12 04. На посту

       Из глобальных думок о сущности бытия меня выдернул голос сержанта Андреева. В этом карауле нас двоих назначили на сержантский пост, соответственно, мы должны были сменять друг друга: один из нас должен был находиться в караулке, а другой торчать с автоматом на свежем воздухе. 
 - Макакушка, мне будет скучно без тебя на посту ночью. Позвони мне, когда начкар свалит или уснёт. – Грустно обратился ко мне Женька Андреев.
       Этому нехорошему человеку, этому сержанту Андрееву где-то внушили мысль о том, что я произошел от обезьяны. Из-за этой мысли он решил, что слово «макакушка» вполне подходит для дружеского обращения. Мне пришлось долго вспоминать, от какой человекообразной обезьяны произошел он. В конце концов я изобрёл для него слово Гиб-боша.
Так и сошлись Макакушка с Гиббошей на просторах Гванистанщины.
  - И чё будет, если я позвоню?
  - А я тебе песенку спою.
  - Ла-а-адно. – Промычал я. Мне даже интересно стало, как он мне песенку споёт. И какую.
       Вечером, когда начкар куда-то свалил (убыл по служебной надобности), я пристроился к черному эбонитовому телефонному аппарату. Снял «трубу», крутанул «заводную» ручку. Такую, как у мясорубки, только поменьше. Вжик-вжик-вжик. Из эбонитовой трубки раздался голос:
 - Алё? Четвёртый пост слушает.
 - Это не ты слушает. Это я слушает. Где моя песенка?
       Не прошло и пяти секунд, как мы с Женькой Андреевым запели по служебному телефону песенку Аллы Пугачёвой «Журавлик». В этом музыкальном произведении нам очень нравились полные романтики слова про голубое небо, а ещё там был очень красивый припев. Мы завывали его в хриплый эбонитовый телефон, как два завывателя воздушной тревоги:
 - А-а, возьми с собой! - Гиббоша завывал на посту, Макакушка - в караульном помещении.
Ничего более тупого насчёт текста и поступка придумать было невозможно, потому что Уставом постовой и караульной службы напрямую запрещено исполнять песни, танцевать и играть на музыкальных инструментах. А ещё запрещено напрягать без особой надобности средства связи между караулкой и постами. Почему нам никто не надавал по башке?  Ладно, Начкара в тот момент не было на месте. Он бы нас расстрелял, если бы был. Но остальные присутствующие почему ничего не сделали?  Получается, что помощник начкара, разводящие и старослужащие были такими же раздолбаями, как Макакушка с Гиббошей. Другого объяснения этому происшествию не предвижу.
       После того, как мы с Женькой Андреевым попели в служебный телефон песенку про Журавлика, пришла моя очередь маршировать на пост. На посту я оказался уже по темноте. Ну правильно, если в 17 часов был развод, то через две смены, то есть через четыре часа, на Панджшерском дворе наступила тёмная ночь. Разводящий привел меня на пост, забрал оттуда Женьку Андреева, и подался прочь с остальными действующими лицами смены. Остался я совсем один со своим ручным пулемётом. Лишь горный ветер завывал в колючей проволоке, чтобы мне служба мёдом не казалась. Вокруг меня было темно и холодно. Обмундирован я был в ватные штаны, ватный же бушлат, бронежилет и каску. Каску и броник ветер не продувал, это мне очень понравилось, а вот ватные штаны продувало насквозь. Это было хреново, но я решил себя уговорить, что продержаться-то надо всего два часа. Не всю ночь напролёт, как на Зубе Дракона, а каких-то несчастных два часа. За такой промежуток времени советскому солдату ничего не сделается, тем более, что можно было ходить, греться. Ходил я со своим пулемётом между рядами колючей проволоки, грелся, убеждал себя, что жить можно.
