Санитарный вариант заключительная глава

ТЕПЕРЬ О ГЛАВНОМ

    Теперь можно поговорить и о Есенине. Надеюсь, ты созрел для правды и сможешь отличить ее от сплетен, которыми опутала его орда мемуаристов разных мастей и чинов. Верь только мне. И здесь, и после.
      Может, попадется тебе когда-нибудь книжонка Мариенгофа "Роман без вранья" –– не верь ни единому слову. Знала я этого Толеньку. "Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли" –– Есенин с ними ласков был, со всей этой ряженой братией. Иные из его свиты рядились в шутов, а Мариенгоф старался казаться принцем. Зачем-то требовал, чтобы ударение в фамилии делали на предпоследнем слоге. А Есенина он ненавидел. И меня пытался в постель затащить, но я шепнула ему кое-что на ушко, и все его достоинство рухнуло. Знаешь, чем его достала? Посоветовала создать хотя бы одно стоящее четверостишие, перед тем, как домогаться женщины поэта. Отскочил, как ошпаренный, и уже не приближался. Любой нормальный человек, прочитав его так называемый роман, поймет, что природа с избытком наградила сочинителя завистью и самовлюбленностью. Он даже Зине Райх не мог простить обширной попки, потому что у его Никритиной важнейшая часть женского тела, можно сказать, отсутствовала. На первый взгляд весь из себя ироничный, но как только начинал говорить о себе, сразу же впадал в кондовый пафос. Импозантная внешность заменяет талант перед зеркалом, но не перед чистым листом. Да не так уж и красив он был. Но на Есенина смотрел свысока. Смотрел и никак не мог понять, почему стихи этого деревенского мальчика всем нравятся, а от его блестящих творений людишки нос воротят. Все на свете понимал, а этого не мог. Приступ наивности. Нет, он действительно считал свой талант утонченнее и очень надеялся на благодарных потомков, которые всех расставят по местам. Для этого и романчик сочинил, чтобы ценителям поэзии было легче разобраться –– кто есть кто. И настоящие ценители разобрались без особого труда. Бумага жестока к бездарностям, просвечивает как рентген. Гулял на деньги Есенина и его же обвинял в кулацкой скупости. Презирал и постоянно вертелся возле него. Хорохорился для виду, но понимал, что отлепись от Есенина –– и никто его не заметит и водкой никто не угостит. Но больше всего раздражали Мариенгофа блаженные психи, которые раньше выдавали себя за Наполеонов, Разиных, любовников Екатерины, а потом вдруг все стали Есениными. А выдавать себя за Мариенгофа почему-то никто не хотел.
О психах разговор особый.
Один из них натянул на лысину парик с пшеничными кудрями и объявил себя Есениным, но чтением стихов на поэтических концертах промышлять не стал. Он пошел другим путем –– организовал банду. А набрал в нее не каких-нибудь вульгарных налетчиков из окружения Леньки Пантелеева или пана Грициана Таврического –– подобрал непризнанных гениев. В банду принимался только тот, кто имел при себе не меньше десяти килограммов рукописей. Сначала их было семеро. Первую акцию, как положено графоманам, провели в типографии. Горький написал разгромную рецензию на книгу основателя банды, и в отместку они сожгли свежеотпечатанный тираж романа "Мать". Устроили костер и заодно увезли сейф из кассы. Для устройства лагеря нашли себе невысокую гору с глубокой пещерой. Гору, естественно, обозвали Парнасом. И клички себе придумали: Тютчев, братья Толстые, Козьма Прутков, Андрей Белый... Взяли банк и антикварный магазин, не оставив следов. Слава пошла. Народ на Парнас потянулся. Но отбор был очень строгий. Однако, если человек очень нужен был, не чванились, сами с поклоном шли. Шулер во Львове промышлял и писал новый вариант поэмы "Кому на Руси жить хорошо", за ним специально Тютчева откомандировали. Детективщика нашли, того вроде и широко издавали, но признания все равно не было, кто же станет уважать сочинителя дешевых страшилок, а для банды подобный специалист не лишний. Фантаста, пойманного на плагиате, привлекли, у того смежный талант обнаружился: мастерски подделывал чужие документы. Собралось около двадцати человек. На всей территории Малороссии не было банды равной им по изобретательности. Ни красные, ни белые, ни серые, ни зеленые –– никто не мог их перехитрить. Левка Задов так проигрался в карты Некрасову, что махновские планы Есенин знал лучше самого Нестора Ивановича. Красные по указанию Троцкого собрали церковное золотишко и отправили обозом в Москву. В сопровождение отрядили семь человек, а четверо из них, включая командира, оказались из банды. Они у красных в самых ярых активистах ходили: стенгазету выпускали, наглядную агитацию готовили, боевые песни сочиняли –– лучшей почвы для роста графоманам и придумать трудно. И не дошел обоз до Кремля –– пропал без единого выстрела. И гетмановское золото до немецкой казны не доехало. Отбила ценности вроде бы атаман Маруська, но наводка была графоманская, а потом махновский контрразведчик Левка Задов, он же будущий чекист Зиньковский, соблазнил доверчивую женщину и умыкнул награбленное. Сценарий соблазнения сочинили братья Толстые, которые забрали себе две трети добытого, а последнюю треть Левка проиграл Некрасову. Деньги, между прочим, они планировали потратить на выпуск собственного  журнала.
Врагов у них было больше, чем у кого-либо: и Троцкий за ними гонялся, и Блюхер, и Петлюра, но те, кому не везет в любви, ужасно везучи в игре. И все-таки – сколь веревочка ни вейся... Губит людей не пиво, губит их аппетит. А графоманов – честолюбие. Захотелось самозванцу привлечь в банду самого товарища Сталина. Узнал про его стихотворные неоцененные опыты, про лихие экспроприации, и загорелся, решив, что лучшего начальника штаба для банды не найти. Послал Тютчева на переговоры. Товарищ Сталин без колебаний согласился –– какой из начинающих поэтов откажется от возможности побеседовать с Есениным. Где состоялась эта встреча –– никто не знает. Но банда и ее золотой запас исчезли. И забыли о ней подозрительно быстро.
Настоящего Есенина, между прочим, никуда не вызывали. Видно, самозванец признался на допросе. А куда денешься, если под золотоволосым париком –– лысый череп. Кстати, о париках, говорили, что при нем всегда был запасной. Может, это и сгубило?
Много их появлялось в разное время и в разных местах. Но мне хотелось бы рассказать про некоего Звезденко. Этот не просто самозванцем был, а двойником. Вылитый Сереженька. Пятая жена встретила его ночью возле "Стойла Пегаса" пьяненького, ну и повела домой от греха, чтобы в Тигулевку не забрали. И только в постели догадалась, что изменила Есенину неизвестно с кем. Догадалась, и чуть было с собой не покончила. Но об этом чуть позже.
Звезденко стихов совсем не писал. Трех строк связать не мог, но ему страшно хотелось быть поэтом. Да тут еще и внешностью есенинской Бог наградил. Или бес подшутил? Когда его в первый раз с Есениным перепутали, совсем парень покоя лишился. Дамочка одна истеричная в Харькове подошла с книжкой и автограф попросила. Стихов сочинять не умел, но сметка имелась. Нацарапал на обложке пару слов –– и сразу же в книжную лавку. Купил два сборника. С памятью ему повезло, но еще сильнее ему повезло, что родился он в городе, рос среди русских и говорил без акцента, а то получилось бы, как с пушкинскими стихами, когда вместо: "паду ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она", звучало: "чи гэпнусь я дрючком пропэртый, чи мимо прошпиндорит вин". Сидел дома и зубрил, вставал чуть свет, а ложился под утро, даже в обед с книжкой не расставался.
В общем-то нет ничего удивительного в том, что Звезденко влюбился в есенинские стихи, не он один; но этот не просто влюбился, он помешался на них, и начал считать их своими. От кого-то услышал, что Маяковский посмеялся над стихотворением "Хороша была Танюша", и возненавидел горлопана. Пробился в Москву, выследил Маяковского и при его любимой Лиличке плюнул трибуну революции в лицо. Охранников такая дерзость в шок вогнала, пока оцепенение стряхивали, да пистолеты доставали, Звезденко и след простыл. Но возвращаться в свой Харьков он не спешил, не мог упустить возможность посмотреть на кумира с близкого расстояния и услышать его голос. Чтобы фанаты не увидели одновременно двух Есениных, купил у цыганки черные очки, прикрыл кудри беретом и вечера напролет просиживал в "Стойле Пегаса". В гостиницу возвращался расстроенный, но бить стекла в окнах Роста не забывал, а в номере вставал перед зеркалом, сравнивал себя с поэтом и не находил разницы. Смотрел, пока губы не начинали шептать стихи, порой даже отбегал к столу, хватал карандаш и начинал записывать "клен ты мой опавший, клен заледенелый", или "ты жива еще, моя старушка".
В каком-то захудалом кабачке Замоскворечья отважился он в первый раз почитать стихи от имени Есенина. Приняли восторженно, напоили вином и студенточку с собой увел. Первый шаг сделал. И обезьяна превратилась в человека. Был никем, а стал всем. Словно клад нашел –– не искал, а случайно наткнулся... и сразу же начал тратить, пока не схватили за руку. Потом он и к выпивке пристрастился, а пуще всего к женщинам, здесь он и самого перещеголял. Есенин, кстати, никогда не был бабником, все получалось из-за жалости к нам, потому что не всегда хватало характера отказать, боялся обидеть. А Звезденко жаден был, как голодный пес. Если бы силенок хватало, он бы и десяток в спальню к себе притащил, не поочередно, а сразу.
Удачную премьеру отпраздновал, но рисковать дальше не захотел, сообразил, что у себя на Юге и спокойнее, и урожаи побогаче собрать может –– провинция, она всегда щедрее к столичным звездам. Запасся свежими стихотворениями из газет, чтобы репертуар обогатить, купил чемодан книг для подарков, и понеслась душонка в ад. И Харьков, и Киев, и Одесса, и Херсон –– бесконечные гастроли и постоянный успех. Гуляй, пока молодой. Лови удачу, пока время мутное, пока поезда еле ходят и почта с перебоями работает. Связь действительно была из рук вон. Сплетни обгоняли телеграммы. Дошло до Звезденко, что Есенин уехал из России. И поверил. А как не поверишь, когда поэты от мала до велика, словно цыгане за кордон подались. Да тут еще случайно о Персидских мотивах услышал: "Голубая родина Фирдуси", "Корабли плывут в Константинополь"... Слухи застигли Звезденко на одесских гастролях. Последний пароход с врангелевскими офицерами уже на рейде стоял. Сам не понял, как нанял рыбацкий баркас, и погнал вдогонку –– пьяному море по колено. Рыбаками греки были, окажись в лодке русские –– может, и отговорили бы, а этим до наших березок дела никакого, им лишь бы заплатили. Капитан парохода увидел Есенина и скомандовал: "Малый назад". Он за честь посчитал спасти великого поэта от красной чумы, –– у кого-то горсточка русской земли в мешочке, а у него на борту и соль этой земли, и аромат ее.
Только в Константинополе свои ароматы и пряности. Беженцам не до стихов, а туркам –– тем более. Нашел Звезденко для себя плохонькую Шаганэ из ночлежки, но по кудрям его ни о чем она не догадалась. Не великим русским поэтом грезила турчанка, а багдадским вором. А ему что делать, бриться наголо и обматывать голову чалмой? Нет уж! Его даже сходство с турецким султаном не обрадовало бы. Только с Есениным и ни с кем другим. Голодал, под забором ночевал, чуть было в петлю не залез –– пока не встретил казачков, собирающихся назад, в Россию. С ними и вернулся. А дома узнал, что Есенин никуда не уезжал.
И не мог он уехать, потому что не Звезденко он, и даже не Аверченко, а –– Есенин. Дункан тоже этого не понимала. Ты не думай, что я ревную. Баба она простая, так что я очень хорошо к ней отношусь и все понимаю, особенно сейчас, когда сама не в юном возрасте. Я вообще всех своих предшественниц уважаю. Разве что к четвертой, к Софье Толстой, есть у меня некоторые претензии –– слишком дорого заплатил Есенин за короткую связь с графинюшкой. Но поэты всегда платят дорого, потому как чем дороже заплатишь, тем звонче будут стихи, как аукнется... Обидно за Галю Бениславскую, злую шутку сыграл с ней случай, но об этом чуть позже.
Собачья жизнь даже хороший характер портит. Только откуда взяться хорошему характеру у Звезденко? Попробовал бы кто-нибудь жить с ворованной славой, спать с женщинами, которые постоянно обзывают тебя чужим именем. Пока мыкался в Константинополе, свободный от гастролей, поклонниц, а зачастую не только от вина, но и от хлеба –– времени подумать было предостаточно. Немного подумать всегда полезно, однако, если начать заниматься этим каждый день и каждую ночь –– это уже опасно для здоровья. И додумался Звезденко до того, что он сильнее ненавидит Есенина, чем любит его. А любил ведь, бездумно и крепко любил, но, перейдя границу сближения, возненавидел. Может, и не Есенина, а Звезденко возненавидел он, случайно перепутав, кто есть кто?  У Блока с Белым похожая история была. Но те стоили друг друга, враждовали на равных. А у Звезденко все без взаимности: и любовь, и ненависть, как при односторонней связи. Хоть лопни от ненависти, хоть растай от любви –– исход один. Вот в какие тупики попадает русский поэт на чужбине.
Вернулся на родину, погастролировал немного и снова затосковал. Проснулся как-то с великого перепоя в постели жены крупного военного начальника. Хозяйка в пеньюаре по спальне порхает –– ни стыда перед любовником, ни страха перед супругом. На столике в серебряном ведерке со льдом шампанское томится. У мадамы глаза в тумане:
"Сереженька, –– говорит, –– прочти, пожалуйста, про взгляд с поволокой и лукавую кротость мою".
Он молчит. Лицом к стене повернулся и простыню на голову натянул. Она не отстает:
"Ну, Сереженька, напомни, пожалуйста, как там у тебя дальше будет".
"Лично у меня заканчивается так," –– сказал Звезденко, и самым грязным матом без рифмы и без размера заменил есенинские строки.
Дамочка ресницы вскинула, туман с глаз отгоняя, и пока соображала, чем ответить, Звезденко достал шампанское из ведра, а лед ей на голову высыпал.
Кстати, сейчас много разговоров о Есенине-матершиннике, о грубияне с женщинами. Ложь это. Грязная обывательская ложь. Лично я ни одного нецензурного слова от него не слышала. Кто распускал эти слухи? Может, дамочки, с которыми Звезденко забавлялся? И они тоже. Но главные виновники, несомненно, бездарные щелкоперы. Бездарные и завистливые. Им бы только искорку заполучить, а пламя они раздуют.
Сорвал Звезденко зло на красной генеральше и все равно не полегчало. Запил. И на винных парах, как на дирижабле, перенесся из Киева в Ленинград.
В таком перевозбужденном состоянии и столкнулся он с пятой женой Есенина. И привела она пьяненького к себе в гостиницу. А когда он захрапел, она чуть не поседела от догадки, что рядом с ней лежит двойник мужа. Потому как поэт никогда не издавал во сне таких вульгарных звуков.
Сначала она хотела покончить с собой, до того страшно было осознавать, что изменила любимому, пусть и невольно. И покончила бы. Я ее знаю –– очень решительная женщина была. Но при этом и очень расчетливая. Речь не о мелкой бабьей выгоде. Расчетливая по-умному, для пользы дела, во имя любимого. Руки на себя не наложила, потому что прежде всего думала о Есенине, которого надо было спасать. Свои люди шепнули ей, что чекисты готовят убийство поэта. Под храп Звезденко и пришло в женскую голову –– подставить убийцам вместо поэта его двойника, а самого спрятать на время. Родственник у нее служил лесником в Мещерских лесах, в такой глухомани можно и год, и два просидеть, а потом –– авось и обстановка изменится. И решила она, что появление Звезденко вовсе не случайно, –– увидел Создатель тучи над головой своего баловня и послал ангела-спасителя. Так что никаких угрызений совести перед безвинно пострадавшим –– все решилось на небесах.
Жертва спала в ожидании заклания, но самого Есенина, перед тем как спрятать, предстояло еще отыскать, опередить тех, кто за ним охотился. Пятая жена попросила официанта принести в номер ящик пива, положила сверху записку для Звезденко, чтобы тот никуда не уходил без нее и побежала по знакомым, узнавать, с кем пьянствует Есенин. Человек десять потревожила и никто не смог сказать. А время не стояло, взрывной механизм был уже заведен, и в любой момент могло случиться непоправимое. В отчаянии поехала она к тому самому чекисту, который предупредил ее об убийстве. И правильно сделала. Тот сам уже собрался разыскивать ее, чтобы объявить отбой, слух о ликвидации Есенина оказался неверным. Но могло случиться и такое, что приказ все-таки был и его отменили, или даже отсрочили –– тонкостей чекист не знал, но весть была все же добрая и он собирался первым принести ее красивой женщине. Пятая жена, кстати, была обладательницей редкой красоты, не чета внучке классика, и даже Зинаиде Райх не чета.
Чекист взял служебную машину, и они поехали к Есенину –– где пьянствует поэт, он знал всегда. Примчались к Вольфу Эрлиху. Постучались, никто не отвечает. Дверь тронули, а она не заперта. В квартире сплошные натюрморты: один –– из пустых бутылок и остатков закуски –– на столе, второй на диване –– в образе пьяного Есенина, Эрлих пусть и приподнялся с канапе, но все равно –– натюрморт. Узнал кое-как жену поэта и обрадованно протягивает записку.
"Мне, –– лопочет, –– посвящено самое последнее стихотворение, и не кому-нибудь, а мне. Кровью..."
Глаза от блаженства закатывает, физиономия самодовольная. Записку сначала чуть не в лицо совал, потом за спину прятать начал –– нашел время для игрушек. Пришлось чекисту вмешаться. Глянула жена в листок и обомлела –– стихи действительно кровью написаны и в них: "В нашей жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей", –– стихи, которые через день-два стали известны всей России. Но жена об этом еще не знала. Протянула записку чекисту. Тот прочитал и, ни слова ни говоря, направился к столу, слил недопитое в один стакан и протянул Эрлиху. А много ли полумертвому надо, три глотка сделал и, не успев доползти до канапе, захрапел на полу.
План свой чекист объяснил уже в машине, когда они увозили пьяного Есенина в деревушку под Гатчину, где жила богомольная старуха. У нее больного и оставили. А он, по их мнению, был без сомнения болен, потому как не станет здоровый человек вскрывать вены и писать предсмертные стихи. Они почему-то не придали значения последней строчке, в которой говорилось о жизни, не Бог весть какой оптимизм, но надежда все-таки брезжила. Перестраховались.
Старуха была знаменитой травницей и знала всяческие заговоры. Чекист, хоть и значился в партии, верил целительнице больше, нежели докторам. У меня есть подозрение, что сам он был влюблен в жену Есенина. Травить поэта он, разумеется, не собирался, но отворотить от жены –– вполне вероятно, потому что в конце концов так и случилось. Но чекисту она все равно не досталась. Жить ему оставалось считанные дни. А пока, для начала, попросил старушку напоить Есенина какой-нибудь травкой, чтобы подольше не просыпался. Велели ходить за ним, как за собственным сыном, и обещали навестить дней через десять.
Надобность в жертве вроде как отпала, но пятая жена, несмотря на все свои достоинства и неописуемую красоту, оставалась, прежде всего, женщиной и была любопытна, как все мы, грешные. Захотела расспросить Звезденко –– кто он, откуда и что успел натворить, заодно и попросить его потолкаться в людных местах, пока Есенин отлеживается.
Принесла с собой хорошего вина и села слушать. И Звезденко признался во всем. Не потребовалось ни угроз, ни упрашиваний –– настолько измучила его маска. Все рассказал –– и про гастроли, и про многочисленных женщин, и про Константинополь, надломивший его. А когда дошел до желания повеситься, пятая жена рассмеялась и сказала:
"Ты уже совсем в образ влез. Желание повеситься –– это профессиональная поэтическая болезнь. Мой тоже сегодня чуть не повесился, даже предсмертные стихи кровью написал".
Сказала от раздражения –– перенервничала за день –– совершенно не думая, что наступит на самую больную мозоль.
"Здесь-то я его и обойду!" –– закричал Звезденко и пустился сравнивать себя с Есениным. О поэтической гениальности он не рассуждал, да и смешно было, а вот в силе характера великого поэта он засомневался. Получалось, что слабоват Есенин против него. Звезденко не струсит, не спасует перед бездной, не испугается петли. Звезденко всем докажет, что он не какой-нибудь там фанфарон. Пятая слушала этот бред, слушала, да и плеснула маслица. Молодец, мол, перещеголяешь кумира, и за твоим гробом половина Москвы пойдет, даже из Рыбинска и Вологды народ приедет, не говоря уже о Рязани, лучшие женщины твою могилу горючими слезами зальют, памятник над тобой поставят... Сказала, чтобы прекратить глупый трагифарс. Даже возражений слушать не стала, отправилась отсыпаться к подруге.
А утром к ней врывается знакомый чекист и велит включить радио. Включила и услышала, как глубокий баритон Левитана прискорбно сообщает о безвременной кончине знаменитого поэта Сергея Есенина. Чекист уже и в Англетер успел съездить, все видел собственными глазами, только не мог понять, каким образом Есенин успел протрезветь и вернуться в гостиницу. У него даже версия появилась, что убили его под Гатчиной и уже мертвым привезли в Ленинград. Опасная версия –– пришлось открывать ему историю Звезденко. Выложила, не утаивая, не обеляя себя, и в слезы. Ведь, можно сказать, чуть ли не собственными руками петлю на человека надела, какой бы он ни был, а все равно... не легче.
Но женские слезы всегда приходят с опозданием. Плачь, не плачь, а мертвого не воскресишь. Чекист успокаивает ее, по головке гладит, говорит, что для Есенина эта нелепая смерть может оказаться очень даже кстати. Пусть похоронят Звезденко вместо Есенина. Пусть критики поплачут о невосполнимой потере, пожалеют о великих стихах, которые мог бы, но не успел, написать Есенин. Пусть раскроются истинные друзья и выявятся скрытые враги. А Есенин, через месяц-другой, возьмет да и объявится. Вот уж когда начнется настоящая слава –– Пушкин позавидует.
Против пушкинской славы жена устоять не смогла.
Женщину чекист успокоил, но сам оставался задумчивым. Появление двойника объясняло многое, но далеко не все. Он допускал, что Звезденко похож на Есенина до такой степени, что одного приняли за другого, но труп который он видел в Англетере не был похож на труп самоубийцы. Все сходилось на том, что сначала была драка, а потом уже кто-то приготовил петлю для убитого. Кто? Чекист не знал, но догадывался по какому следу надо идти.
Звезденко отвезли на Ваганьковское кладбище. Лучшие люди России называли его величайшим поэтом и целовали в лоб. Безутешно рыдали женщины. Сбылась самая сокровенная мечта маленького человека.
Бедная Галя Бениславская застрелилась на его могиле. Пистолет несколько раз осечку давал. Если бы поклонница Маяковского отважилась последовать его примеру, она бы к праху своего демона пришла с маузером и проверенное в боях оружие сделало бы свое безжалостное дело. А здесь ––осечка. Ангелы словно уговаривали ее опомниться, намекали, что зарыт совсем другой. Но Галя не захотела их слушать. После известия о смерти Есенина она не могла слушать никого. Страшно представить... Посмотрела последний раз на небо, шепнула последнее "прости", закрыла глаза, нажала на курок, а вместо выстрела издевательский щелчочек –– от разрыва сердца умереть можно. И так несколько раз подряд. Жутко.
Мужчины слепцы. Не можете вы разглядеть и оценить истинную любовь. Бедная Галя. Если Бог пошлет мне дочь, обязательно назову ее именем.
Через неделю от шальной пули при странных обстоятельствах погиб чекист.
Пятая жена стала единственной хранительницей тайны смерти Звезденко. Она поехала предупредить Есенина, а поэт после старухиных снадобий все еще не проснулся. Лежит с блаженным выражением на лице, кудри, как золотой нимб, и дыхание ровное, словно у ребенка. Старуха обещает, что поэт обязательно проснется, но когда это случится –– не знает, потому как человек особенный, Богом отмеченный.
В Бога жена верит. А в старухе у нее большие сомнения. Сказала –– если через десять дней муж не проснется, она за себя не ручается. Настращала и уехала в город. Но вскоре раскаялась, что обидела божью старушку. Сама начала молиться, чтобы Есенин как можно дольше не просыпался. Поэта еще не вся Россия оплакать успела, а Бухарин, был такой партийный деятель из критиков, напечатал свои злые заметки, равноценные политическому доносу. Она снова к бабке. Делай, говорит, что хочешь, но Есенину просыпаться рано, пусть еще полгода спит, как минимум. А чтобы их не нашли какие-нибудь шальные ЧОНовцы или продотрядовцы, посадила на подводу и отправила подальше от советской власти в глухую Мещерскую сторону, к своим родственникам.
Вместе со старушкой отправилась в дорогу и ее глухонемая внучка.
Продлять сон Есенина знахарка не хотела, боялась вызвать осложнения, но жена упросила ее, потому что пробуждение в те дни было равносильно смерти.
Думала ли она, что спасая любимого, обрекает себя на горькую вдовью долю. Разумеется –– думала. Умная, красивая, –– она решила –– если Есенин не проснется –– остаток своей одинокой жизни посвятить мести за поруганную честь мужа. Но как женщина может отомстить крупному государственному деятелю? Классический метод –– влюбить его в себя, а потом бросить, уйти к тому, у кого власти еще больше, стравить их и смотреть, как эти буйволы рвут рогами бока друг другу. Хотела, но не смогла. Представила, как ляжет с Бухариным в постель, протянет руку погладить и вместо есенинских кудрей наткнется на лысину. Не смогла побороть брезгливость. И решила она разрушить политическую карьеру Бухарина, а это для него страшнее смерти.
Политики эгоистичны и наивны, как поэты, такие же ненормальные, с той лишь разницей, что поэты думают только о будущем, а политики –– только о сегодняшнем. Одни забывают оглядеться вокруг себя, другим некогда заглянуть в ближайшее завтра. И тем и другим почти не нужна голова. Мозги необходимы жуликам и математикам. Поэты думают половым органом, а политики –– животом.
Бухарин –– истинный политик, сначала барствовал на заграничных деликатесах, потом в правительственных столовых объедал противников по партии. Противников у политиков много, а друзей практически не бывает. Товарищ –– это не друг, скорее –– враг. Живут в постоянном ожидании удара. Но живот, мечтающий о самом сытном блюде, внушает им, наивным, что удары надо ждать сверху. Запасаясь бронированными зонтиками и забывая о резиновых сапогах, они лезут по колено в грязи к вершине своей призрачной горы.
Вижу, санитар, что тебя очень заинтересовала эта кухня, прости, но мне скучно о ней рассуждать, говорю только затем, чтобы показать, в какой мир окунулась пятая жена Есенина.
Она поступила очень просто. Узнала, что Рыков в недалеком будущем станет врагом народа. Красивая женщина легко ссорит мужчин, но при желании может и сдружить их. Не прошло и полгода, а Рыков с Бухариным в одной компании играли в покер, вместе ходили на премьеры и парились в кремлевской бане. Бухарин и не заметил, как увлекся подготовкой государственного переворота и организацией террористических групп Семенова. Новое хобби полностью отвлекло его от литературной критики. Наивная женщина хотела и за мужа отомстить и других настоящих поэтов спасти от очередных злых заметок, но не учла, что на смену Бухарину придут разнообразные Родовы, Авербахи, Ермиловы и Корнелии Зелинские –– свято место пусто не бывает. Бухарин оставил грязное дело молодым шакалам, а сам на пару с Радеком, между прочим, тоже бывшим критиком и будущим шпионом, сел сочинять Сталинскую конституцию по заданию Рыкова и Томского, которые, в свою очередь, получили инструкции от Черчилля и Риббентропа. Вход –– рубль, выход –– два, так же как в НКВД, которое в то время возглавлял Генрих Григорьевич Ягода –– проницательнейший мужчина. Он разглядел коварный замысел Рыкова. Помощники его выявили всех членов преступной организации, собрали на них обширный материал. Поле было вспахано, засеяно, а урожай собрать не удалось. Ищите женщину. Генрих Григорьевич был великим дамским угодником и на этом фронте добился внимания самой снохи пролетарского писателя Горького. На ней и сгорел. Товарищ Сталин не смог простить Ягоде подрыва международного авторитета своего любимого классика. За поэму "Девушка и смерть" он его до смерти уважал. А сынок Берии женился на внучке Алексея Максимовича, но это уже сверхвысшая математика.
Ягоду срочно отстранили от дел. Однако труд его даром не пропал. Любителей поживиться чужим урожаем у нас предостаточно. В Кремле появился некто Ежов, карлик с тенором евнуха. Бывают женоненавистники, бывают мужененавистники, а Ежов ненавидел всех, включая товарища Сталина.
Когда начали арестовывать соратников, Бухарин понял, что скоро придут и по его живот. Хотел сбежать, но Советский Союз — не царская Россия, не больно-то разбежишься. И тогда он с перепугу написал письмо будущему поколению руководителей партии. Не грядущим потомкам, о которых они любили разглагольствовать в свободное от партийной борьбы время, а грядущим вождям, потому как времени на пустую болтовню не оставалось.
И что он наворотил в этом послании? Наивный человек. Выдал себя со всеми потрохами. У Мартемьяна Рютина, которого он доблестно заложил, у того были претензии к политике партии обескровившей Россию. Того, значит, за дело расстреляли. А его, Николая Бухарина, за что к стенке ставить? У него, последние семь лет, разногласий с партией не было.
Это какие же семь лет — когда громили промпартию, раскручивали шахтинское дело, когда работящих мужиков эшелонами гнали в Сибирь на верную смерть, когда одни убивали Кирова, а других за это расстреливали — тогда у него разногласий не было?  Да и откуда им быть, если его, Николая Бухарина, не трогают. Но стоило жареному петуху захлопать крыльями и прицелиться, тут-то они, разногласия, и появились. Теперь он смело заявляет, что несогласен с такой политикой. Ему, видите ли, хочется остаться в истории не только “Злыми  заметками”.
Письмо сочинил, а что с ним делать?  Знает, что никто не напечатает. Пока в редакторском кресле сидел сам решал, кого и как ставить, а тут вдруг оказался в презренном потоке самотека. И ничего лучшего в его многоумную голову не пришло, как заставить молодую жену вызубрить письмо наизусть, чтобы потом, в лучшие времена, переписать и размножить. Бедная девочка! За кого она вышла замуж — лысенький недомерок, годящийся ей чуть ли не в дедушки. Только любимец партии способен так воспользоваться детской наивностью и своим служебным положением. Осчастливил, устроил веселую жизнь за колючей проволокой. Никогда не устану удивляться этим политическим мужикам. Знает, что молодую жену с ребенком за его грехи на каторгу погонят, но думает не о том, как муки ее облегчить, а о своей драгоценной славе. Заставляет зубрить послание. Самое подходящее время нашел. Меня Есенин стихи заучивать не заставлял. Скромностью он не страдал, но даже с перепоя до такого додуматься не мог. А тут,  пожалуйста, извольте запомнить и дотащить до будущих поколений эталон эпистолярного творчества. И ведь запомнила, и дотащила!  Самоотверженная женщина! Вот кому памятник надо ставить.
Заодно с Бухариным Ежов и самого Ягоду арестовал, оклеветал его помощников и еще много разных людей. В этой неразберихе пропала и пятая жена Есенина, не стало великой подвижницы:  надругались, уничтожили и след на земле стерли.
А Есенин к тому времени еще не проснулся.
Сведений о его жизни в Мещерских болотах у меня почти нет, всего лишь несколько эпизодов, о которых поведала глухонемая на своем скупом языке. Богомольная старушка полюбила Есенина, как сына, в преклонные годы выучилась грамоте только затем, чтобы прочитать его стихи. Прочитала и полюбила еще сильнее. Эту любовь внушила она и глухонемой внучке, которую потом благословила в жены поэта.
В тридцать втором году недалеко от избушки остановились на пикник какие-то столичные тузы, напились и открыли пальбу по бутылкам. Шальная пуля влетела в окно и рикошетом чуть не убила поэта. И убила бы, но глухонемая закрыла его своим телом. Поэту было тридцать семь лет. Трагедия Черной речки могла повториться и в Мещерских болотах. Я не виню Наталью Николаевну, что она не закрыла Пушкина от пули Дантеса, но все-таки наши советские жены надежнее дворянок.
Старушке приходилось обихаживать сразу двух лежачих больных. Внучку она выходила, а сама слегла, не выдержало изношенное сердце свалившихся бед. Оставила мыкаться вдвоем глухонемую и спящего летаргическим сном поэта.
Через пять лет, в тридцать седьмом году, глухонемая забеременела от Есенина. Произошло это сразу после гибели пятой жены, но здесь, скорее всего случайное совпадение. А может и нет. Боюсь гадать. Тем не менее, в тридцать восьмом родился недоношенный и очень слабенький ребенок. Она пошла к леснику и попросила отвезти мальчика в город на воспитание к порядочным людям. Только не надо называть ее плохой матерью, она хотела, чтобы сын получил хорошее воспитание, а что могла дать ему глухонемая отшельница, муж которой проспал тринадцать лет и неизвестно когда проснется. Она была прекрасной матерью и прекрасной женой.
Потом, когда Есенин проснулся, и случайно посмотрел фильм "Стряпуха", он узнал своего сына. Юноша не имел золотых кудрей отца, и лицо у него было грубое, но голос крови подсказал поэту, что на экране его сын. От Есенина ему досталась небольшая, но ухватистая сила, артистичность и самосжигающий темперамент. Звали актера Владимир Высоцкий. Имя и фамилию он получил от добрых людей, которые воспитали его.
Вслед за старшими детьми и младший сын Есенина вырос без него –– еще одна плата за певческий дар, отпущенный Богом. Поэтому он и не сказал Высоцкому, кто его истинный отец.
А проспал Есенин тридцать три года. Ровно столько же пролежал в недуге богатырь Илья Муромец. Столько же прожил Христос до распятия.
И самое удивительное, что за этот срок он ничуточки не постарел. Каким уснул, таким и проснулся. Даже лучше. Засыпал после долгого запоя, опухший, с посеревшей кожей, а встал с ясными глазами и разглаженными морщинками. Зато шестая жена из юной девушки превратилась в старуху. Убогую женщину Всевышний наградил благороднейшим сердцем, увидев выздоровевшего мужа, она поняла, что ее миссия выполнена и ушла в монастырь, не потребовав даже словесной благодарности за молодость, отданную ему. Вовремя пришла и вовремя ушла, как гениальная актриса.
