Бобровские рассказы. Незаконные жители

1
Политические новости в семнадцатом веке распространялись небыстро: со скоростью лошади. В начале сентября 1698 года старооскольский воевода Иван Тевяшов отъехал из города в деревню - отдохнуть. Он, вообще говоря, московскими высокими делами интересовался мало. У него своих дел было по горло. Паче же всего донимали доправки -т.е. доборы податей с населения.
Воевода не мог спокойно даже слышать разговора на эту тему: начинал трястись мелкой дрожью, кричать, покрывался потом и краснел - настолько все это ему надоело. Он иногда даже злобно думал, что и воеводство-то его Москве нужно только для того, чтобы добирать недоимки.
И вот он, Тевяшов, от этого всего устал. И сам себе обрадовался, когда решился наконец плюнуть на все дела и поехать отдохнуть.
Первого сентября он отправил отчет в Москву, где отмечал, что доправки идут, хотя и туго, причем самую большую сложность они имеют в Побитюжье, где «...вверху по реке Битюку с упалыми* притоками по обе стороны... живут слободами и деревнями русские и черкасы** многие люди» и всеми средствами избегают платить.
Однако сколько дней ему повезет отдыхать - воевода не ведал. Ехал и со страхом ожидал, что вот-вот да и заклубится на дороге пыль, и догонит его потный и серый от усталости верховой и, сдерживая дыхание, протянет ему свиток с печатью, прочитав который, придется тут же возвращаться в опостылевший Оскол, брать охрану крепкую и пускаться в какую ни то глушь - добирать деньги, не взятые там полгода, год назад или даже больше того.
И точно. День только с небольшим и удалось Тевяшову отдохнуть в деревне: всласть поспать, наесться щей с убоиной, напиться домашней темной браги, ночью еще раз выспаться, проснуться утром с недоверчивой легкостью в голове и теле, впервые за долгие времена обрадовавшись жизни, как вдруг...
Вот он и гонец - такой, как и предполагалось: верхом, усталый, пыльный, потный. А вот и грамота, какую верховой привез. Из грамоты той следовало извещение Тевяшову, что в Москве и в Московском Государстве теперь царем первым - Петр Алексеевич, а Софья, сестра его, поелику схотела брата Петра жизни лишить, находится в монастыре Ново-Девичьем и выезду оттуда по своей воле не имеет. А далее в грамоте указывалось, что дела свои воевода должен продолжать и посему надлежит ему без промедления отъехать на Битюк-реку. А ехать бы ему, Тевяшову, на тот Битюк, дабы собрать деньги с тех, которые используют угодья, землю пашут, сено косят, хоромный* и дровяной лес рубят, мельницы ставят и займища** займают, но податей не платят.
Проклял Иван вслух свою долю мерзкую и в Оскол коней велел гнать, конвой брать, чтобы на Битюк тот чертов отправляться. Не вышло у Ивана отдохнуть. Он и сам без грамоты доподлинно знал, что так и есть: люди на Битюк едут - от русских и черкас, хозяйствуют на земле без запретов, а денег Москве не платят.
Поэтому еще и не видал Иван тех людей, еще только готовился туда явиться, а уже зол был на них без меры, ибо из-за них отдыха лишился. Ехал и злорадно думал, какую бучу он со своими людьми устроит на Битюке тем, которые безданно-беспошлинно живут на битюцких берегах. Уж он-то им задаст...

2
Чтобы из Старого Оскола до Битюка добраться, нужно было двигаться на юго-восток. Местность все была степная. Редко-редко встречались лесочки - у небольших рек. Пашни встречались нечасто, а в степи царили во всей своей силе полынь да ковыль.
А люди - жили. Людей было даже больше, чем предполагал Тевяшов. Слободам счет шел на десятки, а если начать сгонять людей со дворов да жечь жилища - счет пепелищам пойдет на  сотни и тысячи. Жилье почти везде было худое* - землянки; редко какие-то избушки, топившиеся по-черному. Особенного  довольства видно не было. Крупных селений не встречали. На  берегах речек только, чаще у удобных переправ да бродов ютились по нескольку крыш - соломенных да камышовых...
Переправились через Дон. В этом месте он был неширок  и неприветлив. Вода казалась свинцово-серой, а берега были пусты.
Когда вышли на очередную речушку, а у брода строения увидали да в низиночке - двух лошадей, корову справную и сколько-то коз да овец - решил воевода здесь дневку** сделать, дать отдохнуть людям да лошадям и поспрашивать жителей кое о чем.
Разбили неподалеку палатки свои, пустили коней попастись, еду стали готовить на костре... Устраиваться, одним словом.
