дождь и немгогАха лета

Свадьбу играли и в деревне и в городе – ели, пили, пели и плясали три дня, невзирая на ударившие ранние морозы. Свекровь, мать Глеба, невесть почему получившая при рождении претенциозное имя – Лилия,  сидела за столом поджав губки бантиком, не одобряла женитьбы знаменитого сына на деревенской. Забыла, ныне московская гордячка, как еще недавно коровам на ферме хвосты крутила.
Гуляния продолжили и в Москве – для друзей из спортивного мира, важных для карьеры Глеба персон и околоспортивной тусовки. Ресторан «Метрополь» гудел как улей, носились разгоряченные официанты, шампанское низвергалось Ниагарой. И все восхищались красотой и трогательной застенчивостью невесты
В первую брачную ночь молодой муж с гордостью обнаружил, что девушка чиста и непорочна, и чувства его наполнились новым смыслом и восторгом.

В следующем сезоне, на чемпионате страны, он забил «золотой» гол. За его команду болел самый главный в Москве чиновник, и Глеб получил  приглашение посетить его казенную дачу. А там, поедая искусно зажаренные шашлыки и придя в благодушное настроение, Градоначальник поинтересовался у любимого футболиста, в чем тот нуждается. Глеб ответил, что недавно женился и хотел бы иметь отдельную, пусть крохотную, квартирку.
- Почему это – крохотную? – Возмутился  Градоначальник. - Для наших лучших кадров нам ничего не жалко! –  Позвал помощника и через двадцать минут протягивал Глебу ордер на квартиру в самом центре Москвы.
Метро Кировская. Чистые пруды. Переулочек Стопани. Дом стоял в глубине старинного парка, окруженный столетними липами, елями да каштанами.

Квартира оказалась  не просто хорошей, это был  царский подарок! Двухкомнатная по плану, она легко трансформировалась в трехкомнатную – гостиная в 26 метров, да еще и с большими окнами и длинным балконом, давала для этого все возможности. Еще подумалось – пойдут дети, поставим перегородку, вот вам и детская. Кухня хороша – светлая, рассветная, просторная. Но больше всего удивила Людмилу ванная, не гадкая современная, совмещенная с туалетом мышеловка, а полноценная комнатка, даже и с окошком, выходящим  на внутренний зеленый дворик дворца, где помещался популярный у москвичей Грибоедовский ЗАГС.
Молодожены о такой квартире и мечтать-то не смели, но Советская Родина показала, как она любит и ценит своих славных сыновей.
Квартира сия принадлежала недавно почившей пожилой женщине, потомку или обломку Российской империи, и досталась им  с полной обстановкой. Сгоряча хотели выбросить ее  потускневшую немодную мебель. Однако, осваиваясь на новом месте, прогуливаясь по  Большому  Козловскому  переулку, обнаружил Глеб мебельную мастерскую. Мастер по реставрации старинной мебели оказался страстным болельщиком его команды  и за смешные деньги привел деревянные развалины в превосходный вид. Обшарпанная спальня из красного дерева превратилась в королевский гарнитур, огромная двуспальная кровать манила в свои мягкие объятия молодоженов. Горка и комод,  в виде японских пагод из черного дерева,  хранили в себе кучу фарфоровых безделушек – начиная с изящных балеринок и кончая разнообразной фауной – кошечками, собачками, птичками…
Собственно говоря, неожиданно для себя, они оказались наследниками одинокой дамы. Её сервизов, хрустальных люстр, текинских и китайских ковров. Только старые дырявые кастрюльки, обломки веников да замусоленные тряпки улетели на помойку. Хотела Людмила выкинуть следом и пыльные альбомы с пожелтевшими от времени фотографиями, увесистую пачку писем, перевязанную  шелковой ленточкой, коей в дорогих ресторанах обматывают свадебный торт, и прочий сентиментальный хлам, да пожалела и сложила все в кладовку. Может, наступит время, и поинтересуется она жизнью человека, так щедро одарившего её, независимо от своей воли.

Однажды, разбираясь в кладовке, Людмила наткнулась на  непонятного назначения предмет – удлиненную почерневшую емкость, но в силу своего неаристократического происхождения не поняла, что эта серебряная кастрюля, служила когда-то для запекания в печи целиком осетра, семги, или какой нибудь другой исчезнувшей с прилавков барской рыбы, и приспособила её  под цветочницу на балконе. Потом много лет в серебряном корытце цвели жемчужные россыпи маргариток и сине-лиловые, бархатные, как южная ночь, анютины глазки.
- Какая я счастливая! – часто думала Людмила,  - и несчастная!

Одна мысль, одна позорная тайна терзала её душу. Она должна была признаться в своем грехе жениху еще перед свадьбой и… будь что будет. Но не посмела, смалодушничала.
Любящий муж, в силу профессии, увы, часто покидал ее.  Сборы, игры в разных городах и странах… Она оставалась скучать одна в своих чертогах. Подруг в Москве не завела; она вообще тяжело сходилась с людьми; и наводя лоск  в и так отмытой до блеска своей квартире, однажды решилась рассмотреть старые, заброшенные в кладовку фотографии и  почитать пожелтевшие письма.
С выцветших фотографий альбома смотрела на нее  интеллигентная семья начала двадцатого века. Отец, похожий на  преуспевающего  врача или модного адвоката, в дорогом костюме и с холеной шпицбруткой на подбородке, дама в кружевной великосветской шляпе,  двое прелестных детей – мальчик  лет семи в матроске, и девочка, специально для фотопортрета одетая и причесанная, как кукла. На ручках у девочки сидела ещё более игрушечная собачка-папильон. Лохматенькая, черно-белая, с огромными ушами. Девочка смотрела в объектив серьезными, светлыми глазами и у Людмилы екнуло сердце. Столько недетской силы было в этом взгляде! Словно она наперед угадывала свою несчастливую судьбу. «Почему