Однажды кто-то сказал мне...

I
Кухонька была маленькая, не больше, чем три шага взрослого человека и в длину, и в ширину. На окнах висели полупрозрачные кружевные занавеси. У стенки стол на широко расставленных ножках, покрытый какой-то нелепой липкой клеёнкой. Вокруг стола парочка табуреток. Деревянных, с облупившейся краской на сидении. Ещё плита, старинная, слегка пожелтевшая, холодильник, высотой дай бог по плечо, несчётное количество маленьких подвесных шкафчиков. Столешницы, вытянувшиеся вдоль стены. На плите походный чайник, такое чувство, что ещё довоенный.

Ночь. Темно, свет не горел. Я сидел на табуретке у окна, скрестив по-турецки ноги. На плечах у меня был накинут противный колючий плед. Я закутался в него, как только мог. Было безумно холодно, даже обмотавшись в три раза пледом, я мёрз. На столе стояла тонкая желтая свечка, церковная. Она горела тускло, едва-едва освещая кухоньку. Я смотрел в окно сквозь кружево занавесок. С неба падал снег. Так быстро, что мне казалось, что это не снег вовсе, а звездопад.

На кухню зашла высокая статная женщина, чьи черты я отчего-то не мог разглядеть. Вроде и чётко всё видел, но в памяти о ней ничего не отложится. На её плечах была накинута толстая шерстяная шаль. Она сняла чайничек с плиты, зажгла газ, но ставить чайник на место не стала. Села на соседнюю табуретку, поплотнее закутавшись в шаль.

– Почему так темно? Почему свет не включат? – спросил я, глядя на её серьёзное лицо. Она плотно сжала губы и смотрела куда-то в стену.
– Что-то с проводами, видимо, – ответила она мне таким голосом, что мне стало ещё холоднее. Я подтянул начавший спадать плед и замолчал.

Постепенно стало чуть теплее: газ отдавал своё тепло в комнату. Но не сильно. Его всё же было слишком мало, чтобы обогреть даже такую комнатушку. Женщина встала и одёрнула шаль. Шаль была чрезвычайно старая: с неё свисали лохмотья скатавшейся шерсти, а местами она протёрлась до дыр.

– Будешь чай? – спросила она меня. Я едва заметно кивнул. Она вернула чайник на плиту, достала откуда-то, из казавшейся бездонной глубины шкафчиков, чай. Я смотрел то на дрожащее пламя наполовину прогоревшей свечки, то на синеватые языки пламени газа.

Она поставила передо мной чашечку горячего чая. От него валил густой пар. Я кое-как достал руки из-под пледа, взял горячую чашку и сделал осторожный глоток. Конечно же, обжёг язык. Язык заболел, а вкуса чая я так и не ощутил. Впрочем, я был уверен, что он просто горький и терпкий, как и всегда.

– Но свет ведь скоро включат? – спросил я, глядя на женщину, гревшую руки об чашку.
– Обязательно, – откликнулась она. На этот раз её голос был мягче, меня даже не бросило в озноб. – Не беспокойся, всё будет хорошо.

Я поверил ей. Ведь не может же быть темно вечно? Да и замёрзнем мы, если не включат. Я уже тогда знал, что когда не включаются лампы, то становится очень-очень холодно. Вот как сейчас. За окном ходили какие-то люди. Злые, большие и непонятные. Мне они не нравились. Они были похоже больше на уродливые тени. Но я ничего не говорил, ведь эта женщина сказала, что всё будет хорошо, а ей я отчего-то верил.

Но всё-таки было холодно. Свечка догорела до конца, оставив причудливо искривлённый огарок. А мне страшно хотелось есть. Я не хотел говорить ей об этом, ведь я мальчик, я должен быть сильным! Но я всё-таки не выдержал.
– Я есть хочу… – тихо и не очень внятно сказал я. Женщина посмотрела на меня несколько секунд, тихо вздохнула и встала.

Очень скоро она уже стояла за одной из столешниц и резала хлеб. Белый, легко крошащийся, с привкусом сыворотки и таким же запахом. Я очень отчётливо помнил это, и буду помнить всегда. Он оставлял на доске бесчисленное множество белых крошек. Их очень любили птицы и дети. Я был ребёнком и тоже их безумно любил. Подбирал, как воробушек, иногда прямо из-под ножа.

Вдруг женщина резко втянула воздух сквозь зубы. Нож выпал из её рук и со звоном упал на пол. Странные люди за окном вроде как замерли. Она бросила короткий взгляд в окно, присела на корточки, чтобы поднять его, но резко слегка сдвинулась, чтобы я мог видеть нож.

– Запомни: Всегда, когда роняешь нож – стучи трижды, – и легонько, кончиком лезвия, постучала по полу. Я не совсем понял, зачем она это сделала. Люди за окном расслабились и продолжили сновать туда-сюда, пока не исчезли куда-то. По её руке стекала тонким ручейком кровь из порезанного пальца.
 
А вскоре и свет включили.

II
Однажды кто-то сказал мне: «Стучи по полу, если падает нож». Я не помню, кто именно это был, и в каких обстоятельствах он это сказал. Помню только, что была зима и ночь. За окном с неба бесшумно сыпались льдинки снега, было жутко холодно, а из света только маленькая свечка, вроде как даже церковная.

Я мало чего помнил о детстве, но это помнил относительно чётко. И всегда стучал. Но только сейчас, глядя на кухонный нож с длинным тонким лезвием, лежащий на полу, я задумался: «А зачем это надо?».

Я нагнулся, поднял нож двумя пальцами и внимательно осмотрел лезвие. Зачем? А что будет, если не постучать? Это была глупая и совершенно не серьёзная мысль. Я понимал, что это, скорее всего, одна из бесчисленного множества примет, о которых я ещё и не знаю. Просто суеверие, которому меня научили с детства. Я сжал в руке рукоять ножа. Посмотрел на него с одной стороны, с другой. Нож как нож, ничего такого. Постоянно им режу.

Я вернулся к прерванному нарезанию лука. Раздался хлопок. Свет погас. Я замер, прорезав луковицу только до середины. Вытащил из неё нож, обернулся с какой-то иррациональной опаской. Стол, пара табуреток, занавеси, слева выход в коридор. За спиной столешница с плитой, справа холодильник. В голове возникла какая-то картинка. Я попытался зафиксироваться на ней, но она улизнула, оставив только мерзкое послевкусие.

– Просто выключили свет, – произнёс я вслух. Выпрямился и шумно вздохнул, успокаивая расшалившиеся нервы. Я живу в этой квартире с самого детства. Возможно, и той тёмной зимней ночью я сидел на одной из этих табуреток. Врос я корнями сюда. Другой бы давно свалил, а меня всё держит что-то.

Я на цыпочках, левой рукой придерживаясь за стену, а в правой крепче сжимая нож, прошёл к выходу в коридор. Выглянул. Темнота коридора посмотрела на меня в ответ. Но ничего в ней не было, кроме отсутствия света. Я несколько успокоился и вернулся на кухню.

Солнце медленно укатывалось за горизонт, слепя меня сквозь стекло окна. В воздухе, высвеченном солнечными лучами, медленно дрейфовали пылинки. За окном засуетились какие-то люди в толстых ватниках. «Электрики», – подумал я.

Тут я сообразил, что всё ещё продолжаю судорожно сжимать нож в правой руке, и у меня даже заныли пальцы. Я положил его на стол, звонко прохрустел костяшками. Солнца становилось всё меньше, с неба присыпал мокрый снежок, прикрывая пожухлые листья. Не золотые, не алые, а грязно-желтые, даже не хрустящие. А фигуры в ватниках всё продолжали сновать туда-сюда.

Я положил руки на стол и лёг на них головой. Солнце расплывалось и словно бы меняло форму. Холодное, бледно-жёлтое, как кусок маргарина. Вскоре, оно окончательно скрылось из виду, а потом и погасли куцые лучи. Наступила полнейшая темнота, кое-как разбавляемая блеклыми звёздочками, как капли серой краски в банке чёрной.

Фигуры в ватниках зашевелились быстрее. Я подумал, что их, наверное, как-то слишком много для электриков, и они уже слишком активно толпятся у моего окна. И занервничал. В груди начал созревать неприятный холодок, усиливавшийся с каждым вдохом.

– Да ладно тебе… – торопливо пробормотал я себе под нос, – ничего такого. Или поломка рядом, или тебе просто мерещится. Ничего страшного…

В дверь постучали. Я осёкся и закашлялся, подавившись собственной слюной. В висках застучало. В носу неприятно засвербело. В дверь постучали снова. Тяжело, будто бы железным сапогом или кувалдой. Я встал. Ноги слушались плохо, подгибались. Я сглотнул и усилием воли заставил себя войти во мрак коридора, а там и доползти на ощупь до двери.

В неё снова постучали, я пригнулся. Дрожащими руками отпер задвижку. «Это электрики. Может, просто поломка где-то у меня, а отрубило всю сеть…». Аккуратно приоткрыл на себя дверь.

За дверью никого не было. Только сквозняк, который чуть не сбил меня с ног и распахнул дверь настежь. Я некоторое время стоял на месте, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте лестничной клетки. И снова услышал стук в дверь. Но дверь была открыта!

Я с хлопком запер дверь и кинулся на кухню за ножом. «Не поможет», – крутилась в голове мысль, но я задвигал её как можно дальше. Я развернулся и зачем-то громко, специально понизив голос, прорычал:
– Кто здесь?!

Впрочем, голос мой дрожал, и получилось неубедительно. Я до боли в глазах всматривался в коридор. И наконец-то увидел те же фигуры, что крутились под окном. Плоские, но широкие и жуткие. Они смотрели на меня, но глаз у них не было.

Они приближались.

Медленно, замыкая меня в круг, загоняя в угол. Я дрожал, я физически ощущал дрожь своего тела и видел, как трясся нож в моей руке. А они приближались, медленно, словно издеваясь.

– Мама! – я взвизгнул совсем уж не по-мужски, и кое-как, спиной вперед, выставив перед собой нож, залез под стол. Они протянули ко мне свои плоские щупальца. Я сначала пытался отмахиваться, а потом задолбил ножом по полу, что только было сил. От лезвия откололся кончик и отлетел куда-то вглубь кухни.

Раздался хлопок. Загорелся свет, ослепив меня. Но главное – развеяв эти чёртовы тени. Я мог дышать через раз, хрипя и задыхаясь. Я смотрел на привычный уже мне интерьер, на недорезанный лук и пытался осознать произошедшее.

Однажды кто-то сказал мне: «Стучи по полу, если падает нож». Я стучу. Всегда. И больше не спрашиваю «зачем».