Глава 11 Исмаил

Пули из его автомата просвистели прямо у меня над ухом, даже не задев меня, и это было более чем странным, потому что стрелял он метров с десяти и не попасть в меня было в принципе невозможно. Зато моя последняя пуля попала ему в руку выше локтя, которая держала автомат, и эта рука тут же повисла как плеть. Но он, без всякой суеты и нервозности, перехватив автомат в другую руку, начал коротким очередями стрелять куда-то за меня. Я резко обернулся назад, а там с десяток фрицев, просочившихся сквозь нашу оборону уже должны были давно меня прикончить, если бы эти двое не покрошили их в капусту. Подбежав ко мне, после того как с немцами было всё кончено, Исмаил сквозь зубы, видимо от боли в раненой руке прохрипел: «Ну вот мы с тобой и в расчёте. Рука за руку. Дырка за дырку. Но сейчас не до полного сведения счётов, надо отбить их атаку, потом будем выяснять отношения дальше».

Сказав это, он, потерял сознание и рухнул прямо мне под ноги, видимо рана была посерьёзней чем это ему показалось сначала. Тут неожиданно к нам подползла Клава, и вопросительно посмотрела на него и на меня, и в глазах её я прочитал немой вопрос, что-то типа: «Откуда здесь эти двое взялись?» На что я ей грубо ответил: «Хватит лыбиться, перевяжи человека, если бы не он, то от меня одни запчасти уже бы сейчас остались».

Его напарник, которого я как-то совсем упустил из виду, змейкой прополз между валунами к трупам убитых ими немцев, и под ураганным огнём с вражеских позиций, стал потрошить патронташи в поисках магазинов для своего автомата. Когда он благополучно вернулся обратно, то пошлёпал по щекам Исмаила и жалобно простонал: «Братишка, держись! Не раскисай.»

И глядя на меня добавил: «Все расспросы потом, сейчас надо их отбить, потом будем думать, как жить дальше.»

Клава тщательно перебинтовала руку полицая и таки спросила меня вслух: «Как эти двое здесь смогли оказаться?»

- Главное, что они на нашей стороне. Не знаю с чем это связано, но факт остаётся фактом – ответил я ей задумчиво.

Мы ещё немного подырявили прорвавшихся немцев, пока они и побежали восвояси откуда пришли, а нас снова накрыли артогнём. Затащив раненого в щель, там в безопасности, я услышал его исповедь.

Он говорил урывками, видимо от боли в руке, но из его бессвязной речи я понял, что фрицы не просто убили, а на его глазах, сожгли живьём его приёмную дочь, в которой он души не чаял, за то, что она спрятала в подвале двух раненых партизан, пока его не было дома. И посетовал, что наша, советская пропаганда до его девочки дотянулась своими костлявыми лапами, и обрекла её на гибель.

И что это его покарал Аллах, за то, что он пытаясь отомстить небезызвестным мне чекистам: Розе и Белле, порешил кучу невинного народа. И хотя на прощение от советской власти он ни при каком раскладе не рассчитывает, но напоследок хочет поквитаться с фашистами по полной программе.

Сознание снова его покинуло, и в себя он пришёл лишь когда уже начало вечереть. Первым делом он поманил меня к себе и хрипло произнёс: «Вам всем надо срочно уходить отсюда. Против вашего отряда фрицы нагнали сюда под двадцать тысяч войск. Но это ещё не самое страшное. Они расчистили дорогу в горах и уже утром сюда подойдут их танки. Они проползут по вам без особого труда, и остановить вы их точно не сможете…»

Потом, чуть полежав с закрытыми глазами, и видимо собравшись с силами продолжил:

«Также, немцам известно, что вы собираетесь отходить низом, по расщелине, но там вас тоже уже ждёт засада, ни при каком раскладе вам там не прорваться. Единственный путь, это вверх по скале, откуда мы с братом и спустились. Это мой брат тебя спас тогда в расстрельной яме, так что ты ему жизнью обязан, имей это ввиду."

- Назови хотя бы одну причину, по которой я должен тебе верить?

- Нет таких причин. Можешь мне не верить, но у тебя просто нет другого выхода. Я рассказал, что меня сюда привело. Решайте сами что с нами делать. Я мог бы при желании привести с собой немцев, и вы бы все уже лежали тут замертво. И хотя я знаю, что нет мне от вас прощения, да и быть не может конечно же, но в этот момент мы ваши союзники.

