Соловей

СОЛОВЕЙ

Через плотную завесу дождя едва просматривался железнодорожный шлагбаум, словно поднявший голову журавль. В стороне расплывчато – будка дежурного по железнодорожному переезду.
Путник, словно привидение, проплыл над рельсами, остановился, словно упёрся в невидимую стену, и направился в сторону будки из красного кирпича. Зашёл под козырёк, снял видавший виды дождевик, встряхнул его и постучался в дверь.
– Кого там черти носят в такую погоду? – донеслось из-за двери.
– Прости. Промок до нитки…
– Заходи, чего уж… Только знай, это не дом благородных девиц.
– Да уж понял…
– Тряпьё своё мокрое там, за дверью слева, на крючок повесь.
– Добрый день!
– Тяжело сказать, что добрый, – пробурчал железнодорожник, – льет, словно Сварог  свои хляби открыл…
– Хорошо, что Перун  отдыхает, а то бы…
– И то, правда. Проходи, – взглянув на гостя из-под седых косматых бровей хозяин будки увидел в нём чем-то близкого человека, добавил, – Садись. Сейчас чаёк согрею.
Над столом на пульте ярко замигала красная лампочка, и тревожно заработал зуммер.
– Ты уж прости, работа, – железнодорожник нажал на кнопку пульта у мигающей лампочки, взял фонарь и, накинув на плечи армейский дождевик, вышел, а через какое-то время снаружи донёсся скрип лебёдки опускающей бруса шлагбаумов.
Гостю бросился в глаза порядок в комнатке. На столике под окошком чёрный телефон с ручкой, рядом открытая объёмистая тетрадь, за ней чернильница-непроливайка с пером-звёздочкой на затёртой ручке. Там же раскрытая потрёпанная толстая книга. Немного выше стола, на уровне глаз - серого цвета небольшой пульт с лампочками и чёрными кнопками. Чуть выше пульта круглые железнодорожные часы. На подоконнике, в глиняном горшке, похожий на взрыв фиолетовый бутон фиалки. В другом углу плетёный столик. Рядом на двух красных кирпичах - небольшой дюралюминиевый электрический чайник. У гостя мелькнула мысль: «Трофей», у нас такими не балуют. Над столиком, приклеенная к стене вырезанная из какого-то журнала небольшая цветная картинка изображением сидящей на ветке с запрокинутой головкой и открытым клювом птицы.
Наблюдения прервались нарастающим шумом, и вскоре мимо, постукивая колёсами на стыках рельс, словно огромный змей Горыныч, в дождевой пыли пронёсся железнодорожный состав.
Заскрежетала лебёдка, поднимая брусы шлагбаума. Дверь открылась, и донёсся голос железнодорожника: 
– Одиннадцатый за сегодня. Порожняк.
Дежурный по переезду снял дождевик, встряхнул его и повесил на крючок рядом с дождевиком гостя, после чего направился к столу и, крутнув несколько раз ручку телефона, пробурчал в трубку:
– Прошёл тридцать шестой. Нормально. Понял.
Сделав запись в тетради, развернулся лицом к гостю и вдруг спросил:
–  Дождевик-то у тебя казённый. Давно оттуда?..
– В сорок первом – плен, побег, ещё раз плен, работа на немца, ну и …
– Знакомо, – грустно отозвался железнодорожник. – Только Бог миловал от казённых щей. Разобрались, отпустили.
– А что это у тебя блестит за занавеской на вешалке?
Дежурный по переезду подошёл к вешалке, отвернул полу:
– Костюм. Приглашали в школу, перед детишками выступать...
– Во, так ты… – раскрыл рот гость, увидев на пиджаке два ордена Славы, медаль «За отвагу» и ещё несколько. – И тебя тоже?!..
– Я же сказал, разобрались. Разведчиком был. В Польше, раненного, без сознания, немцы подобрали. Выходили и в лагерь …
– Сочувствую… Ты чай обещал.
– Обещал. Меня Петром зовут, – железнодорожник открыл крышку чайника, заглянув внутрь, удовлетворённо крякнул и воткнул вилку в розетку. – Заварка липовая, а с сахаром, сам знаешь. 
– Да чего там, лишь бы горячий. Щербинин я, Григорий. Под Вязьмой окружили, бойня была страшная… – Задумался. – Да что там, всем досталось. Я был ранен в ногу выше колена. Затем лагерь. Власов, генерал, в свою армию агитировал. Подумал: пойду, получу оружие и дёру дам. Подкормили, одели, вооружили, обучили, и однажды мы с товарищем в побег сорвались… Голодные и холодные, блудили по немецким лесам четыре дня, языка их не знали, правда, немцы иногда поесть давали, но не от сердца, а видя наши лица и винтовки за спиной. На пятый день товарищ говорит: «Давай сдадимся, там хотя бы кормят». Поссорились мы тогда крепко и, потеряв бдительность, нарвались на немецких солдат. Отстреливались. Товарищ погиб, а меня, раненого, обратно за колючку. Три дня мутузили, кровью харкал, но стоял на своём: «Друг подговорил …». Думал, не выдюжу…
– Чай поспел, – Пётр протянул стакан с плавающими цветками липы. – Грейся.
– Спасибо, – беря двумя руками стакан, ответил гость и продолжил: – Потом на построении офицер через переводчика спросил: – Кто хочет работать как специалист – пахать, сеять, молотить, коров доить, у немецкого бауэра, – ну, куркуля по-нашему, и стал перечислять блага. Я смекнул: от него можно сбежать, но не успел, освободили американцы и обратно в лагерь. Потом советских пленных передали нашим. Как и что было дальше, сам знаешь… – рассказчик тяжело вздохнул.
Железнодорожник, отхлебнув несколько раз из стакана, поставил его на стол и, дослушав гостя, отозвался:
– Да, знаю… У каждого своя судьба. Я протопал от Станислава  до Прохоровки, родины моей малой, а потом обратно.
Пётр на время задумался, затем продолжил:
–  Стояли мы у границы Польши. Вот она, долгожданная победа, но… «Язык» понадобился. Средина декабря… – дежурный по переезду, словно ощутил то время, поёжился. –  Морозец славный, фрицы спрятались в блиндажи и землянки, только дымок струйкой вверх. Наши, ближе к полуночи, открыли стрельбу, и мы втроём проскользнули за «колючку». Начальник разведки дивизии на инструктаже поставил задачу: «Старшего офицера добыть, кровь из носа, старшего». Ползли по снегу, не дыша. На наше счастье луна скрылась в снежных тучах.  Прислушиваясь к перекличке вражеских часовых, мы маскхалатами трамбовали потрескивающий от мороза снег.
…Зазвонил телефон. Железнодорожник снял трубку и, послушав, ответил: «Понял», положил на место. Отхлебнув чай, продолжил:
– Пробрались вглубь обороны, отыскали штабную землянку, затаились. Далеко за полночь вышел грузный майор. Мы поняли, что такого борова не дотащим. Опять затаились. А майор, как назло, пристроился почти рядом с нами и долго кряхтел, справляя нужду. Хотелось задушить, но командир группы приложил палец к губам: ни-ни.
Пётр, о чём-то вспомнив, усмехнулся:
– Не успел скрыться за дверью землянки майор, как она широко открылась, и показался высокий худощавый подполковник. Он сделал несколько шагов в нашу сторону, собираясь мочиться. Комвзвода – мужик мосластый, –  немца снял в одно касание, так что тот нужду под себя справил. Я с товарищем запеленал его в запасной маскхалат и, волоча короткими перебежками, направились в сторону наших позиций. Когда приблизились к проходу в проволочном заграждении, в небо, недалеко от нас, взмыла осветительная ракета. Стало светло как днём. Упали на снег и затаились, но немцы нас заметили, и такое началось! Взлетели несколько осветительных ракет, пули роями, словно пчёлы, с визгом проносились над головами, сбивали прутья кустарников, завывали, ударяясь в проволоку, поднимали рядом буруны снега. Лежали, не дыша, ожидая окончания «представления». Командир приказал: «Я с немцем пополз. Вы, в случае чего – прикрываете», и потащил за собой «языка». Мы не успели. Стрельба усилилась, не давая возможности шевельнутся. Неподалёку стали рваться мины. Краем глаза я заметил, как к нам на выручку короткими перебежками спешила группа прикрытия. Обрадовался, однако… Яркая вспышка, и я почувствовал удар в правое плечо, голову сдавило, словно в тиски попала. Потом было беспамятство. 
Дежурный по переезду протянул руку к стакану: – Чай наш остыл, сейчас подогрею, – долил воды в чайник и воткнул штекер в розетку. После чего долго молча смотрел на чайник, затем перевёл взгляд на картинку с птицей.
Гость, чтобы отвести его от тяжёлых воспоминаний, спросил:
– Пётр, а что за невидаль изображена?
Железнодорожник вздрогнул:
–  Нахтигаль…
– Не понял, – вскинул брови гость.
– Соловей, по-немецки – нахтигаль.
– А-а, – протянул путник, не поняв, почему так трогательно смотрит железнодорожник на картинку с птицей.
А тот продолжил:
– Потом был концлагерь.  Думал, не выживу, но подлечили, окреп. Хотел бежать, но однажды на построении ко мне подошёл немецкий офицер, долго изучал взглядом серых холодных глаз, затем через переводчика спросил: «Крестьянин?». Я утвердительно кивнул головой. Офицер распорядился отправить меня на работу к бауэру. – Косматые брови железнодорожника сошлись на переносице, он о чём-то задумался, затем взгляд посветлел: – У немца-помещика ухаживал за лошадьми. Добрые кони были, даже участвовали в скачках. Сынок хозяина приходил, помогал. Я неплохо знал немецкий язык, и мы часто подолгу с ним разговаривали, учил езде верхом.  – Глаза рассказчика повлажнели, – и русскому языку, о нашей стране рассказывал. 
О, чайник буянит, свеженького налью, – поднялся Пётр. После того, как долил в стаканы чай, присел, отхлебнув глоток и, крякнув от удовольствия, замолчал.
Гость, смакуя чай, внимательно наблюдал за железнодорожником. Подметил, что у гостеприимного хозяина выверенные движения. Жилистые, широкие в запястьях руки, словно тиски, сжимали дужку чайника. Наливая в него воду из бачка, не уронил ни капли. Ни одного лишнего движения, кряжистый, крепкий, будто из одних сучков скручен.
– А при чём тут картинка? – не утерпел Щербинин.
–  Так слушай. Я привязался к ребёнку, Вилли его звали, а он ко мне. Всё свободное время проводил возле меня. Штруделя  вкусные приносил. – Пётр, словно вспомнив их вкус, облизнулся, провёл пальцами по губам и продолжил: – Бауэр, худосочный такой, вначале бурчал, но заметив, как взрослеет сын и как держится в седле, разрешил общаться со мной. Иногда приходила мама, типичная арийка: стройная, серые глаза, крашеные, бантиком, губы, светлые, до плеч, немного взбитые волосы и уверенная походка. Что греха таить, иногда я засматривался… – железнодорожник усмехнулся своим мыслям, потёр руки и замолчал. Некоторое время смотрел в пол, затем ожил:
– А ночами я слышал гул далёкой канонады, ждал, когда однажды тёмной ночкой сбегу.
Заработал зуммер, замигала лампочка. Дежурный по переезду привычным движением нажал кнопку и, прихватив фонарь, вышел за дверь. Заскрипела лебёдка, домик затрясся, и мимо окна, тяжело перестукивая колёсными парами, прошёл эшелон. Вернулся Пётр.
 – Грузовой проследовал, тяжёлый, – сказал он. Поставив на место фонарь, крутанул несколько раз ручку телефона, доложился и, сделав необходимую запись в тетради, развернулся лицом к гостю.
– Однажды Вилли прибежал взволнованный и, путая русские и немецкие слова, залепетал: «Пётр, нато пешать … Russen kommen! Chef der Konzentrationslager   сказаль русский стрелять … Пежать, Пётр …» – и поймав меня за рукав, потянул за собой в направлении дома. Вначале я сопротивлялся, думая, что тащит к немецким солдатам, но мальчик, наверное, угадал мои мысли и повторяя: «Никс немеский зольдат. Никс зольдат…», провёл меня в комнату, что служила им летней кухней, и сказал: «Пётр мольшать. Ночь путем упехать». 
Я нашёл на столе короткий нож и затаился за дверью. 
