Бобровские рассказы. Битюцкий розыск

1
Декабрьским вечером года от Сотворения Мира семь тысяч сто девяносто первого, а от Рождества Христова — тысяча шестьсот восемьдесят четвертого, едва воротившись из храма после службы во дворец, Софья велела, не мешкая, призвать к себе князя Василия.
Массивная, вовсе не женственная, она, ожидая князя, мерно вышагивала своими тяжелыми шагами из угла в угол просторной комнаты — так, что половицы постанывали. Комната эта совсем была не похожа на обычную царевнину теремную светлицу. Ибо стояло здесь польской работы бюро — для писания стоя; стоял также и шкаф с книгами. Впрочем - и киот тоже был - во всю стену; иконы в нем тускло поблескивали ризами, освещаемые многими лампадками. Но не было ни одного зеркала. Неохоча была царевна любоваться собою. Не на что было любоваться. Лицо ее имело весьма крупные черты и господствующим выражением его было выражение властности, кроме которого, казалось, ничего больше не могло бы на нем держаться. В комнате царил почти что мрак; только на бюро горели высокие свечи в бронзовом шандале.
Как все неюные и некрасивые женщины, Софья намертво привязалась к мужчине, который, совершенно для нее неожиданно, повел себя с нею как влюбленный человек. Ей было уже почти тридцать лет, и она яростно отбивалась от участи, которая в то время всегда была приготовлена для царских дочерей: провести дни свои в тереме или монастыре. Она отчаянно боролась за иную жизнь - на людях. И главное _ хотела власти.
Теперь - пока - все складывалось как нельзя лучше. Она - уже Правительница; уже стали даже чеканить монету с ее профилем. Чего же еще желать-то? Но...
Но в это время размышления ее прервались. Она наконец почувствовала почти неслышные по ковру, знакомые шаги: то шел к ней Васенька, Незабудка ее, ее только к н я з и н ь- к а ненаглядный...
Действительно: чуть только колыхнулась занавеска на двери - и выступил пред нею Он - Василий Васильевич Голицын. И легко, походкой, имевшей все признаки и уверенности и почтительности, направился прямо к ней.
- Отчего ты промедлил? Ведь я тебя позвала и жду, — тихо, ледяным голосом спросила Софья.
- Вовсе и не медлил, Софьюшка, - ответил князь. - Торопился, со всех ног спешил. - И голос его дрогнул.
- Я уже говаривала тебе, и не раз, что хочу видеть тебя рядом всегда. Всегда, понял? А что люди на то скажут - мне до того дела нет!
Помолчали. Потом царевна села в стоявшее возле бюро кресло и заговорила, негромко и не торопясь.
- Я вчерась и нынче думала вот что. Надобно считать п о м и н к и, которые мы месяц назад в Бахчисарай отослали, -последними. Уразумел? Пора уже починать с крымчаками по-иному разговаривать. Порохом.
- А ну, как сами турки войну начнут, тогда как? - спросил князь Василий. Ему отчетливо виделось, что Софья показывает непонимание военной политики. И отношение свое к ее непониманию Василий Васильевич — не удержался — показал в своем вопросе — чуть заметной усмешечкой. Но тут же пожалел об этом. Потому что Софья, немедленно уловив иронию в словах князя и глядя Голицыну прямо в глаза, отчетливо выговаривая каждое слово, продолжила:
- Стало быть, надо в одно лето разом взять Перекоп и Крым. Накрепко. Турки, я чаю, высаживаться в Крыму не станут... Или станут? - повышая тон, осведомилась она.
- Не ведаю... - тихо ответил пораженный Голицын.
- А кто — ведает? — Софья этот вопрос почти что выкрикнула. И он остался без ответа. Повисла тишина. Не встречая себе противодействия, Правительница умела скоро брать себя в руки. Князь эту ее черточку знал и взял паузу. И хорошо сделал. Потому что, когда Софья задала новый вопрос, он звучал уже легко и почти весело:
- Али у нас войска не достанет, али пороху, али пушек?
- Этого — хватит...
- А чего не хватит?
- А духу... Крымчаки-то нас сколько лет щипали? А  сколько денег мы выкупных за полоненных отдали... Страшно подумать... Да и воеводы счастливого у нас нынче нет...
- Об этом — подумаем, — легко ответила царевна и продолжила - энергично и с напором, словно бы опережая возможные возражения. Чувствовалось, что она говорила Голицыну вполне обдуманные вещи.
- У нас за Доном - порубежная река, как ее звать-то... Бе...Би...
- Битюк* , - уточнил Голицын.
- Вот-вот. Битюк... Да. По этому Битюку надобно скоро поставить новую засечную черту - не слабее Белгородской. Послать туда немедля землемера толкового, людей, чтобы подсобили, охрану им дать. И чтоб землемер прошел с людьми этими тот Битюк сверху донизу, все дочиста обглядел и чертеж сделал. А паче всего - высмотрел бы места, удобные для крепостных строений. Черту сию надобно построить как можно быстрее. И тогда...
- И тогда уже можно с легкою душою Крым почать воевати, а не токмо набеги татарвы отбивать... - с улыбкой, потому что ему казалось, что он верно завершил мысль Правительницы, прямо-таки пропел Галицын.
- Нет-нет, миленький. Крым воевать мы почнем не медля. Сразу, как силу соберем. А воевода счастливый на это дело у меня уже давно сыскан. Сыскан и почтет за честь встать на челе войска.
- И кто же это? - ревниво спросил князь Василии Васильевич.
- Ты, князинька; ты, голубчик мой! Кто же еще-то? - ответила Софья.

2
Иван Жолобов, средний подьячий Разрядного приказа торопился в Воронеж. В путевой бумаге, данной ему в Приказе, твердою, привычною к писанию рукою было прописано, что должно ему, Жолобову, немедля ехать в Воронеж, где его уже ждут вполне готовые к походу полсотни конных да пеших людей - рейтар и стрельцов, воронежских служимых людей по прибору*.
В той же бумаге ему предписывалось еще в Москве взять собою толкового писца, да чертежника изрядного, да «ишо немца на нашей службе сущего», гораздого в том, что именуют поземельным чертежным делом, сиречь в геодезии.
Люди эти из Разрядного приказу были беспомешно Ивану дадены, поскольку в бумаге прописано было, что поездка должна быть исполнена по личному указу Правительницы Софьи Алексеевны. С этими-то тремя людьми и двигался Иван Жолобов к Воронежу.
В Москве же он получил и инструкции, что называется, не для записи. Сказано было ему, что земли, которые он осматривать да чертить едет, - вовсе не пустые; что население, хотя редкое и не совсем оседлое, в них есть; что это, в немалой своей части, беглые да лукавые люди, скрывшиеся от крепости** и податей и занятые обычным крестьянским трудом, да охотою, да рыбными ловлями. Зримого, а тем более, вящего*** вреда властям от них ныне не имеется, хотя денег они в казну никаких не платят.
Ивану сказали еще, что, скорее всего, жолобовы люди с пищалями их напугают. И поделом. Жителям надобно говорить, что вскорости в эти-де места московская твердая власть явится и встанет крепко. Так они бы, люди эти, упрямиться Москве поостереглись, принесли бы скорее повинную да подати почали платить. А ему, Жолобову, права даны будут: те подати брать и расписки с печатью выдавать.
И об особой сложности в деле Ивану также было сказано. Земли те битюцкие вовсе не были ничейными. Они принадлежали архимандриту Козловского Троицкого монастыря Досифею уже лет с десять. Архимандрит тот исправно получал с откупщиков за промысел в этом у х о ж а е**** денежку, и притом немалую, и был, конечно, вполне осведомлен о беглых в своих землях. Но, как сказал Ивану хороший знакомец - разрядный чернильный жучок, московские приказные люди «не токмо до беглых холопов на Битюке доберутся, но и до козловского архимандрита вскорости такоже».
В самом начале июня, когда установилась наконец-то погода и ушла большая вода, Иван Жолобов и приданные ему люди начали движение. Причем, для того чтобы выйти к реке коротким путем, надобно было пойти почти строго на восток,  а сколько пройти - точно не знал никто. Которые полагали - верст сто, а которые - и более того.
Двигались нескоро. Двадцать с небольшим конных, на попечении которых был еще небольшой дощаник - лодка, купленная в Воронеже, ее везли на «колеснях» — не хитром длинном устройстве без привычного каждому «корыта» парой лошадей. Остальные шли пеши.
На второй день пути Иван потребовал немцу лошадь. Рейтар, который превратился по этой причине в пешего стрельца, по такому поводу долго и крепко ругался.
Явной дороги не было. Встречные люди были весьма редки. Завидевши вооруженных, они острого желания витаться* не выказывали; напротив, старались как можно быстрее скрыться.
Наступил пятый день пути.
- С опаской людишки обретаются тута, — комментировал вслух картину безлюдья стрелецкий полусотенный Денис Гульев, данный со своими людьми в помощники и защитники Ивану. - А отчего так? Оченно даже просто. Кто мы? Государевы служилые люди? А с чем сюда пожаловали? Деньгами народ одаривать? Ну, это... вряд ли. Скорее, податью обложить. Этому - поверят. А это - кому пондравится? Досифей-то Козловский их в эти места не задарма пустил, а тут — еще пожалуйте платить. Всякому досадно станет. Так ай нет?
- Очень похоже... - в раздумьи ответил Иван. - На лбах-то у нас не прописано, кто мы суть. На Битюк выйдем - надобно хотя одного такого бегуна изловить.
- Недолго уже. Может, ныне и выйдем на Битюк-то. Изловим «языка» твоей милости. Поспрошаешь, чего надобно...
Воротился посланный вперед разведочный конный. И далеко не доезжая, замахал шапкою, закричал громко, хотя разобрать, чего кричал, было мудрено. Денис, однако, разобрал и повернул к Ивану оживившееся лицо: «На Битюк вышли!».
- - Ну, слава Тебе, Господи! На берег выйдем, на ночевку встанем, а завтра, с утречка, благословясь, и вниз двинем...
- Берега битюгского достигли чуть не бегом. Разбили шатры. Взялись за дело кашевары, запылали костры. Запахло кашею.
- А Иван Жолобов в своей палатке уселся наконец за складной стол, омочил в чернилах перо и вывел, не торопясь, - на чистом полулисте: «Битюцкий розыск Ивана Жолобова». Он явно понимал, что это было не совсем хорошо — писать имя свое в деле, которое, по-хорошему, еще и не начиналось. Грех гордыни. И больно велик был соблазн. Но ведь он хорошо, даже очень хорошо знал свое дело. И был уверен, что выправит* порученное в наилучшем виде. И поэтому оставил т и т у л (т. е. титульный лист) - как написал спервоначалу, не изменяя ничего.

4
По Битюгу шли правым, гористым, или, лучше сказать, холмистым берегом. Дощаник шел на веслах. С него мерили глубину реки, проведывали большие и малые рукава и рукавчики, что отходили от основного русла. Конные проведывали берег от воды, самое большое, на версту. Остальные шли пеши. И им было тяжелее всех.
Первые дни пути по реке Ивану казалось, что «Битюцкая черта», как он мысленно ее называл, — только вопрос времени. И что пройдет, может быть, лет с пять, и этот, правый берег, холмы его, будут усилены каменными и деревянными крепостями и засеками**. Это сделает берег очень неудобным  для развертывания конных татарских войск. Иваново воображение уже рисовало и далее картину, как здесь, под охраной   черт ы, появятся вскорости слободы и слободки, заселенные переселенцами, и этот, новый здешний оседлый народ станет  пахать землю, сеять хлеб, пасти скот... Пойдут дети и внуки.  И им, выросшим на этих берегах, земля сия станет родной, самой щедрой и самой красивой...

5
Шли медленно. Пока солнышко блистало на небе, успевали сделать до пяти «станций», т. е. остановок для снятия местности и нанесения чертежа на бумагу.
Конвой очень быстро обленился: стрельцы в караулах частенько спали, на походе тратили заряды, постреливая птицу и зверя. Очень скоро они посчитали всю эту затею истинной безделицей. Иван этому мешать не хотел, да, пожалуй, и не смог бы. Он и сам прямой опасности не чувствовал и не ждал. Опасность могла следовать от татар, а ими вокруг и не пахло.