Однако вдруг небо как-то быстро-быстро потемнело, набрякли тяжелые тучи, и пошел летний ливень - один из тех ливней, которые летом не так уж удивительны для восточных областей Европы. Дождь то слабел, то усиливался; страшные грозовые тучи ходили по кругу и не гремели даже, а, что называется, грохотали. Было жутковато.
Тевяшовы люди кинулись по палаткам - ливень переждать. А когда дождь прошел - воевода велел наведаться к реке: привести местного человечка. Посланные ушли и вернулись скоро с промокшим до нитки бородачом. Он вошел к воеводе неуверенно, даже боязливо.
- Садись, не робей, - сказал Тевяшов бородачу. Почувствовав, однако, в вошедшем какую-то напряженность, успокоил:
- Не бойся. Иди ближе. Не съем я тебя. - И воевода показал вошедшему место на скамье. - Мы все же у тебя в гостях. Как тебя зовут? Чей ты?
- Не все ли равно, - глухо ответил на вопрос хозяин.
- Не хочешь говорить - не надо. - Тевяшову стало весело. Куча вооруженных людей окружала его. Подобно коту, который нередко играет с обезумевшей от страха мышью, воевода тоже удумал поиграть с этим мужичком. И продолжил:
- Давно здесь сидишь?
Мужик помолчал немного, как бы раздумывая - отвечать ли, и нехотя ответил:
- Пятый год.
- С семьей?
- Ну. Баба есть. И детей двое.
- А где они?
- А зачем тебе?
- Боишься?
- Боюсь.
- А чего ты боишься? Честному человеку нас не надо бояться. Ты ведь честный человек? Честный?
- Ну. Никого не убил - не ограбил. Ничего не украл.
- Это хорошо. А вот скажи: ты подати исправно платишь?
- Кому?
- Как кому? Великому Государю нашему Петру Алексеевичу!
Мужик недоверчиво покачал головой:
- Сколько-то лет назад здесь тоже какие-то московские люди дневали, так рассказывали, будто на Москве, вроде, царевна сидит, правит, а братья ее меньшие в пору еще не вошли... Или нет?
- Была царевна, верно. А теперича ее со стола ссадили* и отправили в Девицу**. Петр Алексеевич нынче у нас царем.
- А долго ли усидит?
- Но-но! Ты язык-то попридержи, отвечай по-строгости: будешь ли платить подати Государю Московскому?
- Не... Быть не может.
- Чего быть не может?
- Я говорю: быть не может, чтобы царь в наших местах бывал. Я бы знал.
- Дурень ты, что ли? Подати для них вовсе иные люди собирают!
- Не. Этим я денег не дам.
- Вот! Сам сказал!
- Ну и сказал, дак что?
- А ты знаешь ли, что и как бывает тем, кто податей не платит?
- Я чаю, по головке, поди, не гладят.
- А по спине плетьми-то гладят!
- Нет, ну коли бы царь денег попросил, я бы дал. Не замедлил.
Хозяин усмехнулся. Он уже пришел в себя. Испугу не  было. - А к людям его у меня доверия нету. Они, навить, на Москву не все денежки везут. Себе оставляют...
- Ах, ты... Что же, и я, воевода оскольский, сюда красть приехал? Да я тебя за таковы слова...
- Может и не ты, а люди твои. За всеми не усмотришь...
- У меня не крадут!
- У тебя, может, и не украдут. А у меня украдут, точно.
- Стало быть - не будешь платить?
- Не буду!
- А другие?
- За других не знаю. Но многие - тоже не будут.
- Ну это мы увидим! - и Тевяшов тяжко хрястнул кулаком своим по столу.
- И смотреть не надо. - Хозяин очевидно издевался:
- Не доберешь ты, воевода, денег. Свои доложишь.
И тут разгоряченный разговором воевода должен был для себя отметить, что не миновать, видимо, выкладывать свои денежки, дабы хоть что-то с Битюка привезть. Выходит, прав мужичок. Порвавшись было в сердцах озлиться и выгнать его вон, воевода сел на место и спросил, помолчав:
- Откуда ты бежал-то на Битюк?
-  Под Курском моя деревня.
- Ты так вот и решился? Один убег?
- Зачем один. У меня попутчик был.
-  Кто таков?
- Так... Пимокат* один.
- Молодой?
- Молодой. Неженатый. Он в Курске жил, в слободе.
- И что в той слободе сделалось? Двор сгорел, что ли? Что за нужда ему была сюда бечь?
- Его отец родной со двора согнал.
-  Как так? Наследника и согнал?
- Братец старший подгадил. Не захотел, вишь, мастерскую делить. Наговорил на братца напраслину. Вот отец и согнал младшего сына со двора.
- Стало быть, изгоем младший стал.
- Ну. Я с ним на торжище в Курске стакнулся. Вот он мне там и говорит: поехали-де на новое место. Знаю-де, хорошо там будет. Ну я и согласился.
- А где он нынче, этот пимокат?
- А нету. Прошлой весной занемог и умер.
- Ну, а ты?
- А я из родных мест девку взял и сюды привез.
- Увозом оженился?
- Зачем увозом... У нас все чин-чином было. Запой. Свадьба. Она сюды своей волей приехала.
- Это хорошо! А подать царскую ты все же заплатишь. Мне заплатишь. Мы у тебя заночуем, а утром дальше двинем. За постой я тебе платить не стану. Но льготу дам. Подать возьму с отсрочкой. На обратном пути... Скажи, далеко ли до Битюка?
- Коли завтра двинете - за день дойдете. Прямо на солнце и держите.
И, действительно, утром все отъехали. А хозяин мрачно глядел им вслед, в сердцах плюнул и ушел к себе в избушку. И мрачность его была легко объяснима. Он ведь из-под Курска отъехал для того, чтобы избавиться от поборов. И он только-только задышал: телку до хорошей коровы довел, лошадь молодую купил, и - нате вам, пожалуйста, снова... эти... лезут. И  можно не сомневаться: заглянет воевода на обратном пути. И руку за деньгами протянет... Тьфу!

3
Читатель, наверное, обратил внимание что хозяин как-то уж очень вольно с воеводою разговаривал. Даже спросил  ехидно: мол, долго ли Петр Алексеевич на троне просидит? Таковы слова в другое время вели ко многим неприятностям. Но дело в том, что и сам воевода, и многие тогдашние люди думали примерно так же, как этот хозяин. То есть полагали, что вопрос о том, кто будет в Московском Государстве царствовать, окончательно не решен. Вполне допускали, что Софьюшка може из монастыря вывернуться и стать опять Правительницей. А с Петром поступить бы сообразно обстоятельствам.
Неясен был в то время еще вопрос о власти. Вернее, не вполне ясен. Поэтому и позволяли люди иногда себе быть снисходительными к своим и чужим словам.

4
ПУТЬ К Битюку занял, действительно, около дня. Настроение у воеводы было отличное, и он, сидя в седле, говорил  своим людям довольно:
- Скажу я вам, ребятки, - места здесь больно хороши: леса есть, воздух свежий, солнца много, земля жирная, родить будет богато. А что людей мало, то ничего. Сейчас мало - будет много. Дорог нету - появятся. И города здесь тоже будут.
В это время как раз и открылся им вид, от которого у всех захватило дух. Они стояли на не очень крутой горе, а внизу блестел несколькими рукавами сразу тот самый Битюк. За ре кой начинался густой лес, и тянулся он по обе руки до самой  дальней дали. Внизу же у реки увидели несколько крыш.
- Вот это да! - сказал воевода. - Ну и картина! Ну-ка спуститесь к реке, найдите кого-нибудь.
Ехавший рядом мрачного вида стрелец с густой бородой ответил:
- Да где его найдешь, кого-нибудь-то? Все попрятались… - Однако лошадь тронул и поскакал вниз - искать. Подождали какое-то время. Пока стрелец не вернулся, везя на лошади впереди себя совеем еще мальчонку. Причем очень крепко держал его, поскольку мальчонка этот все время пытался спрыгнуть с лошади и убежать. Стрелец не стал ссаживать его на землю, и воевода спросил:
- Как звать тебя?
Мальчонка шмыгнул носом:
- Егором.
- А чьи это крыши там?
- Слободские.
- А что за слобода?
- Бобровская.
- Чудное какое-то название...
- У нас тут бобров в округе много.
- Сколько тут, - прикинул вслух воевода. - Верста будет? Вот и давайте туда. Посмотрим, какие там бобры.
И до слободы далеко еще не доехали, а под ноги лошадям уже кинулись злые собаки и громким, даже яростным, лаем известили округу о появлении чужих. На этот шум осторожно стали   выглядывать из окошек и оград встревоженные лица - старые и молодые. А когда в слободу въехали - у дворов уже стояли настороженные, внимательные жители кто – с лопатой, кто с косою, а кто и с топором, опущенным к земле и в траве не видимым.
Приехавшие остановились. Воеводский писарь Филька Данилов слез с лошади, стал похаживать, плетью поигрывать да весело покрикивать:
- Гой, вы, люди добрые! Приехал к вам по московскому указу воевода оскольский Иван Тевяшов и люди его служилые!
- По какому делу? — спросил громко высокий светлобородый богатырь у ближнего двора.
- На Москве велено с вас подати взять.
- Подати? — удивленно и весело переспросил коротышка в рубахе навыпуск и с пастушьей плетью на плече. И удивился еще раз:
- Ишь, ты! А много ли?
- По-разному будет... Которые платили...
- Которы - раскоторы... - явно поддразнил коротышка.-  А вы нас-то знаете? Имена наши да прозвища, а? Знаете?
- Перепишем!
- Перепишете? - насмешливо растягивая вопрос, пере спросил богатырь с бородой. - А мы так и назовемся? А? - И,  обернувшись к людям, спросил:
- Назовемся?
- Как бы не так! - выкрикнул кто-то.
 - Не хотят называться-то... - как бы удивляясь, заметил  бородач.
Я - Стало быть, не назоветесь? - крикнул Данилов, поднимая вверх руку с плетью.
- Как есть, не назовемся! - сказал коротышка.
- А коли так, - Данилов обернулся к воеводскому конвою: - Взять его!
Воевода молчал, очевидно, соглашаясь со своим настырным слугою. Трое всадников соскочили с лошадей и I бросились к шутнику-коротышке. Но в то же мгновение вокруг коротышки встали люди и заслонили его. Конвойные замешкались, очевидно, не зная, что делать, потоптались было перед живою изгородью и в нерешительности стали оглядываться на начальство. Видя такое дело, воевода скомандовал им: «Назад!».
И тут же раздался такой оглушительный свист и хохот слободских жильцов, что с испугу истошно залилось лаем все местное собачье множество.
«Ну вот, - со злобою подумал воевода. - Буча уже есть, а дело московское я, по всему видать, не справлю. Не дадут».
Данилов наклонился к воеводскому уху и почти крикнул:
- Может, пальнуть?!
Но воевода после некоторого размышления не позволил.
- Ты посмотри, что делается? — он повел рукой. Вокруг улюлюкала и смеялась толпа.
- Выстрелишь - сомнут. И костей не соберешь. Что тогда делать станем, а? И сам себе ответил решительно:
- Ничего не станем делать. Ничего. Надо найти место для стана. Устроимся, осмотримся... Время есть. - И тронул лошадь вверх по тропе. А за ним потянулись и все остальные, кто с ним был, — и конные, и пешие.

5
Выше Бобровской слободы разбили нежданные московские пришельцы стан, выставили караулы и все как будто успокоилось. Воевода принялся ждать. И с улыбкой слушал призывы Филимона Данилова взять слободу приступом, пожечь все к едреней Фене, а жителей перепороть. Всех. А зачинщиков повязать и отвезти в Оскол или, того больше,  - в Москву. Тогда-де и другие сразу недоимки принесут. И вся недолга. Воевода отвечал:
Может быть. Может быть. Хорошо, коли принесут. А может, с дубьем на нас пойдут. Кого-то мы, конечно, огнем порешим. А пока заряжать станем, толпа на нас налетит - и конец нам будет. Но я не того боюсь. Боюсь я, как об этом все! на Москве проведают. И скажут: «И что это за воевода такой, который до смертоубийства дело довел: мы ему такового приказу не давали». И помоги, Боже, от таких недоимок мне живу остаться. Под стражу возьмут. В Москву привезут. Судить станут. А Москва бьет с носка и слезам не верит. Если и уберегу голову от топора или шею от петли, то ссылки не избежать Повезут за Камень*. Одной дороги будет с год. И подохнешь там, как собака. И причастие некому будет принять. И креста, поди, на могиле не поставят. Вот что страшно. А посему мы здесь будем сидеть и ждать. Авось найдется добрый человек. Явится да и назовет всех поименно. А мы ему за это заплатим. А заодно и слушок пустим: мол, тем, кто деньги отдаст, пусть и не сполна, опасаться-де нечего. Теснить мы их не станем. Есть же здесь умные головы... Не может быть, чтоб не были. А коли так — будет мне, воеводе, ночной гость. Захочет он себе и слободским покоя. Войдет он ко мне и скажет: «Я к твоей милости, воевода...».

6
- Я к твоей милости, воевода, - сказал вошедший ночной гость. Одет он был обычно: порты, рубаха, лапти. Борода - редкая, молодая. - Снизу, слободской я.
Воевода, который еще не ложился спать, вышел к ночному визитеру, набросив на рубаху нательную верхний кафтан. Вышел и сел за стол. Ему вынесли кружку квасу. Прихлебывая его маленькими глоточками, воевода не без любопытства поглядывал на вошедшего, и, хотя, Тевяшов старался напустить на себя вид серьезный и важный, внутренне он был очень доволен и рад за себя. Прошло только три дня с момента бесславного отступления в сопровождении собачьего бреха, свиста и смеха поселенцев. И вот — он, тот самый, ожидаемый тайный ночной пришелец, на коего у него, у воеводы, была-таки надежа немалая. Надежа эта начинала сбываться. Стало быть, не напрасно он, Иван Тевяшов, который год на воеводстве сидит и делами правит.
