Михалыч

Все его звали Михалыч, а внуки – Деда. Дом его был будто специально выстроен для большой семьи и многолюдных застолий – большая кухня и просторная светлая комната. По середине комнаты стоял огромный деревянный стол, весь в морщинах времени, таких же, как лицо и руки Михалыча. Стену между окнами величественно подпирал диван с высокой спинкой, которая заканчивалась полочкой со встроенным в неё овальным зеркалом. Добрую часть кухни занимала большая печь с чугунками, ухватами и сковородами. За нею пряталась кровать. По вечерам собиралась не только семья, но и соседи заглядывали поговорить и щец похлебать. Для каждого находилось и место за хозяйским столом, и ломоть домашнего хлеба. А уж по праздникам дом наполнялся гостями, все спешили собраться под его крышей.

Сначала прибегали женщины, принося свою стряпню, приготовленную специально – по случаю, что-то мыли, резали, мешали, жарили. Жена Матрона пекла пироги и плюшки. Пироги выходили толстые с начинкой из капусты и рыбы или картошки с мясом, а румяные плюшки сверкали искорками сахара. Приготовив еду и закуску, женщины расходились по своим домам, чтобы вернуться уже нарядными с подкрашенными губками, чинно шествуя под ручку с мужьями. Собиралась без малого вся улица. Но это были не просто соседи, – настоящая семья, в которой Михалыч стал старшим, хотя ему не исполнилось ещё и шестидесяти лет.

Одной из первых являлась младшая дочь с мужем — накрывать на стол. Старшая с раннего утра была на ногах, хлопотала у плиты и уходила принарядиться. Из дома через дорогу важно вышагивал племянник с супругой, а после собирались уже и родственники жены, самого Михалыча и зятьев. Дети всех возрастов тянулись следом. Стол из центра комнаты передвигался к дивану. Тот высился у стены будто трон, и, как положено, на троне были самые почетные места – для Михалыча, его племянника и дяди зятя – старших мужчин в этой большой семье. Остальные усаживалась на лавки вокруг стола, где с самого краешка мостилась, освободившись наконец от домашних хлопот, Матрона. Ребятня до поры до времени оставалась на улице, липла к окнам. Ждали, когда разрешат зайти в дом.

В центре стола размещалось блюдо, на котором высилась гора сочных румяных кусков жареного мяса. Рядом стояла чашка с дымящимся картофелем, который разламывался и покрывался испариной, превращавшуюся в маленькие блестящие капельки. Ровными рядками, бочок к бочку дружненько лежали соленые огурчики и, переливаясь перламутром, жались к ним красные помидорчики. Полоски квашеной капусты выглядывали из-под масляного глянца, красовались яркими кусочками морковки, и соперничали в своей красоте с ломтями красного с черными семечками солёного арбуза. Завершала украшение стола большая тарелка с тонко нарезанным салом. Белоснежные квадратики сальца с узкими коричневыми прожилками веером, как в хороводе, заполняли тарелку.

Суета заканчивалась, все рассаживались по своим местам, появлялась запотевшая бутыль домашнего самогона и кувшинчик тёмно-красной настойки – для женщин. Детям разрешали войти в дом и сесть за общий стол. Взрослые поднимали свои стопки, детвора хваталась за кружки с компотом, и Михалыч произносил тост, который всегда был простым – поздравлял всех с праздником и желал здоровья. Все дружно приступали к еде, хвалили и благодарили женщин, пили за их здоровье. Детвора уже уплетала плюшки и пироги. Звенели стаканы, приглушенно отзывались им тарелки. Неспешно шёл разговор о погоде. В большом хозяйстве все зависело от неё – когда сеять, когда жать, а когда сараи утеплять чтобы скот не помёрз. О политике и руководстве страны за столом не говорили. Все уже привыкли это обсуждать шёпотом.
 
