36. 9 Пушкин История пушкинского мифа и сакрализац

 Пушкин
 История пушкинского мифа
 и сакрализации поэт-человека в русской мысли

Часть I. Краткая история мифологии в пушкинологии

Часть II. История пушкинского мифа русской мысли

Схема мифологизации Пушкина, очистки, обожения и сакрализации его образа описана в сборнике статей Бочарова С.Г. «Генетическая память литературы», в частности,  в ст. «Гоголь: творческая наука» и «Заклинатель и властелин многообразных стихий»: <Процесс создания «пушкинского мифа в русской мысли», процесс мифологизации и сакрализации поэт-человека А.С. Пушкина начался еще при его жизни и имеет почти 200-летнюю историю от Гоголя до Цветаевой в цеху писателей и от Леонтьева, Мережковского, Вяч. Иванова и Соловьева до Франка в цеху философов. Процесс завязался еще при жизни Пушкина (первые высказывания Гоголя) и составил затем особую линию русской мысли и как бы особое национальное дело («Без понимания Пушкина нельзя и русским быть»: Достоевский, 1879).> .

Вот основные вехи и мнения этого беспримерного процесса.

1 этап – гоголевский ранний процесса, который пошел и не остановился =
Пушкин титулован как чрезвычайное и единственное (м.б.) явление русского духа

Родоначальником национальной пушкинской герменевтики, отцом пушкинского мифа и автором книги « Бытие - Генезис пушкиномании)»  в мировой пушкинологии был современник Пушкина и  одно время его коллега по цеху комик Ник. Вас. Гоголь (амплуа (l'emploi) комика – дефиниция самого НВГ).

Гоголевский генезисный этап пушкиноведения в пушкинологии имеет свою историю и два четких момента в дефиниции Пушкина Гоголем – 30-ые годы и  потом после разрыва и перерыва 40-ые годы…

В начале Гоголь, будучи зависим от Пушкина как от колодца с сюжетами и находясь под магнитизирующим и гипнотизирующим гнетом его авторитета, к тому же писавших исключительно под разными псевдонимами и неизвестный публики как Гоголь, но тайно страстно желавший славы и  искренне в мертвой душе без лика считавший себя писателем-комиком, публично выдает «памятниковую характеристику» Пушкину:
Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть,  единственное явление русского духа

Эта формула записана в 1832 (по уверению автора) и опубликована в НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ПУШКИНЕ сб. Арабески в 1835 году. Вот  ее начало и центральный фрагмент:
< При Имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русской язык, русской характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.>

Фактически Николай Васильевич объявил Пушкина живым русским племенным божеством, полным отражателем и чистейшим не кривым зеркалом русскости и поразительным уникальным явлением русского духа, второго пришествия которого надо ждать  200 лет. Осталось 15 (конспект пишется 5-8 фе-враля 2020).

Приложение = Курьез генезиса этой истории:

 Бочаров С. в ст. «Гоголь – творческая наука»: <В пушкинском дневнике за 1834 г. есть запись (от 7 апреля) довольно загадочная: «Гоголь по моему совету начал Историю Русской критики». Такую роль ему Пушкин назначил, какую он, конечно, не выполнит, но что же в это самое время он пишет? Он собирает «Арабески» (январь 1835 г.) и, похоже, что в это время пишет «Несколько слов о Пушкине» в эту книгу. Не историю русской критики начинает, а открывает в русской мысли процесс, какой будет назван пушкинским мифом. Про него современники скажут (ТТ.В. Нащокин), что Пушкин великодушным своим покровительством выводил его в люди, но и он уже в начале поприща отдал творческий долг ему на все обозримые времена наперед.>   Получается, что Пушкин заказал Гоголю нечто, а получил обоснование своей тронизации и титулования! < Статья послужила творческому сближению писателей в последнюю пору общения в 1835-1836 гг., с полуапокрифической передачей Гоголю сюжетов комедии и романа (о чем мы знаем только из собственных его слов, так что в истории нашей словесности это осталось бесспорным мифологическим фактом) и привлечением Гоголя в «Современник» в качестве не только прозаика («Нос»), но и ведущего критика, автора самой видной и боевой статьи, открывшей первый номер пушкинского журнала («О движении Журнальной Литтературы, в 1834 и 1835 г.») и почти двух десятков малых рецензий в том же номере (правда, в следующих номерах при жизни Пушкина критическое участие Гоголя прекращается).>

Своим поэтическим манифестом АСП сам подлил масла в огонь у алтаря подобного титулования и коронации = по формуле этики эстетики АСПизма: подлинному поэту не до общественных целей и идеалов = он божий избранник = его дело подневольное и не обсуждаемое – поэзия  и ничего иного, а цель поэзии - поэзия. У поэта свой алтарь и он жертва на таком алтаре по Промыслу Его. Поэзия выше нравственности. В иных землях писателя пишут или для толпы, или для малого числа. У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя. При этом в Моральном Кодекса Пушкина в строфах о поиске Онегиным решении после получения им Письма Татьяны  первой строкой выбита формула = Любовью шутит Сатана, а вы Любите самого себя.  И вся недолга.

2 этап – белинскиада -  оппенции «неистового Виссариона» –

критика Белинского В.Г. = поэт обмер – на трон посадить  Гоголя
Первое разочарование. За годы отсутствия в 1820-1826 у публики сложился образ Пушкина как изгнанника, романтического байронического поэта (Пушкин - северный Байрон1), символа протеста и либертинажа, призывающего Кинжалом (на листе  с словами которого присягали и клялись тайники)  к республиканским переменам и общей свободе. Долгожданная встреча с выдуманным кумиром после первых восторгов и рукоплескания… вскоре быстро сменилась острым разочарованием – поэт за Пророка и Стансы был заподозрен и обвинен в  отступничестве сервилизме. Бедняки питались вестями и кривотолками СМИ, а те вещали – поэт наш обмер, гениальность его была преувеличена приятелями ради книжной торговли.
Пушкина преследовала молва = шпион правительства. Выданные им  на гора «Стансы», «Клеветникам России» и «Друзьям» добили последние бастионы сомневающихся в правоте молвы. 

Белинский утверждал в письме Гоголю, что Пушкину «стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения... чтобы вдруг лишиться народной любви» [Белинский 1952: 506]. Два стихотворения из трех — это почти наверняка «Друзьям» и «Стансы» (1826), более верноподданнических стихотворений в пушкинском репертуаре нет. Трудно удержаться от предположения, что третьим стихотворением, «лишившим Пушкина народной любви», было стихотворение «Пророк», опубликованное в «Московском вестнике» почти одновременно со «Стансами».  Стихотворение «Друзьям» открывается цитатой из 138-го Псалма («Нет лести в языце моем») и включает самоопределение Пушкина как «Небом избранного певца». 

Пушкина гонит молва = расчетливое честолюбие, измена патриотичесому делу и отступничество, сговор с царем-душителем и всей властью, сервилизм, наушничество, шпионство …  Пророк , Арион и Стансы стали вывеской пушкинского сервилизма и компромисса.

Растерянный поэт - псевдосимвол времени – подался в благонамеренные (женился с третьей попытки на бесприданнице и по слухам родственнице царя-душителя) и при этом стал драматургом и прозаиком: обеспеченной публике, которой доступны были книги и театры, явился вдруг не поэт-бунтарь и глашатай, а Пушкин автор пьес и прозаических повестей…

Все вроде  началось «за здравие», но вот во второй половине 20-х небо над Пушкиным нахмурилось, к 30-м сошло до «за упокой» и разразилось бурей и хлябями небесными  = В.Г. Белинский еще при живом АСП в своем дебюте литкритика заявил, что тот как поэт «обмер» и одногорбый трон русского Парнассуса свободен. Первая атака неистового молодого критика ВГБ на АСП была предпринята в газете Молва в статье «Литературные мечтания (Элегия прозы)»:

<Пушкин, поэт русский по преимуществу, Пушкин, в сильных и мощных песнях которого впервые пахнуло веяние жизни русской, игривый и разнообразный талант которого так любила и лелеяла Русь, к гармоническим звукам которого она так жадно прислушивалась и на кои отзывалась с такою любовию, Пушкин - автор "Полтавы" и "Годунова" и Пушкин - автор "Анджело" и других мертвых, безжизненных сказок! … Триумвирату, составленному нашими словесниками из Жуковского, Батюшкова и Пушкина, могли верить только в двадцатых годах … период Пушкинский в литературе завершился – Пушкин был главой этого (прошедшего) 10-летия… Пушкин был совершенным выражением своего времени…. Пушкин царствовал десять лет. Пушкин: странно видеть, как этот необыкновенный человек, которому ничего не стоило быть народным, когда он не старался быть народным, теперь так мало народен, когда решительно хочет быть народным… Тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры. Причина этой внезапной смерти или этого мору заключалась в том же, в чем заключается причина того, что у нас нет литературы.> / Аминь. Запахло мертвечиной. Дальше – хуже. С криком
La verite! la verite! rien plus que la verite! {*}
{* Истина! истина! ничего; кроме истины! (франц.) - Ред.}
Pas de grace!
Hugo. Marion de Lorme {*} {* Пощады нет! - Гюго. Марион де Лорм (франц.). - Ред.}
неистовый Виссарион  вцепился челюстями гиены  в имя Пушкина и бросился на пушкинские флеши и на место Князя цеха в его тронном зале. Он уверял, что везде и во всём видится в Пушкине русский помещик.
Наиболее яростно и враждебно ВГБ встретил появление прозы Пушкина и особенно его «Повестей Белкина» (1830), которые повергли в шок и разочаровали многих, кто мог дать им публичную оценку, в частности, А. Бестужева. Сидяков отметил: <…молодой Белинский, в то время исходивший из предпосылки об упадке творчества Пушкина в 30-е годы, рецензируя в «Молве» (1834) пушкинские повести, присоединился к неодобрительной их оценке. По его мнению, и на «Повестях Белкина» отразилось увядание творческого гения Пушкина («осень, осень, холодная, дождливая осень после прекрасной, роскошной, благоуханной весны»). Неловко было даже родным и близким – оннадеялись на золотой ливень купюр рублевок, а тут  такое: по свидетельству Л. С. Пушкина, при появлении поэмы «Домик в Коломне» «публика увидела в ней... полный упадок его таланта». Это был финиш с панихидой живого трупа.
/Пушкин в воспоминаниях современников. Гослитиздат, Л., 1950, стр. 39./
О Пиковой Даме Белинский в той же Молве отозвался просто иронично.
Итак, главное – объявлено публично о «конце» Пушкина и Пушкинского периода в литературе.

Итог скорого суда был безжалостным – по словам того же ВГБ: Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностию, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем. И кем же? Людьми, которые сперва пресмыкались пред ним во прахе, а потом кричали: chute complete! {полное падение! }

Итоговая патовая для АСП ситуация точно передана Белинским  словами  Ламартина:
Les dieux etaient tombes, les trones etaient vides! {*}
{* Боги пали, троны опустели! (франц.) -- Ред.}

Очень важный акцент. Речь шла  уже не просто о критике, а о детронизации Пушкина и поиске новой кандидатуры  обладателя титула Главы Литературы. Виссарион, /уроженец крепости Свеаборг ((Суоменлинна), Великое княжество Финляндское) с родовой священнической фамилией Белынский (от монастырского села Белынь в Земле эрзя)  в своем патологическом неистовстве народника и аутопсиста мертвецкого подвала Парнаса предложил посадить на трон комика Гоголя. Настало в тронном зале Смутное Время. Соллогуб: Пушкин этого никак не ожидал… Ну кто угодно, даже Фаддей, но не Гоголь же!  Ну не окрайного же «пасичника Рудого Панька» на святоотеческий трон!?  Но из басни слов не выкинешь = вылетел воробей носастый – не поймаешь … Как сказали потом – «Гоголь за счет Пушкина взлетел»…
В следующей статье, уже гоголевской («О русской повести и повестях г. Гоголя» (ноябрь 1835), гоголевская пушкинская статья уже вышла), новый писатель объявлен «главою литературы, главою поэтов» и поставлен «на место, оставленное Пушкиным». По воспоминанию П.В. Анненкова, Гоголь был «осчастливлен» статьей Белинского10, в которой он выходил на первое место в литературе за счет Пушкина.
В 1835 в «Телескопе» вышла статья Белинского, провозгласившая Гоголя главой русской литературы. Т. образом, Белинский передал Гоголю место Пушкина еще при жизни последнего... Критика же, вслед за Белинским, длительное время продолжает считать исключительно Гоголя зачинателем новой русской прозы
Гоголю было шибко лестно и он пожалел, что поторопился в 1835 короновать Пушкина, не учуял от кого и куда новый ветер народности дует… 

Пушкин был признан первым только в узком кругу хвалящих его «приятелей» = об этом поведал потом в 1842-ом Гоголь, обрадовавшийся новостью его волюнтаристской тронизации неистовым Виссарионом,  устами Литератора в своем Приложении к Ревизору «Театральный разъезд». Сама же тронизация была сродни гоголевской комедии комика, писавшего исключительно под разными псевдонимами =имя Гоголь было публике неизвестно! Шарман! А не издевался ли Висарион, кривляясь нагишом в тронном зале русского Парнаса и бегая по кругу голышом с гиком: «Покупайте мою статью! Я скинул с трона Пушкина = поэт обмер! Все на поминки!» и «На трон Гоголя!» (пусть мол гадают кто таков!) Юморон? Нет, фра и фраечки, это не юмор и не русская  шутка – это издевательство порока! До срока….

Однако, когда г-да типа Надеждина станут поливать в конце тридцатых Пушкина неистовый ВГБ свтанет на его защиту со всей своей яростью. Отрицание Надеждиным Пушкина в конце 30-х годов уже не имело никаких границ, и, не имея возможности выступить против него печатно, в письмах Белинский дает волю своему негодованию и бешенству. "Гадкими и подлыми недоумочными гаерствами" [Т. 11. C. 132] назовет он выпады Надеждина

Повзрослев и пережив личный духовный кризис, в 40-х ВГБ верется к теме Пушкина, вновь усадит покойного на трон и назовет величайшим национальным поэтом России.
   
3 этап – гоголевский поздний – отказ комика Гоголя поэту Пушкину

в титуле чрезвычайного Русского Духоносца  и нац. исключительности
с понижением его до статуса «сам поэт и ничего больше»

Получив от Белинского предложение занять пустующий главный Трон Госсекретаря  тронного зала русского одногорбого Парнаса, Гоголь шибко запереживал о том, что он в общем-то лишь комик по своему писательскому амплуа…(Я – комик. ГНВ. ПСС-52-XII-215)/ Куда с этим ярлыком да на трон… Надо было срочно исправлять цеховую и общественную репутацию и превращаться в морализатора, проповедника добрых нравов и значительного мыслителя. Гоголь приступил к медленному преодолению в себе Пушкина. На это ушло 10 лет, пока не созрели «Выбранные места из переписки с друзьями с неприкрытым маркетингом и политесом истинным мировоззрением Гоголя 40-х.
 В течение этих лет Гоголь иногда отчитывался перед собой и почитателями о ходе и результатах работы по преодолению. Так в  одном из Приложений к Ревизору, опубликованному в 1842 г – пьесе «Театральный разъезд после представления новой комедии» Гоголь  дает сцену общения после спектакля двух офицеров, подслушавших невольно разговор Литератора  с Неизвестно каким человеком. В уста «Литератора» и затем «Еще одного литератора»  Гоголь вложил такие полные сарказма слова о литературной славе и ее привычных корпоративных основаниях:
Литератор. Ну, а вы еще хвалите!

Неизвестно какой человек. Кто ж хвалит? я не хвалю. Я сам теперь вижу, что пьеса -- вздор. Но ведь вдруг нельзя же этого узнать; я не могу судить в литературном отношении. (Оба уходят.)

Еще литератор (входит в сопровождении слушателей, которым говорит, размахивая руками). Поверьте мне, я знаю это дело: отвратительная пьеса! грязная, грязная пьеса! Нет ни одного лица истинного, всё карикатуры! В натуре нет этого; поверьте мне, нет, я лучше это знаю: я сам литератор. Говорят: живость, наблюдение... да ведь это всё вздор, это всё приятели, приятели хвалят, всё приятели! Я уже слышал, что его чуть не в Фонвизины суют, а пьеса просто недостойна даже быть названа комедиею. Фарс, фарс, да и фарс самый неудачный. *** Я это им всем докажу, докажу математически, как дважды два. Просто друзья и приятели захвалили его не в меру, так вот он уж теперь, чай, думает о себе, что он чуть-чуть не Шекспир. У нас всегда приятели захвалят. Вот, например, и Пушкин. Отчего вся Россия теперь говорит о нем? Всё приятели кричали, кричали, а потом вслед за ними и вся Россия стала кричать. ("Уходит вместе с слушателями.)

Прим. Пьеса «Театральный разъезд после представления новой комедии» написана, приблизительно, в мае 1836 г под впечатлением первой постановки «Ревизора». Пьеса представляет собой своеобразный ответ Гоголя критикам «Ревизора». Гоголь переработал данное сочинение для издания «Сочинения Николая Гоголя» 1842 года. (отдел "Драматические отрывки и отдельные сцены").  Пьеса представляет собой своеобразный ответ Гоголя критикам "Ревизора". В нее вошли некоторые реальные отзывы о комедии, печатавшиеся в журналах и газетах.

Еще литератор повторял слова Сенковского, который писал в "Библиотеке для чтения", что "ничего грязнее "Ревизора" Гоголь не производил".    В "Театральном разъезде" введены в диалоги насмешливые отзывы Булгарина о даровании Гоголя, будто бы преувеличенном Пушкиным, который сравнивал Гоголя с Фонвизиным и Вальтер Скоттом.

  В. Г. Белинский в своем восторженном отзыве о "Театральном разъезде" отмечал принципиальное значение высказываний Гоголя. Он писал, что в "Театральном разъезде" "содержится глубоко сознанная теория общественной

Итак, Гоголь уверяет читающую публику, повторяя злобную мысль Фаддея Булгарина, что дарование Пушкина преувеличено, что слава Пушника им вовсе не заслужена, что она результат безмерного необоснованного его восхваления его же приятелями, что она продукт маркетинга узкого круга аристократов салонов его приятельского же круга... У нас всегда приятели захвалят. И никаких иных оснований для громкой славы за труды.

Бочаров С.: <***Суждения Гоголя о Пушкине разновременны и разнообразны, но в центре его последней, итоговой характеристики (в обширной статье 1846 г.) - образ «звонкого эха» (Эхо - греческая нимфа, идея античная). Идея поэта почти сводится здесь к отзывчивости, в которой тонут как личность поэта («Все наши русские поэты... удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет»), так и всяческие вопросы: «На Пушкине оборвались все вопросы, которые дотоле не задавались никому из наших поэтов и в которых виден дух просыпающегося времени (...) Какое новое направленье мысленному миру дал Пушкин? Что сказал он нужное своему веку?» Пушкинский же круг поэтов характерно уподобляется «какой-то поэтической Элладе».>  <От этого образа до «великой мысли» и «стройного миросозерцания» (Мережковский) еще далеко. При этом о том, как Пушкин «был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни», Гоголь пишет в других местах той же книги («Выбранных мест»), открывая, таким образом, традицию понимания Пушкина «в двух планах» (но только совсем не так, как она будет развита позже в линии от «Судьбы Пушкина» Владимира Соловьева до книги В. В. Вересаева, исходивших из плоского истолкования стихотворения «Поэт»; здесь у Гоголя разводятся в Пушкине умный человек и чистый поэт).>
 / Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений. 1952. Т. VIII. С. 381—382, 386./ кн. Выбранные места…

Мы подошли вплотную к конечной  гоголевской формуле, выданной им будто шинелью на будущее национальной пушкинской герменевтике: «что такое сам поэт, и ничего больше...». Чтобы понять из решения какой задачи родил НВГ эту свою знаменитую формулу, заменив ею свою же исходную «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть,  единственное явление русского духа»,  приведем фрагменты из его обширной статьи В ЧЕМ ЖЕ НАКОНЕЦ СУЩЕСТВО РУССКОЙ ПОЭЗИИ И В ЧЕМ ЕЕ ОСОБЕННОСТЬ:

1) <*** явился Пушкин. В нем середина. Ни отвлеченной идеальности первого, ни преизобилья сладострастной роскоши второго. Всё уравновешено, сжато, сосредоточено, как в русском человеке, который немногоглаголив на передачу ощущенья, но хранит и совокупляет его долго в себе, так что от этого долговременного ношенья оно имеет уже силу взрыва, если выступит внаружу.>
2) пример
Далекий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к горной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство бога скрыться мне!
Позволяет показать =  < Именно одно это мог бы сказать русской человек>
3) < ***Что ж было предметом его поэзии? Всё стало ее предметом и ничто в особенности. Немеет мысль перед бесчисленностью его предметов. <сочинения его представляют явленье изумительное противуречием тех впечатлений, какие они порождают в читателях…. в глазах людей, одаренных поэтическим чутьем, они — полные поэмы, обдуманные, оконченные, всё заключающие в себе, что им нужно.>
4) <*** На Пушкине оборвались все вопросы, которые дотоле не задавались никому из наших поэтов и в которых виден дух просыпающегося времени. Зачем, к чему была его поэзия? Какое новое направленье мысленному миру дал Пушкин? Что сказал он нужное своему веку? Подействовал ли на него, если не спасительно, то разрушительно? Произвел ли влиянье на других, хотя личностью собственного характера, гениальными заблужденьями, как Байрон и как даже многие второстепенные и низшие поэты? Зачем он дан был миру и что доказал собою? Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше, — что такое поэт, взятый не под влиянием какого-нибудь времени или обстоятельств и не под условьем также собственного, личного характера, как человека, но в независимости ото всего; чтобы, если захочет потом какой-нибудь высший анатомик душевный разъять и объяснить себе, что такое в существе своем поэт, это чуткое создание, на всё откликающееся в мире и себе одному не имеющее отклика, то чтобы он удовлетворен был, увидев это в Пушкине. Одному Пушкину определено было показать в себе это независимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук, порождаемый в воздухе. При мысли о всяком поэте представляется больше или меньше личность его самого.>
5) ***< Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет.
Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди, улови его характер, как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на всё откликающийся и одному себе только не находящий отклика. Все сочинения его — полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам поэт на битву с ним не вышел. Зачем не вышел? — это другой вопрос. Он сам на него отвечает стихами:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
<Какая точность во всяком слове! Какая значительность всякого выраженья! Как всё округлено, окончено и замкнуто! Все они точно перлы; трудно и решить, которое лучше.> … < И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа.>…< всё — не только самая правда, но еще как бы лучше ее>  < Чистота и безыскусственность>/
6)*** Влияние Пушкина, как поэта, на общество было ничтожно. Когда же пришел он в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось… Но влияние его было сильно на поэтов…он был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. Вокруг него вдруг образовалось их целое созвездие. Всех этих поэтов возбудил на деятельность Пушкин; других же просто создал … Сделались поэтами даже те, которые не рождены были поэтами.
7)*** Со смертью Пушкина остановилось движенье поэзии нашей вперед.
Далее, уже впавший в состояние нескончаемого катарсиса и облачившись в вериги пророка, гуру и морального наставника, бывший комик задается страшным минированным вопросом: <Но пора, однако же, сказать в заключенье, что такое наша поэзия вообще, зачем она была, к чему служила и что сделала для всей русской земли нашей? Имела ли она влиянье на дух современного ей общества, воспитавши и облагородивши каждого, сообразно его месту, и возвысивши понятия всех вообще, сообразно духу земли и коренным силам народа, которыми должно двигаться государство? Или же она была, просто, верной картиной нашего общества, — картиной полной и подробной, ясным зеркалом всего нашего быта?>. И отвечает, сокрушаясь: Не была она ни тем, ни другим; ни того, ни другого она не сделала.
< Поэзия наша пробовала все аккорды, воспитывалась литературами всех народов, прислушивалась к лирам всех поэтов, добывала какой-то всемирный язык затем, чтобы приготовить всех к служенью более значительному. Нельзя уже теперь заговорить о тех пустяках, о которых еще продолжает ветрено лепетать молодое, не давшее себе отчета, нынешнее поколенье поэтов; нельзя служить и самому искусству — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и не определив себе, зачем дано нам искусство; нельзя повторять Пушкина. Нет, не Пушкин и никто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже времена пришли.> <Теперь (народ) уже ничем не возьмешь — ни своеобразьем ума своего, ни картинной личностью характера, ни гордостью движений своих: христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт. Другие дела наступают для поэзии … <придется ей теперь вызывать на … высшую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу, которую сам небесный творец наш считает перлом своих созданий. Много предстоит теперь для поэзии — возвращать в общество того, что есть истинно прекрасного, и что изгнано из него нынешней бессмысленной жизнью/> …нужна  иная поэзия,  речь которой < пройдет уже насквозь всю душу и не упадет на бесплодную землю. Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню того, чего никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке; вызовет нам нашу Россию, — нашу русскую Россию…>.
Вывод Гоголя: Пушкин идеален и совершенен как чистый поэт  и ничего более. Но он не актуален – нужна поэзия и поэты, способные речью повлиять на общество, разбудить его и повести на битву… Бочаров С: Гоголь объявил свое преодоление Пушкина — но как необходимое русской литературе преодоление Пушкина; в заключение большой статьи 1846 г. он объявил от имени послепушкинской литературы, что уже не Пушкин нам теперь образец, «другие уже времена пришли (...) христианским, высшим воспитаньем должен воспитаться теперь поэт. Другие дела наступают для поэзии». Гоголь сам лишил своего прежнего кумира и во многом поставщика сюжетов и идей ореола святого и единственного носителя русского духа. Для этого по Гоголю просто Поэтом быть маловато, хотя и забавно, и мило, и сладко… как сало.
Гоголь от имени послепушкинской литературы как первый ее представитель и идеолог объявляет необходимостью для нее преодоление Пушкина.  Чем не Савонарола?
Но ведь Пушкин сам вызвал огонь на себя, профанически воскликнув:  Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона». Или  «нас мало избранных единого прекрасного жрецов» (Пушкин – Моцарт и Сальери),а по преодолевшему Пушкина Гоголю народный писатель-общественник должен быть для всех.

Этим «Поэт и ничего больше» с полным отрицанием пушкинской элитарности гоголевская месть Пушкину проповедником новой социальной поэзии  завершилась. Произошла полная бесподобная карнавальная детронизация еще не Нашего Всего = Гоголь отобрал у Пушкина им же дарованный титул Чрезвычайного посла Русского духа во всем мире. Так Гоголь, надев шинель, оставил Пушкина с носом и с Носом.

Бочаров С.: Оппозиция гоголевского и пушкинского направлений с обеих сторон завяжется сразу же после смерти Гоголя («Очерки гоголевского периода русской литера туры» Чернышевского (1855) и ответ Дружинина - «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» с идеей чистого искусства как знаменем направления пушкинского (1856)), заложена же она Белинским с его критического дебюта в середине 1830-х гг с последних суждений о Пушкине Гоголя самого в 1846 г., в «Выбранных местах».

Вплоть до 50-х образ Пушкина не имел Социальной значимости. О нем как бы забыли. Но перед побудкой мысли о Пушкине и ее мифологизации свое слово успеют вставить славянофилы.

4 этап – славянофильский =  Пушкин поэт античной натуры и античной поэзии,
укорененный в эллинстве

В 1850 в письме Хомяков обозначил: < ***в Пушкине, как в Языкове, натура античная в отношении к художеству.> Для него Пушкин – поэт-антик язычник =  «насквозь поэт» и «натура абсолютно  античная»; он «источник поэтический» по-прежнему понимает как кастальский ключ и позволяет поэту оставаться «натурой античной»; требующий поэта к священной жертве Аполлон «не пустой звук, а живой бог» для Пушкина; Поэт и Пророк две нетождественные его темы его мира>.
/А. С. Хомяков. Полное собр. сочинений. Т. VIII. М., 1900. Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным. Париж, 1989. С. 156/
Пушкина стремились отодвинуть далеко и укоренить навеки вечные в античности, в эллинстве … Славянофилам он был не по зубам = хотелось уложить в панславянское прокрустово ложе да укусить покрепче, но никак – глыба то какая, не вонзиться зубами – можно лишь поцарапать в ярости когтями и испачкать святоотеческими слюнями иль полить слезами  да заглушить славным плачем тысяч ярославен.

В 1855 году Анненков выдвинул более краткую формулу эстета: Пушкин – чистый художник. У нее всегда потом были сторонники и будут до дней последних Солнца.

5 этап – аполлоно-григорьевский =

Пушкину присвоено звание верховного правителя, заклинателя и властелина многообразных стихий с титулом

«НАШЕ ВСЁ!»

Бочаров С.Г.: Григорьева Аполлона  идея Пушкина была высказана в 1859 г. в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина»  и осталась особенно ценным и недостаточно оцененным звеном процесса. Звеном — поскольку она откликается Гоголю и предвещает мотивы речи Достоевского; но предвидит и возражение Леонтьева Достоевскому. 
/ Аполлон Григорьев. Литературная критика. М., 1967. С. 173./
Для Аполлона Г. Пушкин - высший жрец у алтаря бога Аполлона = он заклинатель и властелин стихий и потому явный верховный правитель Земли Русской. Другого уже не будет... Этот титул был высшим пилотажем пушкинизма влюбленных в гениальность Пушкина до потери пульса здравомыслия: так по Бочарову С. это <***гениальное определение (заклинателя и властелина многообразных стихий) …не только красивое, но и по существу, теоретически глубочайшее, лучшее из всего, что было о Пушкине сказано за полтора столетия>.  Пушкин уподоблен жрецу орфических мистерий. Много позже (1912) когда теоретики символизма (Вячеслав Иванов и Андрей Белый) станут в начале нашего века (1912) вновь выкликать Орфея как имя, благословляющее их поэтическое движение, Вяч. Иванов даст ему определение, почти повторяющее григорьевское о Пушкине: «заклинатель хаоса и его освободитель в строе»>
/ Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Т. III. Брюссель, 1979. С. 706./
Как для Вяч/ Иванова, так и для Ап/Григорьева, как в Орфее, так и в Пушкине определение «заклинатель» говорит о магической силе поэта, покоряющей и цивилизующей в случае первопоэта древнего стихии природные и хтонические, в случае первопоэта русского как «культурного героя Нового времени» (М. Н. Виролайнен) прежде всего стихии духовные, исторические и культурные.
/ М. Н. Виролайнен. Культурный герой Нового времени // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994. С. 321/

Опережая хронотоп мифологизации и сакрализации Пушкина, укажем в этой связи с темой мистерий = для др. мыслителя -  Г. П. Федотова – Пушкин - «певец империи и свободы». При этом оба начала, которых он был певец и на которые налагает уже канонизированную  аполлоновско-дионисовскую схему, идут от дионисийских мистерий … совсем иных по смыслу.

Формула Григорьева, хотя и таила в себе подтекст, стала началом строительства «пушкинского мифа в русской мысли». И хотя были правильно опохмеляющиеся ниспровергатели и даже всегда трезвые  хулители (и свои православные, и поганые, и как никак никакие) формулы = она выжила и стала отправной точкой  всероссийского и даже мирового базара толков о Пушкине. Мундир был скроен и ладно прилажен, осталось найти лавровый венок и нанизать его на голову невинной жертвы безумия и комедии (по графу Л. Толстому).

6 этап – писаревский = вселенский разночинский разнос Нашего всего

В 1855 г Анненков выдвинул более краткую формулу эстета: Пушкин – чистый художник. У нее всегда потом были сторонники и будут до дней последних Солнца. Эту точку зрения разделяли многие, например, Дружинин А. В и Страхов Н.Н.В. П. Гаевский утверждал, что Пушкин признавал «единственной целью своей жизни» наслаждение природой и искусством и пренебрегал «всеми другими целями, волнующими его современников» . В том же духе высказывались M. Н. Катков, А. Станкевич и другие. Одиноким из известных персон был критик Писарев Д.И.  Муравьева О.С.: в результате его сшибки с «эстетическими критиками»  возник один из самых ярких образов  Пушкина: образ-карикатура. «Так называемый великий «наш маленький и миленький Пушкин», «величайший представитель филистерского взгляда на жизнь», «легкомысленный версификатор», «ветхий кумир», «возвышенный кретин». Так праздничное ликование от григорьевской формулы-пристани сменилось холодным душем писаревской почти ненависти. В 1865 году Писарев Д.И.  написал две статьи, объединенные под общим названием: "Пушкин и Белинский". Во второй половине века то, что слышалось в младенческом лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку (А.Блок):
< Если бы критика и публика… не ставили Пушкина на пьедестал, на который он не имеет ни малейшего права, и не навязывали ему насильно великих задач, которых он вовсе не умеет и не желает ни решать, ни даже задавать себе, - тогда я и не подумал бы возмущать чувствительные сердца русских эстетиков моими непочтительными статьями о произведениях нашего, так называемого, великого поэта. Пушкин пользуется своею художественною виртуозностью, как средством посвятить всю читающую Россию в печальные тайны своей внутренней пустоты, своей духовной нищеты и своего умственного бессилия. Пушкин просто великий стилист и что усовершенствование русского стиха составляет его единственную заслугу перед лицом русского общества и русской литературы... «Произведения Пушкина оказываются вернейшим средством притупить здоровый ум и усыпить человеческое чувство».  Если жизнью всякой истинной поэзии сделалось страстное мышление, полное вражды и любви, то, очевидно, поэзия Пушкина - уже не поэзия, а только археологический образчик того, что считалось поэзиею в старые годы. Место Пушкина не на письменном столе современного работника, а в пыльном кабинете антиквария… Если всю эту рифмованную болтовню переложить на простой и ясный прозаический язык, то получится… весьма тощий и бледный смысл… Тупая чернь, очевидно, требует от поэта плодотворных мыслей; а поэт, неспособный мыслить, дает ей яркое описание мелких ощущений, которые всякому известны, всякому понятны и приятны в действительной жизни… Теперь это дело сделано; в так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками, погруженного в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века.>
/Писарев Д. Пушкин и Белинский/ 1865/
Никто тогда не заступился…  Для большинства Пушкин был типичным барином, типичныv русским помещиком, поэтом и прозаиком узкого круга аристократов, да к тому же еще дворовый и сервилист.

7 этап – достоевщина = праздничный воскресший Пушкин объявлен Пророком
 и проявлен не только как  чрезвычайное и (м.б.) единственное явление русского духа
но и  пророческое …

 и  затем острая оппоненция – реплика  К.Леонтьева

С 1860-го в нараставшем бесновании общественных стихий нужен был нравственный национально-патриотический ориентир, требовался миф о поэте не зависящем ни от власти, ни от народа. Дефицит на скамье кандидатов был страшным… Драка мнений в бесконечных прениях обрастала нечистотами. Нужна была кандидатура устраивавшая большинство, способное стать подавляющим. В итоге обмена мнениями за всю предшествующую эпоху был выбран Пушкин. Позже Ю. Тынянов обмолвится: Пушкин выбран за эпоху = это точная формула Ю. Тынянова (см. ниже). Основной критерий был национально-патриотическим …
Легенда о Пушкине и зародившийся и бурно привившийся в русской мысли «пушкинский миф» были спасительным кругом для уставших от драки искавших русской нац.самодостаточности. Для обеспечения нравственности облика избранника интеллигенты с пужливой совестью и чистоплюйским рассудком принялись Пушкина мифологизировать, титуловать и обмундировать… Живой Пушкин, едва опознанный после десятилетий забвения, еще никем не понятый и не познанный, исчез  в парах устных испражнений  кликуш и молитвенных песнопений патриотов славянофильства – его скрыли за декорациями реквизитов необдуманных основ пушкиноведения и начал аксиоматики пушкинологии = ее герой должен был быть белым и пушистым (даже если он был безобразным потомком черных негров или эфиопов).
Кульминацией этого обожения и восхваления без меры и совести стали торжества по поводу открытия памятника Пушкину в Москве на Страстном… Вакуум породил Большущий взрыв с памятником в центре.
Живой Пушкин заменен на дешевый европейский памятник.
 
У этого субпроцесса Большого взрыва русской Мысли о Христе, Пушкине и …езде везде были две фазы = фаза 1  с речью Достоевского и волнами на воде и эхом плача, рыданий и интерпретаций и
фаза 2 – реплика Леонтьевской оппоненции против заклания Пушкина как агнца новой розовой церкви…

В центре процесса – исходный большой взрыв мифа и резкий разворот – это Речь Достоевского =    ПУШКИН. Произнесено 8 июня в заседании Общества любителей   российской словесности. Начало  знаменитой речи 1880 по поводу открытия памятника Пушкину на Страстном бульваре было феноменальным и поражающим:
   < "Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление   русского духа", - сказал Гоголь.    Прибавлю от себя: и пророческое.
Да, в появлении его заключается для   всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в   самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и   зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и
  появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым   направляющим светом.
   В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание.>
/ Достоевский Федор Михайлович. Пушкинская речь/    Ф.М.Достоевский. Дневник писателя 1880. Полное собрание сочинений, т. 26.   Ленинград, Наука, 1984, сс.129-149.

Если гоголевская формула была формулой подлизы к учителю и цеховому кормильцу сюжетами да идеями, то формула достоевщины была уже патологической мифологизацией и началом обожения  сакрализации поэт-человека А.С. Пушкина

В своем эссе ОБЪЯСНИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ПО ПОВОДУ ПЕЧАТАЕМОЙ НИЖЕ РЕЧИ О ПУШКИНЕ душевед дал следующий очень важный комментарий к своей речи, которая стала общественным событием. Он титуловал Пушкина эпитетами исключительности и единственности, обозначив лишь следующие 4 пункта в значении Пушкина для России:
1) Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским
сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом.  Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего.

2) Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам  художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные. Главное же, что надо особенно подчеркнуть, - это то, что все эти типы положительной красоты человека русского и души его взяты всецело из народного духа… обозначив болезнь, дал и великую надежду: "Уверуйте в дух народный и от него единого ждите спасения и будете спасены"

3)  у Пушкина особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта  художественного гения - способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного  =  всемирность – это гениальнейшая способность Пушкина перевоплощаться в гении чужих наций… отзывчивость  - способность к изумляющей полноте перевоплощения и характернейшая особенность его гения, принадлежащая из всех всемирных художников ему только одному, чем и отличается он от них от всех.

4) Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель

Доказательство ФМД привел одно =  Вникнув в Пушкина, не сделать такого вывода невозможно… Баста!
 
Что же было в пушкинских творениях пророческого и пророком какой божественной сущности был Пушкин Достоевский говорить не стал. Из его речи и последующих объяснений ее смысла и реплик на нее понять что напророчил поэт Пушкин не удалось и не удастся…

Первоначально речь, сопровождаемая рукоплесканиями, криками Осанна! обмороками и слезами катарсиса, а потом по Леонтьеву <*** ели, пили, убирали памятник венками, рукоплескали, плакали и даже падали в обморок, радуясь, что мы наконец-то "созрели" или, вернее, {перезрели} до того, что нам остается только заклать себя на алтаре всечеловеческой ***> вызвала восторженный прием. Тургенев на пушкинском празднике, пересказывая по памяти одно письмо Боратынского, под шумиху подставил «мысли» на место «силы и глубины»: «Обилие мыслей! Пушкин — мыслитель! Можно ли было это ожидать?». Это была весьма характерная подстановка — нужны были в Пушкине «мысли».

Однако, части деятелей, кто не извалялся в нечистотах и подставах этой драки и комедийной медийной постановки, такой святой и , тем более, племенной  божок   был не нужен: Вам хочется святого, а мне правды святости – заявил  один из недовольных …

Появились  различные интерпретации Речи и в бочке меда рукоплесканий и слезопусканий по поводу слов новоявленного пророка о пророке (кукушка расхвалила и обожила петуха до библейского масштаба, показав однако при этом, что функции пророка «духовед ликов без души» не понял и не разобрался в теме пророчества…) добавилась непременная для русских ложка дегтя и даже минимум две -  в частности, от смутьяна графа Л.Толстого и оригинал-философа К. Леонтьева.
Первый из них – граф, -  будто отказываясь от участия в этом празднестве, сказал: "Это все одна комедия!». Граф был строгим моралистом плоти и от сохи далеко не отходил и никакую борозду во плоти не портил…

А вот ментор К. Леонтьев был многословнее и яростнее, ибо нашел в речи ФМД одну фальшь космополита. В 1880 он возразил ФМ в варшавской статье «О Всемирной Любви», а затем в  1882 г. в брошюре «Наши новые христиане Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой (По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого „Чем люди живы?“)», в которой он обвинил Достоевского в проповеди космополитической любви к человечеству и «розовом христианстве».. В  «О всемирной любви», а затем и в «Наши новые христиане» Леонтьев обвинил Достоевского в недопонимании «чисто христианской» любви, в «смешном повторении европейских, и в особенности французских задов», и др. Леонтьев считал, что «пророчество всеобщего примирения людей о Христе не есть православное пророчество, а какое-то общегуманитарное», что «начало премудрости (т.е. настоящей веры) есть страх, а любовь — только плод. Нельзя считать плод корнем, а корень плодом».

Самое важное в этом – Леонтьев не согласился в трактовке функций библейского пророка Достоевским…

Бочкарев С.: <***Если процесс понимания Пушкина имеет свой сюжет, то он имеет, можно сказать, и свой нерв, и вот представляется, что этот нерв был вскрыт одним эпизодом как будто побочным — репликой Константина Леонтьева на пушкинскую речь Достоевского (1880). Против Пушкина пушкинской речи Леонтьев выставил образ, совсем на него не похожий: прекраснодушная проповедь Достоевского неприложима «к многообразному — чувственному, воинственному, демонически-пышному гению Пушкина». К такому Пушкину, хочет сказать Леонтьев, просто не имеет отношения пушкинская утопия Достоевского. Такой Пушкин — это леонтьевский аргумент в мировоззренческом споре с автором пушкинской речи: образ ярко субъективный, леонтьевский, но тем рельефнее в нем выступает нечто все же и объективное, от чего нам в Пушкине не уйти и что погашено в лике, выписанном Достоевским. Речь Достоевского — в центре процесса, а Леонтьева если и можно считать его участником, то лишь благодаря этим нескольким словам, этим нескольким эпитетам Пушкина, которыми он возразил на речь Достоевского. Но этими четырьмя эпитетами обозначил «объем» вопроса, вокруг которого происходит — во многом и до сих пор — процесс понимания Пушкина**>.
/К. Леонтьев. Собрание сочинений. Т. 8. М., 1912. Восток, Россия и Славянство. Философская и политическая публицистика. — М.: Республика, 1996.". впервые О ВСЕМИРНОЙ ЛЮБВИ Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике Варшавский дневник. 1880. 29 июля; затем напечатана в кн.: Наши новые христиане: Ф. М. Достоевский и   гр. Лев Толстой (по поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести   гр. Толстого "Чем люди живы?"). М., 1882. Вошла в Собр. соч. Леонтьева с   некоторыми изменениями и с примечанием 1885 г. См. о ней комментарий к "Речи   о Пушкине" Достоевского (Т. 26. С. 483 - 485)./
Нас мало сейчас интересует центр их спора = кто Христос, возможна ли и властна ли «всемирная любовь» кто люциферствующий, кто сжигатель, а кто в ее раю самосжигатель… в системе Хищник-Жертва христианского вроде бы единого мира… Важно, что ортодокс  Леонтьев увидел попытку ФМД распять Пушкина как нового идола в «розовом христианстве» космополитизма.

