Вётлы

          Каждый раз, когда я ухожу от своего маленького рубленного дома на охоту в лес, что темнеет далеко за речкой, я прохожу через рощицу на задах моего огорода. Три ветлы, три ели, три берёзы, да пара невысоких, но пышных кустов можжевельника под ними. И ещё раскидистый куст черноплодной рябины, и терновник. Совсем крошечная рощица – шагов шесть-семь в ширину, да три десятка в длину. Тесно стоят деревья, сплелись кронами, породнились. Под ними такая же крошечная полянка, а на ней столик на двух вкопанных в землю опорах и две лавки. Аккурат год назад мы с моим закадычным другом этот столик переделывали; а то обветшал он за двадцать-то лет, закачался на отгнивших столбиках. Рядом очаг из камней, сложить который моя мама когда-то придумала. А между елями и берёзами густо цветут по весне ландыши, которые мы с дочкой перевезли сюда из леса. Очень дорога мне эта миниатюрная роща. 
          Когда я со своими родителями покупал этот домишко (им было столько, сколько мне сейчас), на этом месте росли только луговая трава и репейники. А от огорода эту луговину отделяли мощные заросли садовой малины. Жизнь в деревне тогда кипела. Два стада, колхозное голов в двести пятьдесят и деревенское в полторы сотни, начисто сносили всю растительность между нашим огородом и берегом реки, оставляя только коротко подстриженную травку. Даже по урезу воды ни кустика не было. А на другом берегу между лесными массивами плавно убегали вверх по взгоркам чистые льняные и овсяные поля.  Просторно было. Настолько просторно, что даже деревня моя носит имя Пустынь. Хотелось и отцу, и мне тени и уюта на нашем скромном участке. Так начал появляться этот маленький лесной оазис среди огородов и картофельных усадов.
                Однако кончилась та жизнь, вместо неё началась другая – не стало колхозного хозяйства; совсем состарились, а в большинстве своём и поумирали симпатичные бабульки в платочках, встречавшие раньше своих коров и телят как раз напротив моей калитки. Не слышно давно уже ни их забавного быстрого керженского говорка, ни мычанья скотины. Разрослись без коровьего надзора и контроля кусты и деревья, поднялась травища да бурьян по плечи, заслонили они и реку, и поля за ней, да и сами поля уже превратились в молодые березняки и ельники, предлесья.  Теперь наша рощица почти не выделяется среди окружившей её буйной растительности. Но от того, что изменился весь пейзаж вокруг, она для меня своей ценности не потеряла.
        Живёт в ней тихая светлая грусть, рождаемая бегущими годами. Звучат под её пологом голоса и смех моих друзей и родственников, очень любящих посидеть в её тени, разжечь очаг и приготовить на нём что-нибудь вкусное. Душевно здесь и укромно, в этом зелёном мирке.
        Вот и в этот раз, прошёл я через рощицу, потрогал ели и берёзки за ветки, как будто пальцев их коснулся. Погладил кусты можжевельника. До ветвей вётел не дотянулся – высоко, только сказал им что-то приветливо-ласковое. Закинул за плечо ИЖ, который вётлам моим почти ровесник, и ушёл за реку в дальний лес, а пышные кроны вётел, как всегда, мягко покачивались мне вслед: «Недолго давай, да не заблудись!»
        Заблудиться в этом обширном, но уж никак не бескрайнем лесном массиве сложно.  Можно, конечно, если идти самой чащей в пасмурную погоду, без явных ориентиров, вдали от тропинок и старых дорог и не заботиться о малозаметных, хорошо понятных охотнику-лесовику приметах. Закружиться на какое-то короткое время можно – потеряться и пропасть нельзя. Лес этот, смешанный, густой, местами дремучий, имеет понятные, явные границы. С востока его обрезает узкое шоссе местного значения, ведущее от Кировской трассы в посёлок Ильино-Заборское, с юга и запада – река Керженец, ещё не широкая здесь, в верховьях, но очень живописная, а с северо-запада – речка Безменец, один из притоков Керженца. А ещё до притока - Власов бор, изумительной красоты сосновый лес-беломошник. Бор этот, к слову сказать, место занятное. Сколько-то лет назад (не знаю точно, сколько) облюбовал его клуб историков-реконструкторов; понастроили его участники деревянные крепости с канавами и подъёмными мостиками и несколько сезонов обитали тут по многу дней, ходя на приступы, стреляя из луков, гремя мечами, щитами, копьями и латами. Потом эти весёлые люди исчезли, а крепости остались, и ещё несколько лет после этого возил я сюда приезжавших ко мне на дачу гостей на экскурсии – посмотреть на эти деревянные свидетельства отшумевших бутафорских баталий.
        В общем, даже потеряв направление движения, но не потеряв присутствие духа, можно было выйти к одной из этих границ и сразу определиться в пространстве.
