Забвение

Я слышала её уходящий шаг... Небо над головой стало тёмным и безрадостным, как нарастающий шторм бездонного и злого моря, и непрекращающийся острый лес пронзил его мрачную синеву поблескивающими от молний пиками — я видела это так же отчётливо, как и слышала надвигающуюся бурю. Однако уходить я не торопилась — идти было некуда... Повалившись наземь и закрыв лицо руками, я стала думать... Ну конечно... Закрапал дождь и смыл все листья и камни, а ветер вырвал цветы с корнями и уничтожил облака, ставшие теперь мокрыми и тяжёлыми небесными впадинами. Но ведь она не так далеко, ведь есть же ещё надежда?...
 Я поднялась и посмотрела на свои чёрные руки. И платье стало чёрным. Чья-то грубая сила до крови сжала предплечье, и я едва удержалась на ногах, впрочем, вырываясь и пытаясь убежать. Но они меня настигли, и пропал уже небесный шторм, затихла осенняя буря, и земля перестала быть вязкой и холодной.
 — Отпустите меня. — прошептала я, останавливаясь и более не двигаясь, пока не услышала строгий бескровный голос.
 Оказалось, что у меня был дом. Опустевшее и помрачневшее вмиг место, сожженное лесным пожаром и обмытое северным дождём, горячее, но не греющее и накренившееся. Почему никто не видит этого? Глаза мои были полны слез, когда я вошла в свою комнату и села в плетеное кресло. Мне тут же поднесли бумагу и перо, которое я обмакнула в засохшие чернила. Пара клякс упали на лист, и я отодвинула его в сторону.
 Эти ледяные, замороженные глаза... Громкий — и угрожающий — голос:
  — Распишитесь.
 — Ваши замыслы неосуществимы.
 Среди них раздался тревожный шёпот и громовые треволнения, и я отложила навеки перо, поднимаясь из-за стола и медленно передвигаясь по комнате. Глаза мои теперь плакали, и слезы прожигали пол под моими ногами, но я наступала на эти огненные трещины и шла дальше, ведь суждено же человеку вечно идти по своей терновой дороге? Что остаётся у него в тот миг, когда забирают всё вплоть до веры или же хоть какого-то видимого сомнения? Даже сомнения не оставили мне, этого ничтожного и непостоянного чувства, но всегда живого! Живого чувства, теснящего грудь и сердце! И должна ли я была смотреть им в глаза — надменные, самозабвенные их зарницы, эти удары молний, обрушающиеся на мои хрустальные и побледневшие теперь черты? Они оставили меня в одиночестве.
 Я села на стул, стоящий у окна, и посмотрела на настенный портрет, который был живым. Даже картина показалась мне в этой удушающей темноте светлой и живой! – живой! — по сравнению с этими людьми. Ведь не могут же живые быть настолько отчуждённы и жестоки, или только мёртвым доступна неискупимая истина земной жизни перед жизнью небесной? Я подошла и сняла со стены портрет, положив его затем на колени, чтобы получше разглядеть незабвенные и дорогие черты... Где же эти годы, светлые и мирные годы моего юношеского блаженства?... О, неумолимое время! Ты смыло краску с этого порванного холста, омрачило её и уничтожило моё сердце.
 Молния. И ослепляющий свет. Я повернула голову к окну. Там, вдалеке, на земле чернели обломки. Вся она была испещрена увядшими навек цветами и пламенными шарами! Видел ли это кто-нибудь? Почему просветы эти не доходили до них, чередою стоящих там в чёрных одеждах и белых — белых! чепцах. Окно моё покрылось трещинамм от осколок бури, и багровая штора презрительно покачивалась над ним благодаря невидимому ветру, который тревожил и лежащую на столе бумагу.
 Я вернула взгляд на полотно... И мои слезы смыли улыбку на этом дорогом лице, и глаза потускнели, и налились свинцом мои руки. Где же эта грань человеческого отчаяния?! И схоже ли оно со звериным?
 Что люди эти могут знать о самых лучших порывах души, загубленнных вдруг обстоятельствами, что знают они о настоящих, нигде не описанных чувствах? Чувства и настоящи тем, что нигде не описаны. Убитые чужими перьями, они теряют для нас всякую значимость и окраску — и блекнут, и исчезают, и утопают в былом своём сиянии... И где же судить им о чувствах этих, где их нерушимые укоры и презрительные взгляды сквозь плачущие глаза? А глаза только и могут плакать, я это знаю. Даже когда смеются губы, глаза плачут. И когда губы кривятся в мучениях, как в усмешке, глаза закрываются, чтобы не выдать своего насмешливого блеска — замечали ли вы?
 Удивительно! В вазе моей стояли живые цветы... А за окном бушевал ураган и летали красные листья, а на столе моем стояли живые летние цветы! Туманное их очарование привлекало и ласкало глаза одним своим существованием... И как мало мне нужно было для счастья! Но знала я, что цветы эти не живые и даже не настоящие, и что улыбки былые их тоже лживые, неискренние, и что искренним и подлинным было лишь горе, сломавшее рамы и деревья.
