Прогулка. Часть 1

 Интересно устроен мир: ходишь–бродишь по улице, смотришь, думаешь…  Мысли цепляются друг за друга как колесики в старинных часах, заводят куда-то далеко… Может, этим мы и отличаемся от зверей, что умеем делать выводы из своих размышлений? Не знаю…
 К чему это я? Сам еще не понял. Вот послушайте.

 Сто двадцать семь лет назад одна принцесса вышла замуж по любви. Звали ее Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса, принцесса Гессен-Дармштадская. А мужа ее звали Николай. Николай Второй, царь всероссийский. Жене, принявшей ради мужа православие, полагался царский подарок, и царь его сделал. На собственные средства он воздвиг в Дармштадте православную церковь, воздушную как пасхальный кулич и красивую как русская сказка. Строил церковь знаменитый придворный архитектор Леонтий Бенуа. Церковь эта, в отличие от принцессы, пережила революцию, две мировые войны, крах Германии, ее распад, воссоединение, и радует глаз до сих пор.
 К чему это все?

 Сам пока не знаю. Хожу по парку вдоль Невы, думаю… Холодно, морозно… Нева еще не стала, льдины стукаются, цепляются друг за друга точно как мои мысли; медленно, но неуклонно движутся куда-то…

 Наш берег застроен современными домами, такая правильная скучная застройка непрестижного человейника под названием Рыбацкое.  На другом берегу – элитный коттеджный поселок. Дома выстроились в ряд вдоль крутого берега Невы, смотрят на наш облупленный Гарлем.  Изящные дачи радуют глаз, все они разные, ни одна не похожа на другую. В центре поселка с непонятным названием Новосаратовка выделяется старинное здание, желтый треугольный портик опирается на белые классические колонны. Даже с нашего берега видно какое оно большое, это здание.

 Однажды я поехал на него посмотреть. Перемахнул на авто через Вантовый мост, съехал с шоссе в поселок, поплутал немного и выехал прямо к его стенам. Вблизи оно оказалось еще больше, а изнутри было гулким, строгим и почти пустым. Темные ряды скамеек тянулись к скромному алтарю. Это была лютеранская церковь, действующая немецкая кирха, церковь без богомольцев… Я даже с пастором немного поговорил…

 Была здесь некогда немецкая колония. Весь поселок был немецким, со времен Екатерины Второй. Отсюда и его название – в честь известной колонии поволжских немцев. Немецкие колонисты жили и трудились здесь целых двести лет. Еще живы люди, помнящие рассказы своих бабушек, как степенные аккуратные немки в белых передниках привозили в Рыбацкое молоко на продажу. Везли они его на лодках, через Неву… Где теперь те немки…

 … Пару лет назад установили в нашем парке несколько современных скульптур. Я застываю у одной из них. Холодно. Гранит тоже застыл, покрылся инеем. Сквозь морозный сверкающий воздух тихо плывет гранитная лодка; вторая такая же, только перевернутая, прилепилась к ее днищу, как бы отражаясь в воде. В лодке – три неясных силуэта: то ли средневековые витязи, то ли тетушки – молочницы тихо плывут по Неве. Под лодкой тихо струится гранитная вода, уносит память…

  Двадцатый век принес поселку много бед. Сначала закрыли кирху, переделав ее в сельский склад. Потом, в ходе борьбы с раскулачиванием, расстреляли в один день обоих пасторов и всех постоянных прихожан, общим числом 25 человек. Остальных под красными знаменами согнали работать в колхоз.

 Справедливости ради скажем, что напротив, через Неву, на русском берегу, тоже было несладко. В 1933 году взорвали колокольню красивейшей Покровской церкви. С тех самых пор привычный колокольный звон не плывет больше над Невой… На следующий год закрыли и саму церковь. А уж сколько безвинного народу положили в Левашовской пустоши, то только архивы знают. Знают, да молчат…

 Горькое душное лето 1941 года принесло в поселок вместе с войной свои особые беды. В народное ополчение немцев не брали, им в этом категорически отказывали. В августе вышел Указ Верховного Совета о переселении немцев Поволжья в Сибирь и Казахстан. Для остальных областей даже указов не успевали издать, все решали местные власти. В Ленинграде секретное постановление Военного совета Ленинградского фронта № 196 от 26 августа предписывало депортировать из города и пригородов все немецкое и финское население. Но уже 29-го августа фашисты захватили Мгу, полностью перерезав железнодорожное сообщение Ленинграда с остальной страной.

