Архипелаг Кергелен. Глава 4

Глава 4. Брат.

     Это был не первый радиоприёмник в нашей семье. Когда ещё мы жили с отцом, все вместе после Шойбулака на Ремзаводе, был тоже барак, большая комната с русской печью и широкими полатями. Первое время толпились вшестером, отец, мать, мои сводные сёстры Римма и Глафира, сводный средний брат Николай и я.  В 1952 году, когда было получено разрешение, уехали на Сахалин к родной своей матери сестра Глафира и брат Николай, а вскоре скромно вышла замуж Октябрина и остались мы в этой комнате жить втроём. Третьего марта 1953 года приехал в отпуск старший из братьев – Виктор, моряк - призывник Тихоокеанского флота. О прибытии отпускника мы с матерью узнали только вечером этого дня, когда после рабочей смены, мать забрала меня из детского сада, и мы рейсовым автобусом вернулись на Ремзавод и пришли домой.
О приезде Виктора узнали, но отпускника не увидели.

       Виктор появился дома ещё с утра этого дня, прибыв  рейсовым проходящим Ремзавод автобусом  с казанского железнодорожного вокзала, (который в городе Казани), повидался с отцом и сразу же уехал в город, чтобы как отпускник, встать на учёт  в городском военкомате, затем собирался поехать в Шойбулак, встретиться с друзьями молодости, которые, призванные в одну осень с ним, отслужив на суше свои три года, уволились в запас прошедшей осенью  1952 года и навестить бабушкину могилку. Сообщил отцу, что спешить не будет, родни и друзей в Шойбулаке много, но к празднику вернётся домой, на завод.

      Четвёртого марта прошло у нас, как обычно, так же началось и пятое марта, но к обеду до детей в детском садике стало доходить, что происходит что – то необычное, все воспитатели и остальной персонал ходили заплаканными, моя мать пришла за мной в слезах, такая же обстановка была и в автобусе, где и встретили мы Виктора, который  срочно прервал свою поездку в Шойбулак и возвращался через город на Ремзавод в ожидании отзыва из отпуска… Брата, которого в последний раз я видел в три года и три же года назад, я не узнал, не узнала бы его и мать, не будь у нас информации о его приезде, - перед нами стоял молодой мужчина в черной форме матроса, тужурке и бескозырке, чёрных перчатках, из под которых выглядывали наручные часы. Молчаливое напряжение - всю совместную дорогу молчали, со мной Виктор только поздоровался, а плачущей матери  после приветствия тихо сказал: «Я уверен, что Сталина вылечат»…

      Побывка эта была предоставлена, как Виктор первоначально  объяснил,  в связи с тем, что завербовался он на Братскую ГЭС, куда должен был прибыть осенью того же года немедленно после его увольнения в запас, как тогда говорили – демобилизации. Уже забылось, что в те годы флотские призывники уходили служить Родине на четыре года, но тех, кто завербовался на стройки объектов народного хозяйства Сибири и Дальнего Востока увольняли  на полгода, а иногда и на год раньше истечения  срока срочной службы. Но кроме этой, говоримой для всех истории будущего, была и другая история из недавнего его служебного прошлого, с которой Виктор познакомил отца девятого марта под большим секретом и о которой они потом проговорили вдвоём все свободные от дел часы, последних дней отпуска с десятого по двенадцатое марта.

      Осень 1949 года…, накануне отправки в военкомат, Виктор взял у отца в колхозе две телеги с лошадьми и в компании с друзьями и при гармонисте направились в аэропорт…, взяли в эту компанию и меня трёхлетнего. Было весело. Поездка эта вспомнилась с тем, что в этот последний день перед призывом я запомнил брата в белой рубашке, которую отец купил ему и приберёг для свадьбы, но одеть её пришлось на проводы в армию и вот через три с небольшим года я увидел брата, не просто одетого в форму чёрного цвета, но и совершенно чёрного на лицо, такой черноты лица в краях нашего проживания имели даже не все местные представители цыганского населения. Чернота лица моего брата многих озадачила, а моего отца и озаботила, но докучать ему с вопросами он не посмел и молча переносил это недоумение, но только до дня похорон Вождя. 

      В этой большой, но достаточно просторной для троих комнатке стоял красного цвета антенный радиоприёмник АРЗ. Гордость на весь барак, поскольку бывшие у соседей в бараке ещё две радиоточки были проводными, вещание на которых велось, как раз из таких тарелок, как та, которая досталась нам с матерью от предыдущих жильцов  барака 22 ноября 1955 года, звучание у них было негромкое и хриплое, а АРЗ был антенный, ламповый, двухволновой радиоприёмник, имевший звучание приятного тембра и достаточную громкость, в общем это был достойный своего времени, как бы сказали сейчас – дивайс, способный не только отчётливо доносить речь, но и звуки музыки.

     Утром шестого марта радио было включено задолго до шести утра, когда диктор начал зачитывать правительственное сообщение о смерти Генералиссимуса Иосифа  Сталина. С первыми словами сообщения  из дальних комнат барака, где были свои динамики, раздался вой сначала отдельных, а затем присоединившихся к ним и других, разбуженных в этот ранний час голосов. В нашей комнате, где все, кроме отпускника были уже на ногах, установилось  оцепенение, которое нарушило всхлипывание моей матери, к которому присоединился  голос Виктора, сообщивший о том, что теперь уже точно отпуск окончен. Очнулся отец, сказал не мельтешить, а пойти на завод и позвонить в военкомат. В конце сообщения диктор сообщил, что в стране объявляется четырёхдневный траур. Мать, собравшись, уехала в город на свою работу, меня было решено оставить дома, при отце и брате.

      После завтрака, отец, брат и я направились на завод, позвонить в военный комиссариат. Заводской гудок уже отгудел дважды, первый гудок за пятнадцать минут до восьми, а второй в восемь часов. Оба гудка брат сопроводил сверкой по часам и сообщил, что гудят вовремя, но можно бы в этот день гудеть и по громче. Снег ещё лежал повсеместно, зимние пешеходные дорожки были все стихийными и их никогда не чистили, шли по дороге, я - посредине держась за руки отца и брата. Гул потряс утреннее небо и из-за находящейся за нашими спинами кромки леса, как и обычно, на небольшой в этом месте высоте, заходил на полосу военного аэродрома ястребок, «ястребок» - крикнул я, «миг» - добавил брат, «не больно миг, медленно заходит» - завершил тему отец. Миг, ещё раз уточнил Виктор. Отпускников не отозвали, но у отца к вопросу о черноте лица, появился второй вопрос к сыну – почему - миг?

      Траур не означал отдых и в субботний день 7 марта работу никто не отменял, а чествовать  женщин в канун праздника 8 марта на этот раз ни кто из руководства не решился, как сообщила мать, ожидавшая на праздник маленькой премии, главный инженер сказал: «По-домашнему» и не понятно было, отметить по - домашнему 8 марта или проводить Вождя. Премии не дали. Однако 8 марта наступило, выпало оно воскресным днём, что могло этому дню, тогда ещё рабочему, добавить праздничности, но не в этот раз.

      Пришла в гости сестра Римма с супругом Иваном, Римма младше Виктора на два года, практически одного возраста, одной крови, из одной деревни, но, когда они оказались рядом, каким контрастом оказались их лица - беленькая Римма и коричневый до черноты Виктор и тут отец, по случаю двух поводов будучи с утра слегка навеселе, вслух задался вопросом: «Что же ты такой чёрный?» В это время брат достал из своего черного же, вещевого мешка две коробочки и, держа их в каждой руке по одной, одновременно передал с поздравлением сестре и мачехе.

      Посторонних в комнате не было, коробочки можно было раскрыть и тут и сестра, и мать обе вскрикнули так же не сдержанно, так же искренне, как и по поводу кончины Вождя – в коробочках у каждой лежали продолговатые женские часики из светлого металла, с ремешками, на которых теперь же было выставлено московское время, которое приближалось уже к двенадцати часам дня. Радио сделали громче, часики уложили обратно в коробочки, убрав их в недалёкие тайные места, что бы не выносить подарки на показ  и не поощрять соседские пересуды. Комната наполнилась траурной мелодией и комментарием диктора, который освещал события происходящие в Колонном зале Дома Союзов, где проходило прощание с человеком, с именем которого тесно и неразрывно была связана судьба каждого стоящего в этой комнате, этого барака.

