тридцатая

– Рад тебя видеть, Пётр Павлович! Ещё раз с Победой! – пожимая руку младшему Чумаченко, пророкотал Кириченко.
– И вас, Иван Гнатович, с Победой! 
– Вижу, добре воевал, – залюбовался наградами Петра председатель, – так артиллери-стом и прошёл всю войну?
– Так точно! У вас тоже ордена…
– Было, Пётр Павлович… Тоже повоевать пришлось. Я вот чего тебя пригласил, – председатель улыбнулся, затем пробасил, – заместителем моим пойдёшь?
Чумаченко по привычке вытянулся и чётко ответил:
– Так точно! Но…
– Никаких но. Не святые горшки лепят. Кажется, так говорят? Будь оно неладно.
Пётр кивнул головой.
– Так вот, сегодня и начинай. Встреться с агрономом, к кадровику зайди, наведайся к участковому и оперуполномоченному – они новые. Савелий в бою погиб, добрый и храбрый был человек, а Гуревич где-то служит. С партией у тебя как?
– Война, не успел вступить. Подумаю.
– Думай. К семнадцати подходи, правление соберу, тебя представлю и о текущих де-лах погутарим. У тебя вопрос? – спросил, видя, что Пётр не спешит уходить.
– Не знаю, как и начать… Я об отце Ганнуси Анджее Рыхальском.
– Что-то случилось?
– Ему на одной ноге трудно управляться с работой, а с фронта воротились молодые ребята.
– Ты прав. Будь оно неладно. Нужно подумать … – какое-то время Кириченко молча смотрел на Петра, потом ударил ладонью себя по лбу ладонью, – ну да, Андрея назначу секретарём в сельсовет: он грамотный и работа сидячая. А кого бригадиром на ферму – на правлении и подумаем.

Пётр быстро освоил новую должность, с утра до вечера пропадал на полях, а бывало, вместе с колхозниками носил тяжёлые мешки. Ганнуся работала в бригаде Галины Пи-вовар, подружилась с ней. Возвращалась домой уставшая, но довольная. Иногда, правда, её подташнивало, но она знала от чего и никому не говорила, боясь спугнуть своё сча-стье.
Кириченко был доволен заместителем, видел в нём свою смену. Однако Пётр, прохо-дя мимо брошенных, опустевших хат и сгоревших домов полицаев, слушая рассказы земляков о зверствах фашистов, вспоминая беседы с сотрудниками госбезопасности, стал чаще задумываться: а на своём ли месте он сейчас находится, тем ли занимается, того ли просит его душа? Он стал чаще посещать церковь, где в тиши, около икон и го-рящих лампад, пытался найти ответы на эти вопросы.
Ивану Гнатовичу говорили, что Пётр ходит в церковь, особенно усердствовал новый оперуполномоченный.
– Ну и что с того? – спросил его председатель.
– Да я просто… В партию Чумаченко не вступает…
– Шёл бы ты!.. Дел нет, так хоть в поле сгоняй, там люди работают…
Однако тревожно было на душе председателя. Однажды, когда в кабинете остались одни, Гнатович сел напротив Петра и, глядя в глаза, спросил:
– Говори, Палыч, что сердце гложет?
– Иван Гнатович, – сказал Пётр, – хочу в Киево-Печерскую лавру поехать, у Святых Отцов совета спросить: как жить-то следует?
Кириченко вздохнул:
– Ну, что ж… Жаль! Я планировал тебя на моё место, а оно вот как получается! Брич-ку мою возьмёшь…
– Спасибо, сам доберусь. Вы были для меня примером в жизни. Спасибо вам за всё, – Пётр низко поклонился, – до свидания.
– До свидания, – Кириченко притянул Чумаченко к себе, крепко обнял:
– Желаю тебе счастья!..
Петра провожали заплаканные родители, Ганнуся и Анджей.
– Простите меня! Так нужно! Душа просит. Я вернусь, – Пётр, низко поклонившись, перекрестился. Обязательно вернусь.

Прошло три года.
Вечерело. Лукич и голубоглазый русоголовый малыш в полотняной, вышитой красивым узором рубашке нежились под лучами заходящего солнца.
– Ну что, Петюнь, пойдём в дом.
В это время громко залаял Черныш.
– Дедя, дядя плишёл, – прошепелявил мальчик.
– Кто там? Кого Бог послал? Проходите.
Во двор вошёл высокий, крепкий, среброголовый и сребробородый мужчина с дере-вянным посохом, в длинной, до пят, чёрной одежде. Поверх церковной рясы на груди отливал серебром наперстный крест.
– Мир вашему дому! – громко сказал он, смахнул слезу: – Здравствуйте, отец!
– С миром принимаем тебя, сынок! – ответил старик, – вернулся, и слава Богу.
А самый младший Чумаченко – Пётр Петрович – смотрел голубыми глазами, ясными, как весеннее небо, то на деда, то на отца и пока не догадывался, что он – счастливый человек.


Эпилог

В жаркий полдень 12 июля 1995 года над Прохоровкой разносились троекратные удары колокола Звонницы – символа победы и мужества, глубокой печали по отцам, сыновьям и братьям, отдавших жизнь за свободу и счастье грядущих поколений.
Недалеко от входа в белоснежный, взметнувшийся ввысь храм Святых Первоверхов-ных апостолов Петра и Павла, склонив седую голову, стоял высокий, статный пожилой мужчина. На правой стороне чёрного пиджака – два ордена Красной Звезды, над ними – знак участника Великой Отечественной войны. На левой – отливали серебром и бронзой орден Красного Знамени и медали в два ряда. Чуть ниже на красной подвеске янтарём отсвечивал иностранный орден. Между лацканами на груди, на серой цепи – серебряный крест с Распятием Господа Иисуса Христа.
Рядом, смиренно сложа руки на уровне груди и склонив голову, в строгом тёмно-синем платье, стояла сероглазая немолодая женщина.      
Подошла юная брюнетка с блокнотом в руках и фотоаппаратом на плече.
– Добрый день! С праздником вас!
– Спасибо, – прозвучало в ответ.
– Простите, вы священник? – смущаясь, спросила девушка.
– Да, милостью Божией, я – настоятель сельского храма. А это – поклоном головы указал на женщину рядом – матушка моя, Ганнуся.
– Ой! Сколько у вас наград! А что вас привело к этому храму?
– Эти места для меня священны, – ответил батюшка, – я с товарищами здесь в сорок третьем сражался с врагом.
– Прохоровка – моя малая родина! – обрадовалась  девушка, – значит, вы защищали мою родину. Спасибо вам!
Священник из-под густых пепельных бровей посмотрел на девушку и поправил:
– Нашу Родину.
Какое-то время он изучающе смотрел на брюнетку:
– Знаете, уважаемая…
– Светлана я. Корреспондент областной газеты, здесь по заданию редакции.
– Очень приятно, Светлана, а я – отец Пётр. Пятьдесят два года тому назад, когда мы держали оборону, Прохоровка была небольшой железнодорожной станцией…
Священник повёл взглядом по белостенному храму, похожему на зажжённую свечу, – как дань памяти ратному подвигу героев, перевёл взор на Колокольню единения трёх славянских народов:
– Спасибо вам, что храните память. В этой земле нашли упокоение мои друзья… – глаза священника повлажнели, – похоронен мой названый брат, танкист Саша Никитин, его бронзовый бюст в музее…
– Он совершил танковый таран! – перебила корреспондент, обрадовавшись, что мо-жет получиться хорошее интервью. – Вы…
– Я видел, как Александр своим горящим танком таранил немецкий. Смелый он был… Честный и добрый. Упокой, Господи, душу его! Даруй ему Царствие Небесное и вечный покой! Да и всем, кого война отняла у нас, – Царствие Небесное и вечный покой! Они были особого сплава – крепче любой стали и брони.
Отец Пётр трижды перекрестился:
– Простите, нам с матушкой хочется побыть одним… 

А мимо них, переговариваясь, шли и шли к храму люди – много людей – народ! И каждый слышал льющийся с мирного поднебесья звон призывный…


***
























О ТВОРЧЕСТВЕ  Н. А. ЛУТЮКА


Из рецензии на книгу «Особый сплав»:

