Роман Объединение физики. Ч. 1, гл. 10

               

                Г Л А В А   Д Е С Я Т А Я

 

  Снег, наконец, кончился.
  Первым делом с вокзала, из людской толчеи, Шутов позвонил Свебрикову, чтобы спросить, что и как, но никто не откликнулся. Он повесил мутную холодную трубку в жёлтый телефонной будке и двинулся к троллейбусу.
  Наверху, над крышами домов было серо; голубое небо, казалось, Шутов в Москве оставил там над городом.
  В душном и мокрым вагоне троллейбуса, стараясь не замечать, что его неприятно толкают в спину локтями и наступают больно на ноги, Иван Лукич размышлял, что скорее всего, Нирванского убили из Москвы. Грязная история, думал он, большие люди в ней замешаны, потому концов и не сыщешь. Неудобен стал. Уехал в провинцию - зачем? От жирного куска пирога просто так не отказываются. Вот, говорят: величина большая в науке, гениальный человек, а в словах раздражение и даже презрение слышатся; пренебрежение, зависть, ненависть?
  Через обмёрзшие окошки Иван Лукич замечал, как пробегают над ним высокие улицы с зимними, укутанными до самых носов в воротники пешеходами.  На выкрикивающих букву "о" светофорах троллейбус тормозил, ком пассажиров уплотнялся, спереди тотчас раздавался недовольный женский крик, и истошными голосами умоляли держаться крепче. Раздраженно что-то хлестали в ответ, и с полслова начиналась жуткая ругань. Иван Лукич с досадой замечал, что кругом одни только морды, озлобленные, и ни тени радости ни в ком, будто их на бойню везут или кислород скоро закончится. А ведь прекрасна жизнь,- думал он,- и снег, и зима эта, весь старый город наш; а они только и видят, что самих себя, в зад сами себя целовать готовы.
  Троллейбус, зашипев, тронулся и, рванув, сразу побежал. Ивана Лукича толкнули в обратном направлении, он в свою очередь толкнул дальше, и на другом конце вагона начали грубо поливать словами, точно загавлкали. Иван Лукич сделал кислое выражение лица и уставился в бело-синюю, разорванную проводами улицу.
  Положительно, думал дальше он, убийство спланировано из самого центра, все знаки к тому, и Зимин расчудесный что-то наверняка знает, на морде это у него написано,- и ясно теперь, что хитрит, бытовухой всё прикрыть хочет, в сторону, следовательно, уводит: бытовуха, говорит, товарищ Шутов, чистой воды, ищите только здесь... Возможно, конечно, что и так,- бежала мысль Ивана Лукича дальше,- что погиб профессор Нирванский от руки залётного маньяка, или - хмыкая, теперь потешался он - на почве, скажем, алкоголизма, а то и по любви несчастной. Но шанс тому невероятно мал, никчёмный совершенно, и есть в деле такие моменты, которые прямо указывают, что - заговор коварный налицо, хладнокровным образом спланированный и осуществленный. Например, хлыщ этот, Ктичпинг, ни с того ни с сего голос повышает, даже из себя совершенно выходит; нервы у него, это же как видно, напряжены до предела, до крайности, - а почему, спрашивается? Улыбка идиотская на лице плавает, глаза так и бегают - чушь какая-то! Большой человек ведь, учёный, чета самому Нирванскому, имя громкое, центральный институт ведёт, подчинённые ему в рот так и смотрят, пикнуть бояться в его присутствии, очень всё спокойно и пристойно у него должно быть, а он... Дрянь, конечно он порядочная, это из каждого его слова, в каждом движении видно; привык, гад, командовать, голос противный, скрипит, как колесо не смазанное. Ну а костюмчик - костюмчик хорош, перстенишко пудовый на пальце, это - да, это они умеют... Убили известного учёного,- удивлялся Иван Лукич,- коллегу, друга; зачем же нервничать, напрягаться, желчь из себя изливать? Помоги следствию, откройся, а ты в лоб: не лезь, не суйся, не твоего ума, мол, это дело! К телефону бросался, угрожал... Ошибочка допустил, достопочтенный Роман Исидорович, потому что не на того нарвался, разозлил; другой бы, глядишь, сдрейфил, на дно бы упал, но только не он, только не Шутов... И лишний раз нервами своими доказал, харя московская, что нечисто дело... И эти Литвинов, Чугунов, ведут себя так, точно бояться чего-то, бояться говорить, лишнего слова, звука из них не вытянешь... А в записной книжке профессора, что всего очевиднее, фамилии все важные в одно точку и сходились, и до того эта книжка была костью в горле кому-то, что не постеснялись, стервецы, из кабинета самого следователя, из угро её выкрасть - так нагло, дерзко! Дежурного милиционера сменили (Курбатов что ли, старый лысый пёс, распорядился?), причём в журнале пометка о замене не сделана... У дежурного этого, Вифлянцева, рожа похабная, хитрая, наглющая, видно, что ему наплевать на всё, и что он никому ничего не скажет... А Фетифанов - о!- сволочь последняя, обывательская, поработали и с ним, наверное...
  Тут Иван Лукич опять вспомнил про любовную записку, которая в кармане у него бережно сложенная находилась и подумал, что и здесь, пожалуй, неожиданный оборот делу кроется, что этот Константин, неверной Любы муж,- пьяница, буян, несдержан, убить сгоряча легко может... Вряд ли, вряд ли это это,- подводил итог Шутов, отчего-то вдруг радуясь,- потому что рукопись пропала! Стал бы Константин этот красть? Нет, конечно. Конфликт, треугольник любовный - просто нелепое совпадение. Хотя, и тут, возможно, подставили его, алкаша, как раз ситуация позволила...
  Да, запутались узелки...
  К Зимину, что ли, с вопросом явиться,- далее соображал Иван Лукич, сходя из содрогающегося троллейбуса и маршируя по залитой грязным льдом мостовой,- да уж больно хитёр, выкрутиться, гад, что ни скажи ему; а на упрек, зачем-де в Москву звонил и тем самым карты все спутал, ответит, смеясь: твоё дело, капитан, факты искать,- правильно; но и моё, его то есть,- тоже со своей стороны кое-что разнюхивать. А что в Москву сунулся без спроса, за то по всей дисциплинарной строгости взыщет и ещё носом ткнёт, что самоуправство и дилетантство. Я ему слово, а он мне два в ответ, и прав будет, потому что - начальник. Курбатова-полковника позовёт и глумиться, сволочи, начнут, что - упущения, мол, сплошные у тебя, капитан, налицо; где квалификация, нюх следователя?.. пять дней прошло и прочее...
  Итого, покамест, две версии,- подбивал итог Иван Лукич, жуя булку с сыром в каком-то захудалом кафе. Первая: пожалуй, да - убийство на любовной почве; пусть так, может быть, возможно. Вторая. Погиб Нирванский в связи с действиями наглой профессорско- бюрократической московской мафии, и здесь, во второй, как бы два подпункта: а. убийство с целью завладеть научной информацией, б. убийство зарвавшегося учёного с целью наказать, проучить, чтоб другим неповадно было, месть и так далее. Вторая версия, утвердил для себя Шутов, наиболее вероятна, потому что работа для Нирванского была, пожалуй, важнее любви...
  Американскую разведку он сознательно пока отвергал.
  Иван Лукич опрокинул себе в зубы стакан сладкого лимонада и здесь, выцеживая последние капли с поднятыми наверх ноздрями - захлебнулся, уронил из руки со звоном стекляшку; вдруг запылало перед ним: как некто в громадной кепке на глазах целиться ему в грудь из пистолета с толстенным глушителем, вот-вот готовясь ударить. Сперва, в первые полсекунды, Иван Лукич внутри себя расхохотался, не поверив собственным глазам: что за ерунда какая-то, аль Пачино в провинциальном городе?- потому что кругом сновали люди, и обстановка была совершенно мирная. Но в следующий момент, внутреннее стервенея и глядя на вполне материальное серое драповое пальто негодяя и на бордовую горящую полоску шрама на его лице, услышал позади себя грохот и звон и тут же очень удивился: что за  шум? в лопатки ему поперёк упёлась твёрдая доска стола, он оттолкнул ей спиной, увидел, что его ботинок на целый вершок оторван от пола, и локти его, как бы тужась лететь, взмахивают, будто он птица и поднимает крылья. Еще через мгновение в нём проявилось гордо - что он очень ловко прыгнул, чтобы стереть себя со стула и растечься по полу; сбил боком стол, с которого, гремя и танцуя, обвалились вниз бутылка и вся посуда. Он подвернул в сторону и рукой (словно выстрелил кто руку из плечевого сустава) полетел себе под мышку, где в жёлтой маленькой кобуре спал его железный макаров, нагретый его теплом.
  Пуля, сверкнув, чиркнула ему в бок, чуть-чуть мимо, обдав лицо тугим воздухом и вскрикнув: фьють! Как-будто с жалостью, жалея, что не попала. Иван Лукич ещё не лёг, в воздухе парил, и он ощутил этот страстный и  страшный поцелуй, сердце его от испуга подскочило, но боли никакой не случилось, ни помутнения, ни слабости, как при ранении; и у Ивана Лукича мелькнуло, что - снова повезло. Он грохнулся навзничь плечами на стулья, скатился, руша их, на пол, вытягивая в побелевшим кулаке макарова и ловя на мушку это явившиеся ему на голову привидение. Ему показалось, что он где-то уже видел, чувствовал всё это, и шрам на подбородке... Публика, человек пятнадцать всего, разинув рты, все смотрели на заплясавшую фигуру Шутова, ничего не понимая ещё, жуя бутерброды и держа в пальцах дымящийся кофе, а толстенький мальчик, тыча в него пальцем, на коленях у мамы засмеялся, что дядя пьяненький и упал. Но когда Шутов, увидев, что там, под стеной, у которой шуровал локтями, летая, этот мурло в кепке, никого других нет, загрохотал туда из своего макарова, за секунду пять раз в отчаянии нажав на спусковой курок и разлопошив в крошки всю штукатурку, залив едким пороховым дымом весь свой угол,- дамы заверещали, и мужчины гроздьями попадали вниз на пол, чтобы исчезнут из поля зрения и остаться в живых. Поднялась паника, давка, кричали. Продавщица, сверкнув круглым задом в фартушных подвязочках, нырнула под стойку. Из служебного входа высунулись обеспокоенные физиономии в белых высоких колпаках и тотчас провалились обратно. Громила со шрамом, выбегая из кафе, напоследок наугад пальнул через плечо, выскочил на мушке его прищуренный глаз, укусил; пуля взвизгнула и вплющилась в стену рядом с Шутовым.