Перед тем, как начать свою вторую жизнь, Есенин сходил на Ваганьково посмотреть на собственный памятник, постоять возле собственной могилы, в которой покоится Звезденко. Памятник ему очень не понравился. Но когда увидел у подножья железный крест с нацарапанным: "Галя, друг", не мог удержать слез. Только там понял, каким слепцом был и насколько виноват перед Бениславской. Жег стыд за свои деловые до жестокости письма к ней, стыд, что пришел на это запоздалое свидание без цветов. Хотя цветов на могиле хватало и для нее. И скучать не позволяли, постоянно кто-то подходил. Остриженный наголо мужичонка читал с подвывом "Трубит, трубит погибельный рог..." После слов: "Вы, любители песенных блох", Есенин подсказал ему строчку, замененную многоточием. Но этот псих не поверил, даже оскорбился. Но самое поразительное –– он не узнал своего любимого поэта.
Потом и в редакциях его не узнавали. Всем хотелось, чтобы он был похож на артиста Никоненко. А он был похож на себя.
В редакциях его ждали самые большие разочарования в жизни. Даже в диких кошмарах, которые терзали его в молодости после запоев, не могло ему привидеться, во что превратятся литературные журналы к середине века. Казарма, полицейский участок, приемная помощника городского головы ––  что угодно, только не гнездовье муз.
Первый сюрприз преподнесла ему "Юность". Есенина не пустили в кабинет Катаева. Две упитанные дамы и юноша спортивного телосложения стеной встали возле двери и приказали не повышать голоса. Но случаю было угодно свести старых знакомых, Катаева вызвали к министру культуры, и он выскочил из кабинета. Есенин был уже на пороге, но оглянулся. Катаев побледнел и даже назад отшагнул. А Есенин сгоряча не понял.
"Привет, Валя, рад, что ты услышал меня, а то эти церберы слишком усердно служат литературе".
Катаев на цыпочки приподнялся, чтобы еще с большего высока на Есенина посмотреть, и спрашивает у своих с деланным недоумением:
"А это кто еще такой?"
Церберы молчат. Есенин ответил за них –– по старой привычке врезал ему в лицо и вышел, хлопнув дверью.
Катаев на эту оплеху потом ему ответил в письменном виде, в мемуарах.
Жизнь начал новую, но старые привычки быстро возвратились: если обидели, значит надо выпить, а если выпил, значит надо тащиться по редакциям. Выпил и отправился в "Новый мир". Но Бог его берег. Не хотел, чтобы в один день все напасти обрушились на забубенную голову. "Новый мир" Есенин искал полдня и не смог найти. Пошел в "Красную новь", а ту, оказывается, давно закрыли.
Попытка вернуться в литературу через парадное не состоялась, и он решил воспользоваться служебным входом, в конце концов, Есенин имел на это некоторые права. Взял водки и поехал домой к Сергею Городецкому. Прислуга в доме отсутствовала, двери открыл сам метр. Он был пьян. Увидел Есенина и прослезился.
"Сереженька, золотой ты мой, как долго я тебя ждал. Выпить, надеюсь, не забыл прихватить?"
Есенин тоже слезы смаргивает –– наконец-то встретил поэта, который сразу его узнал и обрадовался ему.
Закуски в доме Городецкого не нашлось, но разве может отсутствие банальной пищи омрачить радость встречи двух поэтов. Сели за хроменький столик и наполнили стаканы.
"Когда мне грустно, –– говорит Городецкий, - я всегда вспоминаю твои строчки: "не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым".
"А я, до смерти не забуду твои: "Никакой не знал услады: только бабочки да гады, мухой сердцу угоди", –– отвечает ему Есенин. –– А до второй смерти буду помнить, что именно ты поддержал меня не только в начале пути, но и теперь, когда никто не хочет меня узнавать.
При встрече Городецкий еле держался на ногах, а сели –– и ничего, совсем, как трезвый стал. Первую бутылку выпили, вторую –– начали.
"Дела в поэзии неважные, –– жалуется Городецкий, –– теснят старую гвардию. В кои-то веки дали хорошему поэту Нобелевскую премию и тут же отобрали, к Пастернаку в гости не ходи –– и ему не поможешь, и себе навредишь. Забывают нас, Сереженька, забывают".
Выпил Городецкий еще стакан, всплакнул об ушедшей славе и заснул за столом. Есенин домой не поехал. Метро уже закрыто было, а таксиста в наш район никакими калачами не заманишь. Прилег на диванчике, а утром проснулся от крика.
"Ты кто такой и как здесь оказался?" –– Городецкий ярится.
А Есенин смеется, думает, что разыгрывают его. Но на всякий случай напоминает, как мило сидели они ночью и цитировали друг друга.
"Вон отсюда, проходимец. Есенин умер давно!" –– шипит Городецкий и для пущей убедительности молоток в руки берет.
Пьяный целоваться от радости лез, а трезвый узнавать не хочет. Или боится узнавать? А Есенину каково? Смотреть на перепуганного Городецкого жалко. Да и над собой рыдать хочется. Звезденко похоронили вместо него, а ему оставляют роль Звезденко. И объяснять, кто есть кто, бесполезно.
Через неделю случайно встретились на улице Воровского и Городецкий снова не узнал его. А Есенин пьяненький был, разобиделся, на критику потянуло: читал, мол, твою последнюю книженцию, дерьмовые стишата стряпаешь, Митрофаныч, сам себя позоришь, зря чернила переводишь и землю топчешь зря, нельзя поэту так долго задерживаться, надо было еще на гражданской от сифилиса умереть или, на худой конец, от бандитской пули, таким бы знаменитым был, может даже и памятник где-нибудь стоял. Городецкий побледнел и зонтиком на него замахнулся. Прохожие милицию начали звать. Встреча едва не закончилась вытрезвителем. Потом Есенин, как обычно, переживал, что напрасно обидел пожилого человека, хотя и говорил сущую правду — блестящего поэта Сергея Городецкого давно не существовало, а старик, носящий его имя, только тем и занимался, что развенчивал свою былую славу.
Заставить себя ходить по редакциям он уже не мог. И Есениным перестал называться. Придумал себе псевдоним –– Мещерский. Новые стихи запаковал в конверты и, как в юные годы разослал во все журналы. Обратным адресом моим воспользовался. Я ему и стихи на машинке через два интервала перепечатала. Стихов было очень много, на два дополнительных тома к изданному собранию сочинений хватило бы с избытком. Но он не Маяковский, чтобы стихи на километры или килограммы измерять. К его лирике даже понятие –– качество –– неприменимо. Одним словом –– изумительнейшие стихи. Печатаю и слезы сдержать не могу. Села ошибки после себя выправить и снова плачу. Три стихотворения даже перепечатывать пришлось.
Такая глубина, такая пронзительность...
Отнесла конверты на почту и стали ждать.
Первый ответ пришел через два месяца из "Огонька". Потом –– из "Дружбы народов". Дальше не помню в каком порядке, но ответы были одинаковые, словно писал их один и тот же человек, если эту канцелярскую крысу можно назвать человеком. Нигде ничего не поняли, не вчитались, не прониклись. И снова я плакала, но если от слез, вызванных стихами великого поэта, кожа на лице приобретала детскую бархатистость, новые слезы обжигали злее кислоты, а каково было душе? Ну ладно я –– советская женщина может вынести любые оскорбления и удары, но Есенин –– тончайшая и ранимейшая натура. Не знаю, что бы с ним было, если бы я половину этих писем не сжигала. Журналы выставили перед нами железобетонные стены с дрессированными псами в каждой амбразуре. Отнесла рукопись в издательство. Через три месяца получили рецензию. В чем только его не обвиняли, у меня сил нет повторить эти слова, но одну формулировочку все-таки процитирую: "поэт Мещерский активно проповедует потребительское отношение к женщине". Верные наследники Бухарина чуть ли не слово в слово повторяли его злые заметки. Озлобленная бездарность монотонна, как таежный гнус. Я пошла в магазин и купила книжечку этого рецензента. "Луна –– целина... ГРЭС –– прогресс... Фидель Кастро –– лекарство" –– даже Маяковский лучше писал. Но Есенину от этого не легче. У него ни прогресса, ни революционеров. Он еще в ранних стихах сказал о них самое главное в поэме о Ленине, который не был для него иконой: "Еще суровей и угрюмей они творят его дела".
Из второго издательства облаяли еще злее. Круговая оборона. Если ты не член Союза писателей все печатные органы для тебя закрыты. А чтобы стать членом, надо издать две книги. Словно после тюрьмы: на работу не берут  потому, что нет прописки, а не прописывают потому, что не работаешь. Это теперь — накопил денежек и печатай любую графоманию. Желание, в общем-то, понятное. Каждому хочется увидеть свои творения изданными. Но советский графоман, после долгих лет унижений, удовлетвориться этим уже не может. Ему обязательно надо и узаконить свои отношения с музой. Как бабе  штамп о замужестве в паспорт поставить, так и ему — членский билет получить.
Мы с Есениным о новых порядках узнали уже здесь, в больнице. И он придумал подходящие к ситуации правила для вступающих в Союз писателей. Поскольку изданная книга говорит только о способностях автора добывать деньги, предъявлять ее в приемную комиссию нет смысла. Основным критерием приема разумнее считать поведение автора. Например, омский поэт Аркадий Кутилов вышел на площадь с портретом Брежнева на груди, вставленным в сидение от унитаза. Сразу видно, что это настоящий поэт. Его не только в Союз принимать, но сразу же и звание народного поэта России присваивать надо. Для тех, у кого талант поскромнее, можно взять за основу — попадание в вытрезвитель. Десяти посещений вполне достаточно. Непьющим поэтам, бывают наверно и такие, вытрезвители можно заменить на две гонореи или один сифилис. А если он непьющий импотент, тогда пусть не обижается, а подает заявление в секцию поэтов-переводчиков или литературоведов, туда  можно принимать и по количеству печатных знаков.
Есенин отослал эти соображения в секретариат. Ответа пока еще не получил.
Но это я вперед забежала, чтобы отвлечься от тех беспросветных дней, когда великий поэт не мог напечатать ни строчки.
Мне передавали, что Катаев где-то рассказывал, как Багрицкий предложил Есенину пари –– кто быстрее напишет сонет на заданную тему. Мой был пьяненький, иначе бы не ввязался в дурацкий спор. Согласился и проиграл. Катаев, земляк Багрицкого, он и рассказывал, чтобы показать, какие одесситы гениальные. Неглупый вроде человек, Катаев, а главного не понимает: талантливый стихотворец сумеет написать заказной сонет за десять минут, но рукой великого поэта водит не господин, а Господь.
Не может Есенин писать ни о Фиделе, ни о Патрисе Лумумбе, ни о Джавархалале Неру.
Он даже статью набросал, но так и оставил в черновике, какой смысл перебеливать, если ни одна редакция не примет.
Кстати, санитар, ты знаешь, кто изобрел радио? Итальянец Маркони или русский Попов?
Не знаешь.
И я не знаю. Ладно, пусть будет итальянец, от нас не убудет. Но паровоз — это наше, российское. Даже если вся просвещенная  Европа начнет возражать — все равно первенство не отдадим. Мы его аж два раза изобрели. Сначала отец и сын Черепановы соорудили громадную железную махину. Потом советские писатели, в некотором смысле тоже крепостные, как и Черепановы, придумали свой литературный локомотив. “Паровозом” в графоманских кругах называлось творение, перед которым открывался издательский шлагбаум. Писались они и стихами, и прозой в деревнях и в столицах. В неразвращенной и наивной глубинке подобного добра штамповалось даже больше чем в ловком и блудливом центре. Но не будем глумиться над паровозиками, пыхтящими по игрушечным рельсам детской железной дороги проложенной в городском саду какого-нибудь Новостаробакланска и над “паровозишками”, снующими по узкоколейкам местного значения — какой с бедолаг спрос. Давай лучше пройдемся вдоль главной магистрали и заглянем в депо.