- С чем пришел? - спросил Тевяшов и квасу хлебнул.
- Список принес...
- Ну-ко, ну-ко. - Воевода взял листок и стал читать. Прочтя, спросил:
- Сам писал?
- Сам.
- Стало быть, так. Что список принес - за то спасибо.
- Я чаю, теперь слободу-то жечь не станете?
- Вестимо, не станем. А недоимку отдадите?
- Не ведаю.
- Отдадите-отдадите. А лучше ли будет красного петух под крышами ловить, пожар тушить да добро терять. Подумай.
- А ты как думал? Государевых-то ослушников, да и миловать?
Помолчали. Заметив беспокойство гостя, воевода сказал:
- Ты погоди, коли бежать хочешь. Ты список принес. Это служба денег стоит. Нако, вот, возьми, - и положил на край стола монету. - Прими ефимочку.
Ночной пришелец покачал головой:
- Возьми ее себе, воевода.
Долго оба молчали.
-Что же мне, - спросил гость незваный, - насчет плетей
так и передать?
- Так и скажи. Как тебя звать-то/
- А никак. Нетя я. Нету меня, и все тут.
И исчез. Как сквозь землю провалился.
Позвал тогда воевода Данилова-писаря, велел тот список бобровских жителей перебелить, а принесенную бумагу тут ж сжег на свече. Посидел в одиночестве, подумал, и, видать,  легкими были думы его. Потому как тяжко вздохнул и велел всем своим начальным людям собраться.

7
Собрались. Сели вкруг стола: сам Тевяшов, писарь Филимон Данилов, голова стрелецкого конвою Киреи Рубакин и еще двое - всего числом пятеро - думать, что делать. Решили честью просить еще раз народ битюцкий деньги отдать доброй волею. Ну, а коли не отдадут...
На что Кипей сказал мрачно:
- Хочу тебя зараньше упредить, воевода: сил у меня, чтобы под плетьми платить заставить, нету. Я чаю, что они, скорее народ окружной соберут, а не дадут нам силой деньги взять. А кровь проливать - нужды нету. Они ведь только упрямые мужики. И не супостаты. И государю нашему не враги. Ты же не станешь грех на душу брать? Я - тоже.
- Шутишь, брат, мрачно сказал Тевяшов. - Прикажу стремить — выстрелишь!
- Выстрелю, - вздохнул Кирей. - Да только стрельба ничего не даст. Сомнут нас. А тебе охота ли от толпы, без чести, смерть принимать?
- Почему без чести? - усмехнулся воевода. - Смерть самая честная - по государеву повелению. А прав ты, Киреи, в том, что по любому случаю погибать лютой смертью от толпы радости нету.
Помолчал воевода; даже губами зашевелил, словно бы в голове некие
слова проговаривая, вздохнул и сказал:
- А посему вот что: велю я завтра на распоследний последок спросить у народа: может, кто согласен своею волею деньги отдать... А не отдадут... Ну, что же... Уйдем, но скажем, что бы на себя пеняли, коли из Москвы сюда вскорости большая сила явится.

8
Занялось утро. Лазоревый, чуть с зеленью небесный цвет - в том месте, где яростно вспыхнуло утреннее солнце и полезло на глазах вверх по небосклону, исчез, поглощенный свежей  голубизной. Пряный запах пошел от грелой земли, и пары не  густого тумана залегли над рекой, чтобы чуть спустя времени  уйти в воду, обещая теплый и солнечный день с непременным  ливнем после полудня.
Воевода сел на коня. Лошадь, отдохнувшая за день, пошла легко и горделиво. По случаю такого вот торжественного выезда, оделся Тевяшов в праздничный кафтан, сшитый по-польски, с откидными рукавами. Сидел воевода в седле даже с некоторою спесью, что в целом и требовалось. Требовалось произвести нужное впечатление на бобровских слобожан. Двое пеших из конвоя вели воеводскую лошадь под уздцы. А сзади двигалась конно и пеши вся братия воеводская.
Народу в слободе за ночь стало, кажется, намного больше. Жители стояли молчаливые, настороженные, и смеху - как давеча - слышно не было. Дождавшись, когда все его люди вполне его окружат, Тевяшов потянул поводья, остановил коня, обвел местных жителей жестким взором и сказал такую речь:
- Прошлый раз вы здесь много смеялись. Сегодня уже, я чаю, вам не до смеху. Добро. Поумнели, стало быть. Это бывает. А только скажу вам так: я мог бы приказать стрелить, но не приказал. Не захотел смертоубийства. Не стал брать грех на душу. Но мне ведомы люди, которые в вашей слободе оседло живут. И налогов не платят. Назвать? (Пошел по толпе легкий тревожный шум).