После сытной закуски мужчины выходили курить, женщины затягивали песню о своей тяжёлой доле. На улице темнело, уходить никому не хотелось, все отдыхали за этим хлебосольным столом. Но дома ждала некормленая скотина, и места за столом постепенно пустели. Михалыч, изрядно выпив, мастерил самокрутку из домашней махорки, но так и не закурив, начинал вспоминать свою жизнь. Дети, притихнув, слушали.

– Пришли нас раскулачивать. Всю нашу скотину согнали на колхозный двор. А нас с братьями закрыли в нашем же хлеву.

В сумерках, заполнивших комнату, хриплый голос деда звучал тревожно и загадочно.

— Большой хлев был и тёплый. Сидим мы на соломе, все своё, а Зорьки с молодой тёлочкой нет. Забрали их, а дух остался. Вдыхаю я поглубже и горит душа. Думы не оставляют: как покормили Зорьку, кто подоил и положил ей свежей соломы. Как втяну ихний дух, так хочется подняться и корм нести, за ухом потрепать, по спинке погладить. Воды бы надо коровкам налить. Закрыты мы и не выйти. Сам хорошие запоры делал, не сломишь.

Михалыч умолкал, вспоминая свой старый дом, его глаза, с застывшими слезами смотрели куда-то далеко и не замечали сидящих рядом. С шумом сделав глубокий вдох, он продолжал:
– Охраняют нас свои, деревенские. Вон Тишка с ружьем ходит. Сосед наш. Детей много у ихней матери было, а отец ещё в восемнадцатом с Финской не вернулся. Бедно жили. Так по-соседски помогали – то молока отнесём, то хлебушка. И когда по осени забивали скотину, кусок мяса завсегда относили соседям. Пусть деток побалует. Да и работать у нас любили. Мы хорошо кормили. А какой работник, ежели его плохо покормишь?! Отец всех за свой стол сажал, сам ел, и работники с нами.

Михалыч, рассеянным взглядом окидывал стол, будто только что из-за него поднялись не многочисленные родственники и соседи, а его собственный отец с братьями.

– Пришел начальник, прочитал нам бумагу, что по такой-то матери нас отправляют на выселение, далеко. Сидим, ждём. Начальству виднее, пусть отправляют. Пришел Тишка и тихонечко нашептал, что отправлять нас никуда не будут. Накладно это и канитель, пока в район отвезут, пока сдадут. Поэтому решили нас за околицей пристрелить, как за побег.

Дед замолкал, пытался зажечь самокрутку, но спички ломались и огонь не загорался. Он проводил рукой по лицу, то ли смахивая случайную соринку, а то ли утирая слезу, продолжал:

– Тишка сказал нам, что вечером, когда поведут нас на двор по нужде, надо идти в уборную. Там у задней стенки, что в овраг, сломаны доски. Их надо отодвинуть и бежать. Говорит, стрелять будут, но вы бегите и не оборачивайтесь. Свои деревенские только в воздух палить будут.

Дети затихали, прижались друг к другу и, хотя рассказ Деда слушали не первый раз, переживали за него.

– Дождались мы темна, пришли вывести нас по нужде. Мы в уборную. Просторная она у нас была, мы трое с братьями и поместились. Ощупали стенку, и вправду доски снизу свободно отходят. Вылезли. Где ползком, где бегом понеслись. Выстрелов не слышим, бегём. Добежали мы до той стороны оврага и услышали шум, выстрелы. Но мы уже далеко были, так и убёгли.

После выпитого и воспоминаний по лицу Михалыча текли слезы, он вытирал их тыльной стороной руки, и хрипло, выговаривая каждое словечко, затягивал: «По диким степям Забайкалья…».

Детвора, разинув рот, слушала. И хотя из рассказов Михалыча знали, что до Забайкалья он не дошёл, они ярко представляли, как Деда тащится с сумой на плече по этим самым степям.

Взрослые поднимались из-за стола, женщины начинали убираться в комнате, мужчины, выпив по-русски «на посошок», пошатываясь, расходились по домам. Михалыч, оставшись один за пустым столом, опрокидывал последнюю стопочку и отправлялся спать. Дети ждали следующего праздника и следующего рассказа.