Фиксман

Четверо киевских "хохлов" Каплан, Бузовский, Швейдель и Фиксман составляли костяк штабной "синагоги", как называл нашу "лавочку" при штабе капитан Матрончик,- хохол настоящий, откуда-то из-под Запорожья, говоривший на суржике и к евреям особой любви не питавший. А с другой стороны, чего питать любовь к евреям? Евреи разные, как и прочие другие. Уважать, любить или ценить можно прежде всего человека, личность, и не всё ли равно какой он национальности. Все четверо, каждый в свое время, имели должности при штабе и работали кто почтальоном, кто экспедитором, кто секретарем. Блатных среди них не было. Просто так сложились обстоятельства. Как говорится, - „евреи, евреи, кругом одни евреи.“
"Если в кране нет воды, значит выпили жиды" - у нас и такое бывало. Т.е. если Бузовскому кто-то из штабных офицеров не вовремя выдавал увольнительную, чтобы отправиться за почтой, и тот опаздывал, виноват был, разумеется, Бузовский, иногда даже по национальному признаку.
Впрочем, батальон наш был весьма интернационален, и никогда особых происшествий на тему происхождения не случалось. Это был сгусток СССР в миниатюре - могли кого-то незло обозвать, на этом всё и заканчивалось. Некоторых ребят просто называли по национальностям, это было как-бы их второе имя: татарин, грузин, башкир, молдаван. Жорик Шаптесате был молдованин, командир отделения. Все так и говорили - " в отделении у молдавана", или "в каптерке у грузина" и т.д.  В нашей роте, я впервые увидел живогo уйгура. Прежде даже и не знал о таком народе. Замечательный парень, вполне вероятно, спасший мне жизнь или, как минимум, предотвративший мою инвалидность.
Саня Фиксман был коренным киевлянином, вроде бы добрым, как он считал, ибо любил Паустовского и всегда говорил о себе: "Тот, кто любит Паустовского, не может не быть таким добряком, как я". Паустовского я любил тоже, зачитывался его произведениями, и по сей день уверен, что это один из лучших русских прозаиков. Оторваться от его книг сложно, практически невозможно. Его "Повесть о жизни", "Время больших ожиданий" я перечитываю с завидной регулярностью. Насчет доброты Сани я не был уверен. Ничего дурного он никому не делал, но было в нем нечто, чего сторонишься, что вызывает отторжение. Про себя я его называл "Ты мне, я тебе". Если ему что-то где-то отламывалось, он считал себя должником, и после, сделав некое одолжение или оказав помощь, всегда напоминал,- это я, дескать, сделал в ответ на твой добрый поступок. Или же наоборот, помогая кому-то или угощая, не забывал добавить, - ну, дружище, теперь твоя очередь быть мне полезным. Познакомившись и сойдясь изначално довольно близко, мы вскоре расстались не ссорясь. Саня, однако, продолжал работать в штабе и регулярно заступал там в наряд на ночные дежурства. Служба в штабе работа казалось бы легкая, в тепле, сухо и не дует, но есть в ней свои минусы. Служить в штабе - значит быть слугой пяти, если не более, господ и ходить под вечным Дамокловым мечом гауптвахты. Саня страшно боялся гауптвахты. В нашем батальоне гауптвахта была сносная,- без избиений, особых издевательств и голодухи. Хотя, доложу вам, когда в камеру с десятью арестованными и крохотным неоткрывающимся окошком на каменный пол выливают ведро насыщенного раствора хлора,-удовольствие это ниже среднего. Самая страшная гауптвахта была в Дивизии им. Дзержинского. Там караул жестоко издевался над арестованными. Фактически устраивали пытки на ровном месте. Некоторые случаи заканчивались инвалидностью, а подчас и смертями. Позже ее упразднили, было разбирательство, но это уже после моей демобилизации.
Как-то Лёва Каплан решил над Саней пошутить. Казалось, незло, но шутка приобрела дурацкий оборот.
Фиксман уснул в наряде. Уснул крепко, детским сном - глубоко и сладко. Прямо в дежурке у коммутатора. Он заботливо поставил рядышком три стула, лег на них, снял для удобства штык-нож, сунул его в ящик стола и уснул. Когда Лёва зашел в дежурку, чтобы сменить Фиксмана, тот даже не услышал звук открывающейся и захлопывающейся двери. Я притащился с Лёвой за компанию и был свидетелем происходящего. Лёва постоял, почесал в затылке, порыскал в столе, вынул штык-нож, спрятал его в своем кабинете и принялся будить Фиксмана, заорав ему почти на ухо:
- Фиксман, подъем, начальник штаба идет.
Бедный Саня в течение полусекунды стоял по стойке смирно, разбросав стулья.
- Шучу, братуха,- воскликнул Лёва. Отбой тревоги.
Я стоял рядом и безудержно смеялся.
Но Лёва, сам того не подозревая, оказался прав. Открылась дверь, и мимо нас в свой кабинет проследовал капитан Сорокин - начальник штаба. Мы слепили патриотические физиономии, взяли под козырек и снова расслабились.
-Ладно, Санёк, ты свободен,-сказал Лёва,- распишись в книге приема и сдачи оружия, давай мне штык-нож и иди отдыхай.
Фиксман полез в стол. Ножа не было. Бедняга обыскал все ящики. Ножа не было.
-Бл*дь, пацаны, что делать? Это же дисбат - почти плакал Фиксман.
И тут, когда я уже хотел было его успокоить и признаться в злой шутке, Лёва сказал:
-Слушай, Санёк, ну никто же его не мог отсюда унести, да и нахрен он кому нужен, этот чертов штык-нож. Это наверняка Сорокин зашел, когда ты спал, не стал тебя будить, а взял нож, посмотреть, что ты дальше делать будешь.
-Точно, - обрадовался Фиксман - сто пудов у него.
И тут же он выскочил из дежурки, с легкой душой постучал в кабинет Сорокину и, не закрывая за собой дверь, спросил:
-Товарищ капитан, вы у меня случайно штык-нож не брали?
Воцарилось молчание
-Не понял, солдат? - тихо переспросил Сорокин.
-Ну, может вы заходили ко мне в дежурку и взяли штык-нож. У меня его нет. Я подумал, может вы взяли.
-Дверь прикрой
Фиксман закрыл дверь.
Раздались матерные крики, защелкал коммутатор. На проводе был Сорокин. Он немедленно вызывал двух караульных из комвзвода.
Через минуты три прибежали два ефрейтора и зашли к нему в кабинет. А еще через минуту они вывели арестованного Фиксмана. Его лицо изображало всю скорбь еврейского народа. Проходя мимо нас он всхлипнул:
-П***ец, пацаны, это дисбат.
Фиксман отсидел пять суток. Лёва сообщил ему на гауптвахту, что штык-нож нашелся. Всё же хоть какое-то успокоение. А я запомнил этот случай, вроде бы и потешный, а на поверку злой и глупый. Так что прости нас, Саня Фиксман. Где ты теперь? Говорят, в Америке.