У ангелов хриплые голоса 26

- Сеньор Экампанэ, - тихо позвала Оливия, видя, что Хаус просыпается, и ещё для верности аккуратно потрепала по плечу. - Сеньор Экампанэ, вы в порядке?
Вопрос не был дежурным — после обычной дозы для обычной седации Экампанэ проспал необыкновенно долго — больше тринадцати часов, причём оставался почти неподвижен и дышал так тихо и медленно, что Кавардес несколько раз пугался и наклонялся к его губам или искал пульс на сонной артерии. Антонио клялся, что дозу не превысил, и снова показывал в своё оправдание след укуса.
А Оливия, выслушав эту историю, ужаснулась — насколько она успела узнать Экампанэ, довести его до того, чтобы он начал кусаться, было просто чудовищно трудно. Но — справились. И теперь он лежал на кушетке навзничь, как поверженный боец, без сознания, в глубоком медикаментозном сне, бледный и осунувшийся, с мелкими бисеринками пота в морщинах на лбу и около губ. И при этом, как ни странно, не вызывал жалости — только острое сочувствие и тревогу, в том числе и потому, что слишком долго не приходит в себя.
Наконец, Кавардес в свой очередной приход в палату на веранде догадался взять у него кровь на сахар, присвистнул и назначил сорокапроцентную глюкозу внутривенно. Только после этого он начал подавать признаки жизни — сменил позу, заворочался, стал просыпаться.
- Сеньор Экампанэ! - снова позвала Оливия, уже энергичнее теребя его плечо.
Экампанэ приоткрыл, наконец, мутные глаза и несколько мгновений смотрел непонимающе, приходя в себя, а затем... она даже испугалась: все черты его лица жутко исказились, и во взгляде, как в зеркале, отразились такая смертельная тоска, такая боль, каких она вообще не видела ещё, даже у своего отражения, когда получила то известие о катастрофе.
Тогда она заговорила торопливо, низко наклонившись к нему, чтобы заставить смотреть на себя и слышать себя:
- Нет-нет, он жив, всё хорошо, снова подключили интенсивную терапию, ему лучше, его готовят к операции. Доктор Кавардес нашёл донора костного мозга. Он жив, жив... - и осеклась.
Игра черт Экампанэ завораживала, тем более, что проходила в полном молчании: сначала он впился недоверчивым испытующим взглядом в её лицо, а на его собственном боль и отчаяние сменились недоверием и почти детским страхом, потом его брови надломило чем-то очень похожим на мольбу, и на дне глаз зажёгся огонёк слабой надеждой, разгорающийся всё ярче, и, наконец, как вспышка яркой лампы озарила всё его хмурое лицо — он поверил, и тут же, уже не совладав с эмоциями, плотно зажмурил глаза и с силой вцепился в лицо ладонью с растопыренными напряжёнными пальцами, словно хотел подцепить и сцарапать кожу со скул. И снова Оливия напугалась и поспешно принялась гладить и отцеплять эту его судорожную руку, уговаривая успокоиться, глотнуть чаю - «тёплый, сладкий, с лимоном» и «вам нужно поесть — вот, я принесла».
Мало-помалу это помогло. Экампанэ расслабился, руку убрал, передохнул, проморгался, спустил с кушетки ноги и посмотрел в сторону кровати Соло-Дайера, который неподвижно лежал и дышал самостоятельно и ровно, но — и только:
- Он не приходил в себя? - без особенной надежды спросил Экампанэ и вдруг мучительно безудержно раззевался — надолго, почти закатываясь в этой зевоте, подвывая и поматывая головой. Справился, наконец, и стал тереть лицо руками — видно было, что бодрствование всё ещё не даётся ему в полной мере.
- Он даже разговаривал, - похвасталась Оливия. - Правда, совсем чуть-чуть. Ему очень больно, и он плохо дышит — доктор велел пока давать кислород и не отменять наркотических анальгетиков. Так что он опять загрузился. А вы пейте чай, пока тоже не загрузились. Вот котлеты, молоко — вам непременно нужно всё это съесть, вы истощены, и сахар у вас упал - вам уже подкалывали глюкозу, но это ведь ненадолго.