  Спустя какое-то время во дворе раздался шум. Искали меня. А мальчик всё повторял немцам: «Русс  ging  , русс ging…». Вскоре шум удалился. В комнату вошла хозяйка и прикрыла за собой дверь. Я был обнаружен и, как лягушка, заколдованная взглядом змеи, уставился в её серые глаза. Немка от неожиданности рванулась обратно, но вдруг замерла. Какое-то время мы словно гипнотизировали друг друга. У меня на лбу выступили капли пота, и я поднял руку, чтобы их смахнуть. Немка же заметив блеск лезвия ножа истолковала это движение по-своему и, выставив вперёд руки, дрожащим голосом залепетала: «Ich habe nicht gesehen  Пётр. Ich habe nicht gesehen Пётр. Ich ging ...» и медленно, со страхом глядя на меня, вышла. Что тогда я пережил?!.. Легче было сходить в тыл к немцам.
…За окном начало темнеть. Вбежал Вилли: «Пистро пежаль, Пётр» и потянул меня за рукав. Садами, мимо конюшен, мы бежали в направлении спасительного леса. Вскоре лес укрыл нас. Слушая прерывистое дыхание мальчишки, я перешёл на шаг. Неожиданно из-за кустов, прозвучал писклявый голос: «Хальт! ».  Мальчик запнулся и повалился на землю. Я подхватил его под руки и зигзагами побежал. И тут автоматная очередь. – Пётр замолчал. Медленно поднялся, подошёл к бачку, набрал полную кружку воды и крупными глотками выпил, после чего повесил её и вышел на улицу.
 Щербинин понимающе смотрел на железнодорожника, повторно переживающего события десятилетней давности. Когда Пётр вышел, сам залпом выпил кружку воды. В голове всплыли свои воспоминания, как его и таких, как он, везли этапом в продуваемых насквозь ветрами вагонах. Григорию показалось, что он и сейчас ощущает, как холод проникает сквозь одежду, сковывает его тело и сознание.
  Скрипнула, открываясь, дверь. Железнодорожник хрипловатым голосом произнёс:
– Дождик урезонился. Потеплело, весёлка зависла. Тебе куда дальше?
– В Поляну мне. Почти пришёл. Там, – указал пальцем в сторону окошка, – на окраине, ближе к Северскому Донцу, родной дом. – Посмотрел на железнодорожника, словно ища у него защиты, потухшим голосом добавил: – Как-то боязно домой идти… –  и замолчал.
Какое-то время сидели молча. Щербинин, глянул на картинку, спросил,
– А почему ты ничего не рассказал о соловье?
 Пётр повернулся лицом к гостю: 
– Далеко мы не убежали… – Замолчал, некоторое время смотрел в пол, затем продолжил: –  Пуля попала Вилли в грудь, мне в левую ногу. Чувствуя, как обмякает тело мальчика, остановился и положил его на землю.  Неожиданно, в высоте раздались трели соловья. Губы Вилли зашевелились, и в блестящих, широко открытых, наполненных слезами глазах я увидел отражение седого злого неба, а он из последних сил прошептал: «Со-ло-вей, Пё-т-р, нах-ти-галь…».
Железнодорожник отвёл повлажневшие глаза.
– Он умер у меня на руках, – продолжил хрипловатым голосом Пётр, – я был в отчаянии. Что делать? Похоронить моего спасителя в лесу, а родители…  К одному горю прибавится второе. И тогда решил нести Вилли к дому бауэра. Возле летней кухни в тусклом свете фонаря, словно чувствуя беду, что-то шепча, бродила мать Вилли.  С ношей на руках я вышел на свет. Немка, увидев нас, упала на колени и заголосила: «Вилли-и-и!..». Я положил мальчика на скамейку и, глотая слезы, на немецком сказал: «Простите меня, я не уберёг вашего сына». Когда уходил, то слышал, как немка кричала, захлёбываясь рыданиями.
В лесу я перевёл дыхание и осмотрел рану. Слава Богу, пуля задела только мякоть голени, перемотал обрывком рукава. Через день оказался у своих.  А эту картинку с соловьём я в Германии, среди брошенных вещей нашёл, с тех пор и храню…







***