Так что же все-таки оригинал-философ  сказал о Пушкине?
А вот что: <***ново же было в речи г. Ф. Достоевского  приложение этого полухристианского, полу-утилитарного {всепримирительного  стремления к многообразному - чувственному, воинственному, демонически пышному гению Пушкина}.
Итак, 4 эпитета гения Пушкина = многообразный, чувтсвенный, воинственный, демонически пышный!
Это и была  леонтьевская формула, так восхитившая Бочарова С.Г.  в его Генетической памяти.

Тоньше и в более подходящих словах на том же празднике говорил Островский: «Первая заслуга великого поэта в том, что через него умнеет все, что может поумнеть. Кроме наслаждения, кроме форм для выражения мыслей и чувств, поэт дает и самые формулы мыслей и чувств»

8 этап – интерпретационный первый дореволюционный

Этот следующий этап стал «интерпретационным» - осмысливая сказанное ФМД, удостоившимся от бешенных титула Пророка (а чо, мы такие – жалко што ли..), многие, пробудившись и воодушевившись легкостью раздачи титулов и увековечивания, взялись за аксиоматику уже не титулования и обмундирования, но самого ПОНИМАНИЯ Пушкина…
Речь Достоевского и ряд ей оппоненций оригиналов мысли и совести была колоссальной вехой в долго дремавшем и проснувшемся мышлении русских о русскости, ее самосвятости и зрелости и об их Пушкине – гении. Далее в процесс вмешались своим «я» иные умы, в частности, Мережковский Д.С. со-товарищи
разно-чинцы – Соловьев, Блок etc… и прочие не-проходимцы.
МДС родил отдельный «эстетический миф» в пушкинологии: Пушкин – символический поэт и тайна всей русской культуры. МДС, к примеру, ваял так : <***до Достоевского никто «не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль». Достоевский первый отяготил Пушкина «великой мыслью» и вообще такой духовной нагрузкой. До этого в общем за Пушкиным был утвержден статус чистого поэта, поэта «в независимости от всего», «самого поэта», по слову Гоголя: «...» . Но „что такое Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего больше сам поэт"? >
Расшифровка этого вопроса и станет темой следующих этапов процесса. Собственное пушкинское самоопределение поэта-эха будет всеми принято, но окажется недостаточным, и поэтому встанут вопросы, выдвинутые в заголовки важнейших выступлений: „Значение поэзии в стихотворениях Пушкина" (Вл. Соловьев), „О назначении поэта" (Блок). Вопросы эти вольются в русло универсального определения положения Пушкина в координатах всей культуры. Эти координаты — античность и христианство. Два горизонта европейской культуры, ориентиры, на которые так или иначе будут равняться и с ними сверяться высказывания творцов и мыслителей.
/ Пушкин в русской философской критике. /

Вл. Соловьев повторял за Гоголем его позднее преодоленное  о Пушкине как олицетворении чистой поэзии, ее «самой сущности», не нуждающейся в дополнительном определении, и тут же искал такое определение и нагрузил ее значением и «великим служением», примирение же этих двух тенденций нашел в двойственной формуле поэта-пророка: «поэт в одежде пророка». С тех пор вопрос о поэте и пророке не сходит с пушкиноведческой авансцены … и нет ему цены.
/ В. С. Соловьев. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 318—319, 352—353/.

Далее полемика продолжалась и разогрелась особо в Серебряный век и в его сумерках исчезла… В эпоху русского религиозно-философского ренессанса мысли о Пушкине и его значимости достигли горних пределов… О Пушкине высказались все русские философы этой поры: АСП был для них важен, ибо все они были озабочены одним = уникальностью и богоизбранностью русских, стремясь фантазмами сделать их евреями №2 (некие дошли в экстазе до того, что русские были у них советчиками Бога в Его околоземном ОКБ в течение его знаменитого творческого шестиднева Творения в Генезисе Бытия).

Но мы оставим в стороне интересные мысли о Пушкине в т.н. Религиозной пушкинистике Франка, Федотова, Иванова, Ильина …
 

9 этап – интерпретационный первый после революционный (до Империи ГУЛага)

Интерпретационный период в стране Советов отмечен пытками А.А. Блока в пушкинологии. Бочаров: уже в иную историческую эру (после ФМД-посвящения поэта в пророки) вернется к гоголевскому «сам поэт» («Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт. Поэт — величина неизменная»)  и примет от Пушкина руководящее имя Аполлона, и будет от имени Аполлона описывать дело поэта — «освобождение гармонии» из «безначальной стихии»,— дело, которого «требует от поэта Аполлон». Это уже уровень Микель Анджело -  величайшего из великих титанов Возрождения. В 1921 в ст. „О назначении поэта":

<***Мы знаем Пушкина - человека, Пушкина - друга монархии, Пушкина - друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин - поэт.    Поэт - величина неизменная.>  Блок называет Пушкина  величайшим русским поэтом. <Поэт - сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых - освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых - привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих - внести эту гармонию во внешний мир. Похищенные у стихии и приведенные в гармонию звуки, внесенные в мир, сами начинают творить свое дело. "Слова поэта суть уже его дела".> Далее Блок говорит об уникальности поэта в обществе людей и о трех делах его у алтаря его бога – Аполлона:

1)  Дело№1 - бросить "заботы суетного света" для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. Это требование выводит поэта из ряда "детей ничтожных мира".

2) Дело №2 -  достичь необходимого мастерства звука и слова = поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это - область мастерства. Мастерство требует вдохновения…

3) Дело №3 - принятые в душу и приведенные в гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью.
Блок прямо не говорит, но по настроению его мысли думается он считал вывод очевидным = величие Пушкина в том, что он соответствовал как никто этим требованиям, исполнил их до конца и  Богу своему никак, никогда и ничем не изменил.

Статью о поэзии и поэтах Блок, уже уставший идти в ногу с большевиками в первой шеренги Двенадцати, закончил псалмом:
 Я хотел бы, ради забавы, провозгласить три простых истины:
 Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать.  В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина.