- Мне нужно для начала вымыться и зубы почистить, - сказал он, чувствуя, кроме мучительной головной боли, сухость и гадкий вкус во рту, как будто позавтракал содержимым кошачьего лотка. -  А вы что, живёте теперь тут?
- Нет, почему. Я пришла утром на смену.
Только тогда он повернул голову и посмотрел сквозь стекло с удивлением:
- А уже утро?
- Да вы проспали долго. Кавардес с Дига уже успели поссориться и помириться. Теперь они готовятся к подсадке костного мозга. И опять спорят.
- А кто такой Дига? - спросил Экампанэ, морщась и потирая бедро ладонью.
- А, - засмеялась Оливия. - Это его буфер. Человек, не позволяющий доктору Кавардесу совершать совсем уж безумные вещи. Это он велел вас усыпить, когда вы не позволили отключить приборы. Он заведует этим отделением, но вообще-то они с Кавардесом друзья, только спорят всё время.
Экампанэ чему-то улыбнулся и встал, но едва попытался сделать шаг, не смог опереться на правую ногу, охнул от боли и машинально ухватился за её плечо, чтобы не упасть. Правда, тут же опомнился и руку убрал, но она вместе с болью снова почувствовала его силу — рука просто кричала об этой силе — гибкие, длинные, цепкие пальцы - такими монеты гнуть, гвозди пружинкой закручивать.
- Тоже проснулась, зараза! - сказал он, досадливо кивая на свою больную ногу. - А где моя трость? Меня обокрали?
- Антонио забрал её, - виновато сказала Оливия. - Мне кажется, он вас теперь побаивается — вы ему руку чуть насквозь не прокусили. Давайте, я вам помогу дойти до душевой — вы ведь туда? - она только теперь сообразила, что после почти четырнадцати часов сна ему надо не только в душ. - Как паллиатив, а потом пойду и отберу у него вашу трость.
Поколебавшись, от безвыходности он вынужденно принял её предложение, и она проводила его, позволяя опираться на своё плечо, до санитарной комнаты, где имелось всё нужное, после чего, действительно, отправилась успокаивать Антонио насчёт рассудка беспокойного «родственника пациента» и возвращать «вспомогательное средство для ходьбы» законному владельцу.
Вернувшись, она нашла Экампанэ посвежевшим с мокрыми волосами, которые от воды свились в мелкие кольца, и вручила ему сначала трость, а потом котлеты, хлеб и молоко:
- Ешьте, пока не начали в голодные обмороки падать... Послушайте,  доктор Кавардес называл вас Хаус — это ваше настоящее имя?
- Это кличка, - ответил он невнятно, потому что рот его к тому времени был уже набит едой. - Я очень домашний.
- А его, - она указала подбородком в сторону кровати Соло-Дайера — изголовье у которой оказалось поднято чуть выше, чем было до её ухода, - как на самом деле зовут?
- Счастливчиком. Издевательская кличка, вы же понимаете.
- Не хотите говорить? - огорчилась она.
- А зачем? «Что в имени тебе моём»?
- Не знаю, - она пожала плечами чуть виновато. — В самом деле, не знала — просто хотелось услышать его имя, произнести хоть про себя, попробовать на вкус. С тех пор, как её семья погибла, Оливия словно перестала видеть в мужчинах мужчин — она общалась с хозяином гостиницы, восхищалась Кавардесом, уважала Дига, могла дружески поболтать с отцом Иакова, встретив его вмагазине, но воспринимала всех как-то схематично. Да и Экампанэ вызвал интерес, невольное уважение, любопытство, но не задел по-настоящему её души. А вот Соло-Дайер чем-то зацепил — может быть, необычным, «уплывающим», взглядом мягких тёмно коричневых глаз с застывшей в них какой-то спокойной и неторопливой печалью обречённости. «Как горький шоколад», - подумала она, и тут же, спохватилась, что, кажется, произнесла это вслух. Правда, по-испански. Но ведь Экампанэ понимает испанский язык.
Она испуганно вскинула голову — Экампанэ пристально, изучающе смотрел на неё.
- Джеймс, - наконец, нехотя обронил он. - Его имя Джеймс.
- Сколько ему лет? - она и это спросила на испанском, чтобы ещё раз удостовериться.
- Сорок шесть, - ответил он. - Куарента сэйс
- А кто он? Кем он был... раньше?
