Ленинградское детство в первые послевоенные годы

   Первые послевоенные годы по прошествии лет сплелись в один какой-то яркий, солнечно-ясный период, в котором с утра до вечера на улицах и в комнатах говорило, играло, пело радио. Дикторы и артисты, сменяя друг друга, рассказывали о восстановлении народного хозяйства, о великих стройках коммунизма – Волго-Доне и Каракумском канале. Плескались волны в радиопостановках.
   Каждый день торжественно сообщалось, как в разных странах множатся ряды могучего Движения сторонников мира. Гремели хоры: "Мы сильны, берегись, поджигатель войны!" и "Песню дружбы запевает молодежь!"
    И были любимые, неделями ожидаемые передачи с позывными-песенками. Галочка, Дедушка и Боря пели: "Угадайка, Угадайка, интересная игра!.. Кто загадки любит, тот нас и услышит! Кто их отгадает, тот нам и напишет!" И герои "Клуба знаменитых капитанов" пели: "В шорохе мышином, в скрипе половиц медленно и чинно сходим со страниц..."
    Мы, дети первых послевоенных лет рождения, дети чудом уцелевших в горниле войны отцов и прошедших блокаду и эвакуацию матерей, ощущали себя каким-то особенным поколением – и в то же время обделенными: нам не досталось борьбы, стрельбы, нам не хватало подвигов. Ведь воспитывало общество нас на событиях, произошедших при нас или немного раньше. Как и когда эти ощущения впитались в наши души?
    А еще была передача, которая шла, где-то с 22-00 и до 23-00. "Поиски пропавших", как-то так она называлась, помню потому, что я уже засыпал, а голос диктора монотонно перечислял имена, фамилии, года рождения пропавших и разыскиваемых граждан нашей страны. Мама много и внимательно слушала достаточно долго и не напрасно. Таким образом она нашла своего младшего брата, который в пятилетнем возрасте был эвакуирован из Ленинграда в 1941 году.
   Должно быть, с малолетства, из кухонного чада переполненных коммунальных квартир, где в каждой комнате улыбались с нерезко увеличенных фотографий молодые лица погибших на фронте, умерших от голода в блокаду. Пяти - шестилетние, мы уже ощущали за собой черный провал времени и сознавали, что растем на краю обрыва первыми росточками.
   Как хотелось умереть за Родину, но ненадолго, «понарошку», чтоб о тебе сказали много красивых слов, поплакали, а потом – чтоб снова быть среди своих друзей, родных и близких.
   Трофейные кинофильмы и патриотические песни, безногие инвалиды, яростно прокатывавшиеся по улицам на гремучих тележках с подшипниками-колесиками, фронтовые вещи отца (брезентовая плащ-палатка, солдатский ремень, сапоги), портреты усыпанных орденами маршалов – всё дышало медленно остывающим жаром войны.
   И мы торопливо переживали войну в своих играх. Накрытые толем поленницы в темноватых дворах-колодцах с неизбывным запахом помойки были нашими окопами, дотами и рейхстагом.
   Ленинград жил еще на печном отоплении, поленниц хватало. Мы обороняли их и штурмовали, отчаянные бойцы в синяках, занозах, древесной трухе. Фашистами быть никто не хотел, да и не было конкретики. Был обязательный возглас: «Русские не сдаются!».
   Война представлялась нам такой, какую мы видели в "Падении Берлина" – весёлые солдаты бегут в атаку, выставив автоматы с круглыми дисками. Да и другие уличные детские игры предусматривали обязательно наличие команды, ватаги, игры были с теперь уже забытыми названиями: «Ромбы», «Казаки-разбойники», «Штандр», «Лапта», «Пятнашки» и, конечно, вечные «Прятки».
   Когда подросли и стали убегать со двора, сколько седых волос мы добавили родителям, мотаясь на места боев, до которых можно было добраться на трамвае! Я и сейчас могу показать места, где до середины 50-х лежал наш самолет в лесу, где на обочине дороги стоял подбитый танк.