- Нам надо подумать.

- Только быстрее думайте, путь на верх непростым будет, и тяжело раненых придётся оставить здесь, туда их по верёвке не затащить вам, даже при всём вашем желании, да и времени на это не будет у вас.

- Об этом не может быть даже и речи, мы своих не бросаем.

- Это как минимум глупо. С утра вас всех намотают на гусеницы и раненых и здоровых, а так вы бы могли ещё не одного фашиста прикончить. Хотя решать конечно вам самим. Лично я останусь здесь, прикрывать ваш отход, если решите уходить, либо умру вместе со всеми вами, если решите остаться.

- Нам надо посоветоваться с командиром.

- Валяйте, только поторопитесь с этим, путь на гору не лёгким будет, как я уже сказал. Мой брат Эльдар проведёт вас по тропинке, которую кроме нас двоих ни один человек не знает.

На сегодня, похоже, уже война была закончена. Немцы хотя и постреливали с перепугу во все стороны, памятуя как мы им недавно аппетит подпортили за завтраком, но на серьёзные действия запала уже у них не осталось.

Тем более, что если сюда завтра действительно пробьются через горы танки, то подавят они нас легко, и быстро. У нас и гранат то противотанковых не было для них, не говоря уж про другие средства борьбы.

Мы собрались на совет у командира в пещерке и стали решать, что делать дальше. Было нас пятеро: командир, комиссар, батюшка, Георгий Грузинов и я. Рассказав, что поведал мне Исмаил, я предложил голосовать о наших дальнейших действиях – уходим без раненых и спасаем отряд, либо остаёмся и гибнем все вместе.

Это был слишком тяжёлый выбор, и мы долго все молчали. Нарушил молчание отец Василий, он грустным голосом произнёс: «В этой кратковременной жизни человеку всегда приходится делать выбор между плохим и очень плохим. Оставить наших товарищей на растерзание извергам – это плохой вариант. Погибнуть всем вместе – это очень плохой вариант. Поэтому я предлагаю вам уходить, но я останусь здесь прикрывать ваш отход и проводить в последний путь ребят».

Дальше горячий грузинский парень, разразился проклятиями на всех, и на вся и категорически заявил, что сам он никуда не пойдёт, и никому не советует этого делать. Мы все должны здесь остаться лежать, иначе нас будет остаток жизни совесть мучить.

Комиссар немного помолчав произнёс: «Погибнуть мы всегда успеем, но сначала бы неплохо ещё чуть гадов попотрошить. Я за то, чтобы уходить.»

Ну и я конечно же был за то, чтобы всем здесь остаться и погибнуть. Хотя я, наверное, был необъективен. Мне моя жизнь давно уже, ещё после гибели моих девчонок, была в тягость, и окончание её для меня не было ни малейшей проблемой. Получилось два на два. Все замолчали и стали ждать решающего голоса товарища Парфёнова.

Я не выдержал и напомнил, как когда-то Евпатий Коловрат с дружиной в 500 мечей порубал половину стотысячного татарского войска. На что командир грустно мне возразил: «Согласен, соотношение войск у нас такое же, как и у Коловрата когда-то было, но увы, один бы захудалый танк в те времена проутюжил всю его дружину вдоль и поперёк, как и с нами это завтра произойдёт.»

И потом он, каким-то неестественно-надтреснутым голосом добавил: «Минируем всё, что только можно заминировать и уходим на гору. Причём уходим все ходячие. Без малейшего исключения, и это мой приказ. У нас пол отряда баб и легкораненых. Каждому здоровому мужику придётся их страховать и поддерживать, чтобы те не сорвались в пропасть. И не рвите мне душу, решение окончательное и бесповоротное. Отряд должен быть сохранён. Раненым оставить все гранаты, что есть в наличии.»

Сердце моё сжала какая-то невидимая железная рука и мы обречённо разошлись выполнять его приказ. Раненых неходячих было восемнадцать человек. В основном они были либо без сознания, либо с перебитыми ногами. Поднять их по отвесной стене было бы, наверное, и можно, если бы у нас было побольше времени, и не острые пики, торчащие оттуда не распороли их при подъёме. Я избегал им смотреть в глаза. Это просто было выше моих сил. Я много видел смертей, но никого ещё никогда не оставлял умирать на поле боя. Неожиданно ко мне подошёл Эльдар, брат Исмаила, и категорически произнёс: «Я без брата никуда не пойду. Мы свяжемся ремнями и полезем туда вместе, но сначала мне нужно что-то типа стропы, чтобы протянуть ещё одну верёвку через отвесный участок, иначе ни одна баба туда не заберётся, да и мужик не каждый осилит, если его не страховать.»