 В грудь ударило железо. Глаза мои начали мутнеть, и я лихорадочно перебирала руками в области шеи — и нашла... Золотой медальон, мой собственный медальон впивался в шею мою и раздирал кожу. Я разорвала эту цепь и повалилась под тяжестью неведомого осознания. И что я сделала?... Я разорвала эту цепь — дорогую, душевную цепь мою, последнее связующее звено! Раскрылось железное сердце, и на меня вновь посмотрели эти глаза.... И ничто земное больше не могло потревожить моё увядающее сознание, и так хотелось мне жить, глядя на одни только эти глаза, не потерявшие свой блеск! Как много можно было увидеть в них — и как быстро погасло оно, осуждённое и загубленное.
 Но можно ли так быстро потерять веру и вместе с нею добродетель, найти виноватого и обвинять его — непримиримо, жестоко обвинять, чтобы затем уничтожить и обесчестить? Стоит ли осуждать тех, кто осуждения не ведает и не вразумит, как бы не возвышенно было оно, как бы не праведно и даже необходимо! Необходимо остановиться, ведь над земным судом есть небесный.
 Хороша ли мысль о будущем рассвете умирающему ночью, если рассвета этого он не застанет? Но как глубока и лжива наша совесть, если даже в пороке находим мы добродетель, а в самой искренней и настоящей правде ищем ложь, и непременно её находим!
 На стене висело теперь множество белых призрачных картин, которые беспорядочно кружились в воздухе и мешали дышать. Я прижалась к этой стене, закрывая глаза, но веки не поддались и зрачки теперь стали стеклянными от застывшего в них неописуемого ужаса. Они летали вокруг меня и осуждали меня же — неодушевленные предметы, теперь похожие на людей! Так не бывает.
 Если одно чувство предаёт другое, то нет больше у человека собственной души и собственного мнения, одна малейшая искра губит единое проявление, несущее за собою всё целое. И бесполезны в корне увещевания мои и крики — ведь я безмолвна...
 Они вошли. Снова в руках моих появилось перо, и глаза впились в моё разгоряченное лицо, их поразившее и заставившее отступить. Ах, если бы она была рядом! Никогда рука её больше не будет в моей, и голос её никогда не прозвучит для меня! Существует ли тогда мир?
 Я подписала свой смертный приговор, тут же вырванный из рук моих. Их губы улыбались. А ведь они загубили человеческую жизнь, полную своих радостей и страданий, надежд и разочарований, преисполненных неусыпной верой в будущее, непременно благоприятное!... Стоила ли моя жизнь одной лишь судороги в их лицах, одной скупой слезы на бескровных щеках? — нет! И это человек — главная природная ценность, бросающая под удар... Ведь даже во время шторма в мире всегда есть скала, за которой можно спрятаться! Создавая порок, природа создала и добродетель, способную этот порок исправить. А человек?
 И если бы история погибшей души моей была когда-то замечательна и прекрасна, то никогда более не будет того яркого, всегда тёплого света солнечных лучей, приятного шелеста листьев и парчовых штор, никогда не зацветет за окном моим ни единый отблеск приходящего заката и сонного, живописного рассвета! Стоит ли история одной человеческой души целого тома других таких же историй, изложенных в длинных летописях всеобщей хронологии, если рука, всегда карающая лишь справедливость, высоко утвердилась на небосклоне?

 Если бы можно было открыть глаза и увидеть другой, настоящий мир! И если бы осталась у мен я душа, если бы я могла почувствовать хоть единое чувство, теснившее грудь мою и остановившее моё сердце, то была бы хоть какая-то надежда... Что будет, если звезды потеряют небо? Они погаснут...
 А если звезды никогда не существовали, и небо — лишь призрачная часть чего-то иного, целого и неподвластного нашему пониманию и пределу? Почему эти мерцающие камни качаются над моей головой, как будто хотят упасть и разбиться, и пронзить меня обволакивающим фосфорическим светом, и скрыть путь Млечный и путь терновый? Я сидела в старой карете моей несчастной сестры, на которой так часто мы ездили в детстве! ах, детство, это обманчиво-вечное время! Я не помню более ни единого его мгновения — и что же? Зачем человеку дано это беспомощное время, лишь убивающее по осознанию его чувства?
 Рядом со мной сидели люди и сжимали мои несчастные руки.
 — Куда мы едем? — промолвила я совсем беспомощно — ненависти во мне не осталось... И стало мне интересно: существует ли в них хоть малейшая искра жалости или чего-то подобного, одно лишь маленькое гуманное сострадание? Слезы полились по щекам моим совсем не преднамеренно, и я попыталась высвободить руки из железных тисков, но они лишь крепче сжались и по коже моей потекла настоящая багровая кровь, очень холодная, и платье моё ею окрасилось, но люди эти даже не посмотрели в мою сторону! Они разговаривали шёпотом, шурша бумагами, и глаза их расширялись, расширялись так быстро и отчаянно, что я могла разглядеть в них всю гнусность, всю злобу этого ничтожного их нрава! Из глаз этих вылетели призраки и железные иглы, и вонзились в мою дрожащую грудь... Я услышала лишь металлический скрежет и согнулась, и голова моя ударилась о край кареты... Они стали трясти меня и что-то говорили, но я их не слышала из-за появившегося вдруг протяжного рёва колёс и шума морских волн, восставшего из какого-то молочного звёздного пространства, ведь моря рядом не было! Море осталось там, в её глазах...
 По ресницам моим стекали горячие слезы, падая на убегающую землю, и они грубо схватили меня и посадили подле себя, все так же сжимая мои руки... Я не видела более их осатанелых лиц, которых скрыла ночная тень. Даже ночь, полная демонов, имела сострадание! Она скрыла их грязные и острые души, и показала мне лишь большую полосу небесного света, исходящую от звёзд, и я смотрела на них, высоко подняв голову, потому что над мыслями моими они не имели ещё никакой власти!
 Вспышка света заставила глаза мои зажмуриться, и я вздрогнула, едва не падая с места и не вонзаясь в их ледяные железные лица. Но что же это? Совсем близко, около большого белого дома, подле которого мы остановились, зажегся небесный звёздный свет и запестрели розовые цветы, плавно качаясь в её руках... Она протянула свои руки ко мне, и цветы упали на землю, и шелковой лентой разостлались они по ней, долетая до меня и сжигая траву... Это была она! Она стояла и протягивала ко мне руки, улыбалась совсем так, как прежде, и глаза её были живыми, и чувства настоящими, и улыбка тёплой и родной! 
 Пламя сожгло мою душу и огненная спесь навалилась на все моё существо, и я подалась вперёд, скручивая их руки. Они прижали меня к себе и перед лицом моим раздался взрыв, а затем запылал огонь и искры врезались в глаза и помутнели зрачки. Они сожгли цветы и эту несчастную землю, они заслонили её образ огнём и уверились, что это способно остановить меня! Даже если бы они поместили под мои ноги раскаленные острия, я бы не замерла ни на миг! Я оттолкнулась и всей тяжестью тела налегла на их осатанелое существо и вырвалась! Она совсем недалеко, там, скоро... Я раздвигала огонь руками, и едкий дым коптил моё лицо. Я задыхалась, ничего не видя через эту непроходимую пламенную стену, но разве могло что-то обжигать сильнее, чем её отсутствие? Ноги мои подкосились и я упала, задев руками её белоснежное мягкое платье... Оно оставило на коже моей красный ожог, и я подняла голову, силясь увидеть родное лицо сквозь непрекращающиеся тяжёлые слезы... Оно промелькнуло лишь на миг и растворилось, но успела я вновь увидеть эту светящуюся улыбку... Я припала к этой священной земле и уткнулась в неё, ведь она стояла здесь совсем недавно, и края платья её украшали этот несчастный земельный покров, и запах белых лилий исходил из камней, по которым она ступала... Из груди моей вырвались рыдания и я стала кричать, не отдавая себе отчета! Это был первый смертельный миг, когда я перестала контролировать свои ожившие чувства и они вырывались из меня в былом своём воскреснувшем облике, и я плакала и кричала, гладя землю и пропуская её через свои руки...
 Между тем они стояли совсем рядом, но будто бы не могли подойти ко мне и снова скрутить... Я слышала их шумное и тяжёлое дыхание, и не могла дышать сама — и казалось мне, что в этот момент в небе погибли все ангелы и пропало даже неземное счастье, и больше никогда не воскреснет ничего и — боже! — если бы могла я остаться здесь, на этой земле, где совсем недавно видела я белый шлейф её незабвенного силуэта, то великое счастье снизошло бы на всю короткую и напрасную жизнь мою! Разве не заслужила я этого вечного мига успокоения и избавления?...
 — Где моя сестра?! — вскричала я, когда они вновь схватили мои руки и подняли с земли...
 — Право, точно, умалишенная. — раздался чей-то проклятый голос, и я осела на землю, но они вновь подняли меня и повели к зданию...
 Куда вели они меня, истерзанную, утопающую в слезах и в отчаянии, никогда не задевающую ни единого их ничтожного чувства?
 — Убейте меня. — прошептала я и вновь начала падать, потому что ноги не двигались и закостенели... Но они вновь и вновь поднимали меня и заставляли идти, и я закрыла глаза, входя в это призрачное безликое здание. Что им было до слов моих?
Эти дьявольские невзрачные глаза смотрели на меня сквозь стены и с кровью вырывали теперь из груди моё сердце, и я подчинилась им всецело...
 Что существует в человеческих душах, если способны они погубить себе же подобную, быть может, самую невинную из них и даже возвышенную? Где им знать радости жизни этой души и тоскливые стенания всего проклятого и безликого мира, предстающего перед униженными и погубленными? Где скрипящее отчаяние охватывает всё существо, и кровь застывает в жилах, и нет больше ни вечного покоя, ни надежды, ни спасения?...