Крестины

Люди очень склонны обманывать себя и не очень склонны верить во что-то по-настоящему, поэтому им, вероятно, так легко менять своё мнение. Когда я разговариваю с кем-нибудь из них, то каждый раз вспоминаю притчу о мальчике, в котором ещё не была потеряна вера. Вот вольный её пересказ в моём исполнении.
В одной деревне была засуха, и начался неурожай. Тогда люди решили собраться вместе и помолиться, чтобы вызвать дождь. Они договорились встретиться на площади на следующий день, но, когда все пришли, выяснилось, что только один мальчик принёс с собой зонт.
Выводы мои, думаю, здесь не нужны.
Отношения с религиями у меня как-то всегда не складывались, в отличие от Бога – с ним всё было намного проще.
В одном фильме есть замечательный диалог отца и дочери, примитивный до плоскости, но из разряда тех, которые доходчиво объясняют:
– Мы с мамой идём в мечеть. Ты с нами?
– Папа, я сегодня не пойду.
– Почему? Ты же мусульманка.
– Я не перестану быть мусульманкой, если не пойду в мечеть.
– Но как же тогда люди узнают о том, что ты мусульманка?
Религия объединяет, религия разъединяет… Человеку проще быть с кем-то, не имея при этом выбора, – это называется коллективное безответственное. А если люди объединены идеей Бога – это вообще удобно: всё можно валить на Него, ибо «неисповедимы пути Господни»… И пойди растолкуй человеку, что это не про божественную ответственность перед человеком, а про человеческую ответственность перед Богом.
Всё это не касается веры. Но где она – эта граница между верой и безверием, между причиной и оправданием – вряд ли кто скажет.
«Истовые служители культа» вводят меня в шок, а вот атеистами меня не испугать, они ни для меня, ни для Бога не опасны, потому что, сколько ни говори, что Бога нет, меньше его от этого не станет. К тому же, какой смысл спорить о том, что нельзя доказать вот прямо сейчас, лучше делать добро.
В церковь ходят люди больные, благочестивые или чем-то озабоченные. Это далеко не все люди, существующие в мире. Ещё есть те, кто не болен, неблагочестив и ничем не озабочен. Им в церковь дорога заказана. И есть люди простые, которым иногда бывает нехорошо, которые думают, что добро и зло относительны, и которые не очень сильно обременяют себя заботами. Они в церковь не ходят, но иногда её посещают.
Когда власть имущие спрашивают меня, верю ли я в Бога, я сразу же понимаю, что мы с ними верим в разных богов, потому что их бог не позволяет существовать справедливости. Это к вопросу об идее индивидуального бога – конечно же, это метафора, надеюсь, что придуманная мной.
Наиболее удачно идею индивидуального бога, на мой взгляд, выразил Томас Гоббс, сказавший в «Левиафане», что общество – это «война против всех», в которой «каждый сам за себя», а «человек человеку – волк». Последнее Гоббс придумал не сам, а взял из комедии Тита Макция Плавта (III–II до н. э.) «Ослы»: «Homo homini lupus est». Многие исследователи сходятся к тому, что Гоббс сказал это единственно в отношении человеческого сообщества, существовавшего до появления института государства, ибо «лукаво сердце человеческое более всего и крайне испорчено» (Иер. 17:9). И мало кто хочет признавать – и в этом виновата законодательная толерантность – что то же самое философ сказал о протестантизме, в котором никто не помогает никому, каждый спасается только сам. О законодательстве же скажу следующее: не знаю, как у других, но моего Бога – того самого, который радеет за справедливость, – оскорбить нельзя: ему всё равно, что кто-то и что-то о нём говорит.
Вот то немногое, что хоть как-то связывало меня в конфессиях с людьми.
Как-то я уснула на собрании каких-то иеговых, после чего поняла, что фанатеть – удел вообще не мой. Здесь я всегда пугливо осторожна, и, если кто-то мне говорит, что он знает, что Бог существует, я отхожу от него подальше, потому что я об этом ничего не знаю, я просто верю – с моментами, безусловно, сомнения, я же всё-таки человек и на высшее не претендую. Оттуда, возможно, во мне все эти бесконечные бессонные споры с Богом.
Людям не объяснить, что к чтению религиозных книг человек должен быть готовым не только духом, но и мыслью. В этих книгах слишком много символики для того, чтобы воспринимать всё сказанное за чистую монету. Чистая монета здесь как раз мир земной и обетованный. И это понятно, потому что в книгах этих представлена попытка объяснить нечто нечеловеческое человеческими словами, и их, слов этих, нам категорически не хватает.
Читаю в триоди: «И когда жажда одолеет меня, дай мне воды, чтобы я вновь поверил в тебя». Нет, это не просьба человека к Богу доказать ему, что тот действительно существует. Это символ на символе, символом окружённый и погружённый в символ: и когда в жизни моей случится горе, и я утрачу веру в Тебя, дай душе моей очищение и силу духа вновь обрести веру в Тебя.
Я пытаюсь сейчас говорить от лица человека. Человека, который, как все другие человеки, истинной не владеет, но очень страждет претендовать на неё.
Что ещё было? Ещё я пела в церковном хоре – года три, наверное. Мы приходили в собор Невского, и вибрации воздуха, шедшие от наших голосов, пронизывали наши неокрепшие тела и слабые души. Нас даже на радио записывали. Хором руководили супруги С-ны. Они были религиозны, у них было трое детей и не было счастья. Только этим я могу объяснить поведение женатого мужчины, домогающегося своей ученицы. Мне было до тошноты неприятно, и я перестала ходить на занятия. Естественно, меня со скандалом выгнали из хора. Но к тому времени я была уже и не против, песнопения же церковные люблю до сих пор.
Позднее я дважды не стала мусульманкой, чему не радуюсь, не печалюсь, а просто принимаю как судьбинную данность. Вопрос перехода в иную верю во имя любви я решить пока не смогла и очень надеюсь, что никогда больше в жизни сие испытание меня не постигнет. Хочется верить, что два раза – уже достаточно, чтобы понять, что я живой человек и ничто человеческое мне не чуждо. Тут слишком всё тонко, тем более что я далека как от религии, так и от людей, и точно так же близка к ним, как вообще человек близок к миру.
Колебания в принятии идей, так или иначе, но высказанных людьми и через людей, делают мою веру безверной. Конечно же, всё это существует не на ровном месте и началось очень давно, примерно тогда, когда моя душа опредметилась в этом мире.
Я знаю две вещи.
Первое – это то, что о том, что действительно существует, молчат. Молчат, потому что нет смысла об этом говорить, как, например, не говорят о воздухе до того момента, пока не начинают задыхаться. В человеческих языках, может, и слов таких нет, чтобы это сказать.
Второе – это то, что о том, во что действительно верят, молчат. Может быть, поэтому я не верю людям, транслирующим везде свою конфессию и свою любовь.
Это не проповедь. За проповедью идут в церковь, а не в литературу.
И даже тогда, когда никто не верит, кто-нибудь да верит.
И наоборот.
В Советском Союзе никто – за исключением исключений – в Бога не верил, поэтому меня спокойно крестили. Крестили, когда мне исполнился год. Естественно, я ничего не помню о том времени по малости своих лет, но байка осталась в родне надолго.
По истечении двух недель после крестин, когда вся станица наконец-то пропилась и, очнувшись от пьяного забытья, вернулась в сознание, батюшка, крестивший меня, пришёл к нам во двор и, отозвав папу в сторону, сказал ему:
– Непременно приезжайте через год. Ещё раз крестить будем.