Пути-дороги, которые приводят к творчеству, поистине неведомы и неисповедимы. Как правило, простыми и гладкими они не бывают. Сказанное выше подтверждает и литературная судьба Николая Лутюка.
Уроженец украинского Полесья, выходец из крестьянской семьи, Николай Алексан-дрович прошёл такую жизненную школу – можно позавидовать, а можно и невольно посочувствовать: далеко не каждый мужчина выдержал бы такие испытания: быть солдатом, воином-танкистом, побывать во многих «горячих» точках планеты, честно служить Отечеству. Восемнадцатилетним его призвали в армию, а вскоре он, механик-водитель среднего танка, оказался в Чехословакии. Это было первое испытание для молодого воина. А потом были и более серьёзные – служба советником и участие в боевых действиях в Эфиопии и Афганистане. В отставку ушёл с должности началь-ника одного из управлений Генерального штаба Вооружённых Сил Республики Казах-стан в звании полковника. О том, как служил Николай Александрович, говорят много-численные награды, которых он удостоен. Более тридцати шести лет службы в армии – вот его воинская биография.
Ещё в армии Николай Александрович вёл дневники, а когда уволился в запас, ему за-хотелось обо всём испытанном, пережитом, увиденном, узнанном рассказать словом, поведать другим, то есть читателям. Он несколько лет работал со своими записями и архивными документами, перечитал много литературы, и в результате появилась его первая книга «Судьба солдата». Потом на её основе были написаны другие – «Служа Отечеству», «Шалико», «Мушаверы», «Аскер».
На основании тщательно собранных и изученных документальных источников из-под пера воина-интернационалиста Николая Лутюка вышла книга «Вечной памятью живы…», повествующая о мужестве воинов-белгородцев, погибших при выполнении интернационального долга в Афганистане.   
Документалистика, публицистика, мемуаристика – это литература фактов, а ху-дожественная – мысли, чувства и, главное, – сло;ва. Именно этим она и воздействует на читателя, в ней одинаково важно, о чём и как сказать и рассказать. И Николай Лутюк стал писать рассказы и повести, которые вошли в его последующие книги: «По следу вепря», «Кому улыбается фортуна», «В гарнизоне А», «Непобеждённые». 
В разделе «Память» книги «Непобеждённые» опубликованы два рассказа – «Дважды воскресший» и «Глоток воды». Первый посвящён светлой памяти отца, Александра Ни-чипоровича Лутюка. Собственно, это прочувствованный и честный рассказ о нём – партизане, разведчике, снайпере. С этого рассказа и начал писатель развивать тему подвига нашего народа в Великой Отечественной войне, которая в полной мере вопло-тилась в романе «Особый сплав».
Прочитав роман ещё в рукописи, член Союза писателей России протоиерей Игорь Кобелев, в частности, отметил: «О роли Русской Православной Церкви в годы Великой Отечественной войны написано множество научных исследований, публицистических и литературных произведений. Но среди произведений художественной литературы, со-зданных на земле Святого Белогорья в последние десятилетия ХХ века и в начале ны-нешнего столетия, нет ни одного исторического романа. И вот теперь такой роман есть… Не зря его главный герой-артиллерист носит имя Пётр Павлович, ведь легендар-ное Прохоровское танковое сражение, по Божьему Промыслу, произошло 12 июля 1943 года, в день великого всецерковного праздника в честь и память святых первоверховных апостолов Петра и Павла… Судьба Петра Павловича, его возлюбленной жены Ганнуси, его отца диакона Павла Лукича – яркое отражение судьбы Церкви и Отечества, высо-кие образцы, примеры несокрушимой православной веры, чести, любви, единства сла-вянских и других народов нашей многонациональной страны».