  - Спокойно, милиция! - заорал на всех Шутов, по-обезьяньи потрясающе чудовищно быстро пробегая на четвереньках, чтобы не лежать, а двигаться. Никто ему не поверил, разумеется, и головы и тела ещё плотнее прижались к каменному полу. Под стойкой между коленок продавец судорожно набирала на телефоне ноль два.
  Шутов вылетел на пробитую шумом и движением, яркую улицу, весь разгоряченный, готовый далеко и мощно бежать - хоть на самый край света, если потребуется. В голову, в рассыпанные на лбу уже серые волосы ему ударил ледяными пальцами ветер, заставив его почти взвыть от восторга, и он вспомнил, что в кафе забыл свою шапку-кроль, подумал тут же что наплевать ему на неё с высокой башни, потому что шапка простая, дешёвка обычная, и давно нужно вполне по чину приобрести - из речной крысы или лисью, или, лучше ещё,- пыжиковую; и обязательно он купит, если сейчас не убьют.  Видя вдалеке бегущую фигуру человека, только что желавшего лишить его жизни, он бросился, орудуя локтями и коленями, догонять, налетая на прохожих и слыша за спиной у себя в свой адрес трёхэтажные выражения. Тот, там, открыв дверцу подскочившей машины, кинулся с головой в неё. Машина, зарычав, вскрикнув колёсами, поднялась, как лошадь, на дыбы и, подняв снежную пыль, мгновенно пропала, смешавшись с потоком других машин.
  Из ближайшего автомата Шутов, задыхаясь, позвонил.
  - Алло?- сказали с большим значением в трубку.
  - Слушай, Лёня,- оглядываясь, волнуясь и ничего не видя кроме каких-то распушившихся перед глазами колец, заговорил он, стараясь перекричать гремящие за спиной грузовики и трамваи.- Это я, Иван Лукич. На меня только совершенно было покушение... Представь себе... Как съездил? Нормально съездил, при встрече расскажу... Что Зимин?- Шутов переложил трубку на другое ухо.- Нервничает? Орёт? Ну пускай орёт... Значит так, Лёня,- сам вдруг заорал он, представляя нежное до непотребности лицо Свебрикова,- что я приехал, никому ни слова, понял?.. У тебя у самого-то что-нибудь интересное есть?.. Что ты говоришь!- был изумлён он, схватился за начавшую падать куда-то голову.- Значит так и сказала? Нашлась значит, красавица... Так-так... Кто-нибудь ещё знает об этом? Ладно, ладно, сказал ему и - хорошо... Ты до пяти у себя? Буду звонить. Адрес мне её дай... Жду...- Шутов вынул из кармана страшно ветхую шариковую ручку и мятую пачку сигарет, чиркнул на ней адресок.- Есть, понял,- крутил цифры, нули.- Всё, пока!
  Иван Лукич, привалившись к холодной стенке, остывая, стоял в стеклянной будке и с горечью думал, что чутьё обмануло его. Совсем упав духом, он припоминал всё тяжелей и тяжелей начинавшие падать в него только что прозвучавшие слова Свебрикова; нахмурив брови, глаза уставил в захарканное стекло. Он, наконец, услышал, что в руке трубка коротко и хрипло мяукает, повесил её. Свебриков ему сообщил, что утром в угро явилась Люба, любовница профессора, сама, и сообщила следствию, что Нирванского убил её муж Константин Когач, и что у неё, якобы, неопровержимые доказательства тому имеются. "А если так,- соображал притихший Шутов, начинавший уже привыкать к мысли, что он дерьмовый милиционер и следователь.- Если Нирванского убил Когач, зачем же тогда на меня покушение? Зачем вся эта возня и нервы? Почему книжку записную украли? Врёт баба, ёрничает, лукавит? Или очень хорошо кто-то всех нас за нос водит, спектакль показательный устроили.
  - Не может этого быть!-  твёрдо вслух сказал он, чувствуя, что только в твёрдости, в упорстве его сила и, просветлённо улыбаясь, выпрыгнул из перекривленного железного рта телефонной будки.
  Дверь ему открыла высокая женщина лет сорока с заплаканными, опухшими глазами. Пожалуй, красивая.
  - Здравствуйте,- прокашлявшись, дрожа ещё, не остыв от беготни и шальных мыслей, негкромко произнес Иван Лукич, обводя глазами её тонкую, странно изогнутую, точно надломленную фигуру.- Я следователь, фамилия моя Шутов, я веду дело об... (тут он мгновение помешкал)... об убийстве  профессора Нирванского.
  - Ах, да,- слабо отозвалась женщина.- Мне говорили, что вы в отъезде... Молодой человек такой симпатичный говорил.
  - Свебриков,- напомнил Шутов, вежливо выстаивая на половичке перед дверью и покашливая в ладонь. Его это "симпатичный" неприятно укололо.
  - Да-да, кажется... Входите ...
  Иван Лукич, войдя, подняв голову, осмотрелся. Направо перед ним тёмный возвышался шкаф с приоткрытыми губатыми дверцами, вздутый там наклонился ряд пальто и шубок, сверху на полке точно скрутившаяся колечком лиса лежала шапка; слева на стене мимо него проехал чёрный матовый электросчётчик, прикрытый с макушки белой с рюшечками салфеткой. Толкнув его в колено, перёд комнатами проехало старое трюмо с квадратным громадным зеркалом, заставленное на плоской груди коробочками, помадами и флаконами. На мгновение перед ним проскочила странная небритая физиономия с усталыми и испуганными глазами, Шутов поспешно отвернулся.
  В комнате тоже был полный стандарт: стол, диван, кресла, во всю стену импортный сервант. На столе высокий стакан, белые головки таблеток горкой насыпаны.
  - Вас зовут Люба?- тихо, почему-то не смея говорить громко, спросил Иван Лукич, присаживаясь в кресло, начиная.
  - Люба. Чаю хотите?
  Её домашний халат в цветочек, шелестя, о чём-то грустно напомнил Шутову. Волосы её, гладко зачесанные назад были затянуты в гладкий и длинный, как рыба, хвост; на бледном лице её лежала тяжёлая печать проехавшей мимо суровой судьбы, глаза глядели устало, но без всяких злобы и раздражения.
  - Да, пожалуйста...- поспешно закивал Шутов, осматриваясь, разыскивая кругом себя признаки дебошей и пьяных разборок.
  Через пять минут явились чай и сахар, печенье какое-то.
  Пили чай молча, стуча, позванивая чашками. Шутов стал печенье жевать, захрустел на всю комнату, снова неловко закашлялся, сконфузился.
  - А где ваш муж, Люба?- прокашлявшись наконец, чуть неряшливо спросил Иван Лукич и совершенно бесшумно отставил чашку. Ему, мешая думать и говорить, очень хотелось курить.
  - Не знаю,- Люба пожала плечами, как-то неровно, как будто ей было зябко, с тяжёлым, неподвижным лицом.
  - Вы простите, я прямо с самолёта,- теперь мирно и хитро начал улыбаться Иван Лукич,- и ничегошеньки тут не знаю, что происходит. Мне по телефону в двух словах объяснили, в чём дело, и дали ваш адрес. Я сразу к вам. Хотя я и раньше, разумеется, знал, что вы, так сказать, существуете...- он снова покашлял, теперь чуть застенчиво.- Записочка у меня ваша имеется к Аполлинарию Кузьмичу...- Иван Лукич хлопнул себе по карману и наклонил голову вбок игриво и даже пошловато.- Вы точно знаете, что ваш муж убил?
  - Точно знаю,- и снова усталое пожатие плеч.
  Остро пахло в воздухе валерьянкой. Было очень, мучительно тихо.
  - Откуда такая уверенность, расскажите, пожалуйста,- сразу спросил Шутов.
  - Он в последние дни жизни Аполлинария Кузьмича часто повторял угрозы в его адрес. Пил и, напившись, грозил. Пистолет у него имелся. Я не верила сначала. Думала, он просто с ума сходит, болтает. Жалко в общем-то его было. А как произошло убийство - а в ту роковую ночь Константин как раз дома не ночевал - так он и исчез, несколько суток уже не появлялся - ни на работе, ни дома - нигде. В общем, пропал.
  - И это - всё?- был изумлён Шутов, страшно обрадовался. Беспокойно задергался между высокими подлокотниками. Есть ли, спросил дальше он, знакомые,- может, у них скрывается? Он думал с оглушающей его радостью, что всё это - бабские домыслы про стопроцентную уверенность... И Чебриков поверил бреду этому, мальчишка...
  - Нет. Всех его знакомых и его родителей я обзвонила - нет его там...- у Любы задрожал подбородок с нежной ямочкой, на полуприкрытых глазах её вспыхнули слёзы.- Я знала, я чувствовала, что так всё и будет...- зашептала она в ладони, закрыв ими лицо. Ивану Лукич стало неловко, что он в чужую жизнь так глубоко проник, как вор. Он взял холодную, белую руку Любы и подержал, пожал не сильно.
  - Свебриков, помощник мой,- заговорил он как можно более дружелюбно, дергая внизу тощими коленями,- сказал, что его уже объявили в розыск, его должны отыскать рано или поздно обязательно. Вам водички принести?
  - Не нужно, спасибо, обойдётся...- Люба, мучаясь, кусала губу, чтобы не заплакать.- Это мне за грех мой в наказание...- подбородок и губы её снова горько сморщились, и она совсем прикрыла лицо руками.
  - Ну-ну, будет... Что это вы?- испугался Иван Лукич, подальше на всякий случай теперь от неё откинулся; ждал, ногой внизу дёргать нервно начал.
  - Я любила его...- из ладоней прокричала глухо Люба.
  - Кого - Константина?- отчебучил Шутов, с надеждой в голосе спросил. Он знал, без слёз сегодня не обойдётся, готовился поэтому к этому, но ему всё равно стало неприятно, тяжело.
  - Нет, Аполинария Кузьмича,- с негодованием сказала Люба, отняв ладони от лица, посмотрела осуждающе мокрыми глазами.- В том и грех состоит мой тяжкий... Нельзя так, по-живому семью резать...
  "Ах вон оно что... Раскаяние."-  подумал Иван Лукич, нехорошо приулыбнулся.
  Люба набросила на плечи толстый пуховый платок. Долго в какую-то тряпочку сморкалась.
  - А Константин не со зла убил, он вообще не злой человек. Обезумел совсем от ревности,- сказала она с распухшим носом.- Потому что любил меня... Я его теперь понимаю - понимаю, что в душе происходит, когда любимого человека теряешь... Я во всём виновата...
  У Ивана Лукича на секунду в голове пронёсся образ его жены, Нади, ему стало вдруг больно и неприятно слушать Любу, и жалость к ней в его душе совершенно пропала.
  - Люба,- сохраняя усилием дружеский тон, заговорил он.- Не убивайтесь так. Что произошло, то не изменишь, того уже не вернёшь.
  - Да-да,- поспешно проговорила она, поправляя на голове пышные волосы, пальцами прикоснулась ко лбу, толкнула ими в сторону, как будто отгоняя от тебя чёрные, ненужные мысли.
  Шутову нужно было долбить в одну точку.
  - Так вы говорите, вы уверены, что - убил ваш муж?- он глядел в её ставшее вдруг некрасивым лицо и соображал мимоходом, за что её можно было такую любить.- Возможно, он просто испугался, узнав об убийстве, на дно осел, так сказать.
  - Нет, что вы?- Люба упрямо взмахнула головой, на лицо её, разломив резко ей брови, взлетело, наконец, раздражение.- Я на сто процентов уверена. Он не стал бы, как трус, прятаться, да и зачем? Теперь у него руки развязаны.
  - Ну, вы не знаете! Люди в подобных ситуациях совершенно меняются,- констатировал очевидное Иван Лукич, крабом ладони крутанул в воздухе.
  Люба решительно затрясла головой, затянутый простой резинкой хвост прыгнул взад-вперёд у неё на затылке.
  - Он не трус, говорю я вам, я его ведь очень хорошо знаю. Зачем же прятаться, когда главное мечта его последних лет осуществилась? Только и жить начинать. Только и пить большими глотками новое счастье.
  - Расскажите, Люба... только, прошу вас, поймите меня правильно...- Иван Лукич, разжав в стороны тонкие полоски губ, простительно уронил голову на бок.- Что у вас было с Нирванским?
  Люба долго молчала, в глазах у неё пробежал испуг.
  - Любовь была,- наконец, нежным, трепетным голосом сказала она, и глаза её широко и весело как будто навстречу какому-то светлому, ясному хлынувшему потоку раскрылись.- Настоящая, без всяких там красивых придумок и штучек, какие, считаются, непременно нужны; без ресторанов, без красивых и напыщенных слов, без драгоценных подарков - хотя Аполлинарий Кузьмич мог дарить очень дорогие вещи... Просто говорили, просто смотрели друг на друга, делились сомнениями, радостями, проблемами, просто - любили. У Аполлинария Кузьмича в душе было что-то такое бесконечно доброе, глубокое и в тоже время незатейливое, очень простое; хотя он был, разумеется, весьма непростой человек, - Любин взгляд становился всё светлее и светлее.- Я с ним случайно познакомилась, не помню уже точно где,- кажется, у общих наших знакомых. Мне сразу он понравился, хотя был гораздо старше меня...- глаза у Любы совсем покатились куда-то туда, в другое, счастливое измерение; и всё вдруг погасло.- А, может, мне моя жизнь беспросветная надоела, и я просто искала выхода... Вся моя тогдашняя жизнь...
  Иван Лукич крутил пальцами звонкий браслетик часов на запястье и кивал всклокоченным яйцом головы, что - слушаю, мол; стал вдруг скучать. Он физически теперь ощущал сигареты в кармане, и это сильно путало его мысли.
  - Выхода из чего?- спросил он, не отрывая взгляд внизу от часов на руке и думая, сам не желая того, о Наде опять. Ему стало тяжело, оттого, что он всю жизнь в чужом дерьме копается и нюхает его, нюхает...
  - Я ошиблась с выбором,- Люба заговорила теперь охотно, и видно было, что ей очень хочется поговорить, накипело.- Молодая была, глупая. Константин при всех его достоинствах - он доцент, балагур, умница - очень неровный, нервный, взбалмошной даже человек, непостоянный какой-то; вечно у него скандалы, обиды на жизнь, на окружающих людей, и - ссоры, ссоры... Ах как это всё надоело!- Люба белой, бесцветный ладонью прикрыла глаза.
  Шутов терпеливо ждал, губами под носом крутил.
  - Он меня, Аполлинарий Кузьмич, сразу заметил,- продолжала, не открывая лица, она; потом открылась, улыбнулась светло.- Подошёл, руку поцеловал... Это мою-то руку, всю в царапинах, ногти изломаны! Меня это так пленило, что я и глазами-то сразу на мир другими посмотрела, и на него, как на мужика настоящего. Танцевали потом... Ну и пошло-поехало...
  - Понятно...- Ивану Лукичу действительно хотелось понять, как бывает.- А Константин давно начал пить?
  - Вы хотите спросить, всегда ли он пил? Нет, конечно, не всегда; точнее - никогда. Выпивал, само собой, но по-настоящему, взапой начал, когда обо всем догадался. Горе своё пропивал, наверное.
  - Вы говорите, в ваш адрес тоже от него поступали угрозы?- вздохнув, вежливо заметил Шутов. Он всё чаще вздыхал, уставать начал.
  - Были, а как же?- лицо Любино сделалось напряжённым, тень страдания промелькнула в глазах.- Только я не боялась ни капельки, нет. Неприятно было, конечно, но я быстро свыклась. Хотя... Последнее время просто невыносимо стало. Он и к Аполинарию Кузьмичу домой являлся - это сам Аполлинарий Кузьмич говорил - с пистолетом. Жуткую сцену ревности разыграл, к виску дуло приставлял, унижал всячески...- она заметалась в кресле, ноздри её затрепетали.- Это мерзко, гадко, потому что - он знал ведь, Константин, - Аполлинарий Кузьмич никогда не пойдёт жаловаться.
  - Словом, вы как бы, получается, косвенно уличаете вашего мужа, что он убил, по двум только обстоятельствам - что он после убийства исчез и - зная его угрозы в адрес профессора, так?- с наклоном вперёд торопливо спросил Иван Лукич, желая уже закончить.- И это всё? А прямых у вас доказательств нет? Свидетельств чьих-либо?
  Люба тяжело вздохнула.
  - Это для вас косвенные улики, а для меня всё ясно как день.- Она принялась мять себе руки, гордо подняла свою маленькую, красивую голову, вглядываясь куда-то вверх через стены и потолок.- Иван Лукич отметил, что шея её тонка и высока, белая и упругая, и у него заныло под рёбрами, потому что кругом всё было щемяще чужое, как сон; он любви собственный захотел, сладкой, сахарной. Он поправил рукой волосы, подтолкнул, сам страдая, тихо ноздрями воздух, покачался туда-сюда в кресле. Ему стало неловко от своих мыслей. Любины белые колени горели внизу перед ним. Он схватил свою чашку двумя пальцами и завертел её на блюдце, и та жалобно зазвенела, точно тоже просила о чём-то.
  - Хотите чаю ещё? - спросила Люба тихо.
  - Люба,- снова вздохнул он, не ответив, и услышал себя, что голос его не искренний, пустой какой-то, добавил в него суровых тонов и красок, чтобы посерьезней было, поточнее, весомее.- Поймите, совершенно ещё не означает, что убийца ваш муж. Чувства чувствами, а фактов, прямых доказательств ведь нет. Это значит, что он подозреваемый, и всё; просто исчез, может, испугался, а может, простите меня, женщину себе завёл... (это последнее он добавил ещё не понимая, что это, но чувствуя, что, возможно, и сам идёт по этой странной дорожке, к переменам важным жизненным)... Давайте так решим,- Иван Лукич прихлопнул себя ладонями по коленям, мило, насколько мог, приулыбнулся.- Остаётся одной из версий, что Когач убийца, но не более того. Будем его искать. Найдём, конечно. А там всё выяснется непременно... А что вы вы этому красавчику, как вы выразились, в управлении говорили, Люба?- мимоходом ввинтил Шутов, с гадливой улыбочкой на губах.
  - То, что и вам сейчас говорю.
  - Угу, ясно.- Иван Лукич несмело откинулся на на спинку кресла. Глубокое, точно живое, оно мягко обняло его, невероятно ему захотелось вальяжно развалится в нём, ляжку на поручень высоко выкинуть. Он, страдая от того, что нужно степенно и чопорно двигаться, держать прямо спину, жеманничать, стал сам на себя злиться.- Скажите, вы больше ни с кем в управлении не говорили?
   Он снова со вниманием на локти вперёд упал.
  - Ни с кем.
  Какая-то сила снова бросила Шутова на спинку. Ему стало душно, нехорошо. Люба с нескрываемой жалостью на него поглядела.
- Скажите, Люба,- Шутов помедлил, похмурился, пожевал губами, и снова, как продолжение кошмара, сигарета сочно примерещилось ему.- Не говорил ли вам Аполлинарий Кузьмич о каких-нибудь необычных вещах, которые с ним происходили, о странных деталях своей жизни; например, отчаянные, резкие разговоры с кем-либо, по работе ли, так ли - в быту? Тревожное что-либо было? Может - далёкое прошлое?
  Люба смотрела прозрачными, невесомыми глазами в сторону, точно звала кого-то без слов, отрешившись от всего, но по живым искрам на её лице видно было, что она слышит всё замечательно, и что-то у неё есть, что сообщить, только она внутренне колеблется и не знает, нужно ли говорить, не может решиться, не хочет.
  - А, Люба?- понял уже Иван Лукич, что что-то важное сейчас будет. Он, почти касаясь её, наклонился к ней и - ещё глубже, откровеннее произнес: - Суть в том, что в данном деле имеются все основания предположить, что жизни профессора Нирванского угрожали и другие обстоятельства и весьма значительные. Какие? Помогите нам разобраться.
  - Говорил...- призналась Люба и теперь поглядела на него прямо. В глазах у неё было написано, что устала носить в себе тяжёлое и чёрное.- Иван Лукич ждал, и даже, казалось, розовые, раскрасневшееся уши у него шевельнулись от напряжения.
  - Он говорил, что у него большие неприятности на работе... - несмело начала Люба и часто заморгала громадными своими глазами, глядя в пол.
  - Ну же, ну! Я слушаю!- даже чуть прикрикнул Шутов, выплескивая бурлящее нетерпение из себя.
  - Сейчас вспомню...- бросила в него жёсткий взгляд Люба.- Одну секунду... Он говорил, что хотят украсть результаты его многолетней работы. Так, кажется.
  - Кто - хочет?- вскричал Иван Лукич, страшно обрадовался, словно большой подарок получил, и радость ударила в нём, загорелась, как горячий камень, в груди."Когач убийца?- захохотал про себя,  злорадствовал он.- Фигушки! "
  - Он сказал...- брови Любы в зумлении от, наверное, сделанного теперь открытия - вверх-вниз поплыли, она помолчала, как будто заранее просила прощения за то что сейчас произнесёт ,- ... что - госбезопасность...
  - Так-так, всё возможно...- замахал на неё руками Иван Лукич, чтобы она не останавливалась; он страшно волновался, вспотел под рубашкой, в трусах.
  - Сказал, что в давние ещё времена работал в лагере для заключённых...- потрясённо распрямляясь в кресле, ещё больше удивлялась, почти задыхалась Люба, что говорит такие очень странные вещи.
  - В немецком?- восторгаясь новым открытиям, почти торжественным, священным шёпотом выбросил из себя Шутов.
  - Да нет, в нашем, в советском, так он сам сказал... - как-то жалобно улыбнулась Люба, притихла.
 В квартире, далеко где-то, в спальне, наверное, монотонно стучал механический будильник.
  - Есть, вот оно!- зажмурив глаза, просветлённо вскричал Шутов и рывком поднялся. Колени у него предательски хрустнули, блюдце, вздрогнув, на него поехало, и он, взмахнул пятерней, поймал его, в эту же секунду с жаром заговорил: - Слушайте, Люба, по всей видимости, Константин никакой не убийца, нет!- Люба что-то хотела возражать, но Шутов ей не дал.- Да-да, то есть - нет, конечно же, нет! Здесь всё гораздо тоньше и... ужаснее, что ли, ужаснее во сто крат, так как убили вашего... убили профессора множество людей, хладнокровно, целенаправленно, хорошо подготовившись и веря в свою полную безнаказанность!
  Люба, удивлённая этим его всплеском, нараспашку смотрела, как Иван Лукич, кидая худые колени, бегает по комнате, жестикулирует и неровно вскрикивает, набок забрасывая тонкий с желтыми зубами рот.
  - Я же чувствовал это, Любочка, нутром чувствовал! - Иван Лукич даже рассмеялся весело, что - всё замечательно, и он хороший, просто неотразимый следователь.- Но продолжайте же, прошу вас!- потребовал он, замечая, что кругом него тепло и уютно, а он молод и здоров. Он, наконец, уселся - удобно расположился, почти развалясь в кресле, ногу по-домашнему уложив на ногу, воротник рубашки упёрся ему под щёки, отчего лицо его сделалось пухлым и смешным. Отставив мизинец, он неспеша допил из чашки свой чай, печеньем смело захрустел.
  Люба ему рассказала, что Нирванский, будучи молодым врачом, был завербован спецорганами и отправлен в магаданские лагеря, чтобы там производить тайные опыты над заключенными. Аполлинарий Кузьмич, говорила Люба, даже не догадывался, что его там ждёт, и был страшно возмущён и огорчён увиденным, мгновенно, порвав все старые связи, уехал, вернулся в Москву и работал дальше уже в столице. Но с момента своего бегства из тайги неприятности у него не кончались, а, наоборот, только нарастали. Ему мешали работать, диктовали условия, унижали как специалиста даже, и он вынужден был уехать сюда в Н., чтобы здесь относительно спокойно продолжать начатое.
  Иван Лукич слушал и представлял с громадным наслаждением, как он Зимину в лицо всё это будет швырять - о! Любе он тепло, одухотворённо, зачарованно улыбался.
  От третьей чашки чая он отказался, подхватился как на пружинах, горячо пожал Любе руку, едва удержавшись чтобы не расцеловать её в щёку, но вовремя удержался, и рванулся, сверкнув тощими, вылезшими из носков лодыжками в прихожую одеваться. Когда, выливая из себя прощальные, ничего не значащие слова, он уже падал в дверь, поворачивался на лестницу, краем глаза увиделось ему, что Люба в дверях стоит прямая, будто закаменевшая, глаза в чёрных кругах у неё, и огненно укололо его - несчастье у человека большое, оторвали от сердца её кусок. "А у меня, что - лучше?"- тут же урезонил себя Шутов. Но Надя-то его - живая,- стало следом сладко и липко колоть и его измученное курениями и нервотрёпками сердце,- живая! Только побороться за неё нужно, как следует... О, как загорелся он действовать!
  Хмурая улица, точно синий и серый столб поднималась вверх, в никуда, матово светилась. Разноцветные кое-где отверстия пробили в нём - светофоры, окна и фары. Иван Лукич заглядывал прохожим под шапки в их тёмные, невесёлые лица, моргая почему-то только левым глазом, так что он скоро перестал слезится, весело от того что теперь свободен, как птица, скалил квадратные зубы. С неизъяснимым наслаждение он выкурил сигарету, дым, словно громадный дом ввалился в него, расплылся по утробе, услаждая её. Искурив сигарету одним гигантским вдохом, жалея её как обольстительную, но падшую женщину, щелчком он вышвырнул её в чугунную урну; рассыпая жёлтая искры, она кувыркнулась, точно и правда была живая. Новую тотчас пальцами в кармане выловил.
  На лестнице перед зданием управления Иван Лукич наверх полетел как на крыльях, каждая ступенька его несла, нежно толкая, и брат его ветер целовал его холодными губами в щёку, в лоб и волосы. Он был переполнен гордостью от того, что он теперь знает тайну, он к ней, в кровь разбивая ладони и колени, на карачках приполз, и нюх у него оказался, что надо. О, как спешил он увидеть Зимина и плюнуть прямо в жёлтую целлулоидную лысину того, вытереть ноги о чёрную душу его. Ещё как зов, очень, кстати, не переставая сладко - гремела полоса под сердцем, внушая ему тревогу и наслаждение, и какие-то белые и прозрачные ангельские хороводы буруном ходили в ней, точно окно куда-то в мир иной. Сладкое было - образ жены его Нади, красавицы; далёкой, милой квартиры его, сына Ваньки-сорванца; горькое - о прошедшем, неправедном, о глупых ссорах и мучениях. И такая в нём радость нарождалась, такой восторг - что жизнь у него своя собственная есть, а в ней события горой происходят, и так интересно их все разглядывать - что прямо в коридорах Иван Лукич вдруг - запел и даже затанцевал что-то необыкновенное...
  Зимин с двумя густыми и неприятными складками на подбородке, с красными ушами под лысиной, в на брошенных на нос гигантских пластмассовых очках копался в бумагах возле пульсирующей жаром чугунной батареи. Белое окно, аккуратно заклеенное бумажной лентой, вздымалось над ним и цветочек какой-то змейкой зелёненькой на подоконнике.
  - А-а, явился не запылился!- едва взглянув на Шутова над стеклами очков, злобно и ненасытно прорычал он.- Можешь идти сдавать дела. Всё, хватит терпеть, натерпелись.
  - Кому это?- немедленно до высшей точки заводясь, будто и не было в нём пронесшейся только что радости, спросил Шутов, разгорячённый и не остывший ещё с мороза.
  - А Свебрикову, лейтенанту твоему.- Зимин больше на него не глядел.- Ничего, что молодой, пусть растёт человек, надо же ему когда-нибудь начинать. 
  - Вы что, товарищ майор, издеваетесь? Да он всё дело завалит, несмышленыш такой!- голос Шутова сделался скрипучий, вредный, мелочный; губы, и без того плоские и тонкие в какую-то совсем микроскопическую ледяную полосочку выстроились.
  - Если ты пришёл ругаться,- отбросив на стол очки, спокойно, но требовательно сказал Зимин,- то можешь убираться обратно, ты мне неинтересен.
  - А я не девица красная, чтобы нравится,- стал наращивать обороты Шутов, зашипел.
  У Зимина квадратная челюсть хищно задвигалась.
  - Пока ты шлялся, где ни попадя,- заскрипел, застучал зубами он,- твой младший товарищ нашёл убийцу Нирванского. Вот так.
  Мгновение потрясённый Шутов молчал.
  - Невелика заслуга свидетеля потрясти,- испытывая жгучую ревность, чернея, прокаркал капитан.
  - Какая к чёрту разница - он, не он, Свебриков, не Свебриков!- затрясся Зимин.- Дело, считай, закрыто, какого дьявола теперь отношения выяснять? Опера по всему городу рыщут, охоту на жестокого убийца ведут, а следователь исчез, по столицам на экскурсиях, видите ли, прохлаждается!
  - А откуда вы Ктичпинга знаете?- прищурившись в тусклую, как кусок мыла, круглую лысину Зимина, неожиданно ударил Иван Лукич; точнее что-то из него само ударило, и пена грязная злорадства в душе у него забурлила.
  - Да оттуда!- ничуть не смутился Зимин.- Какое тебе дело? Я начальник - ты дурак, понял? Убийца определён и кончено! Всё. Полковник Курбатов в курсе.