Воевода развернул бумагу:
- Нефед Скороваров. Карп Путинцев. Григорий Халянин. Крисан Уласов. Павел Турищев. Карп Болдырев. Иван Попов. Варлам Струков. Евсей Найденов. Никифор Долматов. Улас Мещеринов. Петр Скоморохов. Степан Пчелинцев. Фетис Куркин. Филипп Соложеницын. Осип Попов. Михаил Лихачев. Еремей Слепченков*.
После каждого имени воевода делал паузу. Закончив чтение, Тевяшов продолжил:
- Вот так. Восемнадцать душ**. - И снова глянул вокруг. - Дворов, пожалуй, поболее будет. Имена их в Москве узнают. Узнают и что-нибудь да прикажут. А когда прикажут, то и людей пришлют. Для того чтобы этот приказ исполнить. В точности. И коли прикажут порохом стрелить и домы ваши пожечь, то постреляют и пожгут. Молите Бога пока-что - чтобы не я получил тот приказ. А коли получу - приду к вам! бить и жечь. Больше скажу. Буду сюда проситься. Уж больно мне хочется услышать вас сызнова. Не то, как вы потешаетесь. Это я уже видел и слышал. А то, как вы станете выть да реветь со страху...
А пока оставайтесь и ждите. Когда мы воротимся - того сказать доподлинно не могу. Не ведаю. Ведаю только, что воротимся. И молите покуда Бога - чтоб дал вам жизни покойной хотя бы с полгода.
Сказавши это, Тевяшов шапку богатую снял, крупную свою голову - лысую, с легким седоватым уже пушком показал, однако кланяться народу не стал. Надел шапку, развернул коня и прочь поскакал - вверх от реки. И свита вся за ним тоже — с гиканьем и свистом. Толпа же бобровских и иных людей из ближних слобод проводила слуг царевых молчанием. И расходились они восвояси также в молчании. Говорить было, собственно, и не о чем. Все было ясно и без слов. Каждый воспринял воеводскую угрозу, как вполне реальную. Приедут. Побьют и пожгут. И весь вопрос стоял только в одном: когда?

9
Предсказание, или, правильнее сказать, угроза, произнесенная воеводой Иваном Тевяшовым, немедленных последствий не возымела. «Битюцкие» наши жители вздохнули спокойно. Стали думать, что доклад оскольского воеводы до московских чинов не дошел, а может быть, не был даже написан. А может быть, был написан, но не был отправлен. Но год спокойной жизни битюцкие получили. Пахали землю, пасли скот. Растили себе детей. И того, конечно, не ведали, какие события произошли в Москве и откуду у государства явилась острая нужда в деньгах.
Государство вело войну с Турцией. Целый еще год оставался до Константинопольского мира с Портою, который будет заключен на тридцать лет. А когда его наконец заключат, Петр без передышки ринется на Швецию. А насколько первоначально война с Карлом XII была несчастлива для России - про то известно всем.
Но пока со шведами войны еще не было. В период затишья пришлось Петру заниматься делами жизни внутренней. Вот в это-то время, скорее всего, и узнал Петр Алексеевич о битюцких благостях: длинном и жарком лете, теплой осени и зиме, которая — когда с морозами, а когда и вовсе мягкой бывает. А уж о земле и говорить много нечего. Чернозем- то тамошний куда щедрее, чем тощие земли Подмосковья или костромской округи.
А случилось это так.

10
Здесь надлежит сделать остановку в сюжете и обратиться наконец с некоторыми пояснениями к читателю.
Когда автор берется писать историческую прозу, то перед ним, быть может, не сразу, но встает во всей силе своей вопрос о соотношении вымышленного и документального в тексте. 
Опыт показывает: когда сюжет продуман, главные герои расставлены по местам и каждому из них уготована определенная роль - стоит только предположить, что теперь вот уже непременно все в порядке, и написать... ну, скажем, главу или, может быть, чуть больше, как выяснится вдруг, что срочно нужны герои помельче, о которых в самом начале автор и не думал. Оказывается, чтобы главные колеса механизма -  «главные герои» задвигались, нужно, чтобы задвигались колеса помельче. Но авторская проблема не только в этом. Если  с главным героем все более или менее ясно: ясно, чем они начнут и чем закончат в сюжете, то попутчики главных, И герои помельче, появляются даже иногда и неожиданно для  автора. Пять минут назад нужды в таком герое и не было; но  вот нужда явилась — и автор «на ходу» должен выдумывать - как он одет, этот попутчик сюжета, какой у него возраст, пол,  как его зовут, чем он занят... Однако это еще ничего, когда такой эпизодический герой мелькнул, да и пропал.  Бывает, когда он начинает расти и выпячиваться против воли  автора. Последний на него сердится, даже негодует, но ничего поделать не может. Герой доказал свою необходимость и даже  незаменимость, и автору уже не обойтись без него. Наверное,  в этом состоит какая-то правильность при изображении исторического сюжета. Автор полагает, что это так. Но объяснить все доподлинно не может.
Такой вот герой и у нас появился - воеводский писарь Филимон Данилов. Многих наших персонажей судьба уже прибрала. Всесильный при Правительнице Софье Василий Васильевич Галицын после воцарения Петра был отправлен в ссылку в Каргополь. Софья закончила свою жизнь тоже не самым лучшим образом. Затворенная под строгий надзор в Ново-Девичий монастырь, она, эта «великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполненная дева», умерла там же в монастыре своею смертью в 1704 году.
А наш герой Филимон не только жив остался, но и поучаствовал в дальнейшем развитии нашего сочинения. За что, правду сказать, автор ему, Филимону, очень благодарен. Ибо человек сей, который в известное нам время сопровождал воеводу Тевяшова, спустя год оказался совсем недалече от Петра – в числе его писарей.
Однажды Филимону пришлось переписывать набело
краткую петровскую записку, в которой царь велел узнать доподлинно о климате и условиях хозяйствования по Битюку. Сделал тогда Филимон копию монаршей записки, заложил ее поглубже до удобного случая за обшлаг и стал ждать нужного часу. Час тот представился дня через три, когда Филимон на короткое время оказался наедине со стольником Семеном Языковым, человеком, который в то время был к царю весьма близок.
Снова зашла речь о Битюке и о том, что для проведывания надо бы послать туда людей, и тогда Филимон сказал Языкову:
- А зачем туда нынче людей посылать? Я сам там недавно был и много чего знаю.
Языков велел:
- Ну, тогда садись и пиши все, как есть, Государю, а я твою бумагу Петру Алексеевичу передам.
- Я тоже хочу...
- Ч т о-о?
- Хочу сам явиться пред царские светлые очи...
Языков почему-то не стал гневаться, а сказал почти что весело:
- Вестимо хочешь, кто же не хочет?
Подумал и согласился важно:
- Ладно, так и быть. Пиши бумагу. Однако помни: буде бестолково напишешь - не покажу тебя Государю.

11
«Государю Великому Петру Алексеевичу Филька Данилов, рай твой недостойный, здоровья желает на многие лета, и слуга его покорный отписывает почтительно по его Государя Петра Алексеевича повелению, каково на Битюк-реке людишки ныне живут да каково там кормитися хлебопашцам черным людям, простым без звания всякого християнам, понеже аз Филька Данилов с год тому на той реке был в подручных У оскольского воеводы Ивана Тевяшова, что послан был туда, ибо тамошние жители денег в государскую казну не платили и за теми битюцкими жителями большая недоимка числилась. Жителей там о ту пору было немало. Однако отобрать деньги нам не случилось, понеже жители те добром ничего не дали, а того ради силой чтоб взять - на то измалодушествовал. Тевяшов воевода, ибо не велел палить из ружей, убоявшись, что пока окружные люди другой раз заряжать станут, их толпа сомнет и жизни лишит. Потому и Твое, Государь, повеление исполнили. Коли прикажешь меня на Битюк послать, я того малодушества вдругорядь не допущу, с корнем ослушников вырву, избы пожгу, зачинщиков в железа заковать велю, а на инших страх нагоню великий.
А жизнь на Битюке том не дурная. Лето под весеннюю и иную работу времени немало. Травы растет там много и на сенокос до дождей ведрошных дней куда как хватает. Стало и жительство на земле там годное, а паче всего хороши земли - зело тучны да плодовиты. Так что буде туда люди хрестьянские переселяться станут - жалеть о том не будут Да и тебе бы, Государю Великому, порадеть о народе  нашем и позволить переселяться на Битюк-реку тем людишкам кои в наших московских местах совсем оскудели, и им то на Битюке жизнь чуть ли не раем покажется.
Ко писанию сему к тебе, Государю Великому Петру Алексеевичу, Филька Данилов, раб твой недостойный руку приложил и здоровья желает тебе Государь на многие лета...»
