Проза жизни

Однажды один генерал, начальник целого военно-политического училища, готовился к заседанию военного совета войск, где ему предстояло выступать с докладом. Московские чиновники в погонах знали толк в организации столь высоких собраний. Они рассылали по войскам телефонограмму с задачей к такому-то числу представить проект доклада командира того или иного соединения...
А затем устраивали своеобразный конкурс на лучшее командно-штабное творение (читай – доклад). Далеко не каждому генералу или полковнику в итоге приходилось выступать с трибуны военного совета. Тем не менее, в частях все стояли «на ушах», когда такая задача поступала из столицы или штаба округа.
Комдив озадачивал в свою очередь все подчиненные отделы, службы вверенного соединения и требовал незамедлительно представить отчет по определенной тематике. Капитаны и майоры долго корпели над «докладом» по вечерам, напрягая свои извилины и пытаясь увязать в словесной эквилибристике необъяснимые преобразования в армии и на флоте, связанные, например, с партийным руководством. И при этом, прошу заметить, не увязнуть в словопрениях.
Все поступившие служебные записки и рапорты направлялись, как правило, в «мозг армии» – штаб. А там всегда находился старший помощник, поднаторевший по причине врожденной грамотности в изящной словесности. Иному командиру дай пострелять или прикажи десантироваться, и он с радостью ринется на полигон или аэродром, а вот штабным работникам все больше с картами да бумагами приходилось заниматься. Поэтому остро заточенные карандаши и офицерские линейки были главными их средствами вооружения.
В военном училище было проще, там, куда ни кинь взглядом, в ученого мужа попадешь. Однажды мой однокурсник, приехавший поступать в вуз из артиллерийской части группы войск, расположенной в Восточной Европе, изумился: «Полковников в училище, как у нас в полку прапорщиков!» И эти большезвездные, с двумя просветами, офицеры через одного являлись кандидатами и докторами наук – исторических, философских, военных... Они ни то, что доклад враз напишут, так и диссертацию или монографию быстро сочинят.
Однако всю эту «писанину» надо облечь в красивую, как разноцветный фантик, упаковку. Да чтоб и мысль «била ключом», и образность присутствовала, и эффект соответствующий производился... Желая потрафить, спичрайтеры на всех советских географических широтах, не сговариваясь, писали такие слова, как «командующий», «начальник», «генерал армии» и другие лично-специальные термины исключительно с заглавных букв. И всегда такие творения при вручении текста единоначальнику проходили влет, никто никогда не делал замечаний.
Командиры, у которых не всегда с грамотейкой все было в порядке, считали, что так оно и ведется от самого царя Гороха. И вот, получив от того самого «старшего помощника» отпечатанный на машинке «Ятрань» доклад, решил начальник училища (на всякий случай, чем, как говориться, командующий не шутит) дать почитать текст редактору издательского отдела.
На этой должности служил у нас майор Крюков (более того – вечный майор, записанный в данный разряд на строевом смотре самим замминистра генералом Чурбановым).
Свою родословную Александр Николаевич вел от шотландской династии Лермонтов, некогда поселившейся в России. Да и сам он баловался (и не без успеха) рифмами.
Увидел он свежеотпечатанный текст и ахнул: на первой же странице, сплошь и рядом красовались прописные буквы, там, где они и близко не должны стоять. И выправил это безобразие своей каленой редакторской рукой.
Доклад перепечатали и вернули генералу. Глянул он текст и ахнул: кто посмел покуситься на «святая святых», указав высокие чины и звания с маленьких, едва заметных буковок. А ему услужливо и отвечают: «Редактор Крюков!»
Салтыков-Щедрин точно за майора Крюкова порадовался бы и встал на его защиту. Генерал же в гневе распорядился: «А подать сюда этого самого крючкотвора Крюкова!».
Майора отыскали в ворохе бумаг и под «белы рученьки» доставили на генеральский этаж. Прежде ему не доводилось бывать в этом огромном кабинете. Подведя редактора к массивной двери с красной табличкой с золотым тиснением, легонько подтолкнули в спину. И оказался Крюков в прямом и переносном смысле на ковре. Как борец самой легкой весовой категории перед «супертяжем». Кулаки пока в дело не пошли, лишь пристальный взгляд с нетерпящим возражений вопросом:
– Это вы, значит, Крюков?
– Точно так, – молвил бедный редактор.
Хотел, было, генерал спросить в лоб: «Ты меня уважаешь?», но сдержался, все-таки в трезвом рассудке находился. Спросил по-другому:
– А с каких это пор, уважаемый редактор, слово генерал пишется с маленькой буквы?
– Все верно, – скромно отвечал поэт, – по правилам русского языка данное, как и другие подобные обращения, пишутся со строчной буквы.
– Какая такая еще буква? – не понял начальник.
– Стало быть, маленькая, – уточнил редактор.
– Да меня всегда величали вежливо, и с большой буквы писали все мои регалии. А вы, значит, меня понизить, если не сказать большего, хотите?
И тут редактор нет, чтобы согласиться с грозным и упрямым начальником и раскаяться перед ним, развел руками, мол, ничего поделать не могу, при всем моем уважении к вам и вашему званию правила русского языка – превыше всего!
Генерал покряхтел, но аргументы принял. Только затаил на умного редактора обиду. И однажды влепил ему на строевом смотре выговор за … белокурые кудри, вьющиеся из-под фуражки. Так и пришлось с этим «несмываемым пятном позора» увольняться майору в запас. А там, на заслуженном отдыхе, ждали поэта костромские привольные луга и непроходимые лесные чащи. А еще, бывая наездами в Ленинграде, любил он иногда забежать в училище к коллегам, чтобы потолковать о жизни в столицах и глубинке, а в назидание молодым перьям передать свой печальный опыт.