Мне это показалось немного подозрительным, но потом пришла мысль, что это слишком сложная комбинация для того, чтобы с нами разделаться. Достаточно было им привести с собой отряд немцев.

Строп у нас в запасе от грузовых парашютов было предостаточно, и он, связав их в единый канат, как кошка полез по почти отвесной скале вверх, по пути, по которому они к нам недавно спустились. Прошло совсем немного времени, он вернулся, легко скользя по протянутой второй, страховочной, верёвке, видимо проверяя её на прочность. Потом он связался с братом ремнями и потащил его по скале вверх. Следом пошли наши по парам в связке. Сверху их тоже страховали.

Наш командир стоял внизу с маузером, и чуть ли не насильно загонял наверх тех, кто был не согласен с его решением, в том числе и отца Василия с моим другой Жорой.

Поднялись уже почти все, когда пришла и моя очередь. Уже начинал слегка брезжить рассвет, и скоро нас можно было бы увидеть с немецких позиций, но не думаю, что фрицы могли подумать, что туда по отвесной скале кто-то рискнёт забраться. Я вынужден был пойти в связке с Клавой и Николкой. Выбора особого не оставалось, больше сделать это было просто некому.

Пацана я засунул себе за пояс, чтобы тот не сорвался, Клаву привязал за поясной ремень. И пока карабкался, раз десять они оба пыталась меня утянуть в пропасть, но всё же мы благополучно выбрались на первый уступ. Там уже стоял один из наших и указывал тоненькую тропочку по над самым обрывом, по которой надо было боком идти дальше, и так повторялось раз десять, пока мы и выбрались на вершину плато.

Последним поднялся командир отряда и затянул наверх верёвки. Мы успели впритык, ещё немного и немцы могли бы нас заметить, и возможно даже выслать наперерез погоню.

Уже окончательно рассвело, когда далеко внизу стали раздаваться звуки канонады и рёв танковых двигателей. Мы стараясь не смотреть друг другу в глаза, молча брели по глубоким расщелинам, пока в самом глухом месте и остановились на днёвку.

Все молчали, как оглушённые. Наше неожиданное спасение было похоже никому не в радость, из-за цены, которую пришлось за него заплатить. Каждый чувствовал себя подонком. Правильно Жора сказал, что они будут нам до конца жизни сниться.

Вспомнился Яшка, а ведь его точно так же мы когда-то бросили умирать. Можно было при желании забрать у него револьвер и тащить на горбах к своим. Но тогда бы он через бухту явно не переплыл, и по минному полю не прошёл бы, где Верещагин подорвался, а уж дальше вообще без вариантов.

Так я, разбирая все свои предыдущие злоключения пришёл к выводу, что, как и сказал когда-то Яков Моисеевич, уже находясь Там: «Ни один не проживёт на секунду дольше, чем ему отведено здесь прожить.»

Всё равно грустно это как-то. Пришла на ум рифма:

«Я знаю, - нет в том никакой моей вины,
Что не придут они теперь с войны.
И в том, что все они — кто старше, кто моложе —
Остались там лежать, но не об этом речь.

А речь о том, что я возможно мог,
Но не сумел сберечь,
Не виноват я вроде в том, но горько это всё же…»

С этими грустными мыслями я и вырубился после кошмарных дней и ночей, проведённых без сна. Сразу заявился Яшка. Давненько его не было видно, и я уже подумал, что он про меня забыл совсем. На что тот, прочитав мои мысли, ответил: «Не дождёшься, Дмитрич. Мы с тобой теперь одной верёвочкой связаны, аж до последнего твоего вздоха.»

- И когда ж тот вздох уже наконец то наступит? Нет сил хоронить народ больше.

- Какой же ты стал нытик. Сколько раньше в тебе оптимизма было. Из худших неприятностей выпутывался. И меня там учил постоянно не унывать.

- Ну похоже всё когда-то кончается. И мой оптимизм тоже к концу подошёл.

- И это плохо. Без оптимизма человек жить не может, и это закон земной жизни. И даже если не помирает, то и не живёт больше, а существует. Так что прекращай там сопли распускать.

