220328 а вот и Бася

На том дне рождения, у Каси, я был один. Без никакой своей девушки. Я уже тогда жил у Евы в её трёхкомнатной пустой квартире - она её продавала и я должен был открывать дверь и впускать потенциальных покупателей на смотрины. Реня снимала комнату у какой-то хозяйки. Иногда раздавался звонок ко мне в дверь и на пороге оказывалась она. А иногда и Аська. Телефона в той квартире не было, чего сейчас вообразить невозможно. Всё, что связывало меня с миром людей - это звонки в мою дверь. Причём, каждый раз было неизвестно, кто окажется за дверью. Звонить же кому-то я ходил к телефону-автомату.
Я постигал варку макарон. Деньги мои были всегда под сильным вопросом. Но у меня была машина. По будням. По выходным её забирала Аська.
Итак, я про тот день рождения Каси. Сейчас я с трудом пытаюсь вообразить самого себя тогдашнего. Там, мол, всё во мне поменялось с тех пор. Я и сейчас, наверняка, дремуч, и даже очень. Более того, тогдашняя моя жизнь, не смотря на мою дикую тамошнюю неразвитость, можно сказать, била ключом. Вон ведь - на день рождения к Касе я шёл. Интересно, что я ей подарил? Может быть, я отдал какие-то деньги кому-то и был общий подарок? Кому, интересно, я мог бы отдать, кто организовывал меня тогда... Некую девушку я в этом подозреваю, но ничего не помню. Наверное, я купил цветы, но разве я тогда умел покупать цветы? Я и сейчас не умею. Хоть и могу. Может быть, я купил алкоголь? С этим у меня ещё хуже... Или ничего не принёс? Может быть, Кася тогда, встретив меня на улице, и пригласив, выразительно указала, чтоб ничего не дарил? Или это Батуры всё организовывали? Но я что-то не помню их на том дне рождения...
Я довольно разговорчив, даже болтлив. Да, я точно болтлив. Несу всегда чушь без проблем. Особенно под алкоголем. Я, конечно, выпивал на пару с кем-то из мужской части. Кто был без авто. Может быть, с Касиным мужем? Были ли там танцы? Ой, не помню. Там была Бася. Я её увидел тогда впервые после того первого раза, когда в харцерском лагере, в 94-м. Был ли там Януш? Вот не знаю, не помню. Значит, буду только о том, что помню.
Это уже под конец вечера было. Настал момент, когда рядом со мной никого не оказалось. Со всеми-то я уже тогда переобщался, кто оказывался в одиночестве. Замечу, что я могу только с кем-то одним общаться. Если пара человек, я уже пас. Я не могу угодить двоим, могу подстраиваться только под одного. Или под себя. Меня очень напрягает, когда меня слушает не один, а двое. Да, мне подавай кого-то только одинокого. И вот Бася. Всё время издалека я на неё на той вечеринке. Ни разу такого не было, чтоб она на меня посмотрела. Правильно: не того я поля ягода, чтоб на меня внимание тратить. Бася - в небесах, а я далеко от них. Я на земле-то - из пропащих. И вот момент: я бесхозный и она ни при ком. Сидит себе на стуле, неподвижно сидит. Я разгорячённый многими сегодняшними разговорами, разогретый, значит. Ну, и алкоголь. Впрочем, не сильный - не помню, чтоб перебор был у меня тогда, нет, не было перебора. Она смотрит перед собой, сидит прямо на стуле, помню-вижу. Я чуть сзади от неё метрах в четырёх - через пустоту паркета. И вот я двигаюсь к ней. Я уже двигаюсь, а только потом осознаю, что двигаюсь именно к ней. Она на стуле, а рядом ничего, чтоб я тоже присел при ней. И вот я присаживаюсь, наверное, на корточки. Другой вариант - встаю на колени, я тоже не исключаю. Может быть, то так, то эдак я при ней пристраиваюсь. И начинаю ей говорить. Я сбоку от неё. С левого её боку. Я говорю вдруг ей. А она как будто испугалась. Она смущена - вот, что я неожиданно заметил. Я как будто не учёл, что у неё будет какая-то реакция. Она чуть ли не перепугана моим внезапным натиском. Я ей говорю и говорю. И вот, что: я хорошо ей говорю. Я говорю ей про её дочь. Больше ни про что. Я выразил ей что-то. Сейчас я легко могу передать содержание, но слова мои те. Да ещё на польском. Говорить ли мне это сейчас? Мне не трудно, могу выразить, пересказать. Я говорил ей про женскую красоту, но точнее - про девочковую красоту. Про возвышенные конструкции души, которые сами собой выстраиваются в душе мужской. Нет, не о женщине речь и даже не о девушке, но именно о девочке. Мне легко было это говорить, потому что говорил я это маме той девочки, которая стала предлогом моих этих мыслей и чувств. Эти мои слова предназначались лишь только маме девочки. И, тем самым, слова мои, мысли мои автоматически и заведомо оказывались чисты. Ведь я не говорил это людям, которые меня всё равно не поймут или поймут, разумеется, неправильно. Я не говорил это, тем более, самой девочке, что было бы ещё хуже, чем говорить это людям. Мама девочки - это было спасение. Это был единственный человек, кто бы спас меня от моих этих чувств, которые в самом деле были кристальными и стерильными. И уж не папе девочки это слушать. То есть, никаких у меня не было "намерений". Я говорил не в сторону будущего, а в сторону прошлого, в сторону вечного. Я про то, что девочка - это ключ к женщине. Вот эта заря женской сути, которая сама себя ещё не осознала, да и осознает ли - а уже при этом "работает". Она наполняет, как ветер наполняет парус. И вокруг, разумеется, стихии поэтики - моря да небеса, да ветра и лучи, всё такое - и стремление куда-то за горизонты, конечно же. Таково женское естество. Пусть женщина и не ведает, какой эффект она производит, но это энергия и на ней работают чьи-то смысла - он сам знает, что за смыслы, кто этой энергией питается...
Она как бы опешила. Она вроде как не знала, как меня воспринимать. Она молчала. Я сказал и отошёл. Я помнил, но я забыл. Больше я, может быть, и не смотрел уже на неё. Что я там делал потом? Кажется я был там аж до момента, когда понятно стало, что хозяева хотят уже завершения. Не последним, но, может быть, вместе с последними, я вышел на мороз. Морозец, помню, был как раз изрядный. Там, в Польше-то, обычно тепло, а потому ходишь налегке. А потому хоть чуть-чуть похолодает, и тебе уже конец - и без перчаток, и на голове ничего - идёшь себе в курточку вжимаешься.
Помню гулкие свои шаги по ночи уже подмёрзшей. До квартиры своей идти мне было с полчаса, машина была у Аськи - это был уикэнд же. Я шёл навстречу своему одиночеству. Кажется, я звонил Рене - по пути из автомата. Зачем я ей звонил? Придёт ли, спрашивал, наверное. Она всегда ломалась. Всегда норовила заявить, что между нами всё. И не раз я уходил, как навсегда. Но потом опять - звонок в дверь (или стук?) - снова она на пороге. И, может быть, мне обломится в этот вечер. Потому что не всегда и обламывалось.
Такое привычное продувное одиночество - это ведь всегда со мной.