  - Всё? Вы что же всерьёз думаете, что этот слабоумный невротик Когач мог убить?- задыхаясь от начавшего вываливаться из него безумного хохота, крикнул Иван Лукич и вдруг боком, с чёрными подо лбом вишнями глаз, сжав кулаки, пошёл на Зимина. Зимин перепугался, что что-нибудь неприятная сейчас будет, и замахал примирительно руками, растянул кисло в сторону наполненный золотыми зубами рот.
  - Сядь, сядь, я тебя прошу,- выпрыгнул, бледнея, он из кресла.- Сумасшедший! Я тебе сказал, сдавай, пожалуйста, дело, капитан, что непонятно? Это приказ!
  - Эх Борис Борисович, Борис Борисович,- остановившись в двух шагах перед ним, сказал с тяжело льющимся, ртуть как, упрёком Шутов,- где же ваш профессионализм? Что это вы? Каковы факты? Приходят баба с улицы и сообщает, что убийца - её психопат муж, да плюс записочка какая-то - тьфу! - и вы верите? Банальным предположением, эмоциям, глупой любовной истории? Да, может быть так, она просто сдыхаться от муженька своего хочет? Надоел он ей... Что с вами?
  - Ой ладно!- толкнул ладонью воздух по направлению к Ивану Лукичу и вдруг, не удержав, зверское выражение вылепил на лице, стёклами очков засверкал.- Нормальное предположение, железобетонное! А факты тебе будут, когда негодяя этого изловим. Признается, как миленький! Ты знаешь, у нас особо не отмолчишься.
  Иван Лукич надулся, как пузырь, чтобы вот сейчас что-то грозное и значительное в майора выдудеть, но Зимин, опережая, вдруг яростно взорвался, вывернув пасть, закипев и бордовея. У него со вставными челюстями хлопнули зубы, слюна на губах  закипела, заорал:
  - Ты почему не доложил, что в Москву едешь? Отвлекаешь там солидных, значимых людей от работы? Почему обывателя Фетифанова и жену его третировал? Почему самовольничаешь? А? Тоже мне Пинкертон нашёлся долбаный!
  - Какой-такой Фетифанов?- мгновенно остыл Иван Лукич, приулыбнулся лукаво даже, чувствуя, что именно так уязвит Зимина сильнее всего - спокойствием своим, выдержкой.
  - Ай хватит тут дурака валять!- Зимин, закатив под лоб глаза, стал как будто таять, уменьшатся на глазах, стекать к себе обратно в кресло.
  - Выведать у мерзавцев и проходимцев хотел, может вспомнят они что. Ну и?- ликовал Шутов.
  - Тот у тебя психопат, эти мерзавцы и проходимцы... Ах! - в отчаянии захрипел Зимин, ещё раз толкнул лапой воздух, чтобы Иван Лукич прочь убирался, и, нырнув носом, выгнув уши и волнистый затылок, снова зашуршал своими бумажками.
  - Добуду я вам факты, и убийцу настоящего сыщу, вы меня слышите?- поставив руки на стол над Зиминым, в лысину прямо под ним крикнул Иван Лукич.
  - Да ты теперь никто, от дела отстранён,- не поднимая головы, хмыкнул Зимин.- Только попробуй ой ещё раз людям надоедать - это дело серьёзное, вмиг полетишь у меня сам знаешь куда. Или ещё что-нибудь по-хлеще.
  - И вам всего доброго!- начав дрожать весь крупной дрожью, проблеял Иван Лукич и, нащупывая пальцем дырку от пули пальто, побежал боком прочь из комнаты.
  - Шутов! - окликнул в спину его Зимин. Иван Лукич, упёршись лбом в дверь, призадержался.
  - Пистолет сдашь дежурному!
  У Ивана Лукича в грудь, в раскрывшиеся там бездонную дыру стали падать вверх тормашками дверь, стены, потолок, весь кабинет закачался, поплыл по кругу; дом, улица, город - весь мир без остатка туда обрушился.
  - Дней сколько прошло, Зимин? - спросил он, чувствуя, что сейчас будет душить, на подошвах крутнулся.
  - В смысле? - вскинул глаза майор.
  - Пять дней, тaк?- чужим, треснувший голосом сам себе ответил Шутов, как будто слыша себя со стороны.- Через два дня, как договаривались, будет вам настоящий убийца!- и, громыхнув дверью, как пуля вылетел.
  - Шутов, не смей!- срывая голос, прокричал вдогонку Зимин и ещё что-то кричал, но его слова запрыгали по голым стенам, отразившись от взорвавшейся, как бомба, дерматиновый двери.

  Иван Лукич вприпрыжку, дергая локтями и коленями, лязгая зубами и извергая проклятия, пролетел весь коридор две лестницы наверх и, толкнув кулаком, распахнул заходившую ходуном, захрипевшую дверь.
  Трое сотрудников, дёргаясь, беззаботно смеялись за столом.
  - Я просил тебя, Свебриков, сволочь такая, никому ни при каких обстоятельствах в обход меня о самомалейших изменениях в деле не докладывать, так? Просил?- с порога набросился он, целясь в человечка со смазливой физиономией, и самую душу вырвать из того желая.- Так почему же ты, мерзавец такой, нарушаешь?
  Чтобы не слышать ругани, из комнаты, низко наклоняясь, выскользнули двое молодых оперков.
  - Иван Лукич...- поднимаясь навстречу, ломая страдальческие брови, хотел говорить Свебриков, но был безжалостно смят.
  - А ну молчать, когда старший по званию разговаривает!- швырнул в него Шутов, оскалясь, как пес. Он, пугая лейтенанта, просунув палец сквозь дырку в пальто и зловеще им шевеля, угрожающе стал надвигаться.
  - Вот! - извивая жирную, розоую гусеницу указательного пальца и сам потрясённо на неё уставясь, грозным шёпотом застонал Шутов, сам себя подталкивая в какой-то узкий ледяной колодец.- Покушение на меня ещё одно состоялась, а ты отдаёшь себе отчёт, что это значит? Доходит до тебя? Это значит, что я двигаюсь по верному следу, и никакой к чертям собачьим не Когач убил - этот, может, и свинья настоящая, шляпа и мурло, что с женой своей до точки докатился; но убил не он, понимаешь, не он!
  - А кто?- с прорезавшийся, заметил Шутов, наглинкой в голосе спросил Свебриков.
  - Кто, кто - конь в пальто...- Иван Лукич, совсем теряя силы, скатился на стул.- Фамилию тебе прямо сейчас назвать и адрес?
  - Иван Лукич, товарищ капитан, поймите, - чувствуя необходимость объясниться, заструил Свебриков прорезавшийся густой бас,- что я мог поделать? Вызвал меня и в категоричной форме потребовал от меня доклада.
  - Ладно уж...- жуя в зубах сигарету, под нос себе пробурчал Иван Лукич, закурил.- Я же просил, как человека. Просил же я...
  - Ну, извините...- тут же разулыбался Свебриков, голову вперёд покорно уронил, чтобы её рубили.
  Шутов, глотая синие волны дыма, искоса наблюдал за очень хитрым, наверное, мальчиком.
  - Видишь ли, дорогой практикант... Ах, извините...- очень неприятно изломал голос, с вызовом затряс лбом и щеками он.- ...дорогой следователь! Теперь ведь ты ведёшь дело, не так ли?- стал снова изливать желчь из себя, не в силах был остановиться; губы распялил в скабрезной улыбке.- Ну так вот, слушай,- в последний раз учу тебя: чтобы вести расследование и в конце концов закончить успешно его, при этом, представь себе, целым и невредимым даже остаться,- необходимо быть весьма скрытным в своих планах и надежно оберегать от огласки некоторые результаты его перед начальством прежде всего, потому что... Да потому, хотя бы с той точки зрения, что начальству всегда нужна птичка, галочка, отчёт радужный отослать наверх по по команде, а не реальная картина дела, и не тем более ментовский интерес, азарт. О, если бы ты знал, что это такое, юноша!.. Понял ты? Они тебе даже из мухи слона сделают и наоборот.
  - Так точно, ясно!- боднул головой Свебриков, рот упрямо сжал. Видно было, что он категорически не согласен.
  Иван Лукич, лукаво щурясь, указал рукой на стул, Свебриков немедленно сел, составив вместе колени, как девушка. И тут до Шутова доперло: он сам должен поучиться у летёхи, как вверх по служебной леснице взбираться нужно. За сорок уже давно, а только ругаться в жизни хорошо и умеет. Так и до инфаркта недалеко или до нервного срыва, до сумасшедшего дома. Может, думал, спокойно жить это и есть в жизни самое главное? Да,- показалось теперь ему ясно,- так это.
  - Не болтай лишнего, Лёня, не болтай... - растирая лицо пальцами, бормотал Шутов, почти засыпая, устал чертовски...- Хотя уже вон - доболтался... Вишь, следователь по особо важным делам лейтенант Чебриков, надо же...
  - Да что я мог поделать?- стал злиться Свебриков и неожиданно, как острая жилка, побежала в нём жалость к себе, а от неё большая нелюбовь в душе его отразилось ко всему, что вокруг него и - к нему тоже, к этому нервному, издёрганному человеку, сидящему напротив него. Он ясно вдруг увидел, что и его могут бояться и, кажется, действительно боятся теперь, а, значит, уважают; и для него это было удивительно, ново и завораживало. Он грубовато, смело теперь добавил: 
  - Да и порядок есть порядок, чего уж там...- и подбородочек вверх поднял точь-в-точь по-зимински.
  Ивану Лукич стало не по себе, он губы с грустью изломал. "А Зимин-то хорош, знает, мерзавец, чем мальчишку привлечь на свою сторону..."- подумал он, с интересом все нотки в голосе лейтенанта Свебрикова выслушивая. Он завернул мятый красно-синий шарф кругом шеи, встал.
  - Ты, Лёня,- не зло сказал, не громко,- далеко пойдёшь.Об одном прошу: не суй больше свой нос в мои дела, договорились?
  - А вы куда?- заметно развеселился глазастый Свебриков, что Шутов уходит и, может быть, уже навсегда.
  - За кудыкину гору... Пойду дырки в пальто себе клепать, две есть уже...
  - Иван Лукич...- сделал движение навстречу ему лейтенант, испытывая в душе смешанное чувство вины и жалости.
  - Да не надо...- отвернулся Шутов и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
  В коридоре у окна два оперка курили над пустой консервной банкой, ржали, как лошади.
  Щелкнув ключом, Шутов проник к себе в кабинет, задышавший вдруг, оживший, двинувшийся приветливо ему навстречу. Даже каждую пылинку тотчас узнал здесь он, соскучился по своему, родному за эти дни. Сладко в лицо пахнуло искуриным табаком его сигарет. Стол четырьмя деревянными лапами стоял прочно, как врос. И стулья, которые он всякий раз, кажется, тулил под стенку, чтобы не мешали, ластясь, под ноги ему полезли, точно живые, желая, чтобы их приголубили, погладили. Иван Лукич упал, скрипнув задом, в своё старенькое покосившееся креслице, погрузился в себя. Сверившись со справочником, дёргая кривым пальцем, набрал номер.
  - Старший лейтенант Вифлянцев?- касаясь губами кислой, захватанной трубки, спросил он.
  - Да,- сдавленно ответили.
  - Капитан Шутов. Вы могли бы ко мне сейчас зайти ?
  - Я занят,- там не слишком вежливо отрезали.
  - Да я не от тебя прошу, по делу. Вопросы кое-какие есть. Можете?- Шутов под столом нервно завертел коробку спичек. Руки у него противненько вспотели; как всегда, злиться стал.
 - Я на дежурство заступаю,- льдом окатила трубка.- Что - так срочно?
  - Незамедлительно.- Иван Лукич уже в голове вертел, что он такое едкое и даже гадкое говорить станет.
  - Хорошо.- И сейчас же в ухо противно запикало.
  Через минуту без стука в кабинет ввалился этот старлей Вифлянцев. Иван Лукич, пряча глаза, схватил протянутую скользкую руку, тряхнул, хотя не хотел бы бы её касаться, за спиной незаметно обтёр о штаны ладонь. Пригласил садится. Вихлянцев с хрустом упал на стул, по-хозяйски ноги в начищенных до блеска сапогах раздвинул; нагло пялился прямо в лицо струсившему Ивану Лукичу. Говорить начал он первым, потому что Шутов долго, продувая лёгкие, откашливался - потерялся вдруг, чёрт знает почему, как кисейная барышня.
  - Если вы по поводу того злополучного дежурства,- заурчал он сытым, густым баритоном,- то я вам уже всё сказал. Ничего не видел, не слышал, не знаю.
  - Ты-ты-ты...- выйдул Иван Лукич губами, лукаво съехавшими в одну сторону, наконец, собравшись с собой.- Мне кажется, есть одна неточность всё-таки.
  Вифлянцев очень удивился.
  - Да? И какая же?
  - Да вот то, что дверь-то была не опечатана, угу, когда я её открывал. Не хотел вам раньше об этом говорить, да теперь время пришло. У меня ведь и свидетель тому имеется,- соврал он, не моргнув глазом.- Хотел, так сказать, дать вам шанс для добровольного признания. А вы что мне тогда сказали, помните?
  У Вифлянцева в глазах пролетел на полсекунды животный ужас, потом погас, и снова глаза его, наполнившись презрением, стали прямыми и жгучими, как прожектора. Потом - опять безразличие...
  - Что-что? - тряхнул выскобленными, наодеколоненными щеками он, солёненько приулыбнулся.
  - Ну что ж, спасибо!- протянул решительно руку Шутов, которому только и нужно было, что - видеть дети эти яркие, многозначительные полсекунды.- Зимин, товарищ майор, велел передать вам, что он вами вполне доволен,- бравурно припечатал он, высоко поднимая плечи и голову.
  - Что с вами, капитан?- с откровенной, режущей нелюбовью спросил Вифлянцев, пряча руки за спину.- Вы что, сдурели?
  - До свидания,- твёрдой, сжатой ладонью очень нетерпеливо указал на дверь Шутов. Вифлянцев качнулся, сжав внизу кулаки, и за ним двинулись его сапоги на высоком каблуке. "Ах дерьмо, какое дерьмо!"- подумал Иван Лукич, мысленно оплёвывая его нализанные сапоги.
  Шутов вдруг очутился в свистящем, несущемся куда-то кабинете. Его затошнило, с отвращением высосал сигарету, мучительно желая, чтобы она побыстрее закончилась, побежал под стенами к серому выпученному окну и в начавшим темнеть стекле увидел своё в нём длинное отражение, распахнул форточку. Затем ему сделалось совсем противно, что он один здесь торчит и никому не нужен, он энергично, как-будто самоутверждаясь, задвигался, выбил щёткой из пальто пыль, вылизал ботинки гуталином; слюнявя пальцы, разгладил пузыри на своих брюках; одевшись, на все пуговицы застегнулся и, тихонько прикрыв дверь, выскользнул.
  Двадцать лет, думал он, шагая по тёмному, узкому коридору и кивая мордатым милиционерам,- служу, а к чему чихарда вся эта, зачем это? Следователь, которого в любую минуту могут снять с работы, выкинуть к чёртовой матери на улицу... Жена - ненавидит; обрюзг, живот стал вылазить; шапку хорошую себе не могу никак купить - позор! Деньги полжизни копил в кубышку и за один день в ресторане с бабой просадил... "Я сам ничего не люблю, даже, наверное, телевизор смотреть и то не люблю; люди по большей части мне противны, а людям - противен я... "
  Сбоку, точно из стены выскочив, налетел на него Свебриков, но Иван Лукич демонстративно прокатился мимо, как будто сквозь него, и показалось вдруг ему по тому, в какой позе стоял парень, по всей его важно надутой фигуре и каменной физиономии; по тому, как смотрел тот через чёрную, наплывшую муть на глазах - что и Свебриков с самой первой их встречи его, Шутова, не любит, потому что что он, Шутов, всё время кричит, обидчивый и не в меру гордый. Через гордость эту проклятую, думал дальше он, всё и есть, все невзгоды и проблемы. Гордость, чревоугодие, страх, разврат...- вот враги наши, грехи смертные... А ведь на поверку выходит, что человек тот же червь ползающий - только потребляет и всю жизнь хочет потреблять больше и больше. И вся его человеческая гордость направлена на то только, чтобы урвать кусок побольше, чтобы оставили его в покое, отгородиться от всех, спрятать свою никчемность поглубже чтобы, удовлетворить своё желание опять же сладко пить, жрать, спать...
  Победы ему, Шутову, большие нужны, а обед как раз и нет. И денег больших тоже, и женщин любимых, славы - ни черта этого нет. А почему? Кажется, что цель - уют и покой, достаток, наслаждение - только ещё дальше отодвинулась с тех пор, как стал истово их желать этого. Почему же так? Почему? Наверное, - настойчиво стало казаться ему,- мы люди, существа подневольные. Чему же тогда, какой силе?
  На промёрзшей, звенящий остановке, чувствуя, как холодные струйки ветра забираются ему под воротник и лижут голую шею - к нему, из воздуха будто, снова явились простые слова,- решение - что убийцу настоящего он сыщет во что бы то ни стало и что это единственная, что у него теперь подлинного в жизни осталось.  Сейчас же, ободрённый этой мыслью, он энергичней задвигался, в широко вздувшиеся ноздри вдыхая и небо и город, и даже прохожих, которые летели, ничего не подозревая, ему навстречу; и Иван Лукич, захлебываясь от радости и счастья, ясно увидел, что сорок с хвостом это ещё ничего, это ещё почти молодость.
  В трамвае, в троллейбусе все лица ему казались приветливыми, добрыми...
... Собака, вылив протяжный лай, ленясь, надолго замолчала. Шутов, сутулясь, долго стоял, упёршись носом в крашеные зелёным доски калитки, то одним глазом, то другим разглядывая в щели признаки жизни и движения; затем, стараясь сильно не хрустеть подошвами по корке льда, обошёл забор сзади, влез на ужаренный дождём невысокий сугроб и тихонько переглянул через плотно сбитые, заточеные углом доски. Он увидел где-то в глубине двора взъерошенную мокрую спину собаки с висящей вбок палкой хвоста, как та вертится на одном месте и от скуки кусает себя за хвост; увидел высокие штабеля дров под распахнутой белой губой снега, чёрную исшарканую ногами дорожку, и в пришибленном, неухоженном доме - через мутное окошко было видать - мелькнул рыжий тулупчик и пропал.
  Вдруг, засверкав, солнце вылезло наверху, запело. Жёлтое, белое хлынуло повсюду, синее...
  К его удовольствию обитый пухлым затёртым войлоком другой, чёрный вход выглянул на него из-под черепичного навеса. Он осторожно уцепился ладонями за острые доски, кряхтя, подтянулся, забросил наверх ногу и, выпрямив руки, закачался наверху почти вровень с верхушками деревьев. Он едва не свалился, но вовремя подставил, больно ударив её, другую коленку. Выдерживая равновесие, он, сам себя смеша, висел несколько мгновений на заборе, как кот, вцепившись в доски лапами; ему, колебля грудь, сделалась волной безумно весело, он сдавленно захрюкал и тут же свалился без сил на ту сторону. Рухнув в мокрый снег, пролетев мимо распахнутого синего неба, он тотчас скатился за горку из дров, соображая, где у него, под какой подмышкой лежит пистолет. Собака, вскинув тривожно уши, издала быстрый удивлённый лай, подпрыгнула, потянула за собой тяжёлую звенящую цепь, но ей снова сделалась лень, и она завертелась вокруг себя, разинула, зевая, розовуя зубастую пасть и, понурясь, затрусила в будку.