Параллельно с А.А. Блоком литературовед Л. В. Пумпянский: «Пушкин вообще безошибочно думал, орган мысли его был не тот, что у нас» (1922). Пумпянский дает почти поэтическую характеристику присутствия пушкинской мысли в пушкинском языке — «языке, как особом мире (параллельном миру идей)»: «Мы входим в мир чисто языковой, и это есть главное дело Пушкина — создание такого мира (...) Стихи Пушкина поэтому вспыхивают в сознании, как огонь, сами загораются и сжигают свою „мысль“. Этот процесс вхождения мысли в пламя свое, огненного суда над мыслью, есть то „особенное", что отличает стихи Пушкина. Мысли, взятые здесь в критическом своем зените; только такими критическими мыслями и думал Пушкин».

 Большевики решили долго не мудровать, Маяковских с крутыми Бурлюками-Крученых не слушать, с парохода Революции  в набежавшую волну пролетарской ненависти с грабежом награбленного дворянина помещика Пушкина не сбрасывать, ни в пароход с вывозимыми философами и ни в закутки ВЧК  поэт-человека не сажать, а  просто  приватизировать, деклассировать  и по Э. Багрицкому объявить «нашим боевым соратником» (хождения  по мукам по шпалам как закалялась рельсовая сталь?). Наиболее упорные функционеры партийного пера пролеткульта доказали (за звание академика и спецпаек), что Пушкин первый и самый стойкий декабрист, борец с царем и крепостниками за счастье трудового нищего народа, ярый революсьёнэр и … вообще член ВКП (б).

Однако со временем трезвые после похмелья ревнастойкой головы стали пробираться сквозь декорации театра сов. казенной пушкинистики и занялись десакрализацией гения русской словесности.
 
Появились такие формулы Пушкина:

Белый Андрей: Пушкин – Ничто, водруженное на Олимп.
Соллогуб Федор: Блистательный, но лживый гений.
/муравьева О.С. Образ Пушкина: исторические метамарфозы/
/ Павлова М. Писатель-Инспектор - Федор Соллогуб и Ф. К. Тетерников/: ст. «С «подсказки» Пушкина, по «наущенью» Гоголя»: < Ревностная и ревнивая любовь к Пушкину сопровождала Сологуба на протяжении всей жизни. Получив в 1927 году от В. В. Вересаева в подарок выходившее отдельными выпусками первое издание «Пушкин в жизни», писал ему (за три месяца до смерти): «Я успел прочесть первый из них и нашел в нем много мне близкого. Читая, отмечал, что вот так и я смотрю на Пушкина»; 8 сент. он продолжал: «Ваш Пушкин, что бы о нем ни говорила критика, дело большое и полезное, хотя, б. м., нам еще рано разделываться с блистательным, но лживым гением, лукаво совершавшим большое, но пародийное дело: попытка создать легенду об имперско-помещичьей России, которую он сам ненавидел, и покрыть лживым блеском природу и жизнь, которые были для него безнадежно-пусты, но о которых он находил такие превосходные слова! И вот из Вашей книги он прямо входит в мою душу, очаровательный и отвратительный, мудрый Змий»>.

10  этап = Новое пушкниноведение и пушкинология Томашевского-Тынянова

В 1925 г. в обобщающей работе Б. В. Томашевский объявил исчерпанной традицию безответственного ненаучного размышления над Пушкиным, избрав показательными примерами известную статью Мережковского и того же Гершензона. Против принципа «целостного знания» Гершензона он выставил принцип историко-литературного изучения. Это означало многое — и прежде всего утрату Пушкиным перед новой наукой того «абсолютного» статуса, какой он имел в традиции вольной пушкинистской критики: «Пора вдвинуть Пушкина в исторический процесс и изучать его так же, как и всякого рядового деятеля литературы». Выразительное слово — «вдвинуть»— как втиснуть. «В общем для литературы последних лет характерен сдвиг от „абсолютного" Пушкина к сравнительно-историческому его изучению (...) Момент исторический выступает на первый план, момент безотносительно эстетический уступает ему свое место».
/ Б. В. Томашевский. Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения. А., 1925 II Б. В. Томашевский. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 54, 64.— Эти тезисы Томашевского определяли главное направление развивавшейся пушкинистской науки/
Одним из главных пунктов самоутверждения пушкинистской науки Томашевский сделал отвержение поэтически-философского языка как языка изучения Пушкина (которого и хотел Пумпянский: см. выше)  и вообще недоверие к философской тенденции в пушкинознании, которую он называл тенденцией к «углублению Пушкина»: «Для усвоения, ассимиляции Пушкина необходимо было его осмысление, примышление к Пушкину некоего „миросозерцания" (...) Поэзия Пушкина являлась своего рода ребусом, который надо разгадать, объектом для „углубления"». «Классическим опытом углубленной интерпретации» Томашевский называет речь Достоевского. «Речь эта характерна для Достоевского — и идет вся мимо Пушкина»

Тогда же Юрий Тынянов выступил против известного пафоса — «Пушкин — наше все» — и заявил, что ценность Пушкина велика, но «вовсе не исключительна», и с историко-литературной точки зрения Пушкин «был только одним из многих» в своей эпохе.
/Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 78; Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 167./
Так новое пушкиноведение начало с того, что объявило десакрализацию и демифологизацию образа Пушкина и заявило недоверие к философской тенденции в пушкинознании; Томашевский ее называл тенденцией к углублению Пушкина, произнося это слово иронически и скептически,— т. е. когда мы ему приписываем за наш собственный счет нужное нам миросозерцание; примером для Томашевского была речь Достоевского.
/ Б. В. Томашевский. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990./

Новое пушкиноведение в лице самых сильных своих основоположников объявило как бы научную секуляризацию образа Пушкина.

Не будем вспоминать и цитировать фу-туристов  «русо-укро-бело блока» Маяковский + братья Бурлюк + Крученых = это баловство, озорство  и маркетинг-хулиганство, хотя в Сдвидологии Пушкин обвинен в  отсутствии идеального фонетического слуха (Пока коней мы …  абс-но  покаканей) и по нему обоснованно прошлись кнутом и затем воткнули штык революции  из фаланги к ней беспечно примкнувших …

Вероятно на самом деле ничего, кроме художнического дела и дефиниций Поэзии, Поэта и его места в мире, Пушкина не занимало. Даже сам себе он стал не интересен или не столь важен. Вопрос о Сущем, Поэте и Смерти привел его к потере своего места в богоугодном пространстве мест человеков, а затем, как следствие, к закономерному суициду с трагическим  спектаклем на Черной Речке.

Герменевтический круг, однако, не мог на этом замкнуться; размыкали его в 30-е годы главным образом русские и не очень философы в эмиграции. Уже на фоне внушительных результатов пушкинистской «эрудиции» С. Л. Франк в юбилейном 1937 г. сформулировал в специальной статье «задачи познания Пушкина», не совпадающие с задачами пушкиноведения, и мотивировал эти задачи так: «задуматься и оглянуться, чтобы „из-за деревьев не потерять леса"».
/ Пушкин в русской философской критике. М., 1990/

Но лес уже был кругом -  страна уже стала Землей ГУЛага … Народу и его ловцам стало не до понимания Пушкина и его дефиниций в мрачных лагерей границах…

Однако пушкинский миф выжил и  стал взрослым. Все последующие попытки различной степени здравости   рассуждать на его темы и составные части лишь умножали объем этого мифа.

Часть III . Малый начальный свод формул мыслей и оценок Пушкина