Думаю, читатели, познакомившиеся с романом, разделяют такую оценку. В свою очередь хочу отметить, как профессионально и мастерски, используя художественные средства и приёмы, автор раскрывает эту поистине многотрудную тему, то есть как свои мысли выражает словом.
Вот описание утра 12 июля 1943 года, когда произошло сражение под Прохоровкой:
«Истребительный противотанковый дивизион 76-мм пушек после утомительного марша с ходу развернулся на огневых позициях в районе села Прелестное. У разбитой танками и машинами дороги, ведущей в сторону станции Прохоровка, бойцы приступи-ли к оборудованию огневых позиций. Перед их глазами открылось широкое поле со-зревшей, с чёрными плешинами, местами выволоченной золотистой остистой ржи. На нём проступали покатые высотки и поросшие мелким кустарником овраги. А дальше – остовы домов деревушки. На одном из холмов чернела обуглившаяся ветряная мельница, напоминающая огромный крест.
Пётр, изучая местность в бинокль, думал: «Какое гигантское распятие!». И перекре-стился: «Вот так фашисты пытаются распять мою Родину. Ничего не выйдет! За всё за-платите».
А теперь цитата о том, как для артиллериста Чумаченко завершился этот памят-ный день: «…Он смотрел на два схватившихся в смертельных объятиях танка, над кото-рыми полыхали языки жёлто-красного пламени и медленно поднимался тяжёлый чёрный дым. Хотелось кричать, но голоса не было.
– Саша-а! – в отчаянии позвал Пётр и упал, загребая пальцами перепаханную снаря-дами и бомбами землю. Потом перевернулся на спину и посмотрел на небо. Оно было тёмно-серым, а солнце, заслонённое грязной пеленой, выглядело уродливым. Артилле-рист воскликнул:
– Где же Ты, Всевышний?! Что творится на земле Твоей! Боже-е! Ты меня слышишь?! Помоги-и!..
И в то же мгновенье Пётр увидел, а может, ему показалось, яркую вспышку над по-лем.
– Ты услышал! – прошептал старший сержант, теряя сознание».
События, описанные в романе, вызывают интерес, главные герои – симпатию, от-рицательные персонажи – неприязнь и негодование. Таков и должен быть резонанс от художественного произведения.
Автор обращается к историческим документам, хорошо знает военную терми-нологию, его герои говорят на русском, украинском, казахском, польском, немецком языках – соответственно их национальности. И, конечно же, в произведении заложен личный жизненный опыт автора, без которого художественная литература не может существовать. Но, по моему мнению, всё-таки главное то, что роман несёт в себе, передаёт читателям Веру, Надежду, Любовь, благодаря которым наш народ смог вынести все выпавшие на его долю тяжкие испытания.
Роман завершается очень проникновенно. Бывший артиллерист, ставший священни-ком, возвращается из Киево-Печерской лавры в родное село:
«Во двор вошёл высокий, крепкий, среброголовый и сребробородый мужчина с деревянным посохом, в длинной, до пят, чёрной одежде. Поверх церковной рясы на груди отливал серебром наперстный крест. 
– Мир вашему дому! – громко сказал он, смахнул слезу: – Здравствуйте, отец!
– С миром принимаем тебя, сынок! – ответил старик, – вернулся, и слава Богу.
А самый младший Чумаченко – Пётр Петрович – смотрел голубыми глазами, ясными, как весеннее небо, то на деда, то на отца и пока не догадывался, что он – счастливый человек».
Когда говорят, что литератор пишет хорошо или плохо, – это оценка дилетантов. Мы пишем, как можем и как умеем, а привилегия читателя – принять то, о чём мы рассказываем и что исповедуем. Надеюсь, что у книг Николая Лутюка, в том числе и у романа «Особый сплав», именно такие заинтересованные и отзывчивые читатели.
Член Союза писателей и Союза журналистов России, лауреат Всероссийской лите-ратурно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и Международ-ной литературной премии «Прохоровское поле», дипломант «Международного Славянского литературного форума «Золотой витязь» Валерий Николаевич Черкесов.
10 июля 2016 года

