Полуночник

 
   Ефима словно кто подтолкнул, и он проснулся. Августовская ночь была расцвечена звёздами так, что иные заглядывали даже в окно спальни. Тишину нарушало только лёгкое посапывание сынишки Лёньки. Шевельнулась под боком жена. Сон ушёл, и Ефим осторожно выбрался из постели. Постоял у порога спальни дочерей. «Умаялись за день. Сенокос – нелёгкая пора. И хоть помощи от них, ребятишек, пока никакой, но всё на глазах копошатся. А впечатлений сколько!? А аппетит какой нагуляют!? А спят-то как…» – словно оправдывался он.
Прикрыл за собой наружную дверь: свежестью пахнуло, уходящим летом. Глянул на небо – красота. Вот оно – мирозданье. Живёт. Перемигивается. Чиркнул спичкой.
   Заалел огонёк сигареты. Лёгкий дымок потянулся за плечо. На душе спокойно и радостно: корова, овцы сыты будут.
Спустился с крыльца во двор. У ног тотчас завилял хвостом Бобка. Знает толк в службе – зря голос не подаст. Будто спрашивает, что, мол, хозяин, и тебе не спится? Загоготали чуткие гуси. В клети хрюкнул боровок. Завозились куры. Вздохнула в глубине двора Красуля. Узнали хозяина. Почувствовали, что рядом.
   Докуривал, щурясь, играя пальцами в бороде. Щелчком послал окурок за ограду. Проследил, как огонёк описал дугу и шлёпнулся, шипя, в лужу. Вот ведь как бывает. В селе ливень прошёл, а на их покос ни дождинки не упало. Заторопились, когда тучи в небе заходили. Весь труд насмарку, если сено прольёт. Даже сердце закололо.
И Олюшку, жену свою, что вершила зародик, ругнул: вздумала тучи развести. Тоже экстрасенс домашний объявился. И, чёрт его знает, то ли действительно отвела, то ли ветер сменился, но – пронесло.
Ефиму от избытка чувств захотелось сейчас даже запеть. Но кто же поёт в три часа ночи?! «Да и детей разбужу, – угомонил он себя. – Почитать, что ли»?
   Вернулся в дом. Зажёг на кухне свет. Крадучись, на цыпочках прошёл в зал и взял с книжного шкафа книгу в мягкой обложке. Из серии «Подвиг». «Конармию» Бабеля он прочёл с интересом, но мало чего понял, а вот «Печальный детектив» Виктора Астафьева ощущал кожей, а некоторые места, юмористические, заставляли его вздрагивать от смеха всем телом и даже взлягивать непроизвольно ногой. Он махом прочёл несколько страниц, добрался до эпизода со стадионом, а над куплетами студенческой песенки, в которой припевом были слова «…да очки запотели», смеялся беззвучно до слёз.
«Ну, даёт! И где он эти истории откапывает? А что? И я немало знаю. И тоже весёлых. Попробовать, разве, записать. Не боги же, того, горшки обжигают! А чем мы хужее». С этой мыслью Ефим отыскал на холодильнике ученическую тетрадь в клетку и шариковую ручку. «Олюшка свои расходы-приходы записывает. Так мне много не надо». И он выдернул из середины двойной лист.
   Задумался: «Что же написать? Ага, как старик со старухой сено метали. Володька ещё рассказывал. Мастак он их лепить, истории разные. Как это он начинал-то»? 
Ефим теребил рыжую бороду, накручивал усы, заводил под лоб серые навыкате глаза. Раздувал даже ноздри, чтобы сосредоточиться. Картинка была перед глазами. От напряжения на лбу вздулась жила: картинка была – слов не было. Потом появились и слова. «Старик со старухой метали сено. Старик – внизу, старуха – сверху».
«Чушь, – решил Ефим. – Самому-то мне понятно, где старик, а где старуха. Не то».
   Стиснул голову руками и замер. Сидел долго и не заметил, как дрёма одолела. И сквозь дремоту явственно увидел, как старик со старухой метали сено. Он, значит, широкий в кости, крепкий, как кедр, снизу сено подаёт. А старуха, ядрёная ещё бабка, стожишко завершает. И так у них все ладно получалось, с шуткой-прибауткой, играючи, одним словом. Это всегда играючи, когда по силе работа.
А вот из-за пустяка рассорились. Опять же, в шутку бы обратить – пустяк ведь. Однако и в пустяке бывает принцип. В сердцах старик решил старуху проучить.
   Лошадь запряг и на виду удивлённой супружницы поворотил домой. Напоследок обронил: «Стой тут вместо ветреницы, раз такое дело».
Дома лошадь распряг, пошёл ворота закрывать, а старуха тут как тут. «Как же слезла, дурёха? – спросил старик. – Спрыгнула, что ли?» «Почто спрыгнула. Высоко, чай! Стог раскидала и слезла».
   Ефим так явственно увидел изумлённо открытый рот старика, что губы его растянулись в сонной улыбке. Странно как-то получилось. Вдруг он увидел себя как бы со стороны. Потного, осыпанного сенной трухой, весело поблескивающего самому себе глазами. Услышал свой голос: «Ну нет, уволь, у того старика дело поправимо.
   Сметать заново стожок можно. Мою жену Олюшку на стогу оставлять намного накладней будет. Моя не спрыгнет. Она так ногами засучит, что искра вспыхнет, и стог займётся. И ни сена, ни жены, ни коровы. С детьми по миру пойду. Уже было такое. Да хорошо – дождь пошёл. А то бы»…
«Когда, когда это было?» – округляя глаза, пошла на него жена.
«Да Олюшка, поза-поза прошлым летом. Что, забыла?» – ответил Ефим и стал, как ему сейчас виделось, поспешно ретироваться. Но не успел.
«Ах ты, кержацкая бородища! Чего на меня буробишь!?»
Ефим только и успел руки навстречу вытянуть. Словно защищался. Ух и жена у него!!! Три дочери, сынишка, самой за тридцать, а как девчонка стройна и быстра.
   А талия! Ефим, бывало, обхватит – пальцами.  «Ну, фигуристка! Тебе бы только подкрутки делать», – прогудит восхищённо.
«Вот этого мне как раз и не хватало! Не лапай!» – отрезвит она его. Красива, ох и красива была Олюшка в таком порыве. И она знала это. Знала, что муж шутит. Шутит беззлобно. И подыграть ему надо, и повод для этого есть. Два стога – вот они, стоят. И даже зародик на осень-непогоду вышел. Славно-то как! Отчего и не подурачиться.
   Ефим подхватил жену, и, увлекаемый ею, повалился на спину. И вот они, перекатываясь, покатились к краю покоса.
На подмогу матери сорвались дочурки Оксанка, Олеська, Анютка. И вот уже куча мала. Не поймёшь, кто где. Только младшенький Лёнька чего-то ждал и прихлопывал в ладошки. А когда увидел папку припечатанного на обе лопатки к стерне, тоненько кричащего от щекотки: «Сынку! Где ты!», – мигом вскочил, поддёрнул штанишки.
«Папка, я тут!» – ринулся вперёд. Запнулся на ровном месте, и уже на четвереньках боднул головой одну из сестрёнок.
   А папка, его родной папка, словно ждал этого момента. Откуда и силы взялись. Был уже на ногах и, высоко подбрасывая повизгивающего Лёньку, приговаривал: «Хорошая мне защита растёт!»
Дочурки отряхивали с одежды прилипшие травинки. Жена поправляла платочек:
«Причёску смял, лешак, – и смеялась, грозя кулачком, – дома сквитаемся. Бородищу-то расчешу!»
   Улыбнулся, подмигнул мужикам, что помогали ставить сено, и с Лёнькой на плече пошёл за женой. А та с дочками уже расстилала скатерть-самобранку.
  …Ефим открыл глаза. В кухне так же ярко горел свет. Перед ним лежал лист бумаги в клеточку. Он прочёл: «Старик со старухой метали сено. Старик внизу, старуха сверху.»
      Хмыкнул и пошёл досыпать.