- Я же говорил вам уже. Врач. Онколог. Заведовал онкологическим отделением, пользовался доверием и любовью пациентов и успехом у женщин. Что-нибудь ещё? Спрашивайте — я много о нём знаю.
И она — вот идиотка - следующий вопрос задала дурацкий:
- Есть надежда, что он... выздоровеет?
- Нет, - отрезал Экампанэ, и на его лице отразилось ожесточение. - У него неоперабельная опухоль средостения, и все эти танцы с бубнами дадут ему пару-тройку лет форы — максимум. Но это тоже маловероятно. Скорее всего, он умрёт.
- Ах, чёрт! - спохватилась она. - Я совсем забыла. Этот мальчик, подросток, что торгует сувенирами, из местных. Он передал вот эти две штучки вам с вашим другом, - она сунула руку в просторный карман своей пижамы. - Его семья нуждается в его заработке, но за вот эти два он велел платы с вас не брать. Это — вашему другу, - она подала Экампанэ небольшую витую раковину с розовой сердцевинкой. - А вот это — вам, - и в его другую руку лёг ровный прозрачный овальный кусок стекла.
Рука Экампанэ дрогнула, он чуть не выронил подарок.
- С какой стати? - удручённо спросил он. - Кто этот пацан, и почему он вообще решил...
- Он — донор костного мозга, - не дожидаясь, пока он договорит, ответила Оливия. - Он подошёл, а Кавардес ему очень хорошо заплатил. Взаимовыгодная  сделка. Наверное, он таким образом выразил свою благодарность за то, что вы дали ему возможность заработать.
Экампанэ смотрел на подарки, плотно сжав губы, его брови вздрагивали, словно он мучился над какой-то трудной задачей. Очевидно, так и было, потому что в следующий миг он посмотрел на неё беспомощно:
- Я не знаю, что я должен делать...
- С подарками? Их обычно принимают.

Продолжение седьмого внутривквеливания.

- А может быть, ему просто захотелось получить подарки? Непохоже, чтобы его каждый год задаривали ими. Да вот хоть бы и ты — ты же его друг.
- Ты думаешь? - озадаченно спросил Уилсон. - Вообще-то я пытался, но обычно он или высмеивает тех, кто пытается делать ему подарки, или — ещё хуже - злится.
 - Защитная реакция... Ожидание подвоха, может быть. В сущности, это грустно... - Эмбер пожала плечами, и он даже не понял, всерьёз ли она говорит, потому что на её капризных губах играла загадочная улыбка, но глаза оставались серьёзными. - Ну, всё, дорогой, мне пора — я уже опаздываю.
- Увидимся завтра. - сказал он и почувствовал, что, пожалуй, впервые за много лет незамутнённо счастлив. С Эмбер не нужно было притворяться и играть роль — она принимала его со всеми пороками, слабыми местами и гадствами, ничего не требовала, охотно занималась сексом и придумывала нетрадиционные развлечения вроде прыжков с тарзанки или поездки за грибами. С ней было легко, не говоря уж о фантастическом сексе. С ней было так же легко, как с... - он прикусил язык и сам несказанно удивился своей мысли. Ни о чём не подозревающая Эмбер чмокнула его в щёчку и выпорхнула из кабинета — ей нужно было спешить на дежурство в клинику — собственно, поэтому и «увидимся завтра», жили они к тому времени уже вместе.
Уилсон посмотрел на часы — было поздновато и, судя по всему, он остался на этаже один. «Пора заканчивать, - подумал он, - пока охранник не начал намекающе сопеть и кашлять под дверью». Поднялся из-за стола, кинул папку с бумагами в портфель, собираясь полистать её ещё раз перед сном, и уже было протянул руку за своим пальто, как вдруг увидел, что из соседнего офиса пробивается на балкон конус неяркого электрического света. «Хаус опять припахал утят на всю ночь, чтобы даже накануне рождества жизнь мёдом не казалась», - насмешливо подумал Уилсон, решив заглянуть, чтобы выяснить, кого именно настигла несчастная судьба — Катнера или Тауба — и, может быть, даже выразить сочувствие.