Так, в грустных мыслях и горьких воспоминаниях наступил вечер, и мы выслали разведку в деревеньку, расположившуюся недалеко от нашей новой стоянки, где, по нашим сведениям, был расквартирован партизанский отряд некого Каплана.



До войны он был секретарём Карасурского райкома партии. Это был жестокий садист. В 1937-38 годах он давал колхозам "разнарядки" на выявление стольких-то "врагов народа". Но видимо с приходом фашистов решил поменять себе хозяина, хотя особо и не афишировал это. И к 44-му году в лесу по его приказу были расстреляны восемьдесят человек из местных колхозников, в месте базирования его отряда, тогда как немцы за годы оккупации убили там меньше семидесяти человек. Так по крайней мере нам рассказывали о нём местные жители.

Когда наши разведчики приблизились к этой деревне, по ним был открыт ураганный огонь из нескольких дотов, находившихся на околице. Из троих разведчиков двое были легко ранены, и мы решили, что этому псевдопартизану с рук нельзя спускать сие злодеяние. Ночью к нам пришёл из этой деревни наш связной, Павлик Кузьмин и рассказал, о том, что творил там этот гад примерно следующее:

«Хачик с сестренкой Розой ушел в партизаны в семнадцать лет, и пошли в отряд Каплана. Они были хорошими бойцами. Хачику доверили таскать на горбах миномет без мин. Однажды, убегая от карателей, вместе с товарищами, он вынужден был бросить этот бесполезный миномет. За это его расстреляли свои же партизаны по приказу этого Каплана. Роза просто исчезла, и о ней больше никто не слышал. Поговаривали, что Каплан и до девчушки дотянулся той.

По его же приказу его «партизаны» увели в лес и расстреляли Ивана Вельского, Ованеса Овсепяна, Гаврила Галактеева. За что их убили? Никто не знает.»

И тут я вспомнил, о том, что наши рассказывали как-то, вернувшись с задания: «Илюша из Грузии был убит по возвращении из села Танагельды именно этими гадами.

Он вместе с двумя ребятами был послан за продуктами в село Кабурчак. Ночью, когда он возвращался с продуктами на место сборов у леса, его подкараулили каплановцы и выстрелили в него, а потом уже добили раненого на глазах у остальных наших, у которых кончились патроны, и они лишь молча наблюдали что творят эти изверги».

Павлик продолжал рассказывать: «Недавно этот Каплан пристрелил Матевоса Егикяна, члена своего отряда, который на их партизанском собрании попросил для своих троих детей и восьми племянников немного хлеба, которым в том отряде свиней выкармливали. Это посчитали за "непростительное преступление", и он поплатился жизнью. Его лично пристрелил сам Каплан.»

Мы собрали совет отряда и решили раздавить этот гнойник, позорящий всех настоящих партизан. Но поскольку силёнок у нас было явно маловато для такой операции, заслали делегацию к партизанам из военных, и те с радостью пришли к нам на помощь, поскольку и сами давно хотели разделаться с этой бандой.

Послали снова в деревню разведку, и та принесла неутешительные сведения.

Этот хитро сделанный псевдокомандир, псевдоотряда организовал в месте своего базирования целый опорный пункт, с ДОТами, ДЗОТами, и полевыми орудиями, любезно предоставленными ему для этого фашистами.

Соединившись с военными в один отряд, я снова увидел там гнусную харю Жихаря, и в сердце что-то кольнуло при этом, но выбора особого не было, и мы все вместе пошли на приступ.

Если бы среди нас не затесался предатель, то можно было бы, наверное, обойтись без больших жертв, но, когда мы подкрались к околице села, нас уже там ждали, и сразу ударили пулемёты из всех огневых точек.

Мы, забросав некоторые грантами, заставили их замолчать, кроме одного, подойти к которой незаметно было невозможно. ДОТ стоял на открытой со всех сторон высотке и амбразуры его были расположены на все четыре стороны.

Нам ничего не осталось как отступить, оставив лежать там многих ребят. Что-то надо было срочно решать с этой проблемой, потому что кроме убитых, там наверняка лежали и раненые наши товарищи, а дедушка Суворов говаривал: «Сам погибай, а товарища выручай».

Эту то фразу и произнёс наш командир отряда, когда вызвал нас с грузином к себе на наблюдательный пункт, и твёрдо сказал: «Делайте вы братцы что хотите, хоть пальцем ствол ему затыкайте, но он должен замолчать, иначе всем нам будет кирдык, скоро сюда наверняка подтянутся фрицы».

И тут я вспомнил, как когда-то на 35 батарее под Севастополем, сумел из нагана продырявить кишки фрицу с огромного расстояния и решил снова повторить этот эксперимент.

Но в этот раз, дело было даже попроще. У меня был для этой цели специально обученный «зоркий сокол» с огромным горбатым клювом и прекрасным пулемётом.

И я снова решил попробовать. Мы залегли втроём с нашим командиром за большим камнем. Я удобно уложил Жорика с максимальными удобствами для стрельбы, и мы начали.

После того как их пулемёт выпустил очередь, Георгий полоснул его по амбразуре в ответ. Пулемёт на некоторое время примолк, и я даже подумал, что мы его одолели, но как только наши снова пошли на приступ, он неожиданно ожил, скосив ещё нескольких партизан.

Георгий в ответ полоснул по амбразуре, но похоже новый гад был более опытнее предыдущего и сразу после очереди, прятался, и мы его никак не могли прикончить.

Тогда я взял свой бинокль и начал корректировать. Когда глаза привыкли к полумраку внутри дота, я различил там какое-то шевеление и скомандовал: «Огонь». После этой снайперской очереди, ствол пулемёта окончательно задрался к небу и больше уже не шевелился, почти одновременно с этим наш командир меня дико толкнул в бок, так что я покатился кувырком, и почти сразу же над ухом протрещала автоматная очередь.

Вскочив на ноги после падения, я понял, что эта очередь предназначена была лично для меня. Похоже девочка «ненависть» у кого-то в душе изрядно подросла и окрепла, и я даже стал догадываться у кого, но вместо меня эта очередь прошила нашего славного командира.

Степаныч был ещё жив и отрывисто, с присвистом произнёс: «Это был Жихарь. Я его поздно заметил, прости. Возьми мой «маузер» и пристрели эту гниду, иначе он, пока в конце концов доберётся до тебя, ещё половину нашего отряда замочит.»

После этих слов он попросил позвать к нему отца Василия. Георгий побежал разыскивать нашего батюшку. Я стоял перед раненым Степанычем на коленях и молил Бога о прощении за то, что откопал эту прыщавую гадину из его берлоги, и люто клял себя за то, что не пристрелил его прямо там же на месте. Весь запыхавшийся прибежал отец Василий. Он тоже участвовал в той атаке, и его видимо зацепило пулей, левая рука была у него перевязана выше локтя, и кровь проступала сквозь бинты. Батюшка склонился низко над раненым и тот стал ему горячо и быстро шептать, вроде как боялся что-то не успеть рассказать. Батюшка только грустно кивал ему в ответ. Похоже наш славный командир решил исповедаться напоследок, дабы разгрузить воз своих грехов здесь, и не тащить их туда для воздаяния.

Он закончил говорить. Последний раз глубоко вздохнул, и голова безвольно склонилась набок. Батюшка перекрестился, и закрыл ему глаза.

Потом встал с колен, и произнёс: «Прими благословенный Отче, светлую душу новопреставленного раба твоего Ивана, прости ему все грехи и прегрешения вольныя и невольныя, и даруй ему Царствия Небесного. Упокой душу его в месте светлом, в месте покойном, где же несть тоска, печаль, и воздыхание, а жизнь бесконечная». Мы все сняли шапки, и я как-то непроизвольно для себя произнёс: «Аминь».

Наши снова поднялись в атаку, добежали до того злосчастного дота, благо что пулемёт его уже молчал, и окончательно угомонили гранатами тех, кто там может быть остался ещё в живых. Деревня была наконец то взята, а я всё стоял на коленях перед телом одного из последних настоящих коммунистов, и тупо рассматривал табличку на его маузере, гласящую: «Настоящему Командиру и Коммунисту товарищу Парфёнову Ивану Степановичу, от товарища Будённого. За проявленные Мужество и Героизм».

Я и не заметил, как к нам подскочила Клава. Она, увидев меня в прострации, обречённо стоящего на коленях, принялась лихорадочно ощупывать, и искать на мне новые отверстия, но потом поняла, что отверстия эти принял на себя сегодня другой человек, грустно опустилась рядом с командиром, пытаясь прощупать у него пульс. Но лишь обречённо покачала головой. Всё было кончено с ним.

Дальше всё было как в тумане. Мы собрали своих убитых и раненых. Убитых похоронили на высотке в братской могиле, раненых на носилках понесли на базу. Мы победили. Но радости от победы над этой гнилой бандой не было ни малейшей, а лишь только горечь от наших утрат.

Вернувшись, мы единодушно избрали новым командиром нашего комиссара, хотя он был категорически против, мотивируя тем что он был всю жизнь тактиком, а в стратегии дуб-дубом. Но мы не оставили ему выбора, и он подчинился. По такому случаю новый командир вытянул откуда-то из заначки канистру спирта, и мы сели помянуть наших погибших. Мне тоже налили пол стана, я уже было поднёс его ко рту, но тут вспомнил гнусную харю прыщавого беса из пещеры, с недопитым пузырём, и отшатнулся как от змеи, от этой дряни. Остальные, кроме нас с отцом Василием осушили стаканы.

Дед Стефанос затянул старую солдатскую песню, которую он похоже когда-то ещё в первую крымскую компанию выучил:

«Отгремели пушки нашего полка,
Отстучали яростно копыта.
Пулями пробиты фляга с котелком,
Маркитантка милая убита.»

На что захмелевшая Клава заплетающимся языком прошепелявила: «Ну ты накаркаешь мне, неприятности, старый пенёк».

Мы с батюшкой отошли в сторонку, чтобы не учувствовать этой тризне, и я его спросил про мучащий меня давно вопрос: «Вот мы – коммунисты, разоряли ваши храмы, закапывали живьём ваших попов, не было такой гадости, которой бы мы вам не сделали. Вон, даже безбожную пятилетку накануне войны объявили, чтобы окончательно с вами покончить. А вы нам за это Царствия Небесного желаете?»

На что батюшка спокойно ответил: «А кто сынок в этом мире без греха? Христианство — это религия великого оптимизма, и согласно ей, первым в рай вообще вошёл разбойник, распятый справа от Христа, а у того, ты уж поверь мне, руки в крови были побольше вашего. Да видать душа была у него чистая, запутался человек в хитросплетениях жизни, как это и сегодня часто случается, но в последний миг, уже прибитый гвоздями к кресту, решил во всём покаяться, и первым в рай попал».

Я под впечатлением от всего пережитого завалился спать, но сон категорически не шёл. Тут ко мне в наглую завалилась в шалаш Клавдия, дыша свежим перегаром. Она демонстративно уселась на мою лежанку и принялась, расстёгивать пуговку на гимнастёрке. Я резко перехватил её руку и тихо произнёс: «Не надо детка делать глупости. Есть такие вещи, которые люди делают по пьяной лавочке, а потом всю жизнь жалеют об этом. К тому же, хоть моя жена и погибла, но в сердце моём она останется живой на веки вечные.»

- Ну и дурак же ты Митя! Самый настоящий дурак! - с надрывам в голосе произнесла она.

После этих слов, взяв ставший уже моим, командирский маузер, я решительно выскочил из шалаша.

Клавдия что-то бормотала, даже вроде бы шумела и ругалась, из глаз её катились слёзы, а из уст проклятия, но я уже этого ничего не слышал.

У меня в голове стучала лишь одна мысль: «Раздавить эту ядовитую гадюку - Жихаря. Любой ценой раздавить, а дальше будь что будет. Мне было уже всё равно».

Я подошёл к нашему новому командиру и обрисовал ему свои планы. Он был категорически против, и лишь когда я сказал, что это последняя воля Степаныча, как-то весь обмяк и грустно сказал: «Только давай на свой страх и риск. В случае чего, я буду утверждать, что ты давно дезертировал из нашего отряда.»

- Хорошо. Я согласен.

- Ну ты там всё равно поосторожней смотри. Мне тебя очень будет не хватать, твоих советов.

- Я постараюсь вернуться.

- Да, вот ещё, забыл. Мы, всеми мужиками с утра пойдём скот у фашистов отбивать, они его конфисковали по сёлам, и завтра погонят в Симферополь, так что ты не пугайся, когда вернёшься, если нас не будет какое-то время. Бабы не будут знать где мы делись, что бы утечки информации не получилось. Кто-то же нас Каплану сдал совсем недавно.

- Да я и не особо пугливый. Удачи вам там. Не подставляйтесь под пули без необходимости.

С этими словами, я, вооружившись верёвками и взяв лишь маузер с финкой отправился рассчитаться с предателем.