Из жизни некоторых... Часть III. Спустя время...

   И однажды всё это стало старику надоедать. Вот уже несколько лет, как птицы жили рядом. Они сделались неотъемлемой частью его жизни, современниками и участниками его многих дней и часов. Они всегда были на виду, перелетая с места на место или прыгая на балконе, будто находились в своем собственном доме, и без конца, как иждивенцы, призывали его подбрасывать им снова и снова еду.
   Не то чтобы еды в доме не хватало, но что раздражало старика больше всего, так это - абсолютное нежелание этих "приживал" самостоятельно, при наличии в районе массы фруктовых растений, добывать себе корм. Они же, наоборот, любым способом вынуждали его самого постоянно о них заботиться: беспокоиться о них и их кормить.
   Надоела ему и Сима со своими манерными штучками, как бы вечно голодная и слабая, сидящая часами напротив его окна, выпрашивая будто последний в ее жизни кусок. То, что она теперь даже на минуту не проявляла себя, как Эсмеральда, и безоговорочно подчинялась своему “новому рыцарю” - раздражало человека больше всего. Неравенство птиц, безусловно происходящее из патриархального уклада в их мире, поначалу вызывало искреннее недовольство старика и, в связи с этим, его желание облегчить ее, птичью, участь. Понимая, что птица вынужденно ведет себя так, подчиняясь силе партнера и законам их стаи, пытался старик самостоятельно создать какое-то искусственное равновесие между ними. Ему совершенно не нравилось, что самец отбирает у самки корм или отгоняет ее от еды до тех пор, пока сам не наестся до отвала. И тогда он стал специально бросать еду одной только Симе или отгонять самца от еды на время кормежки. Однако все его попытки навести порядок срабатывали, в лучшем случае, только единожды, потому что уже в следующий раз самец прибегал к очередной уловке и, как прежде, первым схватывал еду.
   Ещё заметил старик, что Сима стала вести себя осторожней и перестала сходу бросаться на корм. Теперь она терпеливо ждала, пока “главный” первым не получит свою долю, и только потом сама приближалась к еде.

    - Очевидно, он “дома” учит ее, как себя вести, - понимал человек. - Оттого она и “учтивой” такой теперь стала.
 
   Будучи нетерпим ко всякому насилию и помыканию людьми, пытался старик бороться за равенство и в обществе, далеком от людских понятий, и поскольку лояльные его попытки к порядку не привели, он всё же попытался добиться своего, уже элементарно демонстрируя силу. Теперь в руке его оказалась где-то найденная спица от велосипеда, которую он угрожающе показывал насильнику всякий раз, как только тот “незаконно” приближался к еде. Это возымело моментальный успех: угроза подействовала, и самец тут же бросался прочь, стоило ему увидеть спицу. Вместе с ним, конечно, срывалась и Сима, но разум подсказывал ей потом, что сила направлена не против неё, и уже вскоре она первой возвращалась к еде и успевала схватить несколько приличных кусочков, прежде чем недовольный “тиран” присваивал остатки себе.
   Эти действия заставляли старика все больше времени уделять птицам: выжидать подходящий момент, хитроумно делить еду и гонять наглеца, как только опять случался беспорядок. Но наглец был умен и хитер, а главное - там, в их доме, оставаясь наедине, он был - ее хозяин.
И вот уже назавтра Сима, усмиренная в очередной раз, следовала только за ним: с ним прилетала и с ним же улетала и ни в коем случае не приближалась к еде прежде него.
   Далее “он” исхитрился манипулировать ими обоими: и птицей, и стариком. Так, она опять присаживалась у окна первой и тут же настойчиво клянчила, распевая на всякий лад, пока старик не бросал ей корм, а затем мгновенно появлялся “он”, который с достоинством победителя поглощал эту, будто именно ему предназначенную, пищу и всем своим видом показывал, что явно умней их обоих, связанных с ним бесповоротно и навсегда и обязанных ему всем, что имеют.
   Видя это, старик возмущался, “посылал” птиц подальше и несколько дней не кормил вообще.

    - Что мне до них и до их жизни, - решал он в такие моменты. - Пусть ищут себе еду в другом месте, как делают другие птицы. Ведь выживают же они.

   И впрямь, не встречал он во всей округе никого, кто бы ещё, как он, заботился о птичьем существовании. Сам же он жил понятиями, приобретенными еще в детстве, в первых классах начальной школы, где учителя наставляли детей, как надо любить природу, животных и птиц. Эти наставления потом повторялись и в прессе, и в кино, но, в основном, в виде рекламы, которая редко имела отражение в реальной жизни.
Тем не менее, понятия, заложенные в детский ум, на то и закладываются в него с детства, чтобы сохраниться на всю жизнь. Так и в ум этого человека попав однажды, эти понятия прижились и сохранились навсегда, и потому новые просьбы Симы, как бы тривиальны ни были они, пробуждали в его рассудке неумолимую неподкупную совесть, которая, не колеблясь, внимала беспрекословно всему, о чем ее ни просили. И вот уже старик, позабыв о прошлых своих обидах и решениях, по-прежнему бросал будто "ей", а на самом деле, уж он-то знал, “ему” - все, чем мог и хотел был с ними поделиться.

