Этимология правды

И. Арсеньев
21. 09. 2010 г..

Этимология правды: разговор по душам  с действующим режиссёром, актёром, практиком, создателем театра «Приют комедианта», а ныне художественным руководителем и главным режиссёром государственной филармонии Санкт-Петербурга для детей и юношества, заслуженным деятелем искусств Юрием Томошевским.

Итак! «Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спалённая пожаром, французу отдана?»
- Француз – Мольер что ли?.. Ну, это куда ни шло, это ещё вариант. Православие это ведь не только аскеза, правда?.. пост и молитва… это, в первую очередь, радость: вера, надежда, ну и любовь. Мольер – жизнерадостен, честен. Он умел смеяться над собой вместе с другими. Так что, до того как французы учились у нас, мы учились у них. Так?
- Конечно. Юра, и я помню, как ты однажды спросил меня: не читал ли я книгу Екклезиаста, или Проповедника?
- Да? Неужели?
- А ведь это была моя первая тропинка в мир религии.
- Всё очень просто. Моя бабушка была баптисткой. Она содержала общество баптистов. И до того, как я поступил в школу, она учила меня по Библии читать с ятями. Я наловчился, читал Библию каждый вечер – и всё: до третьего класса я писал и ставил везде яти. Учителя измывались надо мной, они не понимали, как это меня угораздило.
- Сколько тебе тогда было?
- Пять. В шесть Библию я уже шустро читал. У баптистов же есть такие праздники – в субботу, в воскресение они читают стихи, песни поют. И я каждую субботу и воскресение выступал у них, читал: «Скажи мне ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела?»… То есть, первые мои дебюты актёрские были на этих собраниях баптистов. Потом мне уже десять, двенадцать, понятно, что была советская власть, но для меня моя бабушка была моя власть. И уже к институту я Библию очень здорово знал. И, конечно, папа - коммунист, фронтовик, и мама, - с ними было одно общение, - и совсем другое, на другом уровне, другим языком с бабушкой. И это было очень интересно. Без криков. Тихо. Вразумительно. У меня первая книга была Библия, а вторая «Конёк-горбунок».
- Детство, бабушка – понятно… Юра, что теперь? Что дальше?
- Сложно – объяснить. Я поздно крестился; уже в сознании, здравии взрослого человека. Мне было около тридцати лет. И уже у меня был театр «Приют комедианта». И сложность была в том, что начались какие-то приступы, видения и даже кошмары. И я пошёл к батюшке, рассказал ему. А потом, вдруг, в подвале я начал ставить пьесу о Владимире святом. Мне все хором: «Да ну, пьеса не интересная. Да что ты? Да зачем ты?» А я понял внутреннее, что пьеса нужна.
- Кто автор?
- Елена Джордж. Она эмигрантка. А потом я ещё и художественный фильм снял «Владимир святой» со Стрижельчиком, с Наташей Даниловой, с Сергеем Дрейденом,  композитор – Альфред Шнитке…
- Интересно, очень интересно… А почему мы фильма не видели?
- Фильм шёл, правда, это был американский заказ, его прокрутили всего два раза в доме кино. На «Ленфильме» осталась одна копия. Но когда фильм попал на конкурс, «исторические фильмы в период перестройки», его нельзя было представить: нужна была вторая копия. А спектакль шёл, и для меня это было очень важно. О спектакле писали. Главную роль играл (Царство Небесное) Алексей Арефьев. Но самое интересное, что все, все, все, кто поначалу бурчали, не принимали пьесу, все они после – крестились! И когда мы приехали в Москву, во МХАТ, причём на закрытие, пришли люди из министерства культуры: журналисты, художники, музыканты… Я в дырочку из-за кулис за ними наблюдал. Тишина была гробовая. Сидели не шелохнувшись, смотрели на одном дыхании. Здорово было, очень приятно. Для них это было откровение. Да и для меня, конечно, тоже, когда актёры МХАТа меня поздравляли, я понял, что всё получилось. И вот после этого, я стал анализировать: почему это всё? До этого у меня в каждом спектакле почти всегда присутствовала какая-то чертовщина. Но после «Владимира» получился некий такой перехлёст. И дальше все пошло более спокойней. Я стал серьёзно относиться к тому, что берёшь. Полезли вопросы: а зачем это? а почему? а какие могут возникнуть последствия? И так далее.
- Юра, извини, ты исповедуешься, причащаешься?
- Нет. Хотя грехов много. Но всё так закономерно складывается, потому что моя старшая дочь в монастыре.
- В монастыре?! В каком? Как зовут дочь?
- Монастырь Свято-Троицкий Стефано-Махрищский, женский, во Владимирской области. Монастырь недавно восстановили, до этого там был мужской. А дочь зовут Александра, но там она уже Елена. Она была у меня самая такая разбитная, самая хулиганистая, задорная; музыкальное училище закончила, с юмором такая, активная. И вдруг – монастырь. Их там всего двадцать насельниц, и жизнь у них, конечно, не то, что у нас. Туда приезжает высокое духовенство. Монастырь популярен, о нём сняли два фильма. А Сашенька, Елена – занимается хором.
- Не понимаю! Юра, как ты отпустил такое сокровище, свою собственность: поясни?
- А как я мог запретить? Но зато она теперь постоянно твердит: «Когда ты приедешь? Я уже устала за тебя молиться!» Вот она. (Показал фотографию). Единственная, кому бы я доверился, так это ей. Но это тайная мечта: чего я боюсь, например. Оттуда – дано предназначение. Я никем не могу быть, кроме как артистом. Никем. Ну, педагогом. Ну, литература, история… Другого нет. Я пробовал. Я уходил и начинал болеть так, что не присниться. Это ужас. Но потом я вернулся, и деньги пошли и удачи. Проверено. Никому не советую повторять. И я против «анатомического», поверхностного театра.
- «Анатомического»?
- Да.
- Согласен.
- Ты ведь за этим пришёл?
- Юра, честно, не думал.
- У нас богатая русская школа, предлагаемых обстоятельств, внешних выражений – и это всё не отменяется! А вот темперамент – внешний, крики, страсти, богатая сценография – это есть, но этого мало. Нам не при каких обстоятельствах не стоит терять свои корни, свою самобытность. У Станиславского весь мир учится. А у нас сейчас не только театр, но педагогика, медицина – всё рухнуло; мы вынуждены начать сначала. Если нам двигаться в плоскости рекламы, искусственного, насильственного привлечения публики: ну, во-первых, не тот возраст; мне самому себе доказывать уже нечего. Во-вторых, есть театр мысли. Это умный, медитативный театр, в котором мы учим артиста не болтать, говорить не текстом, но мыслями. Ведь всё, что создаёт человек – мёртвое: я имею ввиду материальное. Любые системы, самые продвинутые, не делают нас ближе к Творцу, скорее наоборот. А театр, культура – это живая система решений. И поэтому материал берётся отборный, классический, поскольку у нас филармония для детей и юношества: Чехов, Гоголь, Островский, Достоевский и, думаю, Лермонтов. А почему? Богатство нашей театральной школы, конечно, можно развернуть только на таком материале. Когда я занимался поэзией тридцать лет назад, я поставил себе рамки, чтобы глаза не разбегались: Петербург, Петроград, Ленинград. Такая драматургия. Я вкладываюсь, занимаюсь: время, эпоха; купаюсь и расширяюсь, но именно в этом периоде. Пушкин, Тютчев – именно петербуржская поэзия. Сейчас опять же, русская классика потому, что если заниматься театром, Станиславским, конечно же, русский материал. Я понимаю, что сегодня для меня важен «Вишнёвый сад», и я ставлю «Вишнёвый сад». Завтра, ну, кто его знает, может быть, Брехт. Вот сейчас шестьдесят пять лет войне. А что я скажу артисту, который войны не знает? Выходят молодые ребята в тельняшках, с гранатами – это стыдно, смешно мне и тем фронтовикам, которые смотрят. Мы не можем о них забывать. Театр должен стать творческим центром совокупного поступка. Актёр дарит себя зрителю. Зритель, если он благодарен, делает то же самое. Видишь, это любовь. Но на другом уровне. В семье, если это семья, происходит нечто подобное. И зрителю, которому не хватает любви, понимания, спешит куда? В театр. Должны быть чувства, искреннее переживания, конфликты, события, а это только, только русская школа. Всё просто: не было бы их, не было бы нас. Они, это те, молодые ребята, фронтовики. И пусть они навсегда останутся с нами – «Вечно живые». У меня нет ощущения, что русский театр, русская культура и православие противостоят друг другу. Тургенев, Достоевский, Лесков – тому подтверждение. И нам не нужны никакие этнографические припадания, фактопоклонность. Другое дело, что современная жизнь опережает любые литературные замыслы. И проживание жизни полнокровной, для меня, проживание этого дня, этой минуты. Но, правда, каждый по-разному это воспринимает. Какая погода, новости?.. Это неважно. Я иду пешком по улице, смотрю, как дышат, как разговаривают, как беседуют. Я не специально на это обращаю внимание, но слышу, впитываю. Этот слепок обыденности, простоты – нужен мне, артистам, нужен зрителю. Видишь, и тут творчество, радость, внимание к ближнему, красота, непредсказуемость. И пусть это всё по-разному выражается. Но слова: Бог, Вера, Любовь – принадлежат особому, внутреннему миру. Театр – публичное место. Собрать всех в «одного человека», ну, как? Немногим великим это удавалось. И если в «Грозе» Кабаниха, которая всё время говорит о Боге, то для меня этот персонаж, ну, архи современен! Ведь и фарисеи, книжники тоже постоянно твердят: Бог, Бог, Бог! А, когда Он пришёл, что они сотворили? И Катерина в «Грозе» говорит: «Я молилась, но даже не знала, чему я молилась». Но она получала от этого удовольствие. Она летела в той жизни. Она плакала. Она через молитву получала общение с Богом. И что получается в реальной жизни сегодня? Для меня это важно, когда я знаю, что построено бандюганами огромное количество церквей. Кто их на себя взял? Какие батюшки? Какие отцы? Но это также естественно, как сто театров с плохими артистами, с плохим режиссёром, в которых тиран, зануда директор. И то же самое – церковь. Есть Бог – Он во мне. Моя вера – это дело интимное. Но, когда я ставлю спектакль со своих позиций, я от артистов требую: нельзя проговаривать, пробалтывать слово, тем более, если оно касается Веры. Мы разбираемся, доходим, доводим... Слово – не пустой звук, - у него есть своё наполнение. Надо знать, понимать, что за словом, внутри него. В русской драматургии это выражено, например, в «Вишнёвом саде» нет ни одного верующего, кроме Варвары, которая стремиться: «Дал бы Бог. Дай, Бог. Дай…» И она совершенно выделяется. И вот, сколько её не делают, всё равно она какая-то «чумная»; то не выразительная, то ещё какая-нибудь. Но для меня Варвара одна из самых ярких ролей потому, что я знаю, про что и о чём она, нет, не говорит, но просит, просит: «Дай, Бог, дай, Бог…» И связка ключей – у неё. И в моём спектакле в этот момент нет никакой, ни иронии, ни насмешки. Конечно, можно её сделать смешной. Её так и делают. Но Варвара для меня совершенно другой, она … ИНОЙ человек – со связкой ключей. Передать «ключи» зрителю трудно, и даже артисту во время репетиции: сколько труда! Но надо постараться сделать так, чтобы они сами их взяли, сами пришли; надо направить – и только.
- Да, верно, согласен, как у Тарковского – чёткий подбор, иерархия вкусов и символов.
- Тарковский – Тарковский «разбудил» целое поколение! Мы говорим о Вере, о православии в искусстве во многом благодаря ему. Его фильм «Зеркало» - колоссальное, колоссальное напряжение! И отсюда желание понять. И начинаешь изучать, читать, смотреть иначе, другими глазами. Это такой толчок, такой импульс к жизни, к творчеству, к работе!.. «Андрей Рублёв» - фантастическая, феноменальная вещь! Но это кино. С большими, академическими театрами ещё тяжелей. Европа от них уже давно отказалась, за исключением нескольких, национальных, как и у нас. Зал нужен – максимум мест на триста. Коммерция, шоу – это нас не касается. Искусство – это тоже тайна, пусть театральная секта (как хочешь её назови). В жизни, к сожалению, ну, так получается, мы ведём себя очень распущенно, но на сцене, этого не должно быть, нет-нет, не должно. Я ищу выразительность не от себя, а каким бы я хотел быть, если я представляю кого-то. Классику нельзя до себя опускать. До неё, хочешь, не хочешь, а подымаешься. Ведь ты пойми, я ни за что не пойду туда, куда меня тащат, куда меня гонят, где много говорят и всё без толку. Я пойду туда, куда позовёт меня сердце. И, слава Богу, что сейчас всё открыто, и человек сам может выбрать куда пойти.
Тут, прости, не совсем по теме, но не так давно отпевали Елену Андреевну Щварц. Мы с ней давно и неплохо сотрудничали. Ну, и вот, я в храме, у гроба, но чувствую: хорошо! Страшно: человек умер! Но я знаю, что она ходила, молилась много лет в один храм, где все её помнят. Обряд отпевания. С одной стороны страшно, а с другой, Господи, как это замечательно! Я вышел уже после всего поздоровевшим. И сердце не болит, и не особо я волновался. Я вышел из храма легко. И не было потом пьянки, этих «наших» поминок. В церкви – Божественно! И было ощущение праздника! Там всё святое, всё богатырское, вся Русь Православная!
- СпасиБо, родной! До слез! Да хранит тебя Бог и Пресвятая Богородица!
- Осанна в вышних!
 
Беседа составлена с сокращениями для газеты при церкви прп. Серафима Саровского и «Обители Веры и Милосердия» 21 сентября, 2010 г. от Р.Х.