Течёт река Волга...

Юрий Мышев
Течёт река Волга …

Лицо бывалого рыбака волжанина сразу узнаешь. Тёмно-коричневая обветренная кожа, веерки лучиков, разбегающиеся от уголков чуть прищуренных глаз. Взгляд внимательный, мягкий. А глубокие морщины вокруг рта придают лицу немного насмешливый вид. У Кузьмича же, вдобавок, тёмные бороздки рассекают наискосок впалые щёки, да живые карие глаза привлекают внимание переменчивостью: то отстранённо настороженные, то, по-детски, доверчивые, открытые.
– Вишь, не идёт рыба сёдне. Вечереет, и ветерок вон с севера потянул. Лещ в глубину ушёл.
Это тоже манера заядлого рыбака – разговаривать одновременно и с собеседником, и с самим собой.
Кузьмича я не раз на берегу Волги встречал, мы даже кивали друг другу при встрече, но в этот раз он впервые около меня остановился – я раньше него, в кои-то века, на вечерний клёв пришёл. Голос у него оказался низким, глухим, с хрипотцой. Намётанным глазом сразу заметил непоклёв.
– Волна идёт. Облака низкие, накрапывает. Лещевая пора. Айда со мной в лодку.  Пособи мне её в воду стащить.
Никаких возражений он и не собирался выслушивать. Представился он только тогда, когда мы лодку к самодельному якорю-камню прикрепили проволокой. До этого взглядом косил на меня, присматривался.
– Кузьмичем меня кличут.
Долго раскладывал со знанием дела снасти в лодке, каждой вещи -  своё место. Донки, сачок, багорик с одного борта, баночки с насадкой, коробочки с запасными крючками и грузилами - с другого. Рюкзак положил на нос, а железное, обрезанное на треть ведро, отодвинул к корме, осторожно сбросил в воду глиняные колобки с прикормкой, слепленные заранее на берегу, потом опустил кормушку из старой авоськи, привязанную к прочной леске. Мне он поручил прикрепить с другого борта у кормы садок, под который он переделал корзину, сплетённую из ивовых прутьев.
Клёв пошёл сразу. Я едва успевал подхватывать сачком крупных лещей, которых мастерски выуживал Кузьмич.
– Место приважено. Не первый год здесь хожу. Вчера сюда приваду забрасывал. Не надо только перекармливать рыбу и вкусненького ей давать, чтобы при ловле червяки слаще казались. Картошечки варёной да остатки еды со стола, и будет с неё.
Подсекать Кузьмич успевал на мгновенье раньше, чем дёргалась пружинка на конце донки.
– Я крупного леща нутром чую, – приговаривал он, – лёщ осторожен, пуглив. Берёт мягко, опасливо, не сразу заметишь поклёвку. Попался – отрывай его побыстрее ото дна и в сторону уводи, чтобы других не распугал.
По совету Кузьмича я потянул свою донку, едва заметив колыхнувшуюся леску на конце удильника. Почувствовал приятную живую тяжесть на крючке, но засуетился с радости и резкими движениями наделал много шума там на дне. Кузьмич помог сачком выловить трепыхавшегося отчаянно крупного, с бронзоватым отливом, леща. Моей радости бывалый рыбак совсем не разделял, смотрел в мою сторону хмуро, исподлобья.
– Кончилась рыбалка…
Так и случилось, клёв прекратился начисто. Кузьмич ни слова упрёка в мой адрес не произнёс, сидел молча, наблюдая за медленно перекатывавшимися вокруг лодки огромными волнами. Смирившись, наконец, с рыбьим затишьем достал из кармана фуфайки кисет с махоркой и начал закручивать из клочка газеты «козью ножку». Задымил едким дымом, долго откашливался.
– Никак не могу бросить, а надо бы. Табак рыбу отпугивает, она его чует. Правда, у меня самосад – душистый, мягкий. А привадился к махорке я ещё в лагерях, в Коми…
Он заговорил всё в той же манере – то ли со мной, то ли с самим собой. Неспешно, часто делая паузы, втягивая смачно густой дым самокрутки.