        С дичью мне в тот день не везло.  Проверив ещё с утра березняки по краю леса и парочку полян, не нашёл я ни одной вальдшнепиной высыпки. Только здоровенный русак выскочил из берёзового мелятника почему-то мне навстречу, едва не сбив с ног, и унёсся прочь. Ни путёвки заячьей, ни желания стрелять по нему у меня не было. Рассмеялся только в голос, наблюдая его панический драп, и ушёл через чащу поближе к болотам и к реке в надежде повстречать рябчиков. Но и рябчики долго молчали, пока не высвистел я, наконец, одного хитроумного. Лучше бы не высвистывал. Рябец оказался из тех, кто мягко стелет, да жёстко спать. Свистел он во всё горло, но умотал меня в конец, удаляясь в чащу и кружа, мелькая в ветках, подпуская к себе скрадом и снова слетая в густые ельники. Сел в конце концов в прямой видимости на невысокую сосну, но за её ствол. Высунет голову, пискнет и спрячется. Или выйдет из-за ствола, перебирая лапками по ветке, а потом назад. Можно было его в эти моменты подкараулить, но мне уж и стрелять-то расхотелось. Клоун просто! Попугай Кеша. Ну, как стрелять в эдакую прелесть! Зато наткнулся я на титанические заросли опят, молодых, свежих, ароматных. Облепили их мощные гроздья множество пней и деревьев, придали лесному пейзажу тревожную фантастичность.
        Выбирал я самые молоденькие и крепкие гроздья. К пенькам не наклонялся, срезал на уровне руки, но и то за десять минут забил до отказа большой целлофановый пакет, да ещё и в рюкзак покидал. Собрался уходить и понял, что направление потерял. Небо серое, пейзаж вокруг… ну, какой пейзаж – глухомань лесная. Понял, что ещё раньше закружился, пока гонялся за рябчиком. Была бы середина дня, не отказал бы себе в удовольствии проверить свои навыки выхода из леса, но день уже заканчивался, вечера осенью, понятное дело, короткие, а в таком лесу и подавно – щёлк, и свет выключили. Поэтому достал компас, взял самое короткое направление к броду и пошёл через чащу. Через какое-то время вышел на заброшенную, зарастающую уже тропинку и проигнорировал её – вела она к реке через болото и ещё один лесок, но я точно знал, что в болоте том от тропинки уже и следа не осталось. Лучше по сухому лесу в темноте идти, чем путаться в бурьяне по грудь среди болотных кочек. Пересёк и её, и лесную дорогу, по которой не пошёл, чтобы крюка не давать. Последний километр по лесу шёл уже с фонариком, чтобы по глазам ветками не получить, а когда на опушку вышел, уже и в полях была полная темнота.
         Перешёл брод, остановился передохнуть на кромке берега. Глянул в сторону своего дома. Он на самой нижней улице, метрах в ста от воды. Редкие уличные фонари отсюда, снизу, не были видны, но свет их отражался от низкого серого неба и создавал над деревней тусклое желтоватое зарево. На фоне этого зарева чётко вырисовывалось огромное тёмное полушарие с едва заметным световым ореолом по контуру – кроны моих вётел…
         Я бесшумно прикрыл калитку и пошёл под вётлами к дому. Остановился под самой большой и раскидистой, поставил на землю пакет с опятами и приложил к грубой, шершавой коре ладонь, прикрыл глаза. Долго стоял так, в который уже раз снимая с полочек памяти сокровенные свои мысли, ощущения и воспоминания, перебирая их и переживая вновь. И снова бережно возвращал на их привычные, давно определённые места.
         Лет сорок пять, а то и больше, назад в селе Петлино, что в Вадском районе Нижегородской области, откуда идёт род моей матери, посадил мой дед вокруг пруда два десятка вётел. Пруд был очень старый, заилившийся. В один год его спустили в русло бывшей речки Ватьмы, давно уже пересохшей, а потом очистили и углубили бульдозерами. Заодно выровняли и подняли берега. Понятное дело, после бульдозеров осталась вокруг пруда «пустыня». Дед этого стерпеть не мог и как по весне наполнился пруд водой, повтыкал по его берегам черенки. И золотистых карасей запустил. Через несколько лет превратились черенки в пышные деревья. Узкий изящный лист их с одной стороны зелёный, матовый, а потревожит ветер кроны, развернёт листья исподней стороной наружу – и засеребрятся красавицы-вётлы, глаз не оторвать. Прошли мои отрочество и юность, и детство моих младших братьев под этими вётлами, с поплавковыми удочками в руках, на берегу уютного карасёвого пруда.
         А когда обзавелся я своим домиком в деревне, поехал со своей живой ещё тогда матушкой в то село и нарезал с вётел черенков. И привёз их на берег Керженца, и стоят теперь серебристые вётлы-сёстры в трехстах километрах друг от друга, старые - в просторном светлом приволжском правобережье, а эти, что помоложе - в лесном суровом заволжье. Я смотрю на свои вётлы, говорю с ними и вспоминаю деда. И дочь моя сызмальства смотрит и знает, откуда они, и внук будет смотреть и знать. Не порвалась связь времён…