 Город поначалу готовили к сдаче, поэтому был отдан приказ об эвакуации скота, техники и вообще всего, что могло достаться врагу. Колхозники из Новосаратовки тоже в этом участвовали, они же оставили воспоминания о том, как это все происходило. «Эвакуация скота началась через Неву по мосту в районе п. Отрадное и на станцию Мга. Переправа представляла собой ужасающее зрелище. Не успели еще полностью перегнать скотину и технику, как нам навстречу со станции Мга хлынул поток беженцев и отступающие отряды красноармейцев. Повсюду слышались крики: «Куда гоните? Там уже немцы!»  Шум, мычание, гвалт – сущая неразбериха! Над нами кружили самолёты, бомбили и стреляли в общую массу, смешанную, измученную. Обезумели все, и люди, и скотина. Обратно мы уже пробирались через заградительные отряды войск. Пропускали только гражданских; военных, смешавшихся с нами и скотиной, останавливали предупредительными выстрелами и залпами на поражение. Скот, техника, большая часть фуража и семенные фонды были захвачены врагом».

  А 8-го сентября, со взятием Шлиссельбурга, началась полная блокада города. Так все ленинградские немцы и финны и остались в кольце блокады. Никто их до поры-до времени не трогал, не до того было, и несли они все тяготы блокады со всеми наравне. Сохранилось воспоминания тех, кто выжил, и не упомянуть их здесь было бы бесчеловечно.

 Вот воспоминания семилетней девочки: «Наша семья выжила только благодаря бабушке Шарлотте – папиной маме. Она была немкой по происхождению, и потому прививала нам железную дисциплину. В первую, самую страшную зиму 1941–1942 годов ленинградцам выдавалось по 125 граммов хлеба – этот маленький кусочек надо было растянуть на весь день. Некоторые сразу съедали суточную норму и вскоре умирали от голода, потому что есть больше было нечего. Поэтому бабушка весь контроль над нашим питанием взяла в свои руки. Она получала по карточкам хлеб на всю семью, складывала его в шкаф с массивной дверцей, запирала на ключ и строго по часам выдавала по крошечному кусочку. У меня до сих пор часто стоит перед глазами картинка: я, маленькая, сижу перед шкафом и умоляю стрелку часов двигаться быстрее – настолько хотелось кушать… Вот так бабушкина педантичность спасла нас.»

 А вот вспоминает колонист из Новосаратовки Адам Шмидт. Он уже взрослый парень, ему к началу войны уже 18 лет.

 «Колхоз остался без скота, без лошадей, поля до конца не убраны. С каждым днём съестных запасов все меньше. Из магазинов мгновенно исчезло всё, что можно было употребить в пищу. Надвигалась осень, а там и зима. Как жить дальше?  На те 125 – 250 грамм блокадного хлеба выжить было невозможно. Люди на таком пайке замерзали, не достоявшись в очереди. Выживали те, кто работал и питался на заводах, и у кого солдат был на Ленинградском фронте. Фронтовики делились солдатским пайком с родными.
 …Война в ту пору гремела и дымилась рядом с нашей школой, всего в 3 – 4 километрах. Директор школы поговорил с нами – старшеклассниками. Глянул своими провалившимися глазами и сказал: “Мне придётся просить вас, вот о чём: кто ещё имеет силы и не брезгует, пройдите по квартирам своих учителей. Живых – ободрите, мёртвых попытайтесь вывезти на погост”. На это тяжёлое мероприятие нам давалось два дня. В большинстве из пройденных адресов, в открытых квартирах, в живых никого не застали. Лестничные площадки и сама лестница были сплошной свалкой с замёрзшими нечистотами и скользкими, как при гололедице, ступеньками. Такими были все подъезды. Всё это предстояло очистить до наступления оттепели. Но в первую очередь надо убрать трупы или всё, что от них осталось.   …Стояли крепкие морозы, до 30 градусов. При отсутствии нормального питания и тепла выжить было трудно. Постоянные воздушные тревоги, доходившие до 12 раз в день, артобстрелы, голод довели ослабленных, потерявших веру людей до полного безразличия к борьбе за жизнь. … Трупы уже не выносили, а выбрасывали прямо из окон, как мусор. Многих приходилось откалывать от пола, выкапывать из мостовых. Работа эта была неимоверно тяжёлая, без спецпитания практически не выполнимая для голодных людей. …Начали возить трупы на всех видах транспорта в нашу Новосаратовку к печам кирпичного завода.  … Нас уже не пугали, как раньше, ни бомбежки, ни артобстрелы. Всё это стало обыденным. А свою ответственную, очень важную работу мы выполняли на совесть. Знали – если очистим город, то избежим весной эпидемии, а иначе все погибнут.»