- Но в соседнем полутёмном и тихом кабинете у настольной лампы сидел сам Хаус. В очках, хотя при этом не читал, не играл в гейм-бой, не смотрел на экран ноутбука — просто сидел, задумавшись о чём-то или ни о чём, глядя перед собой невидящим взглядом, рука привычно скользила по бедру, безуспешно стараясь смирять боль — машинально, без участия сознания, и его обычно подвижное лицо было спокойным и застывшим. И грустным. И вся эта одинокая фигура в пустом слабоосвещённом офисе казалась потерянной и неприкаянной настолько, что у счастливого любимого Уилсона сжалось и пропустило удар сердце.
- Хаус, - тихонько позвал он.
Хаус обернулся.
- А-а, это ты... - замедленно откликнулся он, словно дремал, а голос Уилсона прервал его дрёму.
- Что ты здесь делаешь? Почему не идёшь домой?
- Зачитался, - отозвался Хаус вполне миролюбиво, но всё ещё сонно, затем как-то встрепенулся, движением головы стряхнул в руку очки, отложил их в сторону и стал тереть пальцами покрасневшую под зажимами переносицу.
- Что ты читал? Перед тобой на столе ничего нет? - включил «сыщика» Уилсон.
Хаус с сомнением посмотрел на него, увёл взгляд в сторону, снова быстро взглянул, ещё чуть помедлил и, наконец, словно на что-то решившись, выдвинул ящик стола и шлёпнул об стол увесистой папкой.
Даже от двери Уилсон увидел крупные буквы заголовка: «Моя чёртова нога» - вполне в духе Хауса.
- Что здесь? - спросил он, уже начиная догадываться.
- Опыт, накопленный человечеством в процессе борьбы с хронической болью, - пояснил Хаус, и тут же горько добавил. - Обширный и совершенно бесполезный.
Уилсон приблизился к столу, протянул руку к папке и, испытующе глядя Хаусу в глаза, откинул верхнюю крышку. Хаус не помешал ему.
Насколько он смог понять, здесь была сборная солянка из вырезок из медицинских журналов, статей, рефератов, какой-то личной переписки и фармацевтических буклетов.
- Солидно, - проговорил он, взвешивая папку в руке. - Давно ты начал это собирать?
- С первого дня, - сказал Хаус. - Ещё в реанимации.
- И я ничего не знал? - возмутился Уилсон.
- Ну, про твой роман с Беспощадной Стервой я тоже не знал, - парировал Хаус.
Уилсон, которому на это было нечем крыть, ещё молча полистал страницы и поперекладывал вырезки — не вчитываясь, скорее, просто скользя взглядом. Осторожно спросил, наконец:
- Ну... ты нашёл что-то стоящее? - хотя ответ и так знал.
Хаус покачал головой.
- Тогда о чём думаешь? - он понимал, что Хаус не просто так сидит один в пустом кабинете с тусклой настольной лампой, и откровенничает с ним без подколок тоже не просто так.
- Ничего не получится, - сказал Хаус. - Я не завяжу. Детокс - фигня, его пережить - вопрос нескольких дней и крепких верёвок. Любая психушка справится с этим на-раз. А боль останется. И значит, однажды я снова сорвусь. Причём, наступит это «однажды» довольно быстро.
- Может быть, всё-таки ты ошибаешься? - совсем уже вкрадчиво предложил Уилсон. - Может быть, боль такой невыносимой делает именно ломка? Может быть, со временем...
- А это время как я буду жить? - без нажима спросил Хаус. И именно будничность этого простого вопроса вызвала у Уилсона такой приступ безнадежности и тоски, что он не нашёлся с ответом, а тяжело вздохнул и опустился на другой стул, рядом с Хаусом.
- Ты печень потеряешь, - сказал он, помолчав. - И почки. И мозг свой гениальный тоже просрёшь к чертям с этой наркотой. Боль болью, но она не должна со временем становиться сильнее, а дозу ты всё наращиваешь и наращиваешь.
- Ты о феномене привыкания что-нибудь слыхал, эскулап?
- Слыхал, что это верная дорога к зависимости и кратчайший путь на кладбище.
-Ну, так я больше, чем на середине, - сказал Хаус.
- Потому что ты не только физическую боль глушишь. Ты страдать не хочешь, сострадать не хочешь, вообще эмоций не хочешь.
- А ты хочешь? Ты прямо обожаешь страдать!
- Не обо мне речь, - отбрил Уилсон.
- Именно, что не о тебе, потому что ты о боли понятия не имеешь — ни о физической, ни о... - он осёкся и замолчал, потому что увидел, что Уилсон глядит на него со странной улыбкой.
- Что? - спросил он, поперхнувшись.
- Бросай эти терзания, - сказал Уилсон. - Пойдём — я тебя угощу ужином.
- А твоя мегера не дёрнет за поводок? - нахмурился Хаус. - Сегодня не моя очередь тебя выгуливать.
- Это я тебя собираюсь выгуливать, а не ты меня. А у Эмбер дежурство до утра.
- А-а, - сказал Хаус, и сказал это так, что у Уилсона появилось желание отвесить ему хорошенькую затрещину. Но он этого не сделал, потому что Хаус снова был прав: сейчас Уилсон и боль не имели между собой ничего общего. И, может быть, поэтому он чувствовал, как мало-помалу он и Хаус отдаляются друг от друга.

ххххххх

Страшно хотелось пить. Так сильно, что это, кажется, именно жажда и разбудила его. Уилсон шевельнул губами, но звука не получилось. Зато получилась боль — обмётанные пушистыми колониями кандида губы трескались, как натянутая и пересохшая на солнце шкура. Он чувствовал, что и во рту, и дальше, по пищеводу, то же самое — все слизистые жгло, они воспринимались ужасно вспухшими, мешали дышать, покрытые всё тем же нежным пушистым налётом микроскопического гриба. Потом одна боль пробудила другую, и они посыпались, посыпались безудержно, как выстроенные друг за другом доминошки, впиваясь острыми гранями. Режущая боль в горле, скованная тяжестью саднящая, дёргающая болью грудь, кожа, которая казалась содранной, медленные, волнами прокатывающиеся мутящие спазмы в желудке и кишечнике. Он снова попытался попросить пить, всё ещё не открывая глаз — и не смог выдавить ни звука. Ему почему-то казалось, что от воды должно стать легче, хотя опыт онколога убеждал в обратном.
Тогда, отчаявшись кого-то дозваться, он с усилием открыл глаза и увидел небо. Небо было пасмурным, в нём толпились коричневые, жёлтые, серые и сизые кучевые облака, и в них отчётливо читались зной и угрожающее затишье. «Может быть, пойдёт дождь, - подумал Уилсон, - и я смогу пить». Более сложные мысли не умещались в отчаянно раскалывающейся от боли голове. Он не помнил, где он и что с ним, и даже не пытался вспомнить. Просто ему жутко хотелось пить и было больно.
И он несказанно удивился, обнаружив непрошенное вторжение в свой автономный мир жажды и боли. Худое, сероватое лицо с тронутой сединой щетиной и отчётливо голубыми глазами наплыло откуда-то из вне, затмив небольшую часть неба, и знакомый голос спросил, слышит ли он, Уилсон, и понимает ли, что ему говорят?
- Дай мне попить, - сделал очередное усилие Уилсон, но опять хриплый шёпот застрял где-то в гортани.
- Вот, попей, только немного, - ответил голос, и у губ призывно качнулась пластиковая соломинка.
О, чудо! Кажется, голубоглазый тип владел невербальным сканированием мыслей. Ему можно было, молча, молиться о чём-то, и он исполнял. Прямо как Всевышний. Уилсона позабавила эта мысль, и он захотел посмеяться. Про себя — смеяться вслух было чертовски больно.
В стакане, откуда росла трубочка, оказалась жидкость странноватого, но не лишённого приятности вкуса — кисло сладкая, с каким-то слизистым компонентом, вроде очень жидкого киселя.
Он хотел спросить, что это, но снова не смог. Зато ему удалось припомнить имя своего персонального бога — трескучее имя, которое только он, Уилсон, умел произносить не то, чтобы мягко, но так, словно ронял на деревянный некрашенный стол горстку лесных орехов, а не на обитый жестью верстак — кучу гаек и болтов:
- Грег...
- Ты — молодец, - сказал Грег непривычно мягко и чуть понизил голос. - А пописать не хочешь? Ты уже давно не писал.
Уилсон почувствовал себя ребёнком — так предупредительно и ласково спрашивала его о естественных потребностях перед выходом из дома только мать. Давно, не в этой жизни... Он снова закрыл глаза — слёзы разъедали кожу. Вот чёртова болезнь! Даже плакать больно. Сознание прояснилось, но вместе с ним вернулось понимание своего положения — несколько мгновений он сожалел о том, что не умер, пока был без сознания, без лишней волокиты.
