День двенадцатый. Апкард

Апкард - право, согласно которому игроки
заставляют противников ходить с той карты,
которую они показали, т.е. признанной
открытой или настольной.


Я пошла одна. Глебу сказала, что не нужно оставлять детей в одиночестве в неизвестном им месте, да и холодильник пуст. Он понял недоговоренное. Оторвал кусочек от тетрадного листа и записал номер телефона.

– Это местный номер. Если хоть что-то пойдет не так – сразу звони.

Я кивнула и вышла, пытаясь разобраться в странном коктейле чувств: мне одновременно было обидно, что он меня отпустил одну и я была этому безмерна рада. Всё-таки были вещи, которые нельзя выносить из дома. При всех раскладах. Нельзя унижать никого, даже тех, кого перестал любить. Любить… Я старалась не думать о том времени, когда у меня еще были иллюзии. Глупо тосковать по иллюзиям, даже если тебе нравился причудливый мир фантомов.

Поднимаясь на пятый этаж, я втайне надеялась, что Лобышев еще не пришел и я смогу спокойно собрать вещи. Но открыв дверь, я уже знала – он дома.

– Привет, солнце. – Он выглянул из кухни и усмехнулся. – Одна. Стало быть, Глебушка детей взял в заложники. Надоело парню по углам прятаться. Ты то что стоишь? Ты же хотела поговорить. Иди. Поговорим.

Он вышел в прихожую и помог снять пальто. Я стояла, ничего не понимая и забыв, как нужно дышать.

– Лиз, - Андрей помахал перед моим носом ладонью, - отомри. Пойдем. Выпьем чего-нибудь. Перекурим все вопросы. Матери нет. К подружке ушла. Так что мы можем спокойно говорить, называя вещи своими именами.

Он отступил на шаг и поманил меня на кухню. А я не могла сдвинуться с места. В голове билась одна мысль: «Что происходит? Что? Почему так? Еще неделю назад он бросал монету, а сейчас чуть ли не скатертью дорогу мне стелет?» Я тряхнула головой и пошла в кухню. В конце концов не зарежет же он меня?  На столе стояла бутылка коньяка. И Андрей тут же замахал руками:

– Нет, нет, дорогая, я всё помню. И коньяк тебе не предлагаю. Тебе вот. Он поставил на стол бокал и налил в него на два пальца мартини. Сок в холодильнике. Сама нальешь?

Я налила и выпила весь бокал.

– Андрей, пожалуйста, давай не будем тянуть.

– Но и спешить, Лиза, мы тоже не будем. Поговорим. Не спеша. В конце концов это может быть нашим последним совместным ужином при свечах. – Он хлопнул себя ладонью по лбу. – Свечи. Лиз, я забыл зажечь свечи.

Лобышев хохотал. Из его глаз текли слезы и я, наконец, поняла, что он пьян. Зверски. В той стадии, когда льешь в себя, а эффект нулевой. Не глушит. Не даёт ожидаемого чувства облегчения, а боль изнутри жрёт, выгрызая целые куски души. Захотелось утешить, но… я уже пробовала. Не раз. Утешала. Оберегала. Прикрывала. А потом, когда его боль стихала, он причинял такую же или еще более сильную мне, наказывая за милосердие. Нельзя. «Ты пришла поставить точку. Так поставь и иди», - напомнила я себе и Лобышев тут же почувствовал во мне изменения.

– Знаешь, я ненавидел себя все эти годы за ту дурацкую фразу. Ведь ты такая наивная. Тебя так легко обмануть. Если бы я тогда, распираемый радостью достижения желаемого, не упился в хлыст и не расколол нашу жизнь на «до» и «после», ты бы так ничего и не поняла. Кстати, почему ты не всё рассказала своим подружкам?

– А ты хотел бы, чтобы я рассказала о твоём предложении сдохнуть или стать гувернанткой твоих детей? Как ты мне в красках рассказывал о способах моего «добровольного» ухода из жизни? Вот это-то я как раз списала на пьяный бред. Фантазии белочки, которая уже топталась на пороге.

– Что же ты тогда на это не списала мой отказ от твоего тела?

– Ты плакал и рассказывал о тех женщинах, которые отказали тебе в рождении для тебя ребенка. Так не врут. Меня так придавило тогда твоей тоской, что я даже не знаю, что мне сделало больнее. – Я закурила. Смешала себе еще одну порцию коктейля. Выпила. – Андрей, давай закончим. Я соберу вещи, и мы уйдем. Собственно, мы уже ушли. С вещами или нет – не важно. Я только соберу учебники и тетради детей. А потом мы оформим развод. И всё уляжется. Я не буду мешать твоей жизни, твоим встречам с детьми. Мы… мы может быть снова станем друзьями.

– Развод не дам. Уходи. Живи, как считаешь лучше. Пробуй. Научись быть счастливой. По крайне мере попробуй. А вещи? Да не таскай ты их туда-сюда. Возьми что нужно и иди. Всё равно скоро вернешься. У тебя будет просто большое…постельное…путешествие. Я пока тоже в нём. А вернемся и снова научимся жить друг с другом. Без призраков любви.

Я ошарашенно смотрела в лицо бывшего мужа. Бывшего. Чтобы ни было, но к нему я уже не вернусь. Андрей закурил и, откинувшись на стену, отвернулся к окну. Я тихо встала и пошла собирать школьные принадлежности. Вещи? К черту! Новые куплю. Лишь бы быстрей уйти отсюда.

Уже открыв входную дверь и почти покинув свой бывший дом, я услышала теперь уже пьяный голос Лобышева:

– Лизка… Сука, бл… Ты единственная женщина, которую я когда-нибудь любил. Натрахаешься – возвращайся.

Я шагнула за порог, зная, что не вернусь. К нему. Никогда.


Я спешила домой. К детям. Глеб… Глеб то приходил и оставался на ночь.  То просто заезжал после работы и уходил. То вообще не приходил. Случались дни, когда он и не звонил, а я, наконец, закончив с уроками, с глажками, стирками и уборками, почитав с детьми книжку или посмотрев очередной мульт, уже засыпая вспоминала, что так и не дождалась звонка.

Как-то не так я представляла жизнь, в которую он меня так настойчиво звал. И почему-то в этой съемной квартире он был гостем. Почему? Близость ли от Лобышева? Удаленность от работы? Мамины ежедневные советы? Я не понимала. Он не говорил. Дети тоже ничего не понимали. За то Тимка, Глебов сын, стал частым гостем, окрестив меня Мамализ. И он, и его многочисленные подружки. Они весело делали с мелкими уроки. Иногда ходили в магазин.

А Глеб появлялся всё реже и реже. Но потом случались какие-нибудь выходные, и он возникал посреди разгромленной за рабочую неделю квартиры, прямо в разгар субботней уборки, которую нужно было закончить пока дети в школе, делая одновременно несколько дел. Чем-то помогал. Отвозил в магазин за покупками, а потом мы забирали детей, прямо из школы и ехали на дачу. И открывая дверь, попадали в свой намечтанный мир. Счастливый. Веселый. Мир в котором есть любовь. А потом начиналась новая неделя и я снова не понимала кто я.



Я и раньше спешила домой, а теперь бежала везде, где только можно. Бежала и сейчас, лавируя между идущими впереди людьми, обгоняя их «по встречной», когда поток идущих на встречу редел. Выбежала из тоннеля и понеслась по перрону в сторону последнего вагона. Из него очень близко до эскалатора. Поезд остановился прямо напротив меня, я шмыгнула внутрь и прижалась к боковому поручню – скоро выходить и нет смысла углубляться в вагон. Прикрыла глаза, представляя Ташу и Олежку хозяйничающих дома. И выскочила первая и снова побежала и только ступив на ступень, идущего вверх эскалатора выдохнула. Очень глубоко. Очень. Подняла глаза и посмотрела вверх, туда где маячил последний фонарь. И сердце остановилось. Там сравнительно не далеко Глеб целовал какую-то.. кого-то.. целовал. Я наклонила голову в сторону от мешающей видеть всё чьей-то головы впереди и еще раз посмотрела. Не померещилось. Глеб. Целует. Не меня. Нет это не дружеский. Не братский. Это… поцелуй. Дурацкое слово. Никогда не нравилось.  Я поняла, что все это время не дышу и кажется голова начинает кружиться. А вот и нет. Не угадали. Я набрала полную грудь воздуха и продавила его в легкие. Больно. Плевать. Еще раз. Еще. Идем. Хватит стоять дурой деревенской. И я пошла. Сделала шаг влево и пошла методично, переставляя ноги и приближаясь к нему, его девушке, женщине, возлюбленной. Не важно. К нему. Они сошли с эскалатора, и Глеб обнял её… как раньше меня. Чертовы ступени, наконец-то, кончились и я снова побежала. Они уже выходили из станции, когда я их догнала. Коснулась локтя Глеба и тут же отдернула руку.

– Глеб Сергеевич, извините за беспокойство.

Он остановился, а барышня недовольно надула губки, поворачиваясь ко мне. Я ей улыбнулась:

– Не волнуйтесь. Я на миг. Сейчас вас покину. Глеб Сергеевич, ключ верните, пожалуйста.

Глеб машинально сунул руку в карман и достал связку. Я протянула свою руку, взяла и нашла ключ от съемной квартиры. Отщелкнула брелок и сняла нужный со связки.

– Вот и всё. Счастья вам и любви на долгие годы. – И разжала свои пальцы над все еще раскрытой ладонью Глеба. Повернулась и пошла, сунув руки в не существующие на мне сейчас джинсы, глядя перед собой и боясь сбиться с танцующей походки безразличия.

Еще через час я подходила к своей квартире. «Своей…» - Я хмыкнула мысленно, вставляя ключ в замочную скважину, надеясь, что Глеб понял, что ему тут больше никогда не будут рады. Повернула ключ и толкнула дверь.

– Да держи ты, Олежка! Мама расстроится, что мы её опять сломали.

– Ташка, ну мы же не специально. Мы же всего чуть-чуть на ней попрыгали.

Я выдохнула. Легко и свободно. Глеба нет. Очень хорошо. Быстро закрыла дверь и зачем-то набросила цепочку. Никогда не понимала смысла в них, а тут гляди-ка сама решила, что она моё спасение. И в этот момент зазвонил телефон. Малодушное желание не брать трубку, чтобы больше ничего не услышать, я задушила на автомате.
 
– Слушаю. – Натренированная годами улыбка привычно заняла свое место на лице.

– Солнце, ты снова моё солнце. Глебушка твой тут пьяно жаловался Ивановым и просил заступничества и помощи, а я был у них. Так что в курсе. Ну, что, дорогая, на счет «три» возвращаемся из своих затянувшихся каникул в лоно семьи. Я жду тебя, милая. Жду.

Я стояла и смотрела на противно гудящую трубку, продолжая улыбаться.