  Иван Лукич в точности, как кот, весь собравшись, животом приклоняясь к земле, несслышными прыжками подскочил к запасной двери, неровно запрыгавшей на него. Рядом, под навесом, на гвоздике, он слишком поздно заметил жестяное, висящее на гвозде корыто в серо-жёлтых разводах ржавчины, криво, неудобно притаившееся на стене; и когда, махнув плечом, дёрнул на себя дверь, - корыто, задрожав, глухо простонав, сорвалось с гвоздя и поехало вниз. Он так испугался, что время вокруг него остановилось; корыто, вдруг прилипнув к стене, перестало двигаться. С нестерпимой болью в пояснице изломав себя пополам, Иван Лукич ухватил тяжёлую железяку и, испытывая неописуемые страдания, простоял с ней в руках полминуты, унимая бьющее в горло и в виски сердце, прислушиваясь вовне и проклиная всё на свете. Ему показалось, осыпав ледяной крошкой ему спину, что собака несётся к нему. И солнце тотчас, словно тоже от ужаса, закатилось в облака.
  В приоткрывшуюся  дверь проглянуло, ударив кислым запахом в нос, полутёмное нутро то ли задней комнаты, то ли чулана. В тусклом треугольнике света на стене словно распятые висели молотки, топоры, пилы и рубанки, разинув безмолвно железные и деревянные рты; там же тихо стояли ящики, переполненные гвоздями и пыльным барахлом, и пряно пахнущая канистра с жирным керосином, истощающая, наверное, весь этот сладкий до удушливого запах. Дальше в узком проходе болталась подолом на полу в пыли грязная, засаленная пальцами штора, и ветерком с улицы в неё стало поддавать. За ней, глубже, явственно слышались шарканье валенок и гнусаво поющая радиоточка. Край шторы резко отодвинулся, и выглянула блестящая голая голова удивлённого Фетифанова. При веде Шутова с корытом в руках, физиономию хозяина дома нервно перекосило; в его круглых, как вылезшие шарики, глазах густо выпрыгнул страх. Он задёргал начавшими белеть тонкими губами, желая поднять шум, но смог только выдавить из себя шипение.
  - Жена твоя дома?- строго и хмуро спросил Иван Лукич, ставя на пол проклятое корыто.
  - Нету,- сдавленно просипел тощим горлом Фетифанов, глядя на Шутова, точно тот был привидением.
  - Скоро будет?- зашевелился желваками Шутов, густо и грозно заваливая бровями глаза.
  - Это... в магазин ушла...- лицо Фетифанова стало странно сжиматься внутрь себя. По радио вслед за диктором хор бравурно ударил что-то народное.
  Иван Лукич чуть вперёд на него надвинулся.
  - У... - слабо всхрюкнул Фетифанов, мутно начиная о чём-то догадываться и попятился задом на шаг в том же направлении.
  Шутов пнул ногой страшно загремевшее корыто и бросился на занавесь, за которой дёргалась тощее тело Фетифанова, поймал того и, прижав к груди, обернув ещё глубже в штору угловатую фигурку, наддал коленом куда-то в тёплую мягкость.
  - У... убивают! - глухо заорал Фетифанов и забился, точно муха в паучей паутине.- Караул!
  Штора с треском оборвалась, и оба они с грохотом повалились на пол. Иван Лукич нащупала ладонями голову Фетифанова, выпростал её из материи и смачно сунул в нос кулаком; широкий, костистый нос старика под мощным апперкотом хрустнул, брызнула тотчас из него алый фонтанчик, вздёрнулась по губе алая струйка.
  - Я тебе дам - караул!..- наслаждаясь своим всемогуществом, хрипел, почти хохотал Шутов,- сволочь такая!
  Он схватил Фетифанова за загривок и, раздирая на рубахе того пуговицы, потащил в комнаты, толкая того коленом под тощий костистый зад.
  - У тебя есть одна минута, гад, мурло, гнида,- шипел он в ухо притихшему, потрясённому Фетифанову,- чтобы во всём признаться, понял меня? А не скажешь - точно убью! И никто концов не сыщет...
  - За что, гражданин начальник? Не знаю я ничего! Ох-ох-ох! - скорбно запел Фетифанов и, получив тотчас звонкую оплеуху, замахал, захлопал, отбиваясь, локтями-крыльями.
  - Знаешь всё ты прекрасно!- подняв, шпынял Шутов его ногой, кулачищем. Принимая тычки, лицо Фетифанова сморщивалось, будто резиновое, неудержимо бордовело. Шутов сочно поддел крюком под челюсть, и бедный старик, описав дугу, грянул костьми под высокую застеленную пышными покрывалами кровать с металлическими набалдашниками.
  - Ах-ха-ха...- то ли заплакал, то ли захохотал тот, раззинув вверх чёрный беззубый рот.
  За ногу Шутов вытащил его из-под кровати и два раза, грубо лапая, крутанул, чтобы перед ним предстала физиономия, да побольнее.
  - Ничего... ничего...- выдувая из носа, с губ красные пузыри, всхлипывал Фетифанов, прикрываясь пятерней.- ... ничего...
  В воздухе что-то нежно щёлкнуло, и когда Фетифанов отнял от глаз руку, то, совершенно огорошив его, возле лба его стоял чёрный пистолет с раскрытой, как пасть, круглой дырой.
  - И-их!- крякнул он и тотчас перестал двигаться, примолк, будто язык ему обрезали.
  Тихо стало, и радио почему-то молчало.
  - А теперь?- не громко, насмешливо спросил Шутов, переезжая дулом из глаза в висок Фетифанову и обратно, гадко улыбаясь.
  - Мне заплатили,- тоненько стал подскуливать Фетифанов, боясь пошевелиться, не отрывая скосившихся глаз от пистолета.
  - Ах вот как,- кивком головы одобрил Иван Лукич.- И кто же?
  - Да не знаю я...- глаза Фетифанова под скользким черепом стали большие и круглые, любящие; жарко он ими посмотрел на Шутова, очень светло, тонкие губы его дрогнули, чтобы улыбнуться, но вдруг затряслось всё, и из груди старика выкатился глухой, пришибленый всхлип. Под носом у него, изгибаясь и измазывая, бежала розовая полосочка.
  - Как так - не знаю? Деньги за что дали?- Шутову острым грудь жалось прорезала.
  - Чтобы молчал, ясное дело.
  Шутов вдруг отчётливо понял, что крутые, нетрадиционные методы в их милицейской работе - главное. Ему на душе очень легко, празднично стало.
  - Ну?- прогоняя жалость от себя, толкнул он дулом лоб Фетифанова.- О чём чтобы молчал?
  - О том, что увидел там... когда профессора убили, возле дома его...- снова со слезами попытался улыбнуться Фетифанов.
  - А что же ты такого там особенного увидел?- спросил Шутов, замирая и прислушиваясь - не хлопнула ли колитка во дворе. О жене старика он думал, как обо всех фашистах на свете.
  - Видел... рано утречком это было, когда мёркло ещё,- дергая длинным носом, заговорил поспешно Фетифанов, дрожащей рукой отирая с губ красную линию, а Шутов, прищёлкнув затвором, отнял пистолет от головы того, согнул в локте руку.-... видел, говорю: как из дому профессорского опрометью выскочил человек, тощий, длинный такой, с тугим на боку портфельчиком... А потом, спустя минут пять из кустов, затрещав ими, вылез ещё кто-то, здоровый такой, огляделся и - шнырь в дом, и присутствовал там какое-то время... Я пока головой вертел, его там высматривая - бумс, а он уже здесь, прямо возле меня, точно из-под земли вырос... Вот так же, как вы, за грудки меня взял... Пусти, говорю; а он -  в доме убийство, расскажешь кому-нибудь, что видел того, который выбежал из дома и про меня тоже - не сносить тебе головы, и пистолетиком, опять же, как вы, перед носом у меня помахивает... Я на него гляжу, а он точно зверь какой-то огромный, глаза и зубы сверкают в темноте, и полоска такая неприятная на щеке, шрам вроде как...
  - Шрам?- обалдел Шутов, и сейчас же всё у него соединилось в одну плавную линию: и Лопухов, и события на складе, и Москва, и кафе, и теперь - вот это... "Кто же это такой, чёрт возьми?- восхищался Шутов.- Умело действует, настойчиво..."
  - От уха до самого подбородка...- таинственно зашептал Фетифанов, с нескрываемой надеждой взглядывая на дверь.- Строго-настрого велел мне молчать, про то что видел, и научил меня, что нужно сказать следствию, когда приедут - вам то есть. Про высокого человека со светлыми волосами в красном пальто... Иди, говорит, звони из телефона... Всё.
  - А деньги - деньги кто дал?- Иван Лукич был страшно рад, счастлив, расцеловать ему эту плешивую башку захотелось.
  - Он же и дал... Отсчитал из бумажника и вручил крупную сумму...
  - Назвался как?
  - А никак. Приложил многозначительно пистолет к губам и исчез в темноте.
  Шутов схватил Фетифанова за ворот, поднял.
  - Иди бери бумагу, писать будешь ...- увесисто сказал он, продолжая в лицо Фетифанову помахивать оружием.
  За окном звонко хлопнула калитка, зазвенела собачья цепь. Старик, клюнув носом, расставив локти и крепко упёршись ногами в пол, вдруг бешено начал сопротивляться. За окном загудели тяжёлые шаги, мелькнула, заслонив на мгновение свет, громадная тень.
  Шутов испугался, у него затряслись руки.
  - Зоя, Зоечка, иди скорей сюда, меня убивают!- по-бабьи тонко закричал Фетифанов и ухваченный Шутовым за шиворот побежал на одном месте.- Звони в милицию! Собаку спускай!
  Шутов, ругаясь с досады, отпустил ворот и, обогнав Фетифанова, двинул кулаком того наотмашь в ухо; старик, охнув, осел.
  - Отрицать буду, что говорил тебе, гад! Придумал я всё это с испуга, ясно?- глядя с ненавистью, простонал с пола Фетифанов.
  - Поговори мне ещё!..- выцедил Шутов, прыгая гиганскими шагами, улетая прежним маршрутом через полутёмный чулан, испытывая непреодолимое желание растоптать ненавистного строптивца.
  Выскочив в ослепительно белое и жёлтое, высоко поднимая к животу колени, он что есть силы помчался к забору и, перемахивая уже через него, увидел, что за подзадержавшейся ногой его летит розовая собачья пасть, полная острейших зубов.