Под насыпью, во рву некошеном,
Лежит и смотрит, как живая...

Сколько времени лежит?  И не станет смердеть! Потому что — Блок! И ничего зазорного, что на обочине.
А по рельсам —  на призывный зеленый свет:

Наш паровоз вперед лети —
В коммуне остановка,
Другого нет у нас пути,
В руках у нас винтовка...

У возницы руки заняты вожжами, у шофера в руках руль, у машиниста  “паровоза” выбора нет, его дорога определена рельсами, ему и за винтовку можно схватиться. Только не вперед он летит, а в тупик. Заблудился. И народ, глядя на эту гонку, запел: “Поезд едет, рельсы гнутся, под мостом попы смеются...”
Железные паровозы стали литературными. Но буквальное совпадение вовсе не обязательно. Для создания “паровоза” предпочтительнее другие материалы. Не будем лишний раз тревожить прах вождей. Набило оскомину. Сотни витий громоздили из их биографий и библиографий свои шедевры. Но “паровозы” с вождями на тендере самые примитивные, такие сочинялись, когда автору очень хотелось опубликоваться или требовалось срочно замолить бытовые грешки.
Похожего класса и проходимости сооружались “паровозы” о партии с комсомолом. Особо циничные сочиняли:

Единственный друг — дорогой комсомол,
Ты можешь на нас положиться.

Кто-то ложился под комсомол, а кто-то и клал на него. Но не письменно. У Войновича, например, комсомол — не единственный друг, водились кореша и противоположной ориентации, которые в трудное время помогли «слинять за бугор», Однако и он на всякий случай напевал:

Но, как прежде в строю
Комсомольцы двадцатого года.

Мастеровые у нас изобретательные. Всем известно, как русский Левша английскую блоху подковал. А писатели — чем хуже? Они что на другой земле росли? Литературные паровозы тоже постоянно модернизировались. Существовал период, когда самыми проходимыми были опусы о новостройках — Магнитка, Днепрогэс, Братская ГЭС, БАМ....

И вот реке поставлена
Железная стена.
И вот реке объявлена
Война,
            Война,
                Война!...
Идет бурильщик,
Точно слон.
От ярости
Трясется он,
Железным хоботом звенит
И бьет без промаха
В гранит...
Где вчера плескались рыбы, —
Динамит взрывает глыбы...

Так ее матушку природу, круши болезную, нечего с ней церемониться. И рыбинспекция за динамит не оштрафует, потому как в школьном учебнике напечатано, узаконено, можно сказать. Речке — слезки, поэту — денежки. И не малые –– чуть ли не каждое слово с новой строчки. Торговать, так торговать.
Знаменитый поэт Маршак тиснул стишок в широкую печать, незнаменитый поэт Лысцов прочитал. Тоже захотелось в учебник попасть. Поэт небольшой и речка у него маленькая, но мечтать о доблести, о подвигах, о славе никому не запретишь:

Конечно, это так отрадно
Белье хозяйкам полоскать,
Детей, пришедших поотрядно,
С разбега брызгами обдать.
Но ей так хочется иного —
Войти царевной в темный лес,
Качать плоты кряжей сосновых,
Вращать турбины мощных ГЭС.

Вроде как деревенский человек пишет, патриот якобы, но надо же до такого додуматься, пожелать родной речке качать плоты и вращать турбины — это все равно, что родную дочь в бордель отправить. На все готовы ради славы.
Целина, космос, защита негров — с какими только призывами не разъезжали эти “паровозы”.

Слышишь, время гудит — БАМ!
Слышишь, рельсы гудят — БАМ!
Слышишь, парни гудят — БАМ!
Слышишь, бабки куют — БАМ!
БАМ! БАМ! БАМ! БАМ! БАМ!...

Веселая музыка. Могучая техника. И где все это теперь? На каких запасных путях? В каких тупиках? Кто бродит по этим свалкам в поисках запасных частей или цветного лома?
У Смелякова есть стихотворение “Кладбище паровозов” и в нем такие строки:

Кладбище паровозов.
Ржавые корпуса.
Трубы полны забвенья.
Свинчены голоса.

Все точно — и забвение, и свинченые голоса — как в воду глядел. Выстраданные стихи.
Есенин так и назвал статью “Кладбище паровозов”. Прочитал мне черновик, и я с первого раза чуть ли не дословно запомнила. В отличие от Бухарина, зубрить меня он не заставлял. А времена для него были совсем глухие и просвета не предвиделось.
Чем дальше, тем кошмарнее, бесконечный дурдом –– в издательстве готовится полное собрание сочинений, а живой классик не имеет возможности напечатать ни одного нового стихотворения. За переиздания, разумеется, ни копейки. И черт бы с ними, с деньгами, если бы не тратились они на содержание своры, которая травит поэта.
С деньгами кое-как обходились, на хлеб я зарабатывала, а вином его угощали и домой несли, и в ресторанах каждый считал за честь послать с официантом бутылочку на стол, за которым сидит Есенин, или пригласить его к своему. В ресторане он и познакомился с певцом Гайтановым. Симпатичный мужчина, да кто бы знал, кем он окажется на самом деле.
Но через год объяснили.
Возвращается мой любимый домой, заполночь уже и под хмельком, а в подъезде подходят к нему двое в штатском и спрашивают:
"Ваша фамилия Есенин?"
"Да, –– отвечает Есенин, –– вас это не устраивает?"
Нервы у него измотанные, устал доказывать, кто он есть, устал от человеческого хамства. Серый человек потому и сер, что не может представить себя рядом с гением, он уверен, что гении могут жить только в другой эпохе или на другой земле, где угодно, только не по-соседству с ним.
"Значит, вас не устраивает моя фамилия?" –– говорит Есенин уже с раздражением, готовый к драке.
"Отчего же, Сергей Александрович, очень даже устраивает и псевдоним ваш –– Мещерский –– знаем. Мы бы хотели с вами побеседовать".
Машина у них за углом стояла. Сели и сразу поехали. Через полчаса городские фонари кончились, по обочинам дороги ночь непроглядная, а они все едут и никакой обещанной беседы. Сами ничего не спрашивают, на вопросы не отвечают. Сколько ехали, он не знает –– уснул. Разбудили, когда остановились возле здания без единого огонька. Провели в комнату с наглухо зашторенными окнами и велели ждать. Он штору сдвинул, а за ней железные жалюзи –– свет пропускают, а жизнь отгораживают. Возле окна стол и табурет. Пророчески писала Марина, что кого-то положат на обеденный, а кого-то на письменный. Лег досыпать на стол. Но с похмелья и на перине заснуть нелегко. Промаялся часа два –– встал. Начал колотить в дверь. Никто не подошел. Полная неизвестность. Кто его похитил, он догадывался –– кто еще может иметь такие апартаменты? Но за что? Может быть, дело, затерявшееся в двадцать пятом году, попалось на глаза очередному честолюбцу, и тот решил заработать на Есенине лишнюю звездочку, если не на грудь, то на погоны? А может, дело вовсе не прекращалось, просто потеряли след, а теперь –– нашли? Человек в замкнутом пространстве постоянно ждет посетителей, а если их нет –– человека навещают непрошенные мысли. Чем дольше нет посетителя, тем мысли чернее, особенно с похмелья.
 Они все учли.
Есенин не знал, в чем его обвиняли в двадцать пятом, но тогда он был знаменитым поэтом, а теперь его превратили в рядового обывателя, человека из толпы, для некоторых –– в ординарного тунеядца, или того хуже –– в самозванца. Теперь нет нужды церемониться с ним, он беззащитен. Мысли –– черны, а домыслы еще  чернее. Гони, не гони, а они лезут и лезут. Час прошел, два, три, четыре, пять, шесть, семь... За дверью тишина. Щели в жалюзи посветлели, потом сереть начали, а когда почернели, дверь открылась. Вошел огромнейший мужик с миской баланды. Есенин к нему –– где, мол, я? Рожа у мужика металлическая, как жалюзи. Глухонемой. Миску оставил и назад. Есенин за ним. Нетургеневский Герасим сгреб ладонью лицо поэта, толкнул его в угол и вышел, не оглянулся.
На следующий день все повторилось.
На третий день у Есенина начались галлюцинации. Сначала явились мы, жены его, одна за другой –– пришла Изряднова, потом Райх, потом Дункан, Толстая с портретом дедушки, пятая жена вся в черном, глухонемая Володю Высоцкого привела и я, следом за ними. Сначала мы все плакали, сидели обнявшись, и семь наших сердец бились одинаково. Потом Сережа с Володей пели для нас частушки, пытались развеселить. Дункан уже на центр выбежала и шарфом взмахнула, но явился Бухарин и всех нас выгнал. Нас выгнал, а сам уселся напротив Есенина и молчит.
"Ну скажи хоть слово! Где я? За что?" –– кричит Есенин.
Бухарин палец к губам приставил и задом к двери пятится. Запнулся. Упал. И сквозь пол провалился. Есенин хотел следом прыгнуть, но не успел, дыра затянулась. И сразу же загремел дверной засов, потом заскрежетал ключ, и в комнате посветлело от обаятельной улыбки незнакомца в сером костюме.
"Извините, –– говорит, –– Сергей Александрович, моих дураков заставь Богу молиться, они обязательно лоб расшибут, или свой, или чужой. Я только сегодня возвратился из командировки, на этот день и велел пригласить вас для беседы, а они..." –– и понес своих подручных, перемежая цитаты из классики русской народной речью, уверенный, что Есенин любит крепкое словцо, выговорился, потом посерьезнел, и протягивает Есенину самодельную книжку его поздних стихов.
Это я, глупая, придумала. Отпечатала на машинке пять экземпляров и заплатила за красивый переплет. Хотела приятное любимому сделать.
"Вы помните, кому ее подписывали?" –– спрашивает человек в сером костюме.
Есенин, раздавленный трехдневной пыткой, признается –– ему лишь бы прояснить ситуацию, выкарабкаться из неопределенности.
"Женьке Гайтанову", –– отвечает.
Человек раскрывает книгу и зачитывает:
"Милому Женечке Гайтанову с нежнейшими чувствами!"
Потом он спросил, насколько искренен был Есенин в этом признании и что за личность –– Евгений Гайтанов.
Другой сообразил бы, где находится и с кем дело имеет. Не обязательно оговаривать знакомого, но и о себе подумать надо иногда. Зачем было называть его другом, если общались только за ресторанным столом. Но мой, святая простота, кинулся прикрывать лабуха своим авторитетом, решил, что заступничество знаменитого поэта оградит собутыльника от неприятностей, забыл, что его считают самозванцем и начал плести узоры на тему: какой удивительный человек Евгений Гайтанов, и какой медовый голос у него. На лице слушателя неподдельный интерес, каждому междометию внимает. Есенин соловьем заливается, но стоило ему умолкнуть, и сразу же –– вопрос, отрезвляющий, словно ушат ледяной воды.
"А знаете ли вы, уважаемый поэт, Сергей Есенин-Мещерский, что контингент, окружающий Гайтанова, на девяносто процентов состоит из гомосексуалистов?"
Пока ошарашенный Есенин воздух глотал, улыбчивый в сером костюме во все глаза его разглядывал, реакцию анализировал.
"Откуда мне, деревенскому поэту, знать про такие безобразия", –– перепуганно хрипит Есенин и руками отмахивается, как от нечистой силы.
А серый костюм вкрадчивым голосом:
"Но вы же сами в письменной форме засвидетельствовали не совсем мужские чувства к нему, - и снова подпись на книге цитирует, –– а неделю назад гражданин Гайтанов был зверски убит партнерами по извращениям".
"А я здесь при чем?" –– не понял Есенин.
И ему объяснили:
"В квартире убитого был найден самиздатовский сборник стихов с дарственной надписью, подтверждающей связь между вами".
После такого обвинения, у Есенина случился двухчасовой приступ сумасшедшего хохота.
Человек в сером костюме хохотал вместе с ним. Потом вытер слезы, извинился и, выписав пропуск, сказал, что внизу ожидает машина. Есенин еще и благодарил его, рассыпал комплименты про остроумие. Не знал он, что на свободу из этого заведения отправляют пешком, а если дают машину, значит, перевозят в подведомственную организацию.
Двухчасового приступа хохота оказалось достаточно, чтобы военизированные эскулапы смогли поставить окончательный диагноз. Есенина упекли в вашу специальную больницу. А потом уже и я следом за ним, как Мария Волконская в Зерентуй за своим князем.
Но мой, в отличие от перепуганного барина, продолжает начатое дело и в неволе, пытается даже выйти на новый уровень. Правда, не знаю, надо ли? Мне его ранняя проза больше нравится, особенно «Яр». Прежние вещи я помню, чуть ли не дословно, а здесь в каждой фразе подводные камни и язык непривычный, канцелярский какой-то. Но в любом случае настоящий поэт имеет право на эксперимент.
Только, извини, буду читать по бумажке.
 
