У разбитого корыта. Рассказ

          Ремонт затеяли в средине лета, в надежде на то, что к холодам он будет закончен. Но вот прошёл месяц, уж август наисходе, а перед калиткой всё ещё стоял залепленный раствором короб или корыто, с разбитыми двумя верхними досками. И во дворе белели две бочка из-под извести.
          Яковлевна разогнулась, держа в руке шпатель, тяжело вздохнула, и прошла на середину комнаты. Села на табуретку.
          – Ну что за человек? – всплеснула она руками. – Никакой заботы. Куда уехал? Где шарашится?.. В общем, так девоньки, пошла я к директору.
          Яковлевна поднялась, положила на табурет шпатель и, расстегнув пестрый от извести и краски халат, сдернула его с себя.
          – Иди, иди, побей ноги, – усмехнулась Таисия, от "нечего делать" защищающая подоконник наждачной бумагой.
          – Придётся, – вздохнула Яковлевна. – Пожарник если появится, так и скажите: ушла к директору.
          – Ладно, мать,  припугнём.
          Посёлок Савватеевка, что расположен в Прибайкалье, – большой посёлок.           Минут двадцать ходу до конторы. А если судить по шагу Яковлевны, – а известно, какой бег в шестьдесят лет, – туда обратно пробежала – час долой. Да если ещё по делу...
          А бежать надо. Кого пошлёшь? Девок? Куда там? Робеют, как дети. Да и что их судить? Сама-то давно ли стала бойчей?
          В детстве, ещё в начальной школе, которую по сиротству ей так и не удалось закончить, входя в класс, всегда испытывала волнение: за дверями класса был учитель – умный, добрый, строгий. Это был первый руководитель. Перед ним она робела и видела в нём источник добра и справедливости. Голодное детство прошло, ушло в воспоминания, а вот робость осталась. В руководителях ей ещё долго представлялся тот благородный и мудрый образ, однако, жизнь со временем внесла свои поправки, и идеал тот сгладился, а вместе с ним, болезнь роста – робость.           Там и смелость пришла от отчаяния. Немало пришлось встретить разного рода начальников, которых вернее назвать "руками водители". Или – пофигистами, как сейчас часто можно слышать.
          Яковлевна семенит, поднимает пыль разбитыми полусапожками. Её беспокойный взгляд пробегает по Саянам – на сопках уже начал осенний костёр заниматься, жди холодов недалеких. В прошлом году Саяны сыграли шутку, в эту же, однако, пору навалило снега по колени. Сколько леса тогда погубило, к тому времени ещё лист не опал. А хлеба?..
          Какая на теперешнюю погоду надёжа. Помёрзнут люди. Ох, помёрзнут. Кого потом винить? Прораба или её? Он-то выкрутится; рыба та ещё. Да и она, если разобраться, человек маленький. Это только хлопоты большие. Или девок? Тоже переживают: ни дела, ни зарплаты и перед людьми стыдоба. Да и бригада, скажи кому, засмеют – с ней четверо. Но какая бы не была, а коллектив, и она бригадир. Девки по старшинству выбрали. Уважили, значит. Спасибо. Да только уважение не по годам – носиться по посёлку, как Савраска без узды, не велика радость.
          Давеча прораб хохотнул:
          – Ты у нас, мать, спринтер!
          Аг-га, точно. Станешь тут собачкой поневоле при этаком начальнике. Бегаешь за ним на рысях. Срам смотреть, он впереди на машине, а бригадирша следом, на своих двоих. Будто нарочно дразнит. Ух, варначина!..
          Вот нашли прораба. Деньги платят. Дом разрешили иметь. Дачу,  как следует понимать. Честь честью приветили. А проку-то? Поторопились, выходит. Сейчас каникулы заканчиваются, семью свёз в город и сам смотался. Иначе куда бы ему деваться? Дома сыскала бы. Да и сам хоть раз бы показался за день. Пожарничек! От его расторопности всё погорит без дыма и огня...
          Прозвище "пожарник" прораб получил не за активное участие в борьбе с огнём и не за поджоги, обязан этому был своему красному "Запорожцу".
          Директора Яковлевна застала. Входила в кабинет, хоть и робея, но на весь распах двери, отчаянно. Остановилась у торца т-образного  стола.
          – Я, Антоныч, вот вам что скажу: разгоните вы эту шарашкину контору!
          – Какую контору? – спросил тот, вскинув на неё удивленные глаза.   
          – Нашу, строительную. А то, что это получается? Маята. Цемента нет – бегай. Дранки нет – бегай. Краски нет – бегай. А теперь и извести нет. Пожарника нашего, как этим, э... пожарной кишкой смыло. Который день нет, а тут гори всё синим пламенем. Раньше нам хоть пьянца-извозчик материалы подвозил, так вы его уволили. Смех сказать, но мы без него совсем осиротели. Теперь всё на себе, да на себе. Спасибо, позаботились! А с ремонтом? В места двух недель, два месяца толчёмся. Благо погода дёржится. Но лето будет не всегда. А вам будто и горя мало. За такую работу и мы ни черта не получаем. Ладно, я – одна. А у девок-то дети, семьи… Об чём вы думаете?.. И те люди, бедные, что ютятся вместе со скотом во дворе. Шуточки вам что ли?
          – Так почему ко мне-то пришла? У вас свой начальник, – перебил директор,  явно недовольный разговором.
          – Начальник! Будь моя воля, я б его из посёлка взашей выперла.
          – Ну-ну. Бодливой корове Бог рога не дал.
          – Вот-вот, – без обиды согласилась Яковлевна. – Нашли какого-то проходимца и успокоились. А с него – ни дела, ни работы. Бегаем вокруг суеты.
          – Ну, хорошо,  иди. Я выясню.
          – А-а, – отмахнулась она, – выясните...
          – Ладно, пришли его ко мне.
          – Дай Бог, встретить... – сердито проговорила она и вышла из кабинета.
Из конторы Ольга Яковлевна направилась к складам – может там этот ирод?..
          Но и там "пожарника" не оказалось.
          Ольга Яковлевна вернула обратно, к дому. Девок уже не застала.
          Проходя мимо корыта, с грусть осмотрела его, как будто бы за ее отсутствие с ним могло что-нибудь изменится: доски прибьются, раствор намешается, в бочках известь разгасится... Она вздохнула с осуждением и направилась во двор.
На залепленных краской и известью табуретках, служащие им подставками, или "козлами", лежала роба – старые домашние куртки девок, и её халат – на прежнем месте.
          "Надо и мне подаваться,  – подумала Ольга Яковлевна. Но на минутку присела. – Бьёшь ноги, ломаешь, а для чего, зачем?.. "
В пустом доме было как будто бы холоднее, чем на улице, голо, не уютно. И комнаты гулкими, стены пестрые от раствора и старых обоев, казались клетушками для скота. Двери сняты, когда их будут устанавливать и кто?..
          "Глаза б мои не смотрели!"

          Вечерело. Солнце уже склонилось над сопками. Казалось, оно упёрлось невидимым посохом в одну из вершин и с любопытством наблюдает, как по полю идёт женщина. Она спешит к лесному околку поросшему редкими деревьями: берёзками, ивами и черемухой. С боку прибилась одинокая калина. Лесок кустится на широком давно непаханом поле.
          Ольга Яковлевна подходит всё ближе к нему и находит взглядом знакомое место. Вот и голубая оградка, металлическая, с шарами на стойках: весной, в родительский день подновляла, красила. Вот и берёзка. Маленькая, скорее бы подрастала,  разветвилась, всё бы в жару от солнышка тень поплотней стала. Малинка. Облетела, голуба. А какая рясная была, будