Мост

Это случилось в самом конце нулевых.
Мой – слава богу, гражданский – муж, к настоящему моменту давно уже бывший, работал тогда в Удмуртавтодоре. У него был большой светлый кабинет на втором этаже и ненормированный рабочий день с выездами на происшествия, если что-то пошло не так, а как – никому непонятно, и уж тем более если это что-то привело к многочисленным – больше двух человек – смертям.
Во многих языках мира существует самая простая бинарная оппозиция, в основе которой лежит банальная разница между «один» и «много», поэтому для людей, говорящих на этих языках, «два» – это, конечно же, группа, но уже и толпа. На этом построено, например, американское законодательство, где как групповые, так и массовые преступления совершаются людьми, собравшимися в группы от двух человек, то есть в любом количестве, но больше одного. У русских же, в отличие от многих других народов, толпа определяется тремя людьми, а двумя – только группа. Ещё в «Русской правде» было указание на это. Подобный числовой порядок счёта людей законодательно сохраняется и в настоящее время. Такая градация связана с утраченными русским языком в грамматической тьме веков формами двойственного числа, остатки которого мы можем наблюдать и сейчас: странные глаза, например, и бока при обычных руки и ноги. Но бывшее русское двойственное число, которое также ещё и арабское, и хантыйское, и саамское, – это не самое страшное число в мире. Есть ещё число паукальное – это примерно от трёх до пяти навскидку, когда два ещё посчитать можно, а больше – уже затруднительно, но понятно, что это не «много», не «два» и не «один». Так, например, считают в этом мире кушиты и новогвинейцы.
О гибели более восьми человек положено было сообщать в Москву, в высокие инстанции, – для статистики, должно быть.
Я подобные его выезды не любила, потому что обычно это было что-то крайне дурное и неприемлемо судьбоносное, например, смятый легковой автомобиль, влетевший под фуру, четыре поломанных трупа в нём и тихий, сходящий с ума водитель самой фуры – на земле у обочины, сидящий обхватив обеими руками голову так, будто вот-вот раздавит её. Или две фуры подряд, стоящие на обочине, и во второй разбитое лобовое стекло и вместо водителя труп – без головы, потому что голову ему снесло трубами, которые везла первая фура. Или иное подобное...
За время работы в Удмуртавтодоре мой супруг по воле долга привык к такому дурному и судьбоносному и поэтому судил обо всём спокойно. Вероятно, он просто был человеком, способным к такому привыкнуть.
К слову сказать, с Удмуртавтодором у меня вообще были связаны дурные воспоминания о жизни – в частности, первая увиденная мною неестественная смерть, причём сразу ребёнка. Судьба не удосужилась подготовить меня к такому: видно, была занята и, не церемонясь, сунула мне этот ужас прямо под нос – и делай с этим, что хочешь.
В последние дни мая, прямо перед самым началом моих первых летних каникул – я только окончила первый класс, и мы, почти постпервоклашки, собравшись недружными стайками, ходили в школу сдавать учебники – на дороге, разделявшей сторону, на которой стояло здание Удмуртавтодора, и сторону, где ещё толпливо теснились неровные деревянные домики, непременно сырые и чёрные, грузовик раздавил, протащив его тело метров, наверное, пятнадцать, третьеклассника из нашей же школы, в неположенном месте перебегавшего на авось дорогу. Авось не сработало. Мозги погибшего, размазанные по асфальту, на протяжении всех пятнадцати метров мокрым бурым следом тянулись вниз к перекрёстку, сходя на нет в самом конце тормозного пути, а ближе к повороту на ул. Кирова лежал в неестественной позе, которую не надлежит занимать живым, и он сам – без головы.
Про пятнадцать метров я, конечно, могу ошибаться за давностью лет – может быть, было и больше, но кажется, что всё-таки нет.
Потом уже из курса физики я узнала, что длина тормозного пути по сухому асфальту определяется очень просто. Учебники гласят: «Вспомним, что ; – это коэффициент трения, g – ускорение свободного падения, а v – скорость движения автомобиля в метрах в секунду. Представим ситуацию: ВАЗ-2101 едет со скоростью 60 км/час. В метрах 60–70 водитель видит пенсионерку, которая, забыв о правилах безопасности, бросилась через дорогу за маршруткой».
Люблю наглядные примеры: они позволяют задуматься о последствиях. Правда, автор учебника, надо отметить, в какой-то степени всё-таки был милосерднее, чем судьба, и предпочёл совершить наезд на что-то уже почти ненужное и отжившее. Но это и понятно: это же современный автор, обременённый и отягчённый вездесущими правами человека, а также толерантностью и гуманизмом. Судьба же таких слов и понятий не знает. Она редко бывает гуманной, а если таковой и бывает, то это просто вам показалось. Ей, в общем-то, всё равно. Главное – чтобы ей подчинялись.
Не знали этих красивых слов и учителя по технике безопасности. С нами никто особо не церемонился тогда – все примеры приводились из жизни школьников, поэтому о детских смертях я наслышана с детства. Видимо, так было доступнее для понимания и очень наглядно – не какие-то гипотетические взрослые, сантехники там или монтажники, а те, кто мог бы сидеть за стенкой в соседнем классе, но не сидит, потому что однажды нарушил правило. Наслышана, но, к счастью, всё-таки не навидана (искренне не понимаю, почему в русском языке нет такого понятного, а главное, удобного слова).
Далее: «Подставляем данные в формулу: 60 км/час = 16,7 м/сек; коэффициент трения для сухого асфальта и резины = 0,5–0,8 (обычно берут 0,7); g = 9,8 м/с. Применяем формулу и получаем результат – 20,25 метров. Однако такое значение может быть только в идеальных условиях: хорошее качество резины, отсутствие проблем с тормозами, водитель тормозил одним резким нажатием и всеми колесами, при этом не ушёл в юз и не утратил управление». В случае же, о котором говорю я, метров всё-таки, как мне кажется, было немного меньше, потому что условия были не идеальными: голова мальчика, угодившего под грузовик, оказывала механическое сопротивление, чем способствовала сокращению тормозного пути.
Возвращавшиеся, избавившись от учебников, из школы, мы видели бежевые с синими по периметру полосами машины милиции; в серых форменных фуражках милиционеров, стоявших на месте дорожно-транспортного происшествия, один из них обгрызенным карандашом заполнял протокол; растерянных водителей, оставивших стоять на дороге свои автомобили; хмурых врачей скорой помощи, прибывших на двух белых «буханках», одна из которых отвезла потом тело погибшего в морг; и иных взрослых, не имеющих никакого отношения к ситуации, но очень занятых ею. Водитель, самый обычный водитель, какого только могло представить моё детское воображение, ничем не отличавшийся от тысяч других водителей грузовиков, казалось бы, совершенно безучастно ко всей происходящей суете сидел на газоне, уткнувшись лицом в вытянутые, рельсами положенные на колени руки с безвольно упавшими книзу кистями.
Моё внимание больше других привлёк именно он. Он, невиновный и не виноватый ни в чём, был виновен и виноват больше всех остальных и прежде всего в том, что был избран судьбой стать орудием исполнения её судьбинного замысла. Ему грозило тюремное заключение за «причинение смерти по неосторожности», потому что суд никогда не принимает во внимание доводы судьбы.
Мы, встав поодаль, молча смотрели на переговаривающихся взрослых, а потом разом всё стало тихо: все разъехались или разошлись по своим делам и продолжили жить. А мы небольшой девчачьей группкой оставались по инерции стоять недалеко от дороги ещё какое-то время и с тревожным любопытством смотрели на два чёрных – удвоенных – следа от расплавленных шин и один бурый – посередине – от человека.
Я смотрела на дорогу заворожённо, как будто мне открылось исключительное знание, без которого до этого вся моя предыдущая жизнь была не полна, и всё только потому, что я ничего не знала о чудовищном смысле смерти. Теперь же моя жизнь наполнялась, как бутылка водой из-под крана: что-то с шумом и оглушая меня вливалось в меня, а что-то, не принимаемое мной, но имеющее общее значение непонимания того, что происходит во внешнем мире, с устрашающими звуками сплюснутой воды, преодолевающей преграду, вырывалось из меня и от меня отлетало. Я смотрела, не в силах отвести глаз, и мне было жутко и вместе с этим грязно, по-человечески любопытно.
Думаю, что у человека, увидевшего чью-либо смерть, в глубине «живота» зарождается и мгновенно и неконтролируемо поднимается кверху, вырываясь наружу испуганными глазами, кривыми улыбками и потными ладонями рук, какое-то гнилостное чувство, выдающее мелкое утробное удовлетворение от того, что всё, что произошло, произошло не с ним.
Тогда, наблюдая за всеми и за собой, я начала понимать, что люди по природе своей гнилы и слабы. За исключением исключений. Но то, что человек слаб, сказано было задолго ещё до меня, я только лишь повторяю то, о чём не принято здесь говорить.
Уже дома, сидя за письменным столом в своей комнате, я подумала о том, что случилось не с погибшим мальчиком, а с другими, причастными к нему и к его ситуации людьми. Перед моими глазами стоял мокрый след на асфальте, и мысли мои, толкая друг друга, переходили от мальчика к его родителям и обратно. И мне было страшно. Мне было страшно думать об этом, но думалось как-то само собой, и в какой-то момент, доходя до жуткой черты, мысли мои обрывались, потому что впервые в жизни я почувствовала чужую боль. Раз за разом я проходила мысленный путь от бурого следа на асфальте до материнских слёз и останавливалась на этом, не в силах осмыслить всего. Оставалось только уговаривать себя тем, что, может, судьба знает лучше, что делает: отца у ребёнка не было, мать запойно пила с сожителем, а сам парнишка сколько-то лет побирался и за отсутствием как помощи, так и наказания начал по-мелкому воровать. Впрочем, вряд ли даже это может служить оправданием его столь нелепой и столь категоричной смерти…
Сейчас, уже зная кое-что – слава богу, не всё – о смерти, я думаю о том, что кому-то, безусловно, повезло больше, чем мне, потому что первой их увиденной смертью была смерть какой-нибудь дворовой собаки или сбитого голубя, на худой конец – далёкого деревенского родственника, старого и противного, сухим серым телом утопающего во внутренностях гроба так, что туда можно даже и не смотреть. Увиденной и, скорее всего, не прочувствованной. Подобные вещи сразу же накладывают пожизненное отношение к смерти как к чему-то природному и естественному, к тому, о чём все легко говорят: «Ста смертям не бывать, а одной не миновать». Расхожая истина.
Были же, однако, и такие, как Сиддхартха…
Через тридцать лет на том же самом месте произошло ещё одно страшное происшествие: легковая машина, ехавшая в сторону улицы Кирова, по какой-то причине на большой скорости заехала на тротуар и сбила идущую навстречу ей девушку – выпускницу одиннадцатого класса той же самой, кстати, школы. Девушка, подброшенная ударом, влетела в железную сетку забора, огораживающего детский сад. Смерть её была мгновенной. Её тело потом по кусочкам выковыривали из ячеек забора приехавшие на место трагедии врачи скорой помощи, нажившие за годы неблагодарной службы защитную мозоль на сердце. Вогнутую сетку меняли несколько месяцев. Впоследствии выяснилось, что водитель, кавказец, был просто нетрезв.
Два года после этого я старательно обходила это место стороной, потому что чувствовала что-то недоброе, что-то необъяснимо ужасное, жестокое и несправедливое, но от этого не менее судьбоносное. За тридцать лет я так и не привыкла к чужой смерти, так и не приноровилась к чужой боли.
…Обычное раннеапрельское воскресенье было по-русски слякотным, и выходить на улицу уже с утра не хотелось. Прямо во время обеда Николаю позвонили с работы и вызвали его на происшествие.
На мои поджатые губы и нахмуренные брови он только махнул рукой:
– А, так, ерунда какая-то…
И пошёл собираться.
Я поняла, что, слава богу, трупов сегодня не будет.
История, рассказанная им, вернувшимся часа через четыре, была действительно очень простой и очень короткой, хотя началась она задолго до того воскресенья.
Недалеко друг от друга на берегу одной реки стояли две национальные деревни. Шли годы, река текла от одной деревни до другой и дальше, деревни стояли. И решили как-то люди одной деревни, что нужен им мост – ну прямо очень. Написали заявление в район, выбрали мужика побойчее и отправили в город перед высоким начальством отстаивать мост. И он отстоял. Уже через год счастливые бабы ходили по мосту, держа в руках плетёные корзины, с одной стороны реки на другую в лес по грибы да по ягоды.
Соседней деревне тоже нужен был мост. Но бойких людей в ней недоставало, поэтому деревня продолжала жить без моста и завидовать ушлым соседям.
По той же весне, о которой шла речь, случился в этой местности большой паводок. Река вышла из берегов, подняла мост и, протащив его два километра, упала обратно в свои берега – мост устойчиво встал на новом месте как раз напротив завистливой небойкой деревни.
Трупов действительно не было.
Начальство приехало, поохало да так всё и оставило: им-то какая разница, где мост стоит – в той ли деревне, в этой...
Судьба? Может быть, и судьба…
Как знать.