Мандарины

История с мандаринами действительно была. Это правда. Она произошла в первый мой приезд в Словакию и пришлась на то время, когда о предстоящем экономическом кризисе конца нулевых только начинали поговаривать, но ещё весьма отдалённо: пока всё было неплохо, и даже лучше, чем неплохо, – почти даже, можно сказать, совсем хорошо и даже, если сравнивать с тем, что было до этого, – девяностыми, например, – вообще замечательно.
И страшно это «хорошо» было сглазить, если сказать вдруг погромче о том, что всё, возможно, нет так на самом деле и прекрасно. Полуречь ведь всегда была нашей славянской особенностью: «не буди лихо, пока тихо», и вылезла она в особенно искажённом виде именно в Союзе – «не говори громко: кто-нибудь может услышать», и таких советских лихо, о каких испокон веков говорил народ, если доверять архивам доносов, было порядка сорока миллионов. Именно они создавали страну, её разрушая. Они жили в ней метастазами одной большой идеологической опухоли – неуловимыми, но имеющими до всего дело.
С тех пор вот и тянутся до оскомины надоевшие мотивационные лозунги «не говори о плохом – и ничего плохого не будет», которые, по своей сути, представляют собой не что иное, как видоизменённые советские призывы «борьбы хорошего с лучшим» – яркие и задорные, напечатанные красной краской на плакатах, изображавших красивых и здоровых советских людей, каких, есть у меня подозрение, судя по тем, кто меня окружал, в Союзе было не много, и жили они не в провинции, а где-то на сценах больших и малых столичных театров.
Соцуловка на мотивационный крючок гипотетической светлой жизни существовала всегда, и если пасущиеся в социальных сетях молодые парни и девушки считают, что это их изобретение, то, боюсь огорчить, это совсем не изобретение, а давнишний тактический ход «как правильно управлять людьми», и рассчитан он на среднестатистического постсоветского и непостсоветского россиянина по тому только принципу, что является жидким замесом ментальной основы мышления русских людей. Живя в ежебудничном реализме, они не живут в реальности. И их ждёт такое же будущее, какое ждало их предков до неизвестных колен – грызть землю во спасение, потому что никто из них не хочет жить лучше и все хотят просто жить. За исключением, естественно, исключений. Если же вы мне не верите, то почитайте о советском оптимизме у Довлатова, он у себя доходчиво всё объясняет.
Но страшно-то даже не это. Страшно то, что, воспитанные на предметных вещах, они, убогие, всё переносят в абстрактность, убивая всяческую онтологию. «Зачем вы пишете о смерти? Не пишите, вам это не идёт. И вообще, надо писать о любви», – обычный со мной разговор, будто если ты не будешь говорить о смерти, то сможешь отсрочить её или вообще отменить – конкретно вот в отдельно взятой человеческой жизни. Это страх смотреть реальности в глаза. Попытка прикрыть блестящими идеальными парчовыми одеждами реальное уродливое тело.
В постнулевые же мы, рождённые в закрытом нищенском Советском Союзе и выросшие в катастрофически нищенском Постсоюзе, получив глоток возможности быть чем-то единым со всеми через понятия «гуманизм» и «космополитизм», которые были открытиями древнегреческой философии и которые советская идеология пыталась вырезать кривыми ножницами лозунгов, увидели, что, оказывается, не всегда достаточно просто жить, и кто-то из нас захотел всё-таки жить лучше. Мы начали путешествовать и даже учить языки. Из оптимистов мы начали становиться реалистами, хотя и постоянно озираясь: не сказал ли кто-либо из нас что-то лишнее или слишком громко? Оказалось, что свобода, пусть даже маленькая и мнимая, способна отыскать даже в самом затхлом человечишке хоть какое-то, хотя бы с гулькин нос, стремление что-то делать.
«Не говори, и не будет» – модель нерабочая для тех, кто действительно хочет доброго и хорошего, по одной простой причине – действие заложено в языке. Мотивация – она ведь не о будущем, а о прошлом. Мотивация – это поиск мотива, то есть, по сути дела, причины или, есть в русском языке одно замечательное слово, непереводимое на другие языки, повода поступить как-то вот так, а не иначе. Стремление же – это о будущем. Это стрела, летящая в цель. И чтобы что-то делать, надо ставить цели, а не выискивать причины.
Так вот, собственно… История с мандаринами пришлась в моей жизни на то время, когда наступила пора задуматься о жизненных смыслах и бессмысленностях.
Отель «Киев» находится в самом центре Братиславы. Его ничем интересным не выделяющееся советского стиля коробкообразное серое многоэтажное здание стоит рядом с «Tesco» в самом начале пути к Национальному театру. Я выбрала его не случайно: расположение, цена и завтраки, нахваливаемые постояльцами отеля, сделали его для меня в какой-то момент более привлекательным, чем что-то другое.
Накануне вылета мне позвонили из Шереметьево и сказали, что рейс из Москвы в Братиславу отменён, предложили лететь до Вены. Я согласилась, нервно сказав, однако, при этом, что немецким, увы, не владею. Девушка, делано вздохнув, переоформила мне билет и положила трубку. Ей было всё равно, а мне всё равно надо было лететь.
В Вену мы – я и ещё пять человек, которые точно так же, как и я, были пересажены с отменённого самолёта, – приземлились под ночь, где-то в половине одиннадцатого. Нас быстренько загрузили в огромный автобус и отправили в путь. Через час я уже стояла перед отелем «Киев», до которого меня, пожалев, видимо, довёз водитель-словак, и смотрела на его тёмные окна. Советским отель мне показался внешне, таким он оказался и внутренне – антуражно. Но, кстати, не атмосферно.
Утром, спустившись к завтраку на великолепный, украшенный позолоченными перилами мраморной дворцовой лестницы (это место диссонантно выбивалось из общей архитектуры отеля) нулевой этаж, я обнаружила действительно отличный – отзывы посетителей, оставленные на сайте отеля, не соврали – ресторан. Длинный ряд столов, заставленных сырной и мясной нарезкой, какими-то словацкими салатами, маринованными овощами, горячими завтраками и нарезанными фруктами – ничем из рядом стоящего «Tesco», всё было своим, приготовленным, – поворачивал влево и уводил постояльцев с подносами в зал.
Я иду, набираю себе в тарелку одного, другого, третьего… В самом конце стола стоит огромная глубокая чаша, с горой наполненная очищенными от мембран дольками мандаринов.
Это было выше моего понимания. Хорошо – грейпфрутов. Допустимо – апельсинов. Но не мандаринов же!
До этого я считала, что самая унылая работа – чистить рыбу на консервном заводе. Но она хотя бы не была для меня бесполезной…
С тех пор, когда меня посещают мысли о бессмысленности жизни, я вспоминаю эти мандариновые дольки, очищенные от мембран.