…Шел Филимон вслед за Языковым к царю и дивился: как это Государь в таком невеликом доме жительство имеет.  Но еще больше удивился писарь, когда они вошли в собственное царское жилье - горниц, совсем махонькую, коей потолка сидя царь головой своей едва не доставал.
- Ну! - Петр живо повернул к вошедшим двоим круглое  бледное лицо свое и буквально впер в Филимона взор:
- Кто таков? Речи!
-Это Государь, тот человек, что о Битюке тебе третьего дни запись предоставил, - сказал Языков без особой робости.
- Ну?! - и Петр живо встрепенулся, безошибочно вытряхнул из бесформенной бумажной кипы на столе (где кроме бумаг стояла и простая чашка с кашею) Филимонову бумагу хлопнул по ней ладонью и сказал весело:
- Толково написано. Молодец! - А скажи-ка, друг ситный… как бишь тебя...
- Филимоном зовут, Государь.
- Филимон, а ответь-ка ты мне как на духу... Ведь ты поклеп навел на
воеводу, а?
Краска густо ударила Филимону в лицо
- Вот ты пишешь: мол, воевода измалодушествова. Ну, это - как сказать. Может, и струсил, а может, и головы служивые уберег...
Царь помолчал. И после молчания сказал.
- Добро. Думать стану, что с вашим Битюком делать.
Тут Филимона осенило: вот он, тот единственный в жизни случай, сам ползет в руки! Он глядел во все глаза на замолкнувшего царя и буквально уговаривал себя молча, буквально понукал: « Ну, давай, Филимон, давай, миленький, высовывайся, другого такого случая не будет! Ну! Давай», - и решился. Открыл рот и - как в омут прыгнул, заговорил, не думая, а чтоб не молчать:
- И думать долго нечего, Государь, а заселять надо народом Битюковщину, и все тут. Земли много. Земли тучные. Ведаю доподлинно: под Москвою и далее на север земли дюже отощали. Да и народу многовато стало. Переселять надо.
- Вот времена наступили! - Петра не покидало веселье. - Писаря указывают царю, что делать надобно. Добро. Подумаю. - И сделал жест пришельцам, который должен был означать только одно: «Пошли вон!».
Толкая друг друга, Языков и Данилов выскочили из царева жилища и на улице остановились, дух перевели.
- НУ ТЫ, брат, и дал! Откуда только прыть такая взялась? И не понятно было, доволен или раздосадова Языков. Что же до Филимона, то он совершенно все забыл, что и как говорил Петру. Ясно он помнил, словно бы наяву видел: ноги царя - в чулках. Один чулок был перекручен второпях, а другой и вовсе спущен. И башмаки царские были со стоптанными задниками. Но царю до этого не было дела. Вот чудо-то!
Волю царскую по Битюцким землям узнали только в апреле 1699 года.  Велел царь и Великий Государь Петр Алексеевич самовольных но Битюк-реке поселенцев в их прежние места сослать, а «строения все пожечь, и впредь им селиться на Битюке не разрешать» *. А что дальше было делать - про то Государева повеления не было, но, поскольку приказ царский получен, его нужно было исполнять — немедля и безропотно. Посему и люди, коих послали на это дело, двигались так быстро, что ни в Осколе, ни в Воронеже ни на день не остановились, а  помчались далее. И Филимон Данилов начальным человеком над теми людьми был и по дороге много думал о том, что он  битюцким ослушникам скажет и как порадуется, на их беду  глядючи.
Филимон с людьми московскими прибыл на Битюк летом. И пробыл там, может, с месяц, но след оставили они страшный. Все пожгли, а многих людей побили до смерти; которые живы остались случаем - тех разогнали по весям своим силою.  А многих из тех, кого убили, - и похоронить было некому. Их  кости много лет еще находили в лесу, по балкам да по оврагам, где бедняги пытались спрятаться и их настигали сабли и пули карателей за ослушничество и непокорство. И это неудивительно, если учесть, каким лютым был в гневе Великий наш  Петр при отмщении своим врагам. Во время стрелецкого розыска летом 1698 года Петр, как рассказывают, был совершенно  вне себя и в пыточном застенке, не утерпев, сам рубил головы стрельцам. Ясно, что и слугам своим он не велел  сдерживаться.
В декабре уже сообщалось в Москву, что Государев Указ исполнен в точности, что «битюцкие жители с тех угодий согнаны, а дворовое строение пожжено».
Как радовался Филимон! Это была та самая беспредельная радость ученого и самолюбивого холопа, который получил  известие, что хозяин поступил так, как холоп ему совет о в а л. Ибо в декабре же Государь принял решение в точности то, как говорил ему Филимон, а именно: пустые  теперь земли по Битюку заселять удельными крестьянами из-под Ярославля и Костромы.