Зато появились иные тревоги, которые все более смущали и беспокоили Ивана Жолобова. Например, пришлось убедиться, что сормы, (т. е. мели) на Битюге встречались все чаще и чаще. А что это значило? Это значило, что Битюг оказывается легко проходим, и притом во множестве мест. Следственно, татары могли массою перейти реку. И ранее - уже переходили. Неприступной преградой река не была. Что до самой черты, то, чтобы сделать ее неприступною, строить надо долго и... дорого.
Как в Москве посмотрят на все это, Иван доподлинно не знал, но догадывался. В частности он знал о том, что там, в Разрядном приказе, обретается немало горячих сторонников государственной экономии и сокращения расходов. Под их жужжание идея черты наверху может потускнеть и потерять привлекательность.
Более того. Иван и сам понимал, что если Московскому государству удастся овладеть Крымом, то и нужда в засечной черте по Битюгу, скорее всего, исчезнет. От этих мыслей на душе у него было нехорошо. И новая мысль крепла, не желая уходить из головы: что дело, которое он, Иван Жолобов, ныне правит, — дело это пустое. Не будет здесь засечной черты. Не будет, и все тут...

6
А Денис Гульев слово свое сдержал. Однажды, когда люди Жолобова готовили уже «дневку», перед ним поставили-таки «языка». Был он в бороде и усах, небольшого росту, распояской и в лаптях плохоньких на босу ногу. А глядел исподлобья и недружелюбно.
- Кто таков? - спросил Иван.
Молчание.
- Как зовут, — спрашиваю? - вполне еще терпеливо, но уже громче спросил он снова.
- Димитрий я, - хрипло ответил мужичок.
- А по отцу - кто?
- Антонов сын.
- Прозвище?
- Найденовы мы.
- Откель заявился?
- Из Доброва*.
- Не так далеко...Что робишь?
- Так... По мелочи. Рыбку ловим, птичку бьем...
- Сколько вас?
- Пятеро.
- Земляки-родичи?
- Ну. И татарин один.
- Неужто?
- Истинный крест!
- И что он у вас делает?
- А рыбалка везучий. - И Найденов коротко хохотнул. И был этот хохот до того неожидан, что Жолобов смех резко пресек:
- Чего смеешься? Как подати платить, так вас нетути... Уже весело стало? Вот вытяну плетью - небось, зубы скалить перестанешь!
- Смеюсь, что татарин жениться хочет. Русскую девку взять. Говорит, русские девки лучше всех.
- Да? И далеко этот татарин?
- Недалече.
Иван кивнул головой Гульеву:
- Ну-ка, сведите его сюда!
Пока ходили за татарином, прошло какое-то время; солнце вошло в зенит, и пекло встало немилосердное. По рукам пошел ковш с водой. Вода битюцкая была прохладная, свежая и пилась чрезвычайно легко: буквально летела в желудки. Лошади тоже потянулись к воде; кое-кто из всадников уступил лошадям, хотя известно, что коням нельзя давать опиваться. Кто шпорами, а кто уже и плетьми, с руганью понукали лошадей на берег.
Вот бы шатры раскинуть! Но время обеда еще не подошло, поэтому все стояли и ждали. Хотя каждому больше всего хотелось поесть и поспать после обеда. Сон после обеда - это ведь всеобщая черта московской быта. Известно, что и Гришка Отрепьев, расстрига и вор, погорел в свое время из-за того, что не спал после обеда. Подозрение вызвал: дескать, раз не спи- после обеда - стало быть, не московский человек.
Наконец привели татарина - совсем молоденького. Для вящей важности Иван сошел с лошади и сел на барабан. Приходилось ему видеть, как сиживал эдак на барабане стрелецкий голова, князь Иван Андреевич Хованский, которого метки московские языки Тараруем прозвали. Пустомелей, значит. И впрямь - пустомелей был. Потому и судьбою не вышел. Казнили его. Но на барабане умел сидеть куда как сановито: раз гладит усы да бороду, ноги свои - лапищи расставит широко голову поднимет, руки обе в бока упрет - и пойдет греметь. А голос имел громкий, басовитый издалека слыхать. Ну, прямо картина писаная.
Надумал и Жолобов также сесть, выставил локти, да рявкнул по-татарски:
- Имя - как?
Татарчонок подведенный едва не упал, когда услышал, как его урус-ага (русский начальник) по-татарски спрашивает и вроде сердится. Сбился было, смешался, но ответил с гордостью:
- Я - Мохаммед!
А Иван хорошо знал по-татарски. В детские его годы семья долго жила в деревне неподалеку от Касимова. Вот и выучился. И он отлично понимал, откуда у этого татарчонка горделивость вдруг появилась: звали его Мохаммедом - так же, как Пророка.
- Что ты в русском стане делаешь?
- Помогаю.
- Тебе что, деньги платят?
-    Не за деньги я.
- А как же?
- Помочь мужики обещались.
- Чем же?
- Девушку вашу засватать.
- А пойдет?
- Пойдет.
- Почем знаешь?
- Татарин - тоже человек.
- Наши девки замуж за магометан не ходят.
- Знаю...
- А коли знаешь...
- Татарин тоже человек.
- Что ты заладил: «Человек, человек...». Знамо дело - не скотина... Девку-то уже, поди, заприметил?
- Приметил.
- Где живет?
- В Воронеже.
- Как же ты ее увидал?
- А на базаре. Рыбу ездили продавать.
- И поговорить удалось?
- Удалось...
- Гляди-ка... А родители у ней кто?
- Нет родителей. Сирота.
- Живет, стало быть, у родичей?
- Да. У тети.
- А у той, поди, свои дети есть?
- Есть. Четверо.
- Отдаст. Лишний рот. Лови удачу, бусурман.
- Знаю.
- Будешь жить среди нас. Не ссорься, не бузи.
- Знаю. Бог один.
- Как домой-то явишься?
- Нет дома. И отец-мать нет. Тоже сирота.
- Ну, брат...- Иван только руками развел. - Отпускаю тебя. Ступай туда, откуда тебя привезли. Лови свою рыбу. — И, не вставая с барабана, подозвал Дениса Найденова. Когда татарин, широко шагая, ушел, Иван сказал Найденову:
- Помогает, значит, татарин? Ну, пускай помогает. Однако посмотреть за ним не мешает. Понял? Может, он лазутчик... Татарве может знак подать. Набег вызвать... Поглядите за ним.
- Поглядим, — ответил Димитрий. Но неуверенно. Скорее, Испуганно. Жолобов испуг заметил и усмехнулся:
- Если что... - Иван подозвал к себе теперь и Гульева:
- Мы можем кого из наших здесь оставить - поглядеть за татарином?
- Можем. Вон Илейка Черный ноги до крови растер, идти не может.
- Вот и оставьте его. Пускай и ногу полечит, и за татарином посмотрит. Коня ему оставить. В случае чего пусть в Воронеж али в Коротояк скачет. И упаси Бог промедлить...

7
Дни в походе походили один на другой - как капельки. Снимались после ночи рано - едва только рассвет зачинался по утренней прохладе, когда срывался над рекой ознобисты ветер.
Ели по утрам всегда одно и то же: оставшуюся с вечер кашу или рыбную юшку, если оставалась.
Иван садился на своего спокойного мерина, которого кличка была почему-то «Лысый», хотя у него была вполне достойная грива.
С этого начинался день.
Иван обладал очень острым чувством дистанции. Для тог чтобы оценить расстояние, ширину реки или угол поворот русла, ему нужно было только слегка отъехать вправо и встать чуть выше. С дощаника через каждые сто с небольшим саже ней опускали ко дну мерную рею и кричали глубину:
- Аршин с половиною!.. - Или:
- Два с четвертью!.. - и т. д.
На каждый лист большой черновой тетради ложились примерно три версты. Так и двигались. Немец иногда уточнял углы поворота русла своею астролябией, но многажды уж убеждался в том, что Иван ошибок почти не делал. Разве так самую малость.