 Вот так они дрались за жизнь, каждый по-своему. Кто – железной дисциплиной, кто – скалывая трупы и нечистоты с мостовых, в надежде дожить до весны и встретить ее живыми, в чистом городе.

  А весной о них вспомнили. И выслали из Ленинграда в марте 1942 года – всех немцев, восемь с половиной тысяч, и финнов – восемьдесят восемь тысяч человек.
 Зачем? Не знаю. Вроде бы они самой своей жизнью в эту смертельную блокадную зиму доказали свою полную лояльность стране Советов. Но у каждого жестокого времени свои жестокие резоны.

 Представляю себе разговор двух крупных военных начальников зимой 1942 года. Смольный, ночь. Окна плотно занавешены. Темную комнату освещает зеленая лампа на затянутом сукном столе. В светлом пятне  лампы два стакана чая с лимоном – невиданная роскошь блокадного времени. В комнате двое: один стоит перед столом, второй сидит напротив. Лица тонут в темноте; ромбов на кителях не видно; в глаза друг другу никто не глядит.

-- Сегодня немцы нас только обстреливают, а к лету пойдут в наступление, – медленно говорит сидящий. Стоящий молчит. – А у тебя в тылу целая бригада немцев, и как они себя поведут, одному богу известно.  Присядь.
 Стоящий осторожно присаживается на стул. В круге света появляются две листовки.
– Вот, посмотри, что нам финны с самолетов бросают. Туда, где женщины наши окопы роют.
 Тот протягивает руку, лампа освещает генеральский галун на рукаве. Он берет листовки в руки, читает. «Дамочки, дамочки, не ройте ваши ямочки. Приедут наши таночки, сломают ваши ямочки». Берет следующую: «Попадется политрук, так тащи его на сук!». Он вздыхает.
– Сегодня финны стоят на старой границе, в Белоострове, – слышен голос из темноты. – А если завтра они на город пойдут? А у тебя в тылу целая армия врагов  – почти девяносто тысяч!
 Рука из темноты протягивается за чаем. На ней два галуна, один над другим. После долгой паузы из темноты доносится: – Так что давай, генерал, выполняй приказ. Чтобы через месяц здесь никого из них не было.
 Генерал молча вытягивается по швам, согласно кивает.

  Депортация была организована органами НКВД весьма оперативно; в течение двух дней, 23-го и 24-го марта основная часть выселяемых была погружена в эшелоны и вывезена из города. Вагоны, естественно, были для перевозки скота, без удобств. Зато с охраной, с собаками, как положено. Пытливый читатель спросит: а как же эшелоны прошли через кольцо блокады? А никак! Эшелоны шли только до Борисовой Гривы, километров пятьдесят. Далее всех выселенных переправляли на Большую землю по Дороге жизни. Той самой.

  Кстати, меня всегда коробило это название, уж слишком оно высокое, патетичное; нашим людям это не свойственно. Во время войны у этой дороги было официальное имя – ВАД-101, военно-автомобильная дорога номер 101. Или проще - Ледовая переправа. О том, как трудно, как тяжело она работала, знают все. Машины ходили по размытым колеям, в темноте, под обстрелами… Только по официальной статистике погибла четверть всех работавших на дороге полуторок. С грузом, с людьми… А на самом деле гораздо больше…

 Сейчас в интернете много воспоминаний о тех годах. Это уже последние воспоминания, других не будет. Как пишут очевидцы, гуляло в те суровые годы народное название этой дороги, злое и меткое, – «Дорога смерти». И этому названию я лично доверяю больше. Конечно, роль ее все равно нельзя забывать, стольких людей она спасла от верной погибели! Но какой ценой!

 Так вот, читатель, прошу принять к сведению неоспоримый факт: в марте 1942 года по этой дороге было вывезено из Ленинграда сто тысяч человек – НЕ малых детей, НЕ блокадных дистрофиков, НЕ раненых солдат, НЕ ценных специалистов. Вывозили «врагов» - немцев и финнов, переживших страшную блокадную зиму вместе со всеми ленинградцами. А выводы из этого факта пусть каждый делает сам.

   … Я включаю радио. В эти зимние дни много материалов про блокаду. Передают воспоминания Ольги Федоровны Берггольц о том, как она ходила на правый берег Невы, на Охту, проведать своего отца, фельдшера в амбулатории одного из заводов. Как с трудом передвигала опухшие ноги по снегу, как встретила набиравших невскую воду женщин, как они, ослабевшие, не могли подняться наверх по крутому склону. Как она, наконец, пришла к отцу, а тот ее и не узнал, так она изменилась…

  У этой истории есть продолжение, которого не услышишь по радио. Федор Христофорович Берггольц считал себя давно обрусевшим прибалтом. Но в НКВД ему живо объяснили, кто он есть, и выслали вместе со всеми остальными немцами. И работал он потом снова фельдшером, но уже на зоне, в лагере, в Красноярском крае. Прошел ту самую переправу по Дороге жизни, прошел тот самый страшный эшелон… Он, человек, стойко перенесший гибельную блокадную зиму, присылал с ползущего в Сибирь эшелона отчаянные весточки. «Родные мои, обратитесь к кому угодно, но освободите меня отсюда», – пишет он по пути в Красноярский край. «Кормят один раз в день, и то не каждый день», – жалуется он.  Многие, очень многие умирали в пути, особенно дети и пожилые люди.  Умерла по дороге и Шарлотта, бабушка той самой семилетней девочки.

 А как же сама девочка? Ей повезло. По знакомству ее, восьмилетнюю, записали в детские ясли, где работала мама. Записали по метрике матери, русской, и тем самым спасли от высылки. Девочка пережила блокаду, выросла, выучилась, стала известной. Теперь, когда ей уже за восемьдесят, стала говорить всю правду о тех годах. Вы ее, конечно, знаете, ее знают все: это Алиса Бруновна Фрейндлих.

 Вернемся к спецпоселенцам, так их теперь называют. Эшелоны приходят в Сибирь и в Казахстан, в самые глухие безлюдные места. Климат там такой, что вырастить что-либо себе на пропитание невозможно, будь ты хоть трижды колхозник из Новосаратовки. А полэшелона – это вообще неумелые питерские интеллигенты – учителя, врачи, служащие…

 Поэтому применяют в отношении безвинных людей старый, испытанный на зэках способ. У нас, как известно, какую конструкцию ни сочиняй, получается Калашников. А если эвакуация, то обязательно будет эшелон с охраной и собаками, а потом лагерь.

 Поселенцы сами строят себе бараки, обносят их колючей проволокой. Появляются зона, охрана, вышка, прожектор, пропуска. Лагерная баланда дважды в день. Все такие зоны объединяют в единый комплекс под названием «Трудармия», назначают им строительные объекты, и – вперед! Каторжный рабочий день по двенадцать часов, репрессии, расстрелы, издевательства… Смертность такая, что сравнить ее можно только с блокадным Питером… Ужасы повседневного быта такие, что и в блокаду не снились…

 Судя по воспоминаниям поселенцев, было такое повсюду – Дудинка, Воркута, Ухта, Инта, Печора… И оставила нам после себя Трудармия такие решающие стройки как Транссиб, Норильский и Нижнетагильский металлургические комбинаты, Североникель, Амурсталь и множество других.

 Все повторяется в этом мире. Раскрываю Главную Книгу, в глаза бросаются строчки:         «… вот, народ многочислен; перехитрим же его; иначе, когда случится война, соединится он с нашими неприятелями, и вооружится против нас. И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами. И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами, от всякой работы, к которой принуждали их с жестокостью. И построили они Фараону города Пифом и Раамсес…».

