Демобилизация

Как-то так вышло, что последние месяца два-три перед демобилизацией я провел на гауптвахте. Сейчас уже не берусь сказать за что. Вроде бы ни за что. Пару случаев все же припоминаю. А вы, любезный читатель, уж сами рассудите - виновен ли?
Вызывает меня к себе однажды Авдащенко Василий Василиевич -"батя", - так в Армии называют комбата и, душисто отрыгнув луком с водкой, говорит:
-Сынок, дам я тебе сейчас увольнительный, пойдешь в ресторан "Центральный", туда новый инвентарь завезли, его подписать надо. Разыщешь ответственного и поступишь в его распоряжение. Уловил?
-Так точно, товарищ подполковник, -ответил я браво, понимая, что предстоит недурной обед, хотя бы в качестве вознаграждения.
В добром расположении и хорошем настроениии, не предвидя неприятностей, я собрался и потопал в теплый прекрасный день в центр Реутова по направлению к ресторану.
Была мягкая оранжевая осень, небо было прозрачным, стояло Бабье лето. Ничто не предвещало ничего дурного.
Наконец я вошел в типовое здание, постройки начала 70-х. Ресторан был пуст, в зале никого. Я проник на кухню. Там тоже никого не было. Я прошел к служебным помещениям, постучал в первую дверь, вошел и попал, по всей видимости, на производственное собрание. Оно то ли еще не началось, то ли уже закончилось, обстановка царила непринужденная. Я подошел к близ сидевшей девице в чепце повара, и тихонько, чтобы не привлекать внимание к себе, изложил ей причину своего здесь присутствия. Её реакции я никак не ожидал. Она чуть подвинулась, окинула меня взглядом своих накрашенных с подведенными стрелками глаз и громко во весь голос заверещала:
- Девки, посмотрите, какого солдатика нам прислали.
Поднялся шум и визг, послышались недвусмысленные восклицания, но в это самое время отворилась внутренняя дверь, и в помещение вошла женщина лет сорока, огненно-рыжая, статная, красивая, с самоуверенным взглядом и видом начальницы. Все умолкли, как по команде. Она подошла ко мне на своих высоких каблуках, взяла за руку и сказала:
-Пойдем со мной, - добавив - не обращай внимания на этих индюшек.
Мы шли по коридору, затем поднялись на второй или третий этаж и наконец остановились у двери. Она оглянулась, достала ключ и отворила дверь. Секунду спустя мы оказались в будуаре с ковром на полу, диваном, несколькими креслами, небольшим десертным столиком и репродукциями картин известных мастеров. На окнах были плотные темно-вишневые шторы. Мне было велено сесть в кресло и немного подождать. Я уселся поудобней и принялся играться с выключателем напольной лампы. Через минут пять явилась моя незнакомка с сервировочным столом на колесиках, обильно уставленным яствами и соками.
-Это тебе, ты ведь голоден?
Я попросил ее составить мне компанию. Она села напротив в кресло, обнажив ноги до середины бедер. Я ел и смотрел на ее скульптурные колени, обтянутые черными прозрачными чулками. Заметив мой взгляд и улыбнувшись, она уселась на пол подле меня, прильнув щекой к моим ногам.
-Зося, началося - подумал я, совершенно опешив.
Однако в этот момент раскрылась дверь, в её проёме показалось одутловатое красное лицо лысеющего мужчины лет шестидесяти пяти или старше, явно страдающего переоценкой себя и заметной одышкой. Он произнес что-то невнятное, вошел, и я стал свидетелем немой сцены, продолжавшейся несколько секунд. Далее одутловатое лицо открыло рот, и в адрес моей спутницы посыпался такой мат, который я не слышал даже от пьяных, хорошо уже послуживших старшин и  прапорщиков вместе взятых.
С таким же матом уже в мой адрес, я был немедленно выдворен обратно в часть. Судьба рыжеволосой красавицы осталась мне неизвестна.
Я возвращался, не солоно хлебавши, даже не успев насладиться ощущением воли. Дежурный по КПП сообщил мне, что "батя" ждет меня у себя, и что он лыка не вяжет. Только этого мне не хватало. Пройдя к штабу, я поднялся в его кабинет. Авдащенко сидел за своим огромным т-образным столом, перед ним стояла почти опустошенная бутылка туркменского коньяка, а на блюдечке рядом красовалась спираль кожуры очищенного яблока. Глаза его слезились, по выражению лица трудно было понять умиротворен он или зол. На столе, однако, я заметил подписанную уже записку об аресте.
-Ммммм,-промычал Василий Василиевич,-это ты. Пришел кобель. Я тебя за каким хером туда послал? Инвентарь подписывать, а не Надьку фаловать.
Я только теперь узнал, что мою несостоявшуюся искусительницу звали Надькой.
Он встал, пошатался и сел:
-Возьми вон записку об аресте на столе, это тебе. Сядешь у меня на пять суток, понимаешь, за невыполнение приказания.
Я взял, отдал под козырек.....
-Подожди, сынок, выпей со мной, стариком, - захныкал вдруг"батя", - возьми там стакан в сейфе.
Я открыл сейф, взял стакан, налил нам обоим, и мы выпили. Просить его о помиловании мне не хотелось, а у него самого, видно, кишка оказалась тонка.
Был октябрь, когда стайки сослуживцев моего призыва, переодевшись в парадную, отбывали на дембель, а я отправлялся прямо в противоположную сторону - на гауптвахту. Едва освободясь, я был арестован снова - то ли это еврейское счастье такое, то ли планида. Я остался последним из своего призыва. В ноябре был по уши загружен писанием идиотских плакатов, славящих очередной юбилей Великой Октябрьской. Минули праздники, меня арестовали потом снова освободили. После, в декабре, началась подготовка к Новому, 1987-му году. Командиры всех рангов выстраивались в очередь со своими бредовыми идеями украшения подразделений, каких-то плакатов и так далее. Требовательней всего были офицеры штаба - у них всех были дети или внуки с внучками, всем надо было что-то сделать в Детский сад, школу, на работу. Для меня это был бессонный ад.
В один из дней, уже в двадцатых числах декабря, в дверь моей мастерской настойчиво и недвусмысленно постучали. Я как раз работал над каким-то очередным плакатом, развернув огромный лист на столе. Пришлось встать и открыть. На пороге стоял нач. штаба Сорокин:
-Чем занят?
-Делаю плакат для майора Максименко.
-Отставить. Мне срочно нужен заголовок для стенгазеты "С Новым годом". Дочке поручили в школе, она забыла.
-Товарищ капитан, -ответил я,- майору Максименко тоже нужно срочно, тоже для дочки, давайте в порядке очереди.
Сорокин медленно окинул меня ненавидящим взглядом и спросил:
-Хочешь на дембель 31-го уехать? Уедешь. Через час я зайду, если не будет готово, твой дембель 31-го.
Повернулся и пошел к выходу.
Я был абсолютно адекватен в этот момент, но как же мне хотелось продемонстрировать всё моё к нему презрение.
Я понимал, что делаю, и сделал это хладнокровно, не нанося ему ущерб, но и показав свое к нему отношение:
Когда он уже почти вышел, я метнул изо всех сил ему вслед бутылочку с тушью. Она с треском разорвалась, ударившись о почти уже закрытую дверь. Удар был очень сильный, стекла разлетелись, тушь разлилась по всей двери огромной кляксой. Сорокин заглянул и спросил:
-Что это было?
Я ответил:
-Тушь выронил.
-Слышь, военный, ты на дисбат хочешь? - спросил он,- могу устроить.
Через час зайду, чтобы работа была сделана и всё было чисто.
Я сел, закурил. В принципе при любом раскладе до дембеля оставалось дней восемь-десять, а если ему возжа под хвост попадёт?
В конце концов он точно знает мое отношение к нему. Я встал, вытер эту чертову кляксу, размером с дверь, убрал стекла и написал плакат.
Сорокин пришел через час, но, сука, с запиской об аресте.
Когда я уходил на гауптвахту, дежурный по роте, дружески похлопал меня по плечу и сказал:
- Ничего, братан, это уже точно последний раз на кичу.
Я знал, что он прав.
Освободился я 29-го декабря. Был снегопад с метелью, снег валил, кружась в бешенном зимнем танце. Между казармами завывал ветер. Я метался по всей части с обходным листком, потом стоял в кассе, дожидаясь кассиршу, чтобы получить заработанные мною за два года 140 рублей. Наконец были поставлены все печати, я побежал прощаться с пацанами, роздал часть денег наиболее близким из них и направился на КПП. Прошел вертушку и шагнул на волю. Метель выла, снег хлестал в лицо, я посмотрел на часы, было семь вечера. Вдруг вспомнил: "....а в турме сичас ужин ", улыбнулся в шинель и долго стоял один посреди вьюги. Столько всего было прожито. Друзья, кто-то ушел, кто-то остался. Грустно. Очень грустно. А в голове что-то вертелось, по ощущениям такое точное, такое знакомое, но я никак не мог сформулировать. И вдруг оно пришло:

Мне вчера дали свободу,
Что я с ней делать буду?