  Оранжевое предвечернее солнце дугой пробежало над лесом и шлёпнулось вместе с Шутовым в каменный промёрзший снег. Иван Лукич приземлился на спину и заскользил по льду, набирая скорость и черпая брючинами холодные льдинки. Он прикатился прямиком к ногам какой-то проходящие мимо старушки в чёрных полушубке и платке, с пластмассовой сумочкой в руке.
  - Ах алкаш, развелось вас...- шарахясь, тявкнула, щуря в него подслеповатые глаза.- Нажрался, гляди, и молодой какой...- И заспешила меленько прочь, энергично шуруя локтями.
  За забором яростно заливалась лаем собака, скребла в бессилии когтями доски.
  Шутова задело, что его безвинно обругали.
  - Гололед, мамаша,- крикнул вдогонку старухе он, одним толчком поднялся лихо притопнул ногой для верности. Но старуха совсем испугалась, что с ней так запросто разговаривают, и лицо её сделалось по-девичьи гордым и обиженным за свою честь.  Чёрная яма её рта открылась, чтобы призывно на всю улицу затрубить.  Иван Лукич плюнул в землю и, шевеля плечами и оглядываясь, затрусил прочь. В голове его вертелись адские проклятия, обжигая, пугая его самого. Что за люди!- снова завертелось в нём.- Слепцы, глупцы! А, может, потом понял он, просто аура у него слабая, вот всяк пнуть побольнее и желает... 
  Снова Шутову захотелось домой, в тепло, Надю увидеть, простить её и самому быть прощённым; чтобы обласкали его по лицу горячими ладонями и - посмотреть вечерком телевизор, лёжа на диване в спортивном костюме. Ему опостылело по ночам в офисе у себя спать на стульях. А Фетифанов, думал дальше он, сядет у него, как миленький, и будет ещё преданно улыбаться ему, говорить ласковые слова, величать "товарищем милиционерам", потому что говорит слово "гражданин" страшно и означает, что личности в тебе  не осталось никакой, а одно только гражданство. Перед мысленным взором Шутова замелькали мускулистые злые милиционеры, с квадратными бритыми затылками, страшные, полупьяные, с кулаками такими твёрдыми и безнаказанными. Вдруг он, пугаясь, уразумел, что ненависть лютая в нём живёт к фуражкам, сапогам и кулакам этим, ему впервые неприятно и даже больно стало, что и у него дома холёные, нагуталиненные до блеска сапоги стоят и медаль жёлтая в ящике стола о милицейской его доблести имеется. В груди его как бы стирая вину в этом перед самим собой, вспыхнуло, вызывая живой восторг, что жестоко виноват он перед Надей, груб, неласков всегда был к ней, мало заботился о ней, а больше всегда - о себе, свои покой и благополучие ценил выше всего; признался в этом себе, и ему на душе легче стало. Права в том Надя, правы в том другие люди - меняться ему нужно, добрее быть, отзывчивей.
  - А ведь она жена мне...- вслух произнес Иван Лукич, очень светло улыбаясь, постигая смысл этих простых, но таких сладких и обнадеживающих слов, увидел внутри себя, что надо что-то решительно в личной судьбе предпринимать, чтобы жить нормально, не мучаясь, не скупится на любовь, главное... Он встряхнул рукой мокрые холодные волосы, и ему стало жаль своего кроля, стало ясно ему, что дорогая ондатра или лиса ему совсем не нужны - зачем? А нужны вера и надежда, любовь нужна, Надя-жена, Ванька его маленький и совсем не глупый уже, даже телевизор нужен и тихие, наполненные семейным уютом и счастьем вечера; и обязательно жене помогать во всём - по воскресеньям бельё стирать, развешивать его долго, покуривая, на балконе, видами крыш, окон и небес наслаждаясь и - свежим ветром; больше смеяться и, расхваливая, поглощать по утрам горячую с луком яичницу... А больше ведь ничего и не нужно - ни одного атома! Всё уже в любви заложено - весь спектр жизненный и все умозаключения. И что,- думал он,- будет он когда-нибудь старым и, возможно, даже умрёт...
  - Ох!..- не боясь теперь ничего, радостно простонал он, зашагал быстрее, мысленно пролагая маршрут покороче домой.
  Перед подъездом его дома, заметил он сразу, прижавшись к бордюру губатыми колёсами, покоилось тёмно-вишнёвое авто с затемнёнными окнами, широкое, богатое, ленивое. Иван Лукич, сразу заподозрив неладное, к нему направился, и машина, пустив дымок, не подпуская его близко к себе, тронулась, поползла по дорожке, и пока Шутов, всё быстрее скакакал к ней, спотыкаясь о кочки,- всё не уходила, всё кружилась вокруг по объезду, как бы насмешливо глазея на него;  и умчалась вдруг, сдирая с треском резиновыми подошвами с асфальта лёд.
  Чувствуя привкус чего-то тяжёлого и ядовитого в сердце, он затревожился, он как-будто узнал проклятую эту машину, как-будто видел её уже где-то и - побежал, хлопая по снегу подошвами, срезая углы и кусты.
  На лестнице знакомый истёртый в синюю клетку линолеум встретил его, полетел под ногами; круглые, как блины, голые цементные пятна лежали на тех же местах что и всегда были, и Шутову очень приятно стало, что всё здесь по-старому, такое родное и - ждёт. И - вверх поскакал, земли не чуя, перебирая руками перила.
  На втором этаже жирно пахло картошкой, в квартире направо, как обычно, ругаясь, кричали соседи.
  На третьем у Ивана Лукича сильно и приторно, оглушая его, ударило в груди сердце.
  А на четвёртом, наконец, - подбежали к нему дермантиновая заклеенная-перезаклеенная дверь и зашарканный его же ногами коврик.
  "Слава Богу, думал Шутов,- всё! Встану на колени, буду плакать и умолять, просить прощения у неё, на живот даже лягу, ноги буду ей целовать..." Он поймал в кармане ключик, тёплый, приятно округлый, заветный такой. И, привычно крутнув им, вошёл.
  Запах и темнота... В темноте - запах... В запахе было: давно скисшие в кухне на окне баклажаны, исполненные потом его, Шутова, старые башмаки, поломанный, давно требующий ремонта унитаз, духи Надины, когда-то им недооцененные, а теперь - нежнейшие и сладчайшие; и что-то  ещё такое, едва уловимое... Своё, родное, и всегда узнаваемое. Частички, атомы семьи его, души её, божественное настроение.
  Он включил свет.
  - Надь?- с весёлым надрывом в голосе клокотнул, снимая на ходу  шарф и вертя тонкой в нём шеей. У него в руках зазвенела вязанка ключей; Иван Лукич, ярко улыбаясь во весь рот, сладкими толчками думая, что сейчас навстречу к нему, как всегда, выкатится Надя, и он, успокаивая её, тут же скажет, что ключи эти теперь для него самое важное в жизни, самое важное теперь - дом и - она, жена его; а на работу ему глубоко наплевать - всё, баста, хватит за счёт личной жизни чужое счастье устраивать, и, быть может, он даже уволится; прощает её за всё и сам, конечно, просит прощения.
  Никого и тихо.
  Перед глазами у Ивана Лукича снова вспыхнуло - как прокатилось мимо него на улице это авто загадочное; и показалось ему, что прогремела она, круша и треща, колёсами прямо по его серванту и по дивану с креслами, а за рулём сидел то ли черноглазый Зимин, то ли Ктичпинг с длинным клювом носа, то ли вообще - чёрт с дьяволом; давили на газ и зобно смеялись над ним, над Шутовым...
  Иван Лукич услышал, что слишком долго - молчание.
  - Надь?..- он метнулся в комнату, зажегся свет.
  Блестящие стекляшки и дверцы серванта были настеж развалены; многодневная пыль вторглась на круглые чашки и внутрь вычурных купленных и дареных ваз; внизу из шкафчика на пол горка белья высыпалась, будто кролячьи мёртвые лапки. Иван Лукич, сильно начав тосковать, покопался в вещах и обнаружил две пары своих мятых трусов в цветочек, жёлтую с вытянутым животом майку и носки, сизые и сморщенные, как и вся теперь душа его. В сердце кольнуло больно и глубоко раскалённой иглой. Иван Лукич промчался по комнатам, испытывая неотступные, нарастающие одиночество и боль, а потом как обычно - злобу и ярость... Прыгали под ноги ему беспорядочные кучки каких-то тряпок, детских книг и игрушек...
  - Надя, Ванька!- в отчаянии, что есть сил заорал Иван Лукич, пьянея от горя и злости; пальцы его, как когти, скрючились, в душу к нему заползла ядовитая змея. Он за голову, чуть не раздавливая её, схватился. Заскакали перед ним, обнявшись, высоко задирая колени в дьявольском танце крючконосый Ктичпинг, очкастый Зимин; и исполосованный шрамом великан, прищурясь, целился из пистолета ему в голову...
  Иван Лукич упал на колени и по-женски, подвывая зарыдал.
  Он подскочил, услышав вдруг слабый какой-то не то звон, не то шелест, давился ещё слезами. Из кармана пальто оружие выхватил, рванулся, загремел стульями. Шум доносился из кухни, приглушенный, но явственный. Шутов туда побежал, размахивая пистолетом; и именно так и думал, что пулю сейчас получит третью; дыхание его куда-то пропало... Он давно уже тяжёлую руку судьбы над собой чувствовал, и вот-вот, вот-вот она на него обрушится... 
  На подоконник с той стороны окна уселся голубь, бил крыльями, сбивая с жести рыхлый снег. В фиолетовых пуговицах его глаз Шутов увидел полное ко всему безразличие, и это до глубины души потрясло его. Мир пуст - стало казаться ему; и жизнь, радость от неё, счастье само, и всё - это только иллюзия, блеф, передача одного к другому чего-то, энергии, что-ли, какой-то. От чего? К чему? Какой?Так зачем нужны все наши человеческие мучения?- стал кричать внутрь себя Шутов, всю душу себе выкрутил.
  Под густо начавшим синеть окном он, снова рыдая, обливаясь слезами, скатился задом на пол, и горячая батарея стала приятно лизать его в спину, успокаивать.



1993

. . . . . .