 “Мы в ответе за тех, кого приручили… или однажды полюбили”, - успокаивал он себя известной и дополненной им же самим фразой, которая в его, конкретном, случае могла бы восприниматься скорее наоборот.

   Но вообще-то все было очень странно… Ведь разве любил он и того, кто совсем некстати оказался теперь рядом с Симой на его балконе ? Распространялась ли та его, ещё первая, к шаловливому Петрушке любовь и на этого чужого скворца - явного подлеца и негодяя ?
   Странная мысль неожиданно пришла к нему и, войдя в его сознание, более никак не покидала.

    - Не тот ли это изгнанный сын несчастного, пропавшего так неожиданно, Петрушки ? - пытался разобраться он. - Не вернулся ли он, возмужалый и сильный, обратно и не занял ли место хозяина в гнезде ? Не подобен ли он софокловскому царю Эдипу, который, убив своего отца, воссел на его трон и потом, живя со своей родной матерью, управлял и навязывал ей свою волю ?

   Трудно неопытным взглядом разглядеть все, что происходит вокруг нас, но сама эта мысль в сочетании с поведением Симы, которая с видимым пониманием и уважением относилась всегда к этому своему “владыке”, как бы подтверждала наличие какой-то веской причины, которая стояла во главе их близких отношений.
   Эта неожиданная догадка со временем овладела его мыслями настолько, что стала для него безусловным объяснением всего происходящего и, вместе с тем, настойчивым напоминанием о том, что это дело надо как-то разрешить. По его людским понятиям и при его добром отношении к исчезнувшему добряку Петрушке - эти птицы не имели права так с ним поступить и никак нельзя было с этим мириться.

   Вместе с тем, думал иногда старик и о том, что, возможно, зря он так настойчиво посвящает себя этой теме и что было бы куда лучше - просто бросать им иногда кусочек корки, совсем не вникая в их жизнь. И все же их постоянное мелькание перед глазами неумолимо возвращало его к мыслям о них самих и о сути их существования.
   Их пребывание рядом теперь вынужденно переносило его собственные взгляды о добре и зле и на них, и его человеческое сознание, как ему представлялось, становилось теперь их общим. Это его сознание не связывало его никак с сознанием кошек и собак, во множестве гулявших где-то рядом, оно не распространялось также на живой подводный мир и на всевозможных диких или домашних животных, которые все вместе и в отдельности существовали где-то в жизни и на экране. Его мыслями владела теперь только эта пара, вернее, трио этих птиц, включая и ту, что, возможно, где-то ещё жила или жизнь ее почему-то оборвалась. Интерес его сосредоточился на ином отношении к ним: на решении о милости, наказании или отрешении от жизни их навсегда.
 
   В общей массе, в стае своей, при взгляде со стороны птицы кажутся теми, кому надо помочь, в чьей жизни необходимо принять участие. Ведь они, безусловно, нуждаются в помощи, постоянно меняя свои места в поиске тепла и пропитания. В массе своей, в своих проявлениях и устремлениях - они всем знакомы и понятны. Но в приближении, когда видишь в отдельности каждую особь и начинаешь понимать её суть, уже не так рвешься им помогать и устраивать порядок в их жизни. И это, вероятно, ещё и потому, что к жизни "по-нашему" или "по-моему" - они не готовы.

   Не так ли и Бог: любит нас всех вместе, пытается помочь и приучить жить по-своему, по-божьи, а потом отталкивает от себя, видя, какие мы есть на самом деле ?
Не так ли и Он - подолгу терпеливо всматривается в нас со стороны, изучает и, удивляясь нам, пытается помочь, а когда терпение иссякает, когда уже совсем невозможно нас переносить - наказывает массово или каждого в отдельности или отворачивается от нас навсегда ?

   Вглядевшись теперь пристальней в жизнь своих птиц, и сам старик стал неоднозначно к ним относиться. Всё меньше интересовали его теперь их разнообразные напевы и посиделки под окном. Сердце его постепенно отворачивалось от них, и душа его больше к ним не тянулась. Ещё продолжая автоматически бросать им корм, он смеялся над неуклюжими попытками Симы снова отстоять свое право на еду и видел, что нет у неё более сил воевать, при том, что это свое, прецедентное и поддержанное когда-то стариком, право - она давно и навсегда утратила. Теперь уже начал замечать он в ней какую-то старческую усталость и покорность матери, которая, в конце концов, уступила насилию над собой и перестала сопротивляться.
В одном все же какое-то время был он уверен, а именно в том, что единственным способом еще ей помочь - было немедленное удаление отпрыска из ее жизни, и с этой уверенностью нарастало в нем желание однажды этого проходимца как следует стегнуть, да так, чтобы совершенно прекратить его рядом с ней существование.
Вместе с тем, пришедшая ему однажды мысль о вероятной невозможности птиц жить в одиночку и, раз так, невозможности существования бедной Симы одной и, значит, скорой ее смерти - смирила его с тем, что видимо стоит сохранять их прежнюю связь и дальше.

    - Что ж, и пусть живут они, как знают, - решил он. - А мне бы лучше о них совсем позабыть.

   Видимо, одно лишь только время и влияло на его мысли и, вследствие мыслей, - на поступки и на поступков его - окончательный результат…