Из рецензии на книгу «Особый сплав»:

«Присущее Николаю Александровичу чувство глубокого патриотизма и высокой ответственности за сказанное и написанное, умение сопоставлять и анализировать факты – отличительная черта автора. Бесценный опыт воинской службы, житейская мудрость и смекалка помогаю автору максимально достоверно и даже  с юмором изложить суть происходящего в тот или иной период. Воспоминания о реально существовавших, но мало известных героях локальных войн, военных конфликтов, использование подлинных документов, постоянный эффект авторского присутствия, дают читателю возможность взглянуть на события давно прошедших лет не с точки официальной хроники, а глазами очевидца.
Автору присуща своеобразная индивидуальная манера письма, свой собственный стиль, характеризующийся образно-эмоциональной экспрессивностью и выразительностью, достигаемой развёрнутыми детализированными описаниями.
Знание нескольких языков помогают писателю создавать образы насыщенными, яркими, колоритными, правдивыми.
…Автор, считая себя наследником всего того, что было не только с ним, но и с теми поколениями, которые жили на нашей земле до него, в произведении восстанавливает правду, ликвидируя «белые пятна» истории, возвращая доброе имя тем соотечественникам, которые были несправедливо забыты и оклеветаны, в том числе священникам.
…Писателю, являющемуся профессиональным военным, удались батальные сцены…
…Умело изображая природу, автор переносит нас на берега реки Здвиж…
«…Бойцы с ходу преодолели реку Здвыж по мосту и начали рассредоточиваться на противоположном берегу. Темень и туман, клубящийся вдоль реки, укрыли стрелковое подразделение. Урчали машины, блёклым светом фар выхватывая из тьмы людей, фыр-кали лошади, громко ругались коноводы, перекликались командиры и бойцы.
В этой какофонии звуков Чумаченко вдруг услышал жуткий вой волка-одиночки и в сердцах выругался: 
– Серый, гад, заткнись, и без тебя тошно!..
Ближе к утру шум затих, только на реке продолжалась разноголосая ленивая перекличка разбуженных лягушек. Начинало светать. Туман медленно сползал в низину, прижимался к водной глади, выказывая красоту Полесья.
Пётр увидел несколько стройных белоствольных красавиц-берёзок. Они распушили свои ветки-косички с тёмно-зелёными, трепещущими под дуновением лёгкого ветерка листочками и были похожи на девушек с распущенными волосами. За ними утопала в садах спящая Бородянка. Левее и дальше, примыкая к реке, зеленел густой сосновый бор. Справа от села пробегала лента полуразрушенной шоссейной дороги, уходящая в направлении Киева. Берега реки поросли высокой густой осокой. Местами в ней, подняв тёмно-жёлтые соцветья, красовался водяной ирис. Дальше, насколько мог видеть глаз, словно пёстрый ковёр, простиралось поле изумрудной сочной травы с вплетением луговых цветов.
Задремали на утренней зорьке лягушки. Притихли, напившись росяной водицы, сверчки. Слышны были только тихие разговоры людей да редкое фырканье лошадей. На краю села, за берёзками, лениво пролаяла собака, в другом конце хрипло прокукарекал петух».
Автор смело увязывает рассуждения главного героя  с историческими фактами, чем правдиво показывает ужасные исторические факты начала Великой Отечественной войны…
Автором найдена интересная форма характеристики немца-оккупанта через изложение его мыслей в письме любимой:
«…Генерал говорил: «русских варваров», но то что я видел ещё в первом бою…
Нет, милая Гриниета, это не французы и не голландцы…
Они бесстрашны, милая Гриниета. Я видел, как горящий русский танк стрелял по нам, а потом выскочили из него горящие как факел танкисты и, паля из пистолетов в наши танки, побежали не назад, а вперёд на нас. Это фантомы, милая Гриниета, это страшно. Завтра мы идём в бой. Что нас ждёт, я не знаю, но я буду храбр…»
С глубоким чувством ответственности и исторической точностью автор представляет читателю события, произошедший на полях под Прохоровкой в июле 1943 года.
Читая роман, читатель ощутит себя участником событий происходивших в то, трудное для страны время, почувствует горечь поражений и потерь, радость победы, узнает цену жизни, чести и предательства, поймёт, что в единой семье братских славянских народов мы сильны и непобедимы».
Проза Николая Лутюка представляет интересный материал для исторического исследования локальных войн и военных конфликтов двадцатого столетия, краеведческого и филологического изучения»

Действительный член Академии русской словесности и изящных искусств имени Г. Р. Державина, кавалер медали «М. А. Шолохова» Министерства образования Российской Федерации, главный редактор Белгородского общественно-политического и литературно-художественного журнала «Звонница», Почётный гражданин Белгородской области, член Союза писателей СССР и России Владислав Мефодиевич Шаповалов.
26 сентября 2017 года