Однообразие пути и, собственно, работы изредка нарушалось, но нарушения эти происходили, главным образом, среди конвойных стрельцов и рейтар.
Нашли, например, волчью яму. И до того хитро устроенную, что дозор рейтарский в нее едва не угодил.
Или вот щуку здоровенную сетью изловили — чуть не в рост с человека.
Или меда в лесу добыли хорошего изрядно. Разное было.
Но следов человеческих почти не встречали. Разве что попадется где-то на самом берегу кострище, указывавшее на то, что проходили здесь люди, костер раскладывали, еду варили.  Хотя в двух местах и тележные следы видели. Один - совсем немного ниже того юрта*, где добровских мужиков ” Метили и татарина, который хотел на русской девице жениться;  а другой - еще ниже. И другой юрт был рядом: избушка и  шалаши обычные. Но людей в них никого не было. Прослышали, верно, что землемеры идут, да ушли в лес - от греха подальше. Зато бобров много видели - вовсе непуганых.
Холмы на правом берегу тесно к реке примкнулись. Иван, глядя на них, сказал сам себе, как бы в раздумьи: «А ведь здесь кпепостицу можно ставить... Удобно». И вечером пометил место это на чертеже, написав «Бобровый юрт» - из-за бобров, которых здесь увидели во множестве. Надписал, а сам снова подумал, что, скорее всего, напрасно они сюда пришли. Не будет здесь никакой черты. И города тоже... Хотя не зря ведь говорится, что пути Господни неисповедимы...
Так они и шли, день за днем, делая свое дело, описывая речные берега, мели и прочее - трижды в день творя молитву и с каждым часом все ниже и ниже спускаясь к устью речному - цели всего путешествия.
Достигли устья Битюка только на четвертый день после Покрова. Но особой радости от того, что реку прошли, - не было, ибо устье поразило всех совершенно диким и безлюдным видом. Пошел первый снег, небо было низким и серым. Стало тоскливо - и от безлюдья, и от холода. Поэтому, простоявши только два дня, Жолобов приказал сниматься и двигаться назад.
До Воронежа добрались в самом конце декабря. В городе прочно лежал снег.
Завалившись старыми отписями и иными, в том числе и своими, бумагами, Иван узнал и, памяти ради, наскоро записал кое-что интересное.
Оказалось, что по Битюку первые охочие русские люди появились еще в начале царствования Благоверного Государя Михаила Федоровича. И звали тех охочих людей Кирей Поздоровкин да Иван Немой. Причем, Жолобов предположил, что Немой и был настоящим немым. И взят был в дело Киреем вовсе не вдруг, а чтоб помалкивал о том, какие-такие делишки творил Поздоровкин на правах главного откупщика. А слухи ходили таковы (и Иван про то выписал по бумагам), что они едва не палками забили полторы сотни дорослых бобров и шкурки их с немалой выгодой продали; а что выгода была им в том действительно немалая, Жолобов сразу понял, когда узнал цену откупа, за какую Кирей с Иваном Битюцкий ухожай получили - всего-то тридцать рублев в год. А земли было там - о-го-го! Месяц скачи - не обскачешь!
Потом, правда, не известно, что стало. Может, тот Кирей скоро умер, а может - люди еще более лихие, чем он сам, его к праотцам отправили... Только ухожай вскорости другим до-1 стался.
В воронежской воеводской избе нашел Жолобов и бумага из коей сделал выписку, что, может, около десяти лет спустя за откуп ухожая Битюцкого распря случилась. Дело до кровопролития дошло. Гришку Побежимова, который тогда ухожай откупил, казаки-лиходеи подстерегли, ограбили дочиста,  всю рыбу и шкуры бобровые силой отняли, а самого — едва не убили.
Читал Жолобов бумаги, выписки делал, а у самого мороз по спине ходил. Ведь и ему тоже охотники** вполне могли на дороге встречу недобрую устроить. И кому тогда нужен был бы и весь его труд на Битюке?