 Ладно, кончилась, наконец, война. Победа! Враг повержен! Может, отпустят домой? Проходит еще несколько томительных лет, и вот, как мешком по голове, Указ от 26 ноября 1948 года: «В целях укрепления режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., …установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено НАВЕЧНО, без права возврата их к прежним местам жительства.» А за побег – двадцать лет каторжных работ.  Только после смерти Сталина, в 1956 году, спецпоселенцы начинают потихоньку возвращаться домой. Но с одной оговоркой – селиться не ближе ста километров от крупных городов, таких как Ленинград. Вот почему в Новосаратовку никто из них никогда не вернулся…

… Я гуляю по парку; холодно, скользко. Впереди меня на аллее бабушка с внуком. Такая современная бабушка: спортивный лыжный костюм, модная шапочка на голове, изящные саночки. Вдруг бабушка теряет равновесие и неловко падает в снег; внучек испуганно копошится рядом. Я подбегаю, помогаю ей подняться, отряхиваю. У бабушки прическа, красивые модные очки, приветливое лицо интеллигентного человека. Она улыбается мне, благодарит.

– Скажите, – вдруг спрашиваю я. – Это ведь Новосаратовка на том берегу? Откуда такое название странное?
Та задумывается.  На секунду лицо ее становится серьезным.
– Ой, не знаю. Жили там когда-то какие-то немцы…

 И все. Снова приветливая улыбка на лице. А ведь у такой бабушки точно есть интернет. Но мы ничего не знаем, ничего не помним и не хотим ничего знать и помнить. Так нам проще жить.

 Знаю, сейчас читает кто-то мой рассказ и думает про себя: Александр Вальт… Сам, небось, немец, радеет за своих. Они к нам с мечом, а он их жалеет…

 Ну, во-первых, кто к нам с мечом, те давно получили по заслугам. Я о других немцах. Во–вторых, слегка перефразируя Евтушенко, скажу: немецкой крови нет в крови моей.

 Кстати, о Евтушенко: вот у него-то как раз немецкая кровь была. До войны все школьники учили математику по учебнику Гангнуса. Почтенный профессор Дерптского университета Рудольф Гангнус был дедушкой нашего мальчика Жени. Когда немцы стали подходить к Москве, семья сама подальше от греха уехала в Сибирь, к родственникам, на станцию Зима: все равно ведь дальше Сибири не сошлют. Но даже там мальчик хлебнул лиха по полной: школьная учительница требовала от детей, чтобы они не дружили с Женей, ведь он по отцу немец. Так что по настоянию мудрой бабушки вернулся он в Москву уже под фамилией матери – Евтушенко. Под этой фамилией стал знаменитым поэтом; не раз писал про себя, что он – настоящий русский. И, думаю, имел на это полное право – если не по крови, то по смыслу жизни своей и творчества своего.

 Скажите, что потеряла русская культура от того, что в ней полвека трудились две немецкие полукровки – Фрейндлих и Евтушенко? Или, может, наоборот, приобрела?

 … Сегодня я в гостях. Точнее, я приехал по делу, но с делом мы быстро разобрались, и теперь сидим, разговариваем о том, о сём. Хозяин дома – художник Анатолий Кудрявцев. Злая болезнь скрутила его ноги, свела пальцы рук. Он с трудом передвигается по квартире. Я все думаю, как же из–под этих пальцев выходят такие чистые, свободные, уверенные линии. Его графические листы – это гимн изяществу и свободе. Смотришь на его рисунки, и хочется летать. У него худое русское лицо, острые скулы, шапка непослушных волос. Предки его были когда-то иконописцами в затерянной новгородской глуши, там, где серо-голубое небо отражается в водной тиши лесных озер. Вот такие же у него глаза, острые, пронзительные.

 Я рассказываю ему о церкви, которую построили у нас в Рыбацком на берегу Невы, прямо напротив немецкой кирхи. Когда ее только начинали строить, я был против, даже какие-то воззвания подписывал. Рядом пустырь Прибрежного бульвара, строй что хочешь, зачем нужно было разрывать надвое узкую полосу длинного прибрежного парка. Нет, построили прямо в парке, у воды, там, где строить вообще не положено. Конечно, опустился, пополз берег. Теперь, чтобы обогнуть церковь со стороны Невы, нужно опасливо держаться за что-нибудь, чтобы не полететь в воду с пятиметровой высоты.

 Но когда очертания новой церкви стали ясны глазу, я перестал ворчать. А когда над ней загорелись золотом три тонкие свечки нарядных куполов, я оценил до конца замысел наших церковных стратегов. Дело в том, что эта церковь – практически полная копия церкви Леонтия Бенуа в Дармштадте. Той самой. История таким образом свивается в кольцо, ставя точку на этом рыбацком берегу.

 Я рассказываю всю эту историю Анатолию, и тот недоверчиво разворачивает кресло к компьютеру. Он бегло, умело нажимает на клавиши, и на экране возникают то церковь в Дармштадте, то кирха, то наша новая церковь…

 Все время пока мы разговариваем, за нами наблюдает его красавица–жена. То зайдет в комнату за чем-то, то промелькнет за спиной. Следит, все ли в порядке, не обижают ли мужа. Сейчас, выведя на экран затейливую дармштадтскую красоту, он подзывает ее к компьютеру посмотреть. Она подходит сзади, прижимается подбородком к его плечу, молча смотрит на экран.

 Анатолий долго и внимательно изучает изображение. Я тоже молчу. Когда русский Художник, специалист по итальянскому возрождению, мыслит, вообще всё должно молчать! Я рассеянно думаю, что нашел ту силу, которая сильнее его болезней. Эта сила способна излечить тело и поднять дух до любых высот. Конечно, это любовь, что же еще. Как часто именно ее–то нам в этой жизни так не хватает…
 Анатолий наконец отрывается от экрана.

– Тут все сложно, – задумчиво говорит он. – Тут совсем другая эстетика. Непривычная. Тут надо думать.
 Мы молчим.

 … Я гуляю по парку. Низкое зимнее солнце подсвечивает купола так, что они одни горят в морозном воздухе, все остальное тает в сумерках. Выпавший снег припорошил нелепую ярко-синюю крышу церкви, все стало либо кирпично-красным, как дома вокруг, либо белым, как снег. Мне кажется, я сегодня разгадал эту загадку, осилил эту непривычную эстетику. Наш глаз привычно ищет во всем симметрию, а нащупав эту точку симметрии, дает нам приятное чувство покоя и благости. Так вот, в этой церкви нет такой точки! Крутись хоть век вокруг нее, купола не хотят подчиняться стройному порядку!  Ты отходишь в сторону, но какая-то сила заставляет тебя вновь и вновь бросать на них взгляд. А горящие купола так и не дают тебе покоя, наоборот, постоянно призывают к чему-то.

  Ладно, так и быть, пусть стоит здесь эта необычная русская церковь с таким немецким акцентом, со стенами цвета подсохшей крови и с тремя горящими свечами над ними. Пусть напоминают они нам ежедневно о том, кто мы есть. О том, что, говоря словами Окуджавы, в нашей жизни бьются два ангела, черный и белый, и не всегда белый одерживает верх. Мы страна Достоевского и Толстого. Мы страна погромов и красного террора. Мы страна нежнейшей на свете природы. Мы расстреляли немецкую принцессу с детьми и мужем, просто так, на всякий случай. Мы победили в страшной войне. Мы посадили в лагеря полстраны. Мы страна Ахматовой и Цветаевой. Мы уничтожили Мандельштама в концлагере, а Бродского выслали. Мы способны в день памяти блокады слушать в филармонии немецкую музыку. Мы извели своих немцев и стерли всю память о них. Мы страна Гагарина и Королева. Мы написали в годы культа миллионы доносов. Мы несем цветы к братским могилам. Мы ничего не хотим – ни знать, ни помнить.

  А если не будем помнить, страшное прошлое обязательно повторится и станет еще страшнее. Кого мы пустим завтра под шнек своей мясорубки? Так что пусть горят в синем небе эти три свечи, не давая покоя нашей памяти. Пока жива память, жив человек.
 Как прошепчет нам  белый ангел из стиха Окуджавы, надежда – есть!

               
                Санкт-Петербург, январь–февраль 2022г.
.