Из рецензии на книгу: «Непобеждённые»:

«…И как человек глубоко неравнодушный к происходившему и происходящему в стране и мире, и тем более в подведомственных ему гарнизонах, не мог не написать о происходивших на его глазах событиях. Нашёл для этого свою обстоятельную, добротную манеру рассказа, полистал дневники, вспомнил многие интересные случаи. И написанное составило целый ряд книг повестей и рассказов, изданных в Белгороде…
Рассказывается в них о службе солдат и офицеров танковых войск, их мужестве, стойкости, воинском долге. Герои книг участвуют в  драматических событиях, происходивших в Чехословакии, Эфиопии, Афганистане, выполняют требующие такта и понимания воинские обязанности в дружественном Казахстане.
…Это новые страницы о войне в Афганистане и далёкой Эфиопии, о наших солдатах и офицерах, людях привычного подвига, не потерявших  воинской чести во время тяжких испытаний. Читая его, открываешь для себя что-то неизвестное дотоле, трогательно-трагическое.
Не сомневаюсь, что книги будут с интересом прочитаны разными читателями, а прежде всего бывшими военными, напомнят о незабываемой службе и, конечно, окажутся нужными и полезными учащимся, студентам...»

Член Союза писателей и Союза журналистов России Александр Митрофанович Гирявенко
18 июля 2015 года.

Из резолюции Высокопреосвященного Иоанна, митрополита Белгородского и Старооскольского:

«Издание исторического романа «Особый сплав» благословляется. Надеюсь, что это произведение найдёт своего читателя и станет своеобразным путеводителем для тех, кто пытается понять непостижимые пути России. Божие благословение да пребывает с Вами».
ИОАНН
10 марта 2017 года
Из рецензии на книгу «Особый сплав»:

«О роли Русской Православной Церкви в годы Великой Отечественной войны написано множество научных исследований, публицистических и литературных произведений. Но среди произведений художественной литературы, созданных на земле Святого Белогорья в последние десятилетия ХХ века и в начале нынешнего столетия, нет ни одного исторического романа. И вот теперь такой роман есть… Не зря его главный герой-артиллерист носит имя Пётр Павлович, ведь легендарное Прохоровское танковое сражение, по Божьему Промыслу, произошло 12 июля 1943 года, в день великого всецерковного праздника в честь и память святых первоверховных апостолов Петра и Павла… Судьба Петра Павловича, его возлюбленной жены Ганнуси, его отца диакона Павла Лукича – яркое отражение судьбы Церкви и Отечества, высокие образцы, примеры несокрушимой православной веры, чести, любви, единства славянских и других народов нашей многонациональной страны.
Автором мастерски созданы образы разных людей, отражены народные обычаи, приведены описания природы, батальные сцены, точно переданы особенности украин-ской, польской, немецкой, казахской речи, даются точные характеристики оружия и боевой техники, приводятся архивные сведения о боевых действиях, цитируются письма советских и немецких солдат, стихи из фронтовой газеты.
Мне как священнику Русской Православной Церкви чрезвычайно интересно и приятно на протяжении всего романа читать цитаты из Священного Писания, слова из глубины души звучащих молитв…
Роман, по благословлению священноначалия, несомненно, может быть востребован как ценное пособие для учителей и преподавателей в деле духовно-патриотического воспитания молодого поколения, школьников и студентов средне-специальных и высших, в том числе и духовных, учебных заведений».

Член Союза писателей и Союза журналистов России, протоиерей Игорь Вик-торович Кобелев.
21 июля 2016 года.

Из рецензии на книгу: «Ратники Отечества»:

«…Судя по литературному багажу Николая Лутюка, человека, повидавшего в жизни многое, ему сказать есть о чём. Полковник в отставке, член Союза писателей и журналистов России, он побывал в различных странах, в «горячих точках», пережил смерть боевых друзей, сам не однажды находился под прицелом противника, познал цвет госпитальных стен. Пережитое не даёт ему покоя ни днём, ни ночью, он стремиться выразить всё это на бумаге. Порой слог его не достаточно блестящ, мысль не причёсана, он словно торопиться высказаться, поведать окружающим о наболевшем.
В своих книгах автор рассказывает об этом увлекательно, чувствуется глубокое знание происходящего, неравнодушие к судьбам людей. Написаны они просто, искренне, добротно, читаются на одном дыхании. Герои показаны непредвзято, неназойливо, с позиций добра, долга, чести, совести».