       Чтобы не загоняться навязчивой мыслью про собачий холод, я решил переключить своё внимание на окружающую обстановку. Вот тут и вплыли в моё поле зрения горы. Бесконечными тёмными громадинами возвышались они на фоне звёздного неба. Их мрачные, угрюмые силуэты вселяли в сердце чувство страха и благоговения. Они манили к себе и отталкивали одновременно. Их мощь была монументальна, как звон колоколов. Яркие, огромные звёзды Афганской ночи подсвечивали очертания жутких монстров, застывших под волшебным светом ледяных глубин Млечного Пути. Посреди этого могучего, бесконечного великолепия стоял я – букашка малюсенькая, песчинка в утробе Вселенной.
Именно так надо встречаться с Гиндукушем. Чтобы без посторонних. Посторонние вечно устраивают вокруг тебя суету, требуют получить боеприпасы, или таскать брёвна, или копать лопатой. Посторонние отвлекают твоё внимание, а с Гиндукушем надо уединяться отдельно ото всех. Присутствовать на встрече нужно лично. Никакие фотографии, никакие видеосъёмки не смогут передать всё его величие и мощь. С ним надо побыть один на один, чтобы ощутить могущество природы, чтобы пробежал холодок по спине от восторга и ощущения себя маленькой щепочкой в океане гор. Надо стать этой одинокой щепочкой, чтобы прочувствовать, как буянит природа. А буянит она так, что у тебя дыхание от восторга перехватывает. И от холода тоже.
       Пока я пыжился, чтобы дыхание у меня нормализовалось, за мной пришел разводящий и сменил меня с поста. Потом я спал в комнате отдыхающей смены с раскрытым воротом и закрытым ртом. Мне ничего не снилось. В карауле всегда ничего не снится. Ты только успеваешь откинуться на кушетку и закрыть глаза, а разводящий Джуманазаров уже подаёт команду:
 - Третий смэна! Кончай ночеват!
       После этой команды наступает утро, приходит пора слезать с топчана.
В тот день, сразу после наступления утра, Руху обстреляли душманы. На Четвёртом, на моём посту, для таких делов был предусмотрен блиндаж. Ясен пень, что когда начался обстрел, я тем блиндажом воспользовался. А на Третьем посту, на артиллерийском складе, блиндаж по какой-то причине не сделали. После того, как нас сменили с постов и привели в караулку, Ахмед рассказал, что во время обстрела творилось на Третьем посту. Он курил посреди караулки и ржал:
 - Стояли мы с Мазыком на парном посту на артскладе. Тут по нам снайпер как начал херачить! Оттуда, где у нас свалка подбитой техники. Мы с Мазыком приняли упор лёжа, залегли в колее. А там пылища такая, вся колея ею засыпана. Тут смотрим - УАЗик едет Кэповский. Оказалось, что в УАЗике был лично сам Кэп. Подъехал он, увидел, что часовые лежат на земле, вылез из УАЗика и как начал орать на нас! - «Вы чё, на курорт приехали? Как вы на посту службу несёте? Это что за лежбище мне тут устроили»! и всё в таком духе. А в это время ему прямо под ноги разрывным БАХ! Ясен перец, что Кэп принял упор лёжа рядом с нами. В соседнюю колею на пузо шлёпнулся, вжался в пылищу, голову обхватил сверху руками. А я ему говорю так вежливо: - «Товарищ подполковник, разрешите обратиться? Почему Вы лежите в пыли?» Вот это был прикол! Кэп там зубами скрипел, кряхтел, аж стонал от злости, но не встал. Побоялся. А потом УАЗик его объехал, загородил от снайпера, Кэп на карачках вполз в открытую дверцу и водила умчал его по колдобинам, мимо дороги, чтобы нас с Мазыком не раздавить.
       Вот таким «весёленьким» получился мой первый караул в Рухе. Он коренным образом отличался от того, что происходило с караулами на территории Союза. Насколько память мне не изменяет, в положениях Устава зафиксировано, что часовой - это вооружённый караульный, выполняющий боевую задачу по охране и обороне порученного ему поста. Самое козырное слово в этом предложении «боевая задача». На территории Союза это мной было прочувствовано по всей строгости и справедливости. Первый раз в караул я заступил в городе Термезе. Там мне доверили охранять Выплатной Центр гарнизона, такое место, где типа деньги лежат. На пост снаряжали как лётчика-космонавта Советского Союза для полёта на Луну. Автомат мой проверили, пощупали, помацали-поклацали. Патроны пересчитали вытянутым пальцем! Одёжку всю мою придирчиво осмотрели, невзирая на то, что пост находился внутри глухого высоченного забора, где мне предстояло шастать в тёмное время суток. Но всем было пофиг, как грицца – никого не «клювает», в тёмное время или в светлое. Часовой должен быть отутюжен, значит он будет отутюжен. Верхний крючок должен быть застёгнут, значит будет застёгнут! После такого придирчивого подхода солдат на посту всеми фибрами своей чувствительной души ощущает ответственность и торжественность вверенной ему боевой задачи.
После «советского» караула я угодил в караулку в Баграме. Там произошли мои первые удивления и приключения. Началось всё с подачи комдива Логвинова, из-за которого нас продержали в караулке почти бессменно без малого полтора месяца. А это не по Уставу, это уже «не палёжено»! Вот тут и расстегнулся первый крючок на воротнике гимнастёрки. Если комдиву можно нарушать Устав, то значит и солдату можно. Расстёгивай крючок, показывай всем, что тебе наплевать на твои обязанности.
       В качестве второго расстёгнутого крючка сработал тот факт, что на пост бойцы заступали не с автоматом и примкнутым штык-ножом, а со своим штатным оружием. Да плюс ко всему патронов было к тому оружию без счёта. А это тоже критическое нарушение Устава. Если часовому выдать патроны не под счёт, то потом никто не сможет узнать стрелял боец на посту куда-нибудь или не стрелял. Соответственно, раз никто не мог проконтролировать, бойцы начали стрелять на постах, от нехрен делать. Затем стали уменьшать пороховые заряды в патронах перед выстрелом, чтобы в караулке не услышали. От этого стали застревать пули в стволах у автоматов. Один придурок умудрился отсыпать из патрона порох так, что пуля засела в самом конце ствола АК-74. Принесли этот АК в располагу, замполит обозвал всех недотёпами, зарядил в злосчастный автомат патрон без пули, и сказал, что сейчас покажет всем дуракам, как надо ремонтировать автоматы. После чего произвёл выстрел в сторону Афганского яркого солнца. От выстрела пороховые газы упёрлись в застрявшую пулю, убедились, что сила трения покоя гораздо выше силы трения скольжения, затем от безысходности направились в газовую камору, и с такой силой передёрнули затворную раму, что заклёпки от ствольной коробки стали отпрыгивать в разные стороны, как блохи от наскипидаренного бобика. Прямо при всех, прямо в руках у замполита. В тот день в Баграме мне показалось, что большего разгильдяйства при несении караульной службы достичь невозможно. Следующим шагом по дискредитации военной службы мог бы стать автомат, воткнутый штыком в крыльцо караулки, на прикладе должна болтаться каска, а в каске валяться записка «Все ушли домой». Однако в населённом пункте Руха мне удалось принять участие в рекордно разгильдяйском карауле. Дело было в том, что в Союзе боец брал в руки автомат и начинал испытывать торжественный трепет, так как заступал на пост для выполнения боевой задачи. А в Рухе боец возвращался с настоящей боевой задачи, приходил в караулку и начинал испытывать приступ торжественного разгильдяйства. Он находился не в диких горах, а на территории пункта постоянной дислокации, и ему надо было торчать на свежем воздухе всего два часа, а не десять дней подряд. На посту он находился на позиции, ограждённой несколькими рядами колючей проволоки, а не сам-на-сам со стихией и злыми душманами, посему служба в караулке воспринималась как баловство, и превращалась в баловство. Так уж устроена наша солдатская психика.