– Мы жили в тридцатые годы на улице Пролетарка, на самом берегу Волги. До революции там голытьба жила, избы стояли бревенчатые, ветхие. И наш дом не ахти каким был, зато что за вид из окна открывался! Распахнёшь створки, и в нос спиртом ударяет влажный волжский ветер. Глянешь вдаль и кажется, что птицей взмываешь в небеса и паришь над просторами. Волга, правда, тогда намного уже, чем сейчас была, но живая, свежая, - черпай воду пригоршнями и пей досыта. Обмакнёшь ржаную корку и ешь за милую душу, мёдом казалась. Мы со старшим братом целыми днями пропадали на Волге. Рыбой насквозь пропахли, все волосы в чешуе, лица вечно облупленные, как печёная картошка.
А наперекосяк жизнь в нашей семье пошла в тридцать седьмом, будь он неладен, году. Осенью забрали отца. Он работал в конторе «Заготзерно». Состряпали тогда шумное «дело Наркомзема». Якобы вредители были в этом ведомстве, сорвали план поставок зерна. Надо было на кого-то свалить вину за неурожай. Мне было тогда лет шесть, но запомнил всё хорошо: стук в переднее окно осенней дождливой ночью – резкий, громкий, грубые голоса энкавэдэшников во дворе, причитанья матери, сжатые скулы отца… На полу разбросанные книги, газеты, тетради…И имя это металлическое, внушавшее страх. Застыла в памяти фотография на первой странице «Правды»: улыбающийся на трибуне мавзолея Сталин, с приподнятой в приветствии рукой. Брат ему подрисовал рожки, смешно вышло. Мать как увидела – ахнула. Ворота на железный засов закрыла, занавески задёрнула плотно. Газету тут же в подтопке сожгла, а пепел во дворе закопала.
Отца мы больше с тех пор не видели. Суд был в Казани, но никого, конечно, не пустили на него. Мать не раз ездила в город, рыбу возила сумками – всё наделась, хоть бы увидеть его напоследок. Всё напрасно. Объявили ей потом: муж получил десять лет без права переписки. Сгинул где-то в лагерях северных. В перестроечное время удалось мне в архивах порыться. Выяснил, что на отца дал ложные показания сосед наш, которого отец на работу в «Заготзерно» устроил, -  тот вскоре должность отца получил. Мол, заговор там был, и отец мой чуть ли не главный вредитель и расхититель, хотя я знаю, что он ни зернышка домой не брал, даже когда семья страшно голодала. Видел я в архиве листы с протоколами допросов отца. Пожелтевшие, с бурыми пятнами от крови. Тяжело это было видеть, представлял, что пришлось пережить отцу. Судя по протоколам, он ни одной фамилии не назвал, крепким мужиком оказался.
Мать после суда запуганной стала, за нас с братом больно переживала. С работы, знамо дело, её уволили. Потыркалась туда–сюда, отступилась. Никто из чиновников не хотел связываться с женой «врага народа». Но добрые люди всё же находились, сочувствовали, помогали. Никогда их не забуду. Кто сухарик ржаной тихонько в руки сунет, кто морковку. Мы с братом рыбачить наладились, место у нас было на Волге приваженное, у Гремячего ключа. А мать стала на дому подрабатывать, она шить была мастерица, из старого тряпья могла красивое платье или юбку сшить, не говоря уж о наволочке или пододеяльнике.
Началась война – совсем туго стало. Брат ушёл на фронт, а я ещё малолеткой был, остался за старшего мужика. Запомнился мне декабрьский день в школе. Сорок второй год шёл. Построили нас учеников на линейку в зале на втором этаже слушать репродуктор – последние вести с фронта. Пахло дымком, печки-то топили дровами, они и на другой день не остывали. А запомнились мне те горячие печи потому, что дома студено было – кто нам дрова-то мог дать, подтапливали разным мусором, чтоб совсем не околеть… Помню, после той линейки подошла ко мне пожилая добрая учительница, по голове погладила, корочку хлеба мне сунула. «Иди, -  говорит, -  сынок, домой, мать нехорошее известие получила. Брат у тебя без вести пропал. Утешь мамку-то, ты уже взрослый у нас…» 
Опосля войны не стало легче. В сорок шестом зима стояла суровая, малоснежная, а весна и лето засушливые.  Земля трескалась от зноя. Волга обмелела. Если бы не коза, которую мать на колечко золотое выменяла, нам бы не выжить. В начале весны тяжко особенно было – сено заканчивалось, последние картофелины штуками считали, на Волге не порыбачишь - лёд подтаивал, трескался, потом льдины несколько недель плыли, за ними шла муть. Это потом появлялась трава съедобная - крапива, свергубеза,  столбунцы. А зацветали одуванчики и сладенького попробуешь – полижешь их медовую пыльцу кончиком языка. Через неделю-другую, глядишь, и Волга очиститься – можно и на рыбалку.