Член Союза писателей России, лауреат Международных литературных премий: «Прохоровское поле» и «Имперская культура» Вячеслав Владимирович Колес-ник
21 февраля 2012 года

Из отзыва на книгу «Особый сплав»:

«…Рецензируемая работа, с одной стороны, свидетельствует о том, что её автор знаком с содержанием различных документов, что ему помогло в изложении исторических событий.
…видно, что автор романа хорошо ознакомлен с атмосферой описываемого в романе времени и постарался изложить события, основанные на личном восприятии поведения героев произведения, используя весь колорит отношений к происходящим в романе событиям.
…главный акцент романа – преданность Отечеству, идеалам социализма, дружбы и любви поможет новым поколениям узнать историческую правду описываемого периода.
Герои романа в условиях страшной и доблестной участи советских людей, сражавшихся с фашистами, представлены непредвзято, неназойливо, с позиции долга, чести, совести, добра.
Благодаря знанию истории родного края, кропотливой работе с архивными документами, личного знакомства с прототипами главных героев, автору удалось создать интересное произведение, которое будет востребовано временем и читателями».

Кандидат исторических наук, доцент кафедры российской истории и документоведения НИУ БелГУ  Владимир Семёнович Кулабухов
29 июня 2016 года





Из отзыва на книгу «Особый сплав»:

«…Верность нравственным идеалам, реальность изображаемых событий в романе нельзя не отметить сегодня, когда искажаются исторические факты и патриотическое воспитание молодёжи как никогда необходимо…
В основе романа – реальные судьбы главных героев, на долю которых выпали горести и радости, испытания и победы советского народа, прошедшего через гражданскую войну, коллективизацию, Великую Отечественную войну, трудности полувоенного периода.
Красной нитью в романе проходит мысль, что в самые суровые времена для наших народов, идя плечо к плечу, мы победили страшного врага – немецкий фашизм, подняли разрушенное войной народное хозяйство.
Считаю, что роман будет интересен как для старшего поколения, так и для молодёжи, а для ветеранских организаций станет подспорьем в работе по нравственному и патриотическому воспитанию граждан всех возрастов».

Член издательского Совета Белгородской области, Председатель Совета региональной организации ветеранов войны, труда, вооружённых сил и правоохранительных органов Наталья Звягинцева
9 февраля 2016 года

Из отзыва на книгу «Особый сплав»:

 «…Роман «Особый сплав» заявлен как исторический и сюжет в нём развивается на фоне событий отечественной истории. Подтверждение этому можно встретить на страницах произведения. Автор неоднократно обращается к реальным историческим документам, органично вплетая их в сюжетную канву. К несомненным достоинствам романа следует отнести то, что автору удалось создать настоящий интернационал из своих героев. В свете искусственно нагнетаемой межнациональной розни среди дружественных народов, появление романа, где нет разделения героев на хороших и плохих по национальному признаку можно только приветствовать. Большой объём работы с историческими документами, воспоминаниями очевидцев и богатый жизненный опыт автора, использовавшиеся в работе над произведением, выделяют роман «Особый сплав» из общего потока военно-исторической прозы, нередко представляемой довольно легковесными произведениями.
Администрация музея-диорамы полагает, что роман «Особый сплав» можно рекомендовать к публикации и использованию в воспитательном и образовательном процессе учащихся и студентов региона. Восприятие истории Отечества посредством художественной литературы всегда было наиболее распространённым способом популяризации истории.
Произведение такого уровня будет значительным вкладом в предстоящее празднование 75-летия Победы в Курской битве».

Члена издательского Совета Белгородской области, Директор Белгородского государственного историко-художественного музея-диорамы «Курская битва. Белгородское направление» Мария Борисовна Кугина
27 декабря 2017года