Глава I. Вот. Скоро уеду

Взятый советской армией 20 июня 1944 года Выборг давал надежды,  вскоре вновь будет освобождён. Но, уже 21 июня после того как советские войска подошли к водной преграде река Вуокса - озеро Сувантоярви - река Тайпале в Кякисалми началась всеобщая мобилизация. К тому времени город был поделён на несколько районов со своими бомбоубежищами каждый, и «оповестительными столбами».
Многие мужчины оставались в Кякисалме, так, как считалось - его будут оборонять до последнего патрона.
Теперь Анастасия вместе с Илмой понимали; в тот день, когда оказались в городе, ещё не был подвержен полной эвакуации, лишившись лишь части своих горожан, которыми в основном были женщины и дети. Но эвакуация продолжалась.
Будто в каком-то сне находились после того, как похоронили Елизавету Яковлевну. Дом, в котором провели столько времени вместе, всей семьёй, не отпускал их. Дни пролетали мгновенно.
Не верилось, Выборг был оставлен навсегда. Выходили за продуктами. Покупала газеты. Слушали радио. Но везде было всё очень и очень неопределённо.
Пара старых диванов, несколько стульев, оставались в доме. Стены пусты. Только в гостиной висела подаренная Николаем Константиновичем картина.
Сейчас, когда пережила смерть матери, и жизнь отца висела на волоске, не думала, что в Выборге, из-за поздно принятого решения бежать, была оставлена вся мебель. Но и бежать в Остроботнию уже не имело никакого смысла. Сохранить свою свободу, при этом лишиться крова, казалось немыслимым. Пуст даже оставит этот дом, что в итоге будет сожжён отступающей финской армией, но квартира в Выборге всегда могла остаться её приютом. Не думала ещё, не понимала, как финский архитектор, что такое нормы проживания советского человека. Да и не могла представить - оные могут существовать в современном мире.

Каждый день приходила к отцу. Но пускали только на пять минут. Находился не в сознании.
Болезнь проходила мучительно долго. То обнадёживая лёгкими изменениями, то опять возвращаясь забытьём и жаром.
- Как Паша? – придя в себя поинтересовался. Хоть и давно смирилась с тем, что потеряет отца, радовалась каждому его слову, видя в этом возможное улучшение состояния.
- С внуком всё нормально. Он дома.
- Приведи его, - коснулся её руки.
Думал сейчас только о внуке. Названия банков и счета, что отдал дочери были безразличны. Знал – не пропадёт та без них. Не это было главным для него. Но понимая; именно он пока ещё является хранителем семейного благополучия, всё же, превозмогая себя, хотел найти силы и время, объяснить дочери основные моменты, связанные с обслуживанием счетов. Война сильно повлияла на экономическую ситуацию в мире. И, сейчас, когда Красная армия вошла в Европу, не исключал возможности потери всех денег. Но, как же далёк теперь был от всего этого. Лишь уверенность, не просто так оказался у края жизни именно в этих местах, давала надежду, что не пропадёт его дочь. Главное, прежде всего заключалось в здоровье внука, в болезни которого винил себя. Это мучало его, ведь именно в нём и видел продолжение своего рода, интуитивно считая – ещё настанет время, когда Россия вернётся к нему за помощью.
- Хорошо, - обещала она, но, знала - сын ещё очень слаб. Надеялась, всё же через пару дней сможет прийти вместе с ним к дедушке.

22 июня в Хельсинки прибыл министр иностранных дел Германии Риббентроп. В ходе переговоров с ним, президент Финляндии Рюти дал письменное свидетельство, Финляндия не осуществит такой мирный договор с Россией, который не будет согласован с Германией.
Это успокаивало, давало надежду на то, что Красная армия будет выбита из Выборга. Но, ситуация не менялась. Кольцо вокруг Кякисалми лишь сжималось. Только Вуокский водный барьер отделял две противостоящие армии с юго-запада. Непрекращающиеся потери с двух сторон продолжались.
Уже 1 августа Рюти ушёл в отставку, и 4-го президентом стал Маннергейм. Он продолжил делать всё возможное для того, чтоб изменить ситуацию на фронтах. Но, практически три четверти финской армии, стянутые в Южную Карелию, не могли больше продолжать сопротивление в том же темпе. Силы заканчивались
И, теперь, когда сменивший Рюти, Маннергейм не отвечал уже перед Германским командованием за данные бывшим президентом обещания, мог действовать так, как считал нужным в сложившейся ситуации.

Паша не выздоравливал. Дедушка ждал внука. Боялась признаться ему в том, что всё ещё болен. Не знала, что делать. Да и к тому же Илма предупредила, собирается всё же покинуть Кякисалми. Но пока, в городе ещё оставалась финская армия, будет рядом с ними.
Не могла отказать ей в этом. Не имела права.

- Я думаю - это временное улучшение. Но всё по воле Божией, - признался хирург, оперировавший Фёдора Алексеевича.
- В таком случае, скажите доктор, как долго ему осталось?
- То, что мы наблюдаем, не поддаётся никаким объяснениям. Не берусь что-либо прогнозировать. Но, в любом случае, пока он в сознании, настоятельно рекомендую быть с ним рядом. Имейте в виду – это последние дни.

Кашель, и небольшая температура всё ещё сохранялись у Паши, когда взяла его с собой к дедушке в больницу.
- Иди ко мне, - еле заметным жестом руки, пригласил к себе внука Фёдор Алексеевич.
Сделал один шаг, но испугавшись, посмотрел на мать. Слишком уж страшен показался ему родной дедушка. Изменившийся в лице, сильно похудевший, с провалившимися глазами, жёлтой кожей и потрескавшимися лихорадочными губами. Никогда не видел таких людей. Думал; человек всегда остаётся таким, как запоминается в последний раз. Время и расстояния были ещё не подвластны его детскому мировоззрению.
- Иди, не бойся. Это же твой дедушка. Просто он очень устал. И, собирается уехать на отдых. Подойди к нему, он хочет тебе сказать перед дорогой, - подвела сына Анастасия.
- Сядь, - посмотрел на дочь так, будто она не понимая его состояния не старается как-то помочь.
Пододвинула стул к кровати отца, посадила на него сына.
- Вот. Скоро уеду. …  А ты знай, что Русский. …  Это очень важно. Слушай маму, - надолго замолчал. Смотрел перед собой, будто искал там, на покрашенной в светло-салатовый цвет стене какие-то слова. Но не находя их, мучительно морщился.
- Поцелуй дедушку, - попросила Анастасия.
Встал, наклонился над испугавшим его человеком, в котором не признавал своего деда, коего так любил, что-то непоправимое произошло с его лицом. Видел в родном ему человеке ужасное, с чем никогда не сталкивался, но знал – наступает в жизни каждого. Боролся со страхом, подавляя в себе желание убежать. Но, будто догадывался; последние минуты, когда может сделать что-то важное, неумолимо проносятся сейчас перед ним. И, если не поцелует, впоследствии не простит себе не сделанного, ибо никогда уже не сможет наверстать.
- Ну же Пашенька, это твой дедушка.
Закрыл глаза. Поцеловал в лоб. И, если бы не побоялся смотреть, увидел; даже не моргнул Фёдор Алексеевич. будто спал с открытыми глазами.
Сухую, холодную кожу запомнили губы внука. Лишь коснувшись щеки, тут же, отпрянув, посмотрел на маму. Кивнула головой, на мгновение прикрыв глаза. Взглянул на дедушку уже без того страха, что ощущал только что. Слишком мокрым показался взгляд. Маленькая капелька мутной, будто сильно насыщенной солью воды, скатилась из его левого глаза на щёку.
- Дедушка, не плачь. Я приеду к тебе, когда вырасту, - посмотрел на маму, ища поддержки.
Погладив рукой по волосам, прижала к себе.
На душе было легко. Раны не болели. Почувствовал в себе некую лёгкость, ощущаемую в детстве. Казалось; встанет и сможет убежать из этой, выглядевшей сегодня такой светлой палаты. Но не пытался, где-то в глубине души, отдалённо ощущая - это лишь воспоминания. На самом деле последний день, подаренный ему Богом. Тот, в котором должно произойти самое важное из всей прожитой жизни.
Уже происходило.
Видел; его внук выздоравливает. Он же уходит в вечность. Словно эпоха, давно закончившаяся, но всё ещё своими отзвуками отражающаяся в новом мире, в коем был неким долго затихающим её звуком. Россия возвращалась за его душой. Теперь не нужен был ей живым. Забирала в свою землю, что вновь готовилась стать русской.
Последние годы жил спокойно. Не работал. Денег на жизнь хватало. Но находясь в некоем шоке от случившегося, так и не смог найти себя в новом мире, смирившись с ним, отдался в его руки. Видел; не нужен ему, как некий атавизм, который не удаляют лишь по причине того, что и в нём присутствует общая с остальным телом кровеносная система.
Сегодня, уже наверняка зная - это его последний день, понимал; именно с него и начнётся всё самое лучшее, что было уготовано ему свыше. Вспомнил Достоевского. Любил этого писателя. Как-то давно выявил для себя; в его произведениях, помощь всегда приходит после. Когда человеку уже и не нужны деньги, справляется с ситуацией самостоятельно. Перерождается, или же уходит в иной мир. И, только тогда вдруг всё его окружение будто прозревает, начиная помогать. Более того, откуда-то появляются многочисленные наследства. В отличие от персонажей его романов, в деньгах не нуждался, но был лишён многого, что мог иметь вдали от России. И теперь видел некое прозрение в своей дочери, наследством же считал внука.
Может действительно для того, чтоб добиться чего-то нужно достичь самого дна? Достичь!? Нет. Не соглашался сам с собой. Что же тогда является причиной такого опоздания, или невидения Господом страданий? Может это не страдания, а путь перерождения? Те же, кому всё достаётся по молитве, на следующий день, не готовы к перерождению. Живут земной жизнью. И не обучаемы. Только лишь тем, кто способен услышать, открывается многое. И для того, чтоб проявился настоящий слух, а иногда и зрение, следует даже отдать свою жизнь.
- Если чего-то не замечать, рано или поздно приходит в твой дом. Но, когда знал заранее, не так страшно, - еле слышно произнёс Фёдор Алексеевич.

Шли домой молча. Первым заговорил сын.
- Он скоро умрёт?
- Да.
- Мы останемся в Кякисалми?
- Нет. Вернёмся в Выборг.

Уложив сына долго не могла уснуть, ворочаясь в постели. Наконец встала. Накинула шаль. Вошла в гостиную. Зажгла лампу, Села за стол.
Вот он. Этот старый, потёртый саквояж. В нём дедушкина рукопись и…
Встала.
Подошла к нему. Открыла. Где-то на самом дне отливала донной Ладожской влагой старая коряга. Склепной сыростью повеяло от неё. Но, блеснув в свете керосиновой лампы теперь уже отдавал холодом воронёного металла ствол. Тонкий, не очень длинный, с мелкими выщерблинами и большой мушкой. Теперь только поняла, вовсе и не к чему таковая на данном виде оружия.
Дотронулась до него.
Ледяной холод ощутили пальцы. Но от того с ещё большей решительностью взяла за дуло и вытащив из саквояжа осветила целиком жёлтым керосиновым огнём лампы. Теперь ничем не напоминал ей корягу.
Заставила себя перехватить оружие как положено, взяв за рукоятку.
Не в силах смотреть на наган, опустила вниз. Теперь глядел пустотой своего ствола в пол.
Неужели я сделаю это!?
Стала поднимать руку вверх. Когда та оказалась на уровне груди внимательно разглядела оружие. Повернула стволом к лицу. Из барабана были видны пули.
Сосчитала.
Семь.
В груди бешено стучало сердце.
Стало нестерпимо одиноко.
Муж погиб, а теперь не стало матери и отец умирал в больнице. Лишь маленький Паша, тот, ради которого могла бы остаться жить. Но не было в ней больше сил сопротивляться жизни. Хотела покончить с ней. Легко и просто, как ей казалось сейчас. И слабость была настолько велика, что не могла принять успокоение в том, что за стенкой спал сын. На мгновение боль утрат взяла верх над ней.
Резким движением приставила наган к груди. Туда, где стучало сердце.
Нет.
Так она ещё сможет осознать содеянное. Лучше сразу в голову. Там, где ещё теплится память.
И вот дуло у виска.
Предохранитель! Надо снять с предохранителя. Но, где же он!? Ах вот же! Вспомнилось, как Александр показывал своё оружие. Но здесь было несколько иначе.
Взвести курок. Надо взвести курок. Хватит ли у неё сил?
Свет лампы вырвал из темноты гостиной её силуэт, отразившийся в напольном зеркале. Не узнав себя испугалась. Чужое, измождённое горем, осунувшееся лицо, впалые ещё и от искусственно легших на них теней глаза испугали.
Неужели это она. Представила себя на полу в луже крови. Но ей будет уже совершенно всё равно.
Паша. Её сын. Он останется один. Илма увезёт его с собой. А её больше не будет. Не сможет никогда обнять его. Поцеловать. Прижать к себе.
Жуткий могильный озноб пробежался по её спине вверх, и с новой силой, теперь уже через руку державшую пистолет у виска. Резко опустила вниз и отбросила на стол будто змею, оплетшую её, но ещё не ужалившую.
 Сделав несколько кругов по скатерти, будто извиваясь остановился у центра.

25 августа правительство Финляндии через своего посланника в Стокгольме Г. А. Гриппенберга передало письмо Советскому послу в Швеции А. М. Коллонтай, в котором просило возобновить переговоры с Финляндией о заключении перемирия.
В полученном 29 августа от посольства СССР в Швеции ответе, говорилось: Финляндия должна прервать союзнические отношения с Германией, выведя все её войска из своей территории к 15 сентября, и отправить делегацию на переговоры в Москву.