            Из этого источника информации услышали мы о смерти Иосифа Сталина, и у этого радиоприёмника стоял весь барак, когда  9 марта шел прямой репортаж о похоронах вождя внесением гроба с его телом в Мавзолей.  Диктор по радио сообщал о происходящем в столице до момента, когда начались выступления руководителей партии и правительства, а потом загудел заводской гудок. Обычно заводской гудок перед началом рабочей смены подавал два коротких гудка, первый за пятнадцать минут до, а второй во время её начала, теперь же заводской гудок не смолкал, пока не выдохся по техническим причинам…  С началом прощания, наши соседи – охотники, в том числе и мой отец, начали снаряжать патроны к своим ружьям холостыми зарядами - только порох и пыжи, для погребального салюта и когда по радио стали слышны разрывы салюта в Москве, а заводской гудок начал свой прощальный сигнал, они вышли на улицу, и под нашим окном стали дружно, втроём, по своей команде палить в воздух из трёх стволов.

      С обеда этого же дня устроились  поминки… Бражка, которую по всему бараку  готовили на восьмое марта, стояла пока почти не тронутой и теперь время её настало, поминали Вождя щедро, но в семейном кругу, тосты были сдержанные, короткие, как призывы партии к пролетарским праздникам, конечно более подходящие случаю, в общем именно те, которые как раз и подходили к случаю.
Четырёхдневный траур, объявленный с 6 марта окончился днём похорон, понедельником  9 марта, объявленный не рабочим, но поминая вождя, следовало помнить, что на следующий день полагалось быть на рабочих местах. К сумеркам навестить Виктора пришел военный дядя Миша. Дядя Миша был Михаил Иванович, сын второго из четырёх братьев Солнцевых – Ивана, бывшего в те годы председателем Волжского отделения Госбанка. В те дни дядя Миша был капитаном, участником боёв на фронтах прошедшей войны, а теперь служил специалистом тылового обеспечения воинской части, обслуживающей находящийся неподалёку тот самый военный аэродром.

      Десять дней назад  капитан отметил свои юные двадцать семь лет, призвался на восемнадцатом году в 1943, на фронте отвоевал полный год. Сегодня он в парадной форме: Орден Славы, Орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «За Победу над Германией».  Ополченец, капитан и матрос под траурные мелодии, доносившиеся из динамика АРЗ,  разговорились за столом в уголке, о срочной службе и тут же отец решил развеять оба свои сомнения – начал с загара, на что Виктор вынужден был признаться, что загорал в Корее, с постоянно поднятым к небу лицом, наводчиком зенитного орудия, стреляли, сбивали, что касается самолётов, то у противника были американские, а у наших – МиГи, вот такие же, как летают над ремзаводом. Ястребки? Ну, да, ястребки, МиГи! Вмешался капитан: «Вы тут все секреты раскроете, истинное наименование нашего реактивного истребителя пока не раскрывалось, так что зовите пока ястребками, пока – секрет». Слово было не знакомое и я переспросил отца, что значит – секрет, ответ был простой – это значит, что говорить это слово нельзя. По своему поняв ответ, я лет до десяти вслух слова секрет не произносил и дивился смелости людей, которые, как я полагал, пользуются секретным словом совершенно неуместно. Некоторых одёргивал.

      Вечером двенадцатого марта Виктора провожали на рейсовый автобус следовавший из Йошкар-Ола мимо Ремзавода до железнодорожного вокзала в Казани, матрос убывал к месту службы в закрытый город – порт Владивосток, ровно через  два месяца после возвращения в него из Северной Кореи, больше я его ни когда в жизни не видел. Свою бескозырку брат оставил мне на память, на том фото от 31 мая 1954 года я в этой бескозырке, без ленточек…