   У меня было два автомата и пистолет немецкого летчика с монограммой. Отец отчитывался в отделении за мои подвиги и объяснял, откуда у восьмилетнего пацана оружие, дома же я отделывался легким испугом с многозначительными намеками на воспитательные функции ремня. А автомат все-таки не пушка, этого добра тогда было много, и это были наши игрушки.
    Тогда, в начале пятидесятых, в центре города стояло почему-то много войск. И мимо домов часто проходили колонны солдат. Странно, должно быть, они выглядели – вооруженные, в защитных гимнастёрках и пилотках на выметенном дворниками асфальте среди витрин "Гастрономов" с пирамидами разноцветных консервных банок и витрин "Ленодежды" (их еще звали - "Смерть мужьям"), где, растопырив руки, стыли манекены в длиннополых пиджаках и длинных платьях.
   Но для мальчишек всё было любопытным и естественным. Мы с тротуаров жадно разглядывали оружие. Автоматы с прикладами и дисками считались "нашими", а складные, с узкими рожками магазинов – "немецкими". Нам казалось, что солдаты эти идут из войны, и на груди у них на самом деле захваченные у фашистов автоматы.
    В "Детском мире" на Садовой, где на лестничных площадках висели громадные фотографии Сталина и Горького в окружении детей, и в "Магазине новинок" на Невском выставляли удивительные игрушки: автомобильчики "ЗИМ", управляемые гибким тросиком, электрическую железную дорогу с бегущими вагончиками и горящими светофорами.   Не продавали – кто же их купит за двести, а то и триста рублей! – а именно выставляли, чтобы мы могли посмотреть. Громадные витрины на улице  Желябова, зазывали на первый этаж ДЛТ и в отдел игрушек, который был тогда доступен всем.
    В детском саду мы учили стихи о "светлой сталинской эре" и стихи, проклинавшие Трумэна. С уличных плакатов скалил на нас волчьи клыки звероподобный Дядя Сэм: с окровавленным кинжалом в одной руке и голубым флажком с надписью "ООН" в другой он набрасывался на маленькую Корею. За поясом у него торчала черная бомба с белой буквой "А".
    Впрочем, нас не слишком-то задевали мировые проблемы. Мы читали добрые книжки: "Лесную газету", "Что я видел", "Витя Малеев в школе и дома", "Тома Сойера". Весь город тех лет – с малолюдством площадей, редким автомобильным движением, звоном трамваев и отсутствием метро, с зазывным рожком керосинщиков (готовили на керосинках, керогазах и примусах), криками точильщиков, вывесками магазинчиков и мастерских в первых этажах и над полуподвалами царственных зданий "Овощи", "Хозтовары", "Фото", "Ремонт обуви" – был уютным, своим.
    А каким ярким событием были редкие семейные праздники! Собирались в складчину, гости приносили не только разносолы, но и свои пластинки к хозяйскому патефону. Из никелированной головки с толстой стальной иголкой, покачивавшейся на черном диске, звучали то приторно-нежный голосок Бунчикова, то смешливый Шульженко, мужественно-романтичный Бернес. На стол подавали в разномастных тарелках довоенных сервизов винегрет и картошку с селедкой. А главное – для нас, малышей, ставили бутылки лимонада. Ах, этот лимонад, "Крем-сода", «Буратино» и "Лимонный", острошипучий, обжигающе-сладкий! Никогда не забыть его вкус.
    И что важно, чуть не пропустил между переменой блюд,  взрослые танцевали.
    Нас было много – огольцов, бегавших по дворам со своими заботами, радостями и горестями. Нас учили уважать хлеб и старших. И казалось, что росли мы в каком-то уникальном добром обществе, готовом всегда придти на помощь, выручить.
   Жизнь, конечно, расставила свои приоритеты. Не все сбылось. Изменились взгляды, страна, да просто – прошло более семидесяти лет!.. Однако ощущения той поры ярки и свежи до сих пор.