- Ну, что ты, перестань, - он почувствовал прикосновение к лицу мягкой салфетки, и щипать стало меньше. - Всё будет хорошо.
Хаус никогда прежде не говорил «всё будет хорошо», да и уверения в этом других разбивал одним резким «ты этого не знаешь», а сейчас то и дело повторяет это, как заклинание. Видимо, на самом деле всё отчаянно плохо. Об этом «плохо» просто криком кричали и мягкий тон, и внимательные глаза Хауса, и его бережные руки, и непривычные в его речи слова и обороты: «повернись на бочок», «пописать» вместо «отлить», и щедрые похвалы ни за что — за то, что очнулся? Значит, были варианты...
- Я...умирал? - спросил он прямо.
- Ты и сейчас ещё умираешь, - припечатал Хаус, слава богу, хоть этим себя — прежнего — напомнив. - У тебя была кома, клиническая смерть три с половиной минуты. Сейчас ты на интенсивной терапии, не то бы мы с тобой не разговаривали. Твоему костному мозгу всё, абзац, эпителию желудочно-кишечного тракта и бронхов, возможно, тоже, но там хоть шанс есть.
Уилсон закрыл глаза. Только сейчас он понял, как это было, в самом деле, жестоко и эгоистично, разбудить умирающую Эмбер только для того, чтобы сообщить ей, как он сожалеет о том, что она умирает. «Это был плохой совет», - подумал он и снова вспомнил Кадди.
- Обещай мне, что позвонишь ей, - пробормотал он, не открывая глаз. - Когда я умру, ты ей позвонишь и скажешь, что я умер. Этого будет достаточно — остальное она всё сделает сама. А я тебя подожду на берегу океана. И не спеши — там хорошо, я смогу ждать долго...
- Тебе эта тема панихиды прямо хит сезона, - проворчал Хаус. - Кавардес готовит тебя к пересадке костного мозга. Если бы не этот шанс — знаешь... я не такая сволочь, чтобы сначала не позволить тебе умереть, а потом... просто позволить.
«А я вот как раз такая сволочь», - подумал Уилсон, снова вспомнив Эмбер. У него не было сил на выраженные эмоции, поэтому он просто слегка удивился:
- Неужели разрешили пересадку?
- А он, похоже, никого не спрашивал... Нет, спрашивал тут одного — своего начальника. Редкая зануда и педант, вроде тебя, - Хаус вдруг ласково улыбнулся, как будто вспомнил что-то давнее, забытое и приятное. - Так что мы теперь все делаем вид, будто он не в курсе. Смотри и ты не проболтайся.
Уилсон тихо хмыкнул — где он, а где «проболтайся». Ему сейчас не то, что говорить — думать-то больно.
-  Смотри, что у меня для тебя есть, - сказал вдруг Хаус, и прямо перед его глазами оказалась протянутая на ладони витая раковина с нежно-розовой внутренностью. - Это подарок. От твоего, между прочим, донора. Какой-то пацан. Продаёт тут сувениры. Странно донельзя, но его костный мозг подошёл тебе. Тебя готовят к пересадке. Завтра утром. Всё получится. У тебя снова появится время. Не могла же эта дрянь не отреагировать на такую убойную комбинированную терапию.
При известии о том, что его донором станет юный продавец сувениров, Уилсон содрогнулся, сердце пропустило удар. «Прими мой подарок. Не отторгай», - вспомнил он свой не то сон, не то... что? Если считать сон — подсознательным отражением-искажением действительности, то откуда он мог знать про предстоящую пересадку? И разве пересадка может помочь? Разве дело только в костном мозге? У него сожжена вся кожа, тяжелейший иммунодефицит, пневмония. Хаус же всегда был рациональным, что же он так цепляется за гнилой шанс? Кавардеса можно понять — Кавардесу нужны лабораторные крысы, для него и отрицательный результат — результат.
О прозрачном камне Хаус умолчал — слишком хорошо помнил, почему кинул его в воду, и не знал, что вообще может сулить ему этот подарок. «Я делаюсь суеверным», - с усмешкой подумал он.