НЕСПОРТИВНЫЙ  МАРАФОН
Первый вариант описания гонки умещался на одной странице и начинался с заявления, что традиционные 42,195 километра не в состоянии выявить истинные возможности участника и определить сильнейшего. Принципиально отказываясь от закостеневших канонов, организаторы сочли необходимым предупредить, что правила игры не являются догмой и могут быть изменены даже в процессе одной гонки. И это не было попыткой запугать, правила постоянно обрастали новыми поправками, причем некоторые из них полностью отрицали предыдущие.

***
Ремонты и реконструкции стадиона, на котором финишируют участники, обновляли фасад, делали более удобными трибуны и подсобные помещения, но конфигурация оставалась постоянной. Все те же  две разновеликие арены, расположенные цифрой восемь, хотя некоторым группам людей эта фигура напоминает знак бесконечности.

 ***
Входные ворота для участников расположены напротив точки соприкосновения арен, предоставляя марафонцу полную свободу выбора, по какому кругу бежать – большому или малому. Предусмотрено и третье решение: если  участник, попав на стадион, разуверится в своих силах, заробеет перед судьями или не выдержит  улюлюканья зрителей, он может пересечь стадион в самом узком месте, потому что выход расположен напротив входа.

***
Исходное отличие от спортивного марафона – нефиксированный старт. Каждый начинает в одиночку. Ни время, ни место правилами не оговариваются. Конкретные условия старта отдельного участника не берутся во внимание. Погодные, географические, административные, экономические сложности или благоприятствия также не учитываются. Оценивается лишь конечный результат, показанный на стадионе.
Путь, пройденный до финала, не вносится в судейские протоколы и становится известным только из интервью победителей, их родственников, друзей или случайных свидетелей. Данные о сошедших с дистанции или не допущенных к состязаниям нигде не фиксируются.

***
Старт в гонке был и остается абсолютно свободный. Ни возраст, ни пол, ни образование, ни физическое или психическое здоровье правилами не оговаривается. Более того, некоторые явные отклонения от нормы иногда способствуют успеху, особенно раннему. Не оговариваются также происхождение и социальное положение: от детей подземелья до венценосных особ, от падшей женщины до принцессы, от монаха-мученика до злодея-душегуба. Стартуют все желающие:  и те, кому нечего делать, и те, кому некуда деться; продолжатели славных династий и безвестные новички; маршалы и рядовые; полицейские и уголовники; нацеленные на пьедестал честолюбцы и любители «поддержать компанию»; холерики и флегматики; сангвиники и меланхолики.
Связи или экзотический жизненный опыт могут помочь попасть на стадион, но на финишном круге эта разница не существенна.

***
Первичным отбором занимается приемная комиссия, состоящая из работников стадиона и кандидатов в судьи. Они определяют готовность соискателей, умение бежать: а) быстро, б) красиво, в) самобытно. Для оценки трофеев, добытых в процессе предварительного забега, в спорных случаях привлекаются узкие специалисты.
Демонстрацию классической техники чаще всего предлагают участники, стартовавшие в городах после занятий в секциях с опытными учителями.
Если скорость и грациозность бега превышают общепринятую норму, то на отсутствие самобытности комиссия, в большинстве случаев, закрывает глаза, потому что не может дать объективную оценку. Самобытность в чистом природном виде крайне редка. Чаще всего ее имитируют, используя всевозможные трюки, скрашивая бег прыжками, гимнастическими кульбитами, ходулями, кандалами, колодками. Можно бежать с повязкой на глазах или спиной вперед, жонглируя лимонами, арбузами, надувными гирями – всем, что подскажет молодая фантазия. Не забывают и о костюмах, удивляя разнообразием: от смокингов до косовороток, от медвежьих шкур до набедренных повязок, от кольчуг до тюремных роб.

***
Участники, чей путь к финалу волей обстоятельств или по собственному выбору был извилист и долог, уверенные, что легкости бега недостаточно для искушенного зрителя, предлагают приемной комиссии добытые трофеи: скальпы убитых врагов, чучела птиц и животных, раковины, добытые со дна океана, диковинные цветы, самородки, найденные на берегах таежных рек, или костяные украшения древних поселян. Более половины предоставленных трофеев оказываются подделками, но иные выполнены настолько искусно, что комиссия безоговорочно пропускает фальсификатора в финал. Уличенных в обмане лишают права на повторную попытку, и тогда им приходится менять внешность до неузнаваемости или ждать, когда в комиссии появятся новые люди.
Обладателям экзотических трофеев получить допуск на участие  значительно легче, нежели тем, кто приносит домашнюю утварь, бывшую в употреблении совсем недавно или дары природы, собранные в окрестностях стадиона. Доказать, что подобными экспонатами можно заинтересовать зрителя, весьма затруднительно. В этом случае соискатель полностью зависит от настроения стражей ворот.

***
Универсальной отмычкой во все времена являлась рекомендательная записка заслуженного марафонца. Ее тоже приравнивают к трофею, и для некоторых стражей ворот она убедительнее тигровой шкуры. Тем не менее, случались ситуации, когда имя автора вредило соискателю. Комиссия предлагала ему отречься от опального гранда. И отрекались. Но не все.
Характер знаменитостей не прост, порою, они впадают в самое вульгарное самодурство. На пути к ним, как правило, образуется жестокий и ревнивый заслон из любителей погреться в лучах чужой славы.  Умение добыть рекомендацию требует не только изобретательности, но и психологической гибкости. Чтобы отыскать лазейку, целеустремленная молодежь вынуждена маскироваться под официантов, массажистов, гомосексуалистов, курьеров, сантехников и прочих нужных в быту людишек.
Наиболее активное участие в отбраковке принимают рядовые марафонцы без регалий. Не добежавшие до славы, не нашедшие нормального места в жизни, они пристраиваются к приемной комиссии ради мелких заработков или мстительного удовольствия отыграться за холуйскую  молодость, стараясь согнуть новичков еще ниже, чем гнулись сами.
Второй подвид неудачников менее распространен и отличается фанатичной преданностью избранному делу. Усомнившиеся в собственных возможностях, но зараженные воздухом стадиона, они пропадают у входа, убивая время тихим пьянством, и раздачей всевозможных советов.
В недрах этой группы среди потрепанных жизнью завсегдатаев периодически появляются и суетливые молодые люди, которые после первых неудачных попыток сообразили, что, имея багаж нужных знакомств и примелькавшись судьям, можно получить номер участника и стартовать без предварительного отбора.

***
Независимо от числа претендентов, допуск на стадион получают единицы. Всегда существовала негласная установка придерживать соискателей, дабы не путались под ногами у тех, кто уже завоевал право демонстрировать свое искусство,  не отвлекали внимание зрителя от признанных фаворитов. Молодежь и аутсайдеры постоянно жалуются на титулованных, которые ревниво оберегают свои мнимые рекорды и боятся открытой конкуренции. Элита с наивным удивлением заверяет, что настоящий талант всегда пробьет себе дорогу. Но, тем не менее, претенденты на славу продолжают осаждать вход на стадион, а их за редким исключением отправляют на поиски дополнительных доказательств. Отвергнутые возвращаются оттачивать технику, добывать очередные трофеи, пускаются на поиски подходов к непредсказуемым стражам ворот или уходят, не оглядываясь, чтобы не возвращаться даже в качестве зрителя.

***
После жесткого  сита отбора, счастливчики получают регистрационные номера и радостно бегут к большому кругу. Большинство дебютантов предпочитают именно его. Начинать с малого круга рискуют только самые амбициозные. Чаще всего это потомственные марафонцы или пригретые воспитанники грандов, которым зазорно показываться перед судьями и зрителями большой арены.

***
Бегущие по большому кругу разнообразием не отличаются. Форма на участниках вроде и модная, но не яркая, у некоторых явно с чужого плеча, неоднократно бывшая в употреблении. При близком рассмотрении можно заметить следы штопки: иногда аккуратной, но чаще всего грубой и торопливой. Вырезы на женских майках излишне глубоки. При неловких или резких движениях грудь вываливается наружу, и участнице приходится сбавлять скорость, чтобы привести себя в порядок. Это снижает конечный результат, вызывает нарекание судей, но привлекает внимание зрителей.
Ровный бег изредка скрашивается незатейливой акробатикой. Мечтающие пробиться на малый круг, экономя время и силы, стараются быстрее выполнить обязательную программу и увеличивают скорость, едва стартовав, не обращая внимания ни на соперников, ни на зрителей. К середине дистанции у большинства из них сбивается дыхание и появляется трезвый взгляд на свои возможности. Иные честолюбцы, охмелев от зрительского внимания, пропускают точку перехода на элитный уровень и пускаются в новый забег по тому же кругу.
Бегуны, для которых участие в марафоне – уже победа, еще до старта заявляют, что зрительская любовь для них превыше всего, а большой круг наилучшая площадка для полной демонстрации мастерства. О том, что заработки на большой арене несоизмеримо выше и стабильнее, участники предпочитают не говорить. Исключением являются те, для которых  деньги были не только главной, но и единственной целью.
Важнейшим качеством на этой дистанции является выносливость. Она определяет зрительский успех. Стартовавший в массовом забеге может одолеть несколько кругов и остаться незамеченным, но долгое присутствие на арене, в конце концов, дает свои результаты, и ставки на него начинают постепенно расти. Тем, кто осилил десятый круг, в качестве бонуса выделяется самая близкая к трибунам дорожка.
Равнодушие зрителей и невнимание судей оказывают губительное влияние на подавляющее большинство марафонцев. Не обладающие природным упорством, не умеющие справиться с нервным напряжением покидают стадион после первого или второго круга. Наиболее удобным объяснением собственного бессилия является надуманное разочарование в целях и законах марафона. Но случалось, что уходили и после яркого дебюта, озадачив зрителей, горящих от нетерпения в ожидании новых встреч. Имя ярко вспыхнувшей звезды начинало гулять по трибунам и обрастать легендами. Пессимисты вспоминали о завистниках, роковых женщинах и гонениях властей. Оптимисты распускали слухи о скором возвращении. Вечные вздыхатели сетовали на убогость ныне бегущих.
 
***
Судейские столы большой арены установлены не в центре, а сдвинуты к точке пересечения кругов. Марафонцев, бегущих возле дальних трибун, судьи вынуждены рассматривать в бинокль. Но их никто не вынуждает. Судейская бригада немногочисленна, почти невлиятельна, потому и не очень привередлива. Мелкие нарушения во имя спасения зрелищности они стараются не замечать и вступают в права только в случаях откровенно провокационного поведения, за которое следует удаление со стадиона. Многие из них периодически поворачиваются спиной к своим подопечным и увлеченно наблюдают за событиями на малой арене. По регламенту они обязаны заносить в протокол результаты забегов и отмечать особо удачные трюки, но в силу своей безответственности заполняют протоколы задним числом, путая номера и статистику. Рекомендации для перехода на малый круг не имеют практической силы, потому и выдаются формально, почти наугад, без надлежащего анализа.

***
Не очень вместительные трибуны малой арены никогда не бывают переполнены. Зрители не кричат, не свистят, не улюлюкают. Грубые скандалы, переходящие в драки, практически исключены. Наиболее распространенный метод общения – шепот, но напор безапелляционности суждений гораздо внушительнее безудержного скандирования завсегдатаев большой арены. У каждого зрителя имеются свои фавориты, но если судьи объявляют три-четыре имени и называют их самыми достойными, то зрители не решаются ослушаться, при этом каждый из них уверен, что их выбор сделан самостоятельно.
Случайные люди на трибунах появляются крайне редко. Большинство завсегдатаев при встрече здороваются. Многие из них встречаются не только на стадионе. Марафонцев они называют по имени-отчеству. Иные могут похвастаться личным знакомством не только с участником гонки, но и с теми, кто восседает за судейским столом. Близость может быть несколько преувеличена, но фантазии эти выросли не на пустом месте, потому что многие из постоянных обитателей малой арены провели молодость у входа на стадион, а кто-то и продолжает добиваться права на участие в состязаниях. Публика, знающая подноготную мастерства и, как следствие, жесткая, придирчивая, не прощающая ошибок. О собственных претензиях и неудачах они предпочитают не распространяться, но участников судят с плохо скрываемым высокомерием, впрочем, иногда их оценки, может и завистливые, но независимые, бывают глубже и квалифицированнее судейских.

***
Малочисленность участников и близость трибун к беговым дорожкам позволяет зрителям подробнее рассмотреть и оценить технику бега. Не обходится и без откровенных разочарований. Иногда уровень исполнения оказывается настолько невыразителен, что возникает естественный вопрос: как этот середнячок получил право выступать перед избранной публикой, если он даже на большой арене был далеко не лучшим? Для усмирения строптивых зрителей защитниками придуман универсальный ответ: «Вы не способны понять всех тонкостей».  Подобными аргументами  оправдывают и откровенных примитивистов, которые на удивление имеют сплоченную группу горячих поклонников и влиятельных судей.
Попадание на элитную арену не гарантирует повышенного внимания судей или зрительского интереса. Также как в беге по большому кругу можно оставаться незаметным участником с номером, но без имени. Но судейская травля и зрительское освистывание элиты изощреннее и безжалостнее.
Для привлечения внимания самым испытанным тактическим ходом является объединение в группировки.
Проникшие на малый круг в юном возрасте сразу попадают под ласковую опеку судей и становятся любимцами зрителей. В дальнейшем, как правило, наступает всеобщее разочарование, сопровождаемое безжалостными упреками за неоправданные надежды, от которых может спасти только ранняя смерть.
Высокое нервное напряжение приводит к многочисленным психологическим травмам. Иные из них незаметны не только зрителям, но и судьям, которые не в состоянии объяснить, почему тот или иной участник сошел с дистанции.
Марафонцы, склонные к написанию мемуаров, объясняют раннее завершение карьеры неспособностью на сверхусилие над собой и недостаточной агрессивностью, без которой нельзя добиться заметных результатов.
Смерть на беговой дорожке выигрышна даже при самых скромных результатах. Можно сказать, что эта смерть открывает дорогу в бессмертие. Но самым уникальным был случай, когда врач, обследуя погибшего марафонца, определил, что смерть наступила два года назад. Понимая всю абсурдность заключения, врач немедленно собрал консилиум, и весьма авторитетные специалисты, вынуждены были подтвердить диагноз. Их растерянность нагляднее всего свидетельствовала, что это не профессиональный сговор, а очередная медицинская загадка. Но зрители и пресса не верили им, потому как верили своим глазам, перед которыми покойный постоянно мелькал последние два года. Однако некоторые из участников забега признавались, что от него давно попахивало мертвечиной.  Озадаченные судьи случай смерти в протоколах не отметили, а погибшего дисквалифицировали задним числом, как не прошедшего тест на допинг.

***
Ставки на малой арене несоизмеримо выше, поэтому судьи значительно авторитетнее. Они раздают титулы и награды, они составляют короткие и длинные списки для справочников и энциклопедий, от них зависит коммерческий успех марафонцев.
Впечатляет и обилие призов, разнообразие которых увеличивается с каждым годом. На столах, покрытых зеленым сукном, выставлен длинный ряд футляров с медалями, кубков, различной величины и конфигурации, отлитых из пластмассы, алюминия, бронзы, серебра, золота, выточенных из дерева или камня, украшенных затейливой резьбой или инкрустацией. Между кубками по всей длине столов пестреют стопки дипломов и похвальных грамот, запас которых постоянно пополняется из нижних тумб.
Для более удобного обозрения судейские столы расположены крестообразно, как два пересекающихся диаметра, и оборудованы вращающимися креслами. Активное участие в комиссиях принимают не только профессиональные судьи, но и  действующие марафонцы, отдыхающие перед очередными кругами. Иные садятся в судейское кресло из желания побыть на виду, кто-то из чистосердечного любопытства – посмотреть на соратников со стороны, поддержать или, наоборот, приструнить ретивую и самоуверенную молодежь, а наиболее практичные, не мучаясь угрызениями совести, занимаются организацией собственной славы и собственных оценок. В промежутках между заседаниями заводятся нужные знакомства, а за ужинами в непринужденной обстановке, проясняются прежние недомолвки и произносятся лицеприятные тосты в надежде на ответную благодарность. Впрочем, само присутствие в славной компании автоматически повышает авторитет. Вечерние возлияния и дневной почет надолго выбивают из формы, и некоторые марафонцы навсегда остаются в судейском корпусе, потому что участие в забеге требует безоговорочную самоотдачу в отличии от пресс-конференций и встреч со зрителями. Но особо выносливые и честолюбивые, в надежде на новые победы, находят силы возвратиться.
При всей внешней респектабельности единодушие за судейскими столами случается крайне редко. Во все времена существовали независимые упрямцы, желающие противопоставить свое мнение большинству, но гораздо чаще возникают временные группировки, состав которых меняется в зависимости от накала страстей на стадионе и атмосферы за пределами его. Группировки рассаживаются кучками, выбирая себе западный, восточный или южный радиусы.
Северный – остается для судей одиночек. Действуя на особицу, они практически не влияют на распределение титулов и призов, но голос их всегда слышен. Почти все обвинения в попытках предъявить зрителям фальшивые или краденые трофеи зарождаются в северном крыле.
Самыми лояльными считаются судьи южного радиуса, но в случаях, когда западные или восточные коллеги требовали дисквалификации, они никогда не становились на защиту марафонца и присоединялись к сильной стороне.
Противостояние между западом и востоком длится несколько веков. Чем активнее запад возвышает своих фаворитов, тем ожесточеннее ниспровергает их восток. Случается, что судейские баталии полностью отвлекают внимание зрителей и марафонцы позволяют себе вольные эксперименты, порою не совсем этичные.
Имена победителей чаще всего зависят от соотношения сил западного и восточного радиуса

Но окончательные оценки выставляют не зрители, не судьи.
Последнее слово остается за главным врачом. Ой, что это я? Заговариваюсь. Хотелось бы сказать – время! Так и оно частенько ошибается, вознося не самых лучших.
И что же в итоге? Оптимистическая трагедия, переходящая в пессимистическую комедию? Можно и так скаламбурить. Поиграть словами всегда проще, чем выложить правду. Обнадежить, в общем-то, нечем: нагрузки разрушительны, а успех не гарантирован, судейство предвзятое, цена победы относительна, зрители капризны и не постоянны, да и количество их неуклонно уменьшается.
А марафонцы, тем не менее, бегут, бегут, бегут…


Не все понял, говоришь?
Ничего, когда-нибудь разберешься.
Есть у меня подозрения, что ваши гуманные лекарства и методы сыграли определенную роль. Но попытка выгнуть его извилины в другую сторону и завести в непролазные дебри удалась только на поверхностный взгляд. Врачи просчитались. Они воспринимают его как простенького деревенского балалаечника. А Есенин – гений! Его нельзя отнести к марафонцам большой или малой арены. Ему там тесно. Может быть стоило описать и третий круг с минимальным количеством участников? Не знаю. Но признать трактат завершенным не могу. Да простится мне ослушание сие.

Теперь контрольный вопрос. Кому принадлежат слова: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан"?
Молодец, санитар! Не зря прошли наши уроки – это сказал Некрасов, и сказал конкретно о тебе. Ты будешь великим гражданином и великим целителем. Но сначала надо пойти и взять ключи от входных дверей. Ты сумеешь их взять – теперь я не сомневаюсь в тебе. Ты выведешь нас и выйдешь сам. Выйдешь и обретешь всенародную любовь. Благословляю тебя, санитар.