Caught

В некотором царстве, в некотором государстве жил был кот по имени Штоф, и было у кота три блохи – остальные разбеглись по миру, как только Штоф удрал от своего кормильца и его собачьей ярости.

И вот эти три блохи поглядели, как Штоф терзается, не вернуться ли ему назад, к привычному укладу, сговорились, да старшая из них твердит коту:

- А слабо вам, барин, землю поглядеть! Чай, не без лап уродилися, можете-с ведь не только на хребте хозяйском виснуть. Живность вы хоть и от бога, да не в наших краях: хозяин может вам и не простить. Да вы ж, барин, не станете-с как попрошайка лащиться у его ног, доколь он вас батогом зусим с дому не сгонит. Тут хочешь, али нет, надобно самостойность понимать.

Авторитетные были блохи, как есть, - из зажиточных. Верно, из самого колена Израилева. Важные, всяко разумеющие персоны, поднявшиеся за счёт соседей да котиной шкуры.

Первая, Авдотья Демьяновна, имела две десятины наделу, пять голов некоторого скота, амбар, хлев, сарай, да в придачу широкий светлый терем из корабельной сосны, увенчанный четырёхскатною крышей. Хозяйствовала Авдотья лихо, собственноручно и собственножвально изборажживая до покраснения баринов пуп. Вечером курила барские шерстинки и доила скот барской кровью, насыщаясь всё больше день ото дня. И действительно, Авдотья выглядела куда жирнее своих нынешних наперсниц, что уж говорить о сошедшей челяди.

Вторая, Аграфена Давидовна, служила при своём барине церковной старостой. Служила долго, слыла в народе хитрой женщиной, однако красноречием господь не поднатужил, так что хитрствовала втихомолку ото всех и нажила столько денег, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Отлично от Авдотьи была непомерно худой, хилой, но имела такой чистый взгляд, словно сам господь растворился внутри неё. А вот веровала ли она – того и Штоф не ведал.

Старшая же, Аксинья Дмитриевна, была из дворовых и значилась коту приказчицей, будучи переданной Штофу в наследство его отчимом, жившим некогда у знатных особ в богатом имении. Обращалась Аксинья к барину редко, да и то только, когда тот начинал невмоготу загрызать. В остальное время она растабарывала на антресолях с любовниками, однако по летам своим всё чаще предаваясь сновидениям. Последнее время она видела один и тот же сон: одноглазая старуха с большим крючковатым носом и громадными скулами зовёт её в свои объятья и велит вести за собою барина, велит во что бы то ни стало привесть его в лес за тридевять земель, велит найти там избушку, в избушке – сундук, в сундуке – зайца, в зайце – утку, в утке – яичко, в яичке – иголочку. И глядит старуха одним оком, и зрачок ворочает без устали.

Оставшись у барина втроём, блохи замыслили отвесть его к старухе за тридевять земель - авось, новая хозяйка выкормит барина и упрочит их будущность. Меньше других за поход ратовала Авдотья, опасаясь пути далёкого, но Аграфена смогла найти к ней  хитроумный ключ.

Не могло стать иначе - уговорили Штофа. «А вдруг хозяин и впрямь осерчал так, что на порог не подпустит, - думал кот. – Того и гляди, ещё шкуру снимет, как обещал. А мир поглядеть – всяко интереснее,чем с хозяином воевать или по двору качаться.»

Двинулся кот в путевину-дорогу: сквозь болота, поля, через нивы и пажити, по степям и лугам, превозмогая ветра-непогоды и минуя кресты-перепутья. Блохи правили им и шептали: где лисица, где волк, указывали путь и расписывали мазнёю то место, куда Штоф прийти должен. Блоха Аграфена глядела вокруг сквозь прозорную трубку и докучала коту советами, блоха Аксинья же, каждую ночь снившая старуху и тропы к её избушке, внушала коту верный путь. Кот ничего не понимал, но чувствовал себя с блохами легко и безопасно. Вскоре он совершенно перестал бояться дороги и начал постигать нечто важное и до того не нажитое.

Близко ли, далеко ль, скоро ли, коротко ль шёл он, встретилась Штофу полёвка Софья. Штоф оголодал по самые рёбра, но за время дороги окреп и духом, и розумом, услыхал новый ритм своего сердца, помыслил себя свободным и благодарным всему, что дарило ему ту свободу, отчего только прикрыл Софью лапой и сказал:

- Я не стану тебя есть, полёвушка, но только если ты расскажешь, что интересное ждёт меня впереди.

Блохи вгрызлись в его ушную раковину, жрали плоть и шептали:

- Кушай! Кушай! Никого не слушай, кроме нас!

Полёвка смиренно сидела под котовьей лапой и пищала, сдерживая слёзы:

- Не ешь меня, кот, я и без того по миру намыкалась, столько приплоду нажила, ох мамочки, столько бед навидалась…

- Съешь её! – твердили своё блохи.

Штоф тесанул когтями ухо и слушал Софью долее.

- Я ведь сирота, у меня ни угла своего, ни норки отродясь не было. Отовсюду гнали, мамочки милые. А приплод был (Съешь её! Съешь!). В первый раз пять штук народила. Четверых ночь снесла, одного насилу выкормила, да и тот скоро сбёг. Жили-то в поле, а молодым, поди, в город хочется, к цивилизации. Все они Ротшильды, ох, мамочки… Потом были ещё семеро. Четверо уцелели, но в лесу жили, в раскопанной озими, - престижу, говорили, нету совсем, тоже сошли (Ешь её, ешь!). Следом ещё восемь – почти всех в панский дом привела. Хороший дом. Старый дом. На отшибе дом (да съешь же ты её!). Только прикоснулась к роду бледная Беда. К ней идёшь, кот. Страшен лес, куда путь держишь. Страшен путь под лапою твоею. Сломишь лапу о землю, сквозь которую ведом. В той земле и сляжешь...

- Сожри её! – уже кричали блохи, вонзая жвалы в котовье ухо. Кот снял с Софьи лапу и хитро, как Мефистофель, провещал:

- И где ж твои детки, полёвушка?

- Известно где. В надёжном месте, чтоб ты не скушал, да чтоб Беда не забрала. Я ведь, мамочки мои, не абы чего ножки о землю стираю - жёлудь в город несу, чтобы мор на детишек моих Беда не наслала. Не хочу этот жёлудь нести, грех от него всему городу станет, да только детей жалко больше. А ты не перебивай меня, кот, и слушай. Погибнешь ты от блох, ей-богу погибнешь. Вот если пройдёшь дальше, перекрёсток станется. Направо сверни. Там в ближнем околотке у мельника дуст хороший, крепкий. Вылечит.

Штоф благодарно мяукнул и, несколько подумав, послал полёвку по известному адресу, добавив:

- Единственный кот в том доме перевёлся, да и мышей, насколько я знаю, там уже нет. Живи с приплодом покойно!

И потрусил вперёд, молча смеясь над блохами и не желая им зла. «Как бы чего из-за гадины не удумал», - злились блохи, ан деваться некуда: как барин пожелает, так тому и быть.

Столько-то котиных шагов, и дорога разошлась натрое. У перекрёстка стоял могучий камень, подпиравший мрамор неба, и было на камне вытесано: «Направо пойдёшь – блох потеряешь. Налево пойдёшь – ничего не найдёшь и сам потеряешься. Прямо пойдёшь – назад не воротишься».

Не хотелось коту своих блох терять, да и самому теряться не хотелось. «Прямо ходи», - шипела Аграфена, потрясая прозорной трубкой. «Покамест прямо ходи», - уточняла Аксинья-приказчица следом. Подумал Штоф, да согласился.

Пошёл он прямою дорогой, разделявшей осеннее поле на землю безмерную и рыжую с одной стороны, да на землю чёрную, подпёртую иссохшим еловым лесом, с другой. Впереди росло нечто рыхлое, осенённое светом с небес; вот уже первый белозёмный бугорок проследовал мимо, вот уж первый крест, покосившийся от ветров, проплыл вдоль; ряды столетних сосен проводили кота к вратам, два гнилых столба пропустили его в кладбищенское царство, полчища тленных могил устлали спящую землю, и только реющий в мраморном небе ворон разрушал идиллию вечного сна, разнося в серой выси свой скрюченный вопль.

Опередив Авдотью, Аграфену и Аксинью, Штоф услыхал близкий шторхот перьев: так трепещут крылами птицы, не могущие летать. Кот нырнул в шиповный куст и наткнулся на воробушка, скакавшего вокруг осыпавшейся кротовьей воронки.

- Я т-тебя н-не боюсь!.. – прочирикал воробушек. - С-собак не боюсь, а котов - тем более!

К удовольствию блох, Штоф тут же его сожрал, поперхнулся пером и промурлыкал:

- Мало толку с птицы, не знающей неба. Свободы не знающей. Лукавь, не лукавь, а без крыл смерть неминуема.

- Неминуема, - поддакивали блохи, приступая к обеденной трапезе, - ах, неминуема.

- Неминуема, - сказал кто-то сверху, - как неминуемо всё, велением судьбы пр-риведённое. Я этого вороба тр-рое суток кар-раулил, а он, вишь, соблазнил для меня гор-р-ру мясную. Неминуемо станешь мне пищею, кот бескрылый.

С этими словами толстый тёмно-лиловый ворон снялся с тощей сосновой ветви и, налетев на Штофа, выдрал тому пук шерсти, да вновь на сосну взбился.

Штоф припал на задние лапы, оцепенев от неожиданности. Ворон спикировал другой раз. Паникующая Авдотья спряталась в сарае, укрывая собою некоторый скот. Ворон ударил ещё, расцарапав клювом котиную шею. Аграфена пела «Иже херувимы», уцепившись за барскую шерсть. И только Аксинья пыталась привести кота в чувство, впившись жвалами в самую нежную плоть, а после шипела на ухо:

- Выплюнь перья вороба!

И кот выплюнул их и растёр.

Тогда сидевший на суку ворон расправил крылья, качнулся вперёд и бросился вниз, к Штофу, но оперенье его целиком повисло в воздухе, а сам ворон, совершенно голый, рухнул наземь. Поднявшись, он туго проковылял к Штофу, как в сильной контузии, но тут же силой набросился на кота и принялся клевать в самое темя. Тогда Аграфена запела ещё громче, Аксинья же впилась в котиную щеку и прошипела:

- Выплюнь кости вороба!

И кот выплюнул воробьиные кости и растрощил их лапами. Тогда голый ворон повалился на землю, странно запрокинул шею и просипел:

- Клянусь нефтью…

Израненный Штоф тронул когтем податливую тушку. Совсем бескостным сделался ворон, размяк окончательно, что-то жидкое внутри него булькнуло и бурая пена стала сочиться из телесных пор. "Всё равно помре", - подумал кот. Откусил воронью голову, плоть выедать принялся.

Аксинья хотела торопить барина - кто ведает, что ещё таится в закромах кладбищенских, только Аграфена-блоха напомнила приказчице: путь к новой хозяйке не близок, и второго шансу получить дармовое кушанье может не статься. Но не успел кот разделаться с добычей.

Аксинья в ужасе ахнула: одна из могил разошлась песчаными швами, ожила, её прорвало тёмными сырыми досками и трухой, прелью и плесенью; заклубилась вокруг, заиграла комариная стая, и могучие лапы пробились из бездны, рассыпая и разворачивая песчаную глыбу и превращая её в жерло. Из могилы, точно из берлоги, выполз громадный медведь, выполз и ухватил ошарашенного кота за шкирку.

- Я дам тебе прочесть молитву до конца, но после… Ты съел моего приятеля - он должен был пробудить меня следующей весной. А теперь… Кто теперь станет будить меня здесь, на этой стыдливой безмолвной земле, в этом пространстве средь болот и топей; кто прокричит над моею могилой благую весть или жалкую песню?

Штоф мог заплакать, несмотря на свою котиную сущность, но послышалось ему, будто кличут его из чёрного лесу - будто это хозяин его ищет, позабывший о собственных проклятьях.

- Отпусти меня, чудо-юдо окаянное, иначе познаешь силу стали и мощь нитропороха! – храбрился Штоф, никогда не видевший медведя. Кот чувствовал своего хозяина, чувствовал его беззубое зловоние, запах трико и ветоши, дух берёзы молодой да колоды осиновой.

Медведь не ответил. Раскрыл пасть и проглотил Штофа, как удавы глотают добычу, затем вполз в могилу и уставился в мрамор неба наливным оловянным зрачком.

Здесь бы всё и кончилось, да не так проста была Аксинья: чудом она успела спрыгнуть на медвежью шерсть, чудом скрылась в густой поросли от населения медвежьего, чудом добралась до глаза оловянного да наливного, как в глаз и упала и принялась работать жвалами с небывалым усердием.

Кот тем временем кис в животе зверином – кис, и ни туда, ни сюда, а к тому вонь болотная, темень, испаренья и давленья несообразные. Всё кис да кис. Шкура котиная начала тлеть и растворяться в тугом пузыре, Штоф задыхался в мутном смраде, пытаясь выпустить когти и впиться ими в тонкие давящие стенки, но не мог этого сделать. Сумерки шилом пронзили всё вокруг, и кот кис, кис, кис.

Долго ела Аксинья глаз медвежий. Не один день прошёл, пока в мозг угодила, и ещё не один день, пока не источила серую массу в самую глубь, добралась к оку третьему, гипофизу медвежьему, а уж там как хватила клещми, да как понатужила хребет свой, так медведь вырвался из могилы развёрстой, разбрасывая в стороны земляные клочья, да так и раскрыл пасть, выпуская из желудка тушу котиную – облезлую да скисшую.

Аксинья выбралась из медвежьего мозга, ан не туда выбралась – всюду пещеры слизкие, переплетающиеся диковинными фигурами. Поползла блоха вперёд, заблудилась.

Медведь тем временем хватался то за нос, то за ухо, то за щеку от зуда в черепе, и на кота совсем плюнул.

Пошевелил кот лапою, пошевелил второю, раскрыл глаза, узрел лик медвежий, вяло поднялся, только не смог шагу отступить – сошли с медведя жители его, блохи титанические, окружили Штофа, держа пред собою жвалы колючие. Вышел из толпы староста с речью:

- Ты пришёл в нашу землю со своими лазутчиками и отнимаешь у нас будущее! Ты отнимаешь у нас тот последний мякиш шерсти, который и без того скоро истлеет! Ты не сможешь отнять у нас этого, потому что мы настороже! Мы – патриоты нашей Родины! Мы возьмём тебя, кот, под нашу опеку! Мы станем доить тебя, как доят коров – досуха! Мы облепим тебя тяжкими гроздьями! Поколения будут сосать твою кровь, всю твою жизнь и до самой твоей смерти! Ты пришёл к нам с войною, но ты повержен и станешь нам вкусною пищею на все времена!

Толпа стала напирать и сжиматься вокруг Штофа, растопырив лапы, кряхтя и щёлкая жвалами. Он не мог шевелиться - ещё не переваренный, но изъязвленный и ошпаренный точащей медвежьей требухою, он утратил все чувства, кроме одного единственного. Штофу слышалось, как некто зовёт его, всё явственнее призывает в нутро чёрного иссохшего ельника, и кот ждал, вверив судьбу свою в эфемерные хозяйские руки.

Откуда не возьмись, примчалась полёвка Софья с пузырьком мельникова дусту, пробегла вкруг Штофа и скрылась, бросив пустой пузырёк в медвежью могилу. Штоф чихнул раз, другой, и всё население медвежье принялось дохнуть лавиною. Кот не обращал внимания на происходившую кругом него смерть - он глядел в чёрный лес, ожидая спасенья. Он не видел ни бушевавшего, ревевшего медведя, ни сумрачной тучи, сошедшей с небес. Не видел он и Аграфену, выбравшуюся из-под мёртвых блошиных тел и юркнувшую в мокрую котовью шерсть.

Когда Аксинья наконец отыскала выход и вывалилась из медвежьего уха, медвежеземные блохи уже благополучно издохли все до единой. Аксинья вскарабкалась на прелый кислый мех Штофа и увидела Аграфену, жёгшую свечи в обваленной церкви. Над котовьей шкурой воздымалось тухлое парище. Аксинья почала кликать Авдотью. Тщетно. Аксинье вторила Аграфена. Авдотьи нигде не было.

- Померла с дусту, - слезилась Аграфена.

- Или спужалась чужеземцев, - отвечала Аксинья, счёсывая мокроту с котовьего загривка. – Столько добра на разоренье… Да и верно сделала. Нашельцы бы её обрюхатили да в цепи заковали, в рабынях бы век доживала…

Штоф той минутой в себя пришёл и затрясся, будто в горячке, - медведь над ним выжил из ума и безумствовал в полную силу. Изъеденный мозг его раскраснелся и разнылся, отёк и принялся крохами да краюхами лезть из головных щелей да пазух на волю вольную. Медведь бросился слепо к первой сосне да повалил её всю, бросился ко второй, к третьей, корчуя столетние дерева, что вешки. Мозг его заструился из проеденного Аксиньей глаза. Аксинья вгрызлась в котиное ухо: «бежим со всех лап, барин!» Но кот и усом не повёл. Он сиднем сидел на земле, трясясь в чёрном страхе, и всё явственнее слышал голос хозяина в собственной голове.

Медведь крутнулся на месте раз, другой, третий, остановился, словно задумался, да расшибся о землю, раздробив могучую голову о надгробный камень. Из морды его пуще прежнего засочилась, забрезжила красно-серая масса, лужею разливаясь по белому могильному песку, точно пластилин, растопленный в бесовском огнище.

Кот стоял недвижим, когда из мозговьей массы сделалось подобие бывшего котовьего хозяина, будто бы тенью растёкшегося по земле. Хозяин лежал на земле во весь рост и качал головою. Аксинья пыталась сорвать кота с места, но тот был ни жив ни мёртв. Аксинья аукнула Аграфену. Пусто. Бросилась блоха в церковь - нету в церкви, бросилась в поле - нету в поле, бросилась по усадебным пристройкам - и там нету. Наеле отыскала в Авдотьевом сарае. "Что ж ты, подлая, делаешь, - ругалась Аксинья на Аграфену, - надобно барина выручать!" На что Аграфена отвечала: "Не я его сюда тянула, не мне за него отвечать. Найду себе другого барина, хоть крота, хоть мышь захребетную". Выбежала Аксинья прочь из сарая, бросилась к ушам котиным, да поздно было: хозяин схватил кота за усы и тянул в медвежью голову, из какой продолжал брезжить ядовитый серый мозг.

Кота сковывал голос хозяйский, доносившийся из ненастоящего, нечеловечьего мира: "Воротись назад, шкалик проклятый! Сколько мышей наплодилось, ты по лесам шляешься!" Очнулся вдруг Штоф, стал усы вырывать из густых твердевших щупалец. Вот-вот, и голова его сомкнётся с зиявшей бездною разверстого медвежьего черепа. Ещё миг, и провалится кот в его истинный ад, распаренный до белого дыма, распалённый до белого полымя, до треска раскалённый, вкрутую сваренный. Тончайшее соприкосновение - кот чувствовал, как дух его уносится в выси вышние.

Аксинья взвизгнула, глядя вверх, в снизошедшую с небес тьму: ехала в ступе, пестом погоняла, метлою дорогу разметала - одноглазая скуластая старуха из снов. Сошла из ступы осиновой, вгрела пестом по мозговью медвежьему. Уложила кота на руки. Пошла меж поваленных крестов и сосен в сторону сплошь ссохшегося чёрного валежника, где когда-то теплилась жизнь.

- Что, коток, не сдюжил дороги? - вопрошала старуха. - Не пужайся, бабка всё знает. Знает, что идёшь. Аксинья своих мыслей не скроет. А ты иди сюда, - старуха впилась сухими грязными скрюченными длинными облезлыми дырявыми подгнившими ногтями в грязную окровавленную слизкую прореженную вонючую котиную шерсть и вытянула оттуда грязную беспомощную испуганную жалкую бледную Аграфену. - Не знаешь ты цену своей подлости. Не пужайся, коток, бабка всё знает.

- Был у меня некогда пёс, Додей звали... - говорила старуха, шлёпая обвисшими губьми. - Злые люди его забили, хорошего сябра забили, забили мои нос, глаза и уши. С тех пор не нашла сабе сябра, не чула, не бачила... Да и не нужно мне то стало. Я завела себе козла. Он мне много тайн раскрыл, да быстро помер - не для человечьего мира натура козловья. Не пужайся, коток. Бабка всё знает.

- Только от судьбы не уйдешь, - говорила старуха, погружаясь в лесную чащу. - Ты будешь со мной теперь, поможешь мне победить зло, - старуха поднесла Аграфену к своему крючковатому носу. - Без нетребной помощи. На твоей приживалке проклятие божественной инвигиляции - сглаз дьявольский, великое Лихо. Это она сбила тебя с пути. Она отняла у покойницы Авдотьи прозорную трубку и показывала самый скверный путь - в медвежью берлогу. Не пужайся, коток. Бабка всё знает.

- Они повязаны с духом волчьим, с духом уборотня, - вещала старуха, пробираясь меж густых скрюченных дерев. - Медведь и блоха знали один другого. Их сущности реинкарнировались в нежить, предсказанную давним проклятием. Блоху звали Сарой. А медведилла - Дора, её родная дочь. Не пужайся, коток, бабка всё знает.

- Со мной жить будешь, коток, - шептала старуха, проходя мимо частокола из человечьих костей и черепов. - Служить мне будешь. Не пужайся. Бабка в обиду не даст.

Повесили Аграфену следующим утром на сосне, а Штоф вместе с Аксиньей и теперь в бабкиной избе живут, хлеб жуют.

Вот вам сказка, а мне кренделей связка.