Не успеет снег с полей сойти, а мы уже собирали прошлогодние промёрзшие картофелины и колоски. От них хворали многие. Септической ангиной. Мать у меня слегла в апреле сорок девятого. Да так и не выкарабкалась. Всё надеялась дождаться пропавшего без вести старшего сына Коленьку.
А осенью подходил мой черёд, в армию идти. Ждал я этого события, надеялся жизнь к лучшему переломить.  Но и меня невзгода настигла. На проводах приятеля начал по пьяне громко на весь свет жаловаться: «Отца ни за что посадили, мать с гнилой картошки умерла… Что это за жизнь у нас в стране такая…» На проводах был кто-то из местного начальства, расслышал те слова, ну и вместо армии досталась мне пятьдесят восьмая статья. Вторая категория – десять лет лагерей. Провёл их на далёкой речке Печоре. И отца мне припомнили, и брата, попавшего в окружение в сорок втором.
Разные люди в лагерях попадались. Были такие, что за лишнюю пайку или работу полегче доносили на соседей по нарам. И шёл человек под расстрел. Жизнь человеческая ничего не стоила. Мне же повезло. У нас подобралась кампания волжан – крепкие, надёжные мужики.
После смерти Сталина амнистию объявили, но я остался в Печоре – куда мне было возвращаться? Была там у меня комнатка в бараке для ссыльных. Подрабатывал на заготовке леса. А в родной городок вернулся в пятьдесят девятом. Тоска сильная обуяла.
Волгу и не узнал – вода доходила чуть ли не до окон нашего бывшего дома. Берег осыпался заметно, обрыв к саду подползал, яблоньки на самом берегу уже стояли. Дом разорен. Соседи сказали, что в войну в нём эвакуированные жили, а уехали – никому старый дом не стал нужен. Даже забор вокруг сада был разобран.
Взялся я за дело, поправил потихоньку хозяйство. Подзарабатывал кое-где, работы никакой не чурался: и каменщиком, и плотником, и жестянщиком – лагеря научили кое-чему. Рыбалкой снова заразился. Волга-матушка и спасла меня от невыносимой тоски…
Была у меня ещё в школе подружка. Катей звали. Открытая прямая девчонка, немного наивная. В соседней Михайловке жила, это сейчас окраина городка. Зимой после уроков вместе с горки катались на чунях. Была такая горка в овраге, его звали почему-то Фонарём, может в прежние времена рядом столб с фонарём стоял, там, вроде до революции спуск к одной из пристаней проходил. Летом мы с Катей рассветы встречали на крутом берегу Волги, мечтали, помнится, о светлом будущем. Она обещала дождаться меня из армии. А тут суд и поездка непредвиденная на север. Из лагеря я не писал ей, боялся навредить, она была комсомольским вожаком, отличницей учёбы. Все годы я, конечно, помнил её, воспоминания о наших юношеских днях согревали меня в трудные дни. Когда вернулся в родной городок, разузнал немного о её судьбе. Оказалось, во время следствия она рвалась на свидание со мной, письма писала, передачи приносила – ничего, конечно, до меня не дошло. В райком комсомола не раз ходила вступаться за меня. Из-за этого её саму исключили из комсомола. Родители срочно от греха подальше переехали с ней в Ленинград, где у них жили родственники.
Не поверишь -  вызнал я адрес тех родственников и поехал в Ленинград. Нашёл их квартиру, но в ней жили совсем другие люди. О Кате и её родных ничего не знали, въехали в пустую квартиру. Вернулся я ни с чем домой.
Так и шло время. Сижу как-то вечером на лавочке перед своим домом, махорку тяну. Подходит незнакомая старушка с батогом. «Можно присесть отдохнуть, мил человек?» - спрашивает. Что-то показалось мне в ней знакомым до боли. Присмотрелся – сердце ёкнуло. Катя же!.. Изменилась, конечно, сильно, но можно было узнать.
Покурила она со мной – у неё были свои папиросы, - рассказала про свою жизнь.
Дядя её, к которому они переехали, в Ленинграде занимал партийную должность и отцу её помог устроиться на работу. Стал вторым секретарём одного райкома. Тут грянуло «Ленинградское дело». И дядя, и отец были арестованы. Семьи выслали. Оказалось, одно время Катя жила в Ухте, недалеко от меня. Потом, в начале пятидесятых переехала в Казань, к двоюродной сестре. Там и обосновалась. Замуж вышла, дети родились. Так и прожила все эти годы в Казани… Вот уговорила сына свозить её на машине в родной городок, может больше не придётся побывать здесь. Родственников здесь у неё, как и у меня не осталось. В их прежнем доме живёт пенсионерка-учительница. Она, конечно, впустила переночевать земляков.
Дотемна мы с Катей засиделись. А потом я пошёл провожать её до бывшей Михайловки.  Как в далёкой молодости…
Вишь, как высветилась полоска на берегу под обрывом. Переливается всеми цветами радуги. А скроется солнце за вишняком на горе и всё погрузится в сумрак. Так и жизнь – поманит ярким блеском самоцветов в молодости, а к старости окажется песком и галькой…
Затишье кончилось, снова начался бурный клёв. Кузьмич метался по лодке, будто мальчишка и его азарт невольно передавался и мне.
Возвращались мы с Волги в сумерках. Остановились возле его дома. Он отложил мне лещей покрупнее.
– Бери, бери. Мне хватит, а торгаш из меня не получился. Я здесь только летом живу. Не могу без Волги. А так живу под Москвой. Родственник у меня там отыскался. Отхлопотал мне квартирку. Рядом с поликлиникой. Зимой на уколы хожу, а летом меня Волга лечит.
– Разговорился я сегодня, – произнёс он на прощанье. – Будто напоследок выговорился. Ты уж больно не распространяйся. Мало ли чего… – он вдруг выругался. – Жизнь прошла, а страх видно в крови остался…
И хлопнул калиткой.
Так случилось, что мы с ним больше не увиделись.
Я забыл со временем о той встрече. Только недавно, случайно проходя по бывшей Пролетарке, вдруг обратил внимание на полуразвалившийся дом на самом краю берега. Я узнал его. Бывший дом Кузьмича. Чернели сквозь буйно разросшиеся кусты вишняка глазницы окон, от веранды остался только козырёк над входом. Над шиферной, поросшей мхом, крышей печально склонилась ветвистая темнолистая черёмуха.
Мне захотелось пройти по старой рыбацкой тропе мимо дома к Волге. Испуганная неожиданным шорохом выпорхнула из крон старой яблони кукушка. Прозрачный воздух, пропитанный медовым ароматом цветущих одуванчиков, дрожал звонко от соловьиных трелей.
Я спустился к воде. На берегу, за кустом шиповника, где когда-то лежала лодка Кузьмича, застыла большая сухая коряга похожая на чёрного лебедя, изящно вытянувшего шею к Волге. Вдоль воды расхаживала беспечно трясогузка, выклёвывая в песке личинки. Над застывшими в отдалении рыбацкими лодками – словно прилипшими к волнам – метались стремительные белые чайки. Подувал наверху лёгкий ветерок-горыч.
Мимо меня по откосу, ещё ярко освещенному предвечерним рыжим солнцем прошёл к лодке старик с рюкзаком за спиной. Я взглянул на него. Кузьмич!..
Но он даже не повернулся в мою сторону.
Лица бывалых рыбаков волжан так похожи друг на друга.