Простая история

   Ей казалось, что юность ушла, прихватив с собой жар сердца, яростность влюбленности, мгновенно загорающиеся от жара щеки и горячие невыносимо сухие слезы. Жизнь стала спокойнее, размереннее и увереннее. И ей это нравилось. Она не скучала по ночной бессоннице, полной образов, по стихам, соскользающим с языка, замирающим возле сердца и стекающим дальше, вниз, в асфальт, оставляющим терпкое послевкусие и пыльный длинный след, тянущийся за ней – или от нее, медленно уползающий вдаль, в темноту времени. К чему все это, она даже втайне стыдилась этой эмоциональности, так мешающей жить, отравляющей дни, требующей новых жертв, новых слез, нового смеха, имени, живущего на кончике языка. Прочь, прочь, прочь.
   И она жила, широко распахнув глаза, усмехаясь седым прядкам в волосах и разглядывая бороздки, протянувшиеся вдоль лба.
   И она жила, вздыхая о своем и не томясь одиночеством, радостно приветствуя холодную подушку и сон без сновидений.
   И она жила. Пока исподволь не впустила в сердце образ. Чужой образ, чуждый образ, который незаметно разросся, вытесняя из сердца спокойствие и тишину, заполняя собой память, заставляя дрожать пальцы рук, жаждущие прикосновения, неметь ноги, алеть щеки. Что это за жизнь, если ее хозяином вдруг стала не она, если чужой, другой в своей равнодушной руке сжал клубок ее нервов, не давая ей двинуться с места.
   -Как поздно, как ужасно поздно,- шептали ее губы.
   -Как безнадежно,- подтверждали его глаза.
   А она не смела отвернуться. Не смотрела на него, не отводя глаз. Уходила, тихонечко усадив рядом с ним свою душу. И разбивалась. Ежесекундно разбивалась на мириады хрустальных осколков, пролетая сквозь осязаемую плотность одиночества. Она слышала звон осыпающихся на недостижимую для нее землю осколков, и продолжала свое падение – и продолжала разбиваться. Жалобный звон, хрустальный звон, тихий, слышимый только ей. И она летела, устремив взгляд в бескрайнее небо над собой.
   Но этого никто не видел. Замечали другое. Нелепые поступки, навязчивое внимание, купленную, наконец, краску для волос. Хотя, кого краска обманет? Она снова плакала, дрожала, смущалась. Она снова влюбилась – это так просто сказать, это так смешно в глазах любого, кроме того, кто влюблен. Это так надоедливо и неприятно. Настолько, что ее хотелось оттолкнуть. Но она была не в силах это увидеть, ее глаза застилал образ другого, ее уши были полны звоном ее разбивающейся жизни.
  Однажды она посмотрела на него и не испытала ничего. Удивленно прислушалась, испугавшись и обрадовавшись тишине. Она снова могла дышать. Дышать не им – а всем огромным миром, который так долго был скрыт от нее. За ней больше не тянулся пыльный след надоедливой невзаимной влюбленности. След, тянущий ее вниз, сковывающий ее поступь, заставляющий стесняться себя. Она дышала полной грудью и смеялась, как не смеялась давно. Свободно от другого.
   Только встречи опрокидывали ее в прошлое, и она долго еще отводила смущенно глаза, стесняясь другого, стесняясь прошлой себя, и ноги предательски подкашивались, а руки не смели свободно жить. Она с интересом и недоумением следила за собой, хмурясь этой полусвободе, не желая ее, как не желала горения сердца и горьких слез, которые, она знала, не красили ее: в ее возрасте от слез лишь портился цвет лица да морщины уставшей от соли кожи проступали сильнее.
   Но сон ее стал глубже, вино утратило сладостный горький вкус страдания и обрело краски, которые доставляли ей удовольствие, и нанося утром крем на лицо она не смотрела в зеркало, вполне доверяя привычным рукам. И какая там разница?
   А однажды, встретившись с ним, она протянула руки и поцеловала его в щеку. Обретя наконец полноту свободы от него. С удовлетворением выдохнула последние капли сердечного жара.
   И тогда она, наконец, постарела.