С того времени немало лет прошло. А что изменилось! Нет, видать, нечего и надеяться, что земли Побитюжские скоро освоят. Видать, ждет их медленное заселение. И немало лет еще пройдет, прежде чем в этих местах деревнями да селами люди заживут и города поставят.
К весне уже ближе стал Иван Жолобов в Москву собираться. Приготовил набело чертежи, записи полевые в порядок привел, начисто переписал, что надобно. Черновики же, почти все, - в Воронеже оставил. Что лишнюю тяжесть тащить?!
А совсем весной, когда река разлилась, вовсе мелкая сошка, пьяница - истопник печей воеводской избы напоролся на те листы черновые да с пьяных-то глаз и по недоумию своему печь ими растопил; часть одного листочка только и осталась, На нем с немалой потугою едва можно было разобрать записанное Иваном Жолобовым в больших торопях, что тот юрт, который сам Иван тогда Бобровским окрестил, откупал еще и Тимофей Каравайцев, и что совсем рядом там - брод  оказался. Ширина тому броду была шесть сажен, а глубина -  один аршин с четвертью...

8
Однако ничего из этих подробностей Иван Жолобов уже не сведал.
В Разрядном приказе его работу на Битюке сильно хвалили. И в августе даже отпустили со службы домой, под Рязань, - отдохнуть.
А перед самым отпуском имел Иван беседу со своим другом и, до некоторой степени, начальником, дьяком Леонтием Жуковым.  В той беседе Леонтий, немалый умник и человек с большими связями, втолковывал Ивану:
 - Я вижу, ты, Иванушко, что-то невесел стал, голову повесил. Устал поди, в своем хождении? Ничего, дома отдохнешь. Уж я-то ведаю, какие твоя матушка Меланья пирожки печет, - язык проглотишь. Они тебе сразу силу дадут.
А ее немало вперед потребуется. Хотя много-много еще \неясного. Вот, готовим поход на Крым... Но ведь мало кто   верит в победу... Больше всего победы хочет Правительница,  а для чего? Да чтобы за престол уцепиться.
- Неужто царствовать хочет? - ахнул Иван.
- Еще как!
- Баба на троне? Такого у нас со времен Ольги не бывало… Хотя… Глинская ведь правила…
- Вот-вот… И у Софьи уже за спиной мир с Польшею имеется. Хотя и это ей духу не придает. Зла, как собака. Бедный ее князинька чуть не каждый день выволочку получает…
- Опалой пахнет? – осторожно осведомился Иван.
- Шире, шире, брат, бери! Злится Правитебльница по одной только причине. И причину эту зовут Петр Алексеевич, братец ее сводный. Растет ведь царевич. Силу набирает.
- А Иван Алексеич – что же?
- А что Иван Алексеич… иван Иваном и остается. Горе одно. Он ведь Петра старше. А умом – не вышел. Так что фортуна, по всему видать, Петру благоволит. И Софьюшка это понимает. Не может не понять. Войдет Петр в полные лета и трон получит. Куды тогда сестирце деваться? А полюбовнику ее, Василию Васильевичу, куды деваться? -  и закончил, понизив голос. — Не миновать — в монастырь али в ссылку.
- А ни та, ни другой, видать, не хотят?
- Не хотят. Верно разумеешь. Так что скажу тебе: с года на год перемен следует ждать. Великих. Я Петрушу знаю. И жду хорошего. И тебе, я чаю, тоже хорошо станет. Работы будет - невпроворот. И не напрасной. Петруша - мальчик не промах. Мы с ним можем до небес подняться.. Уразумел?
- Уразумел.
- А это, - Леонтий кивнул на Иванову писанину и чертежи, — это, может, кому и любопытно будет почитать. Лет через двести. Или даже больше.
И рассмеялся весело.

9
В тысяча шестьсот восемьдесят шестом году от Рождества Христова Петру Алексеевичу было четырнадцать лет, До его реального воцарения оставалось совсем немного времени. Совсем немного времени оставалось и до начала бурной петровской эпохи.
Что касается Ивана Жолобова, то о его судьбе верных сведений мы не имеем. В петровские времена, правда, известен был прокурор Штатс-контор Коллегии Жолобов. А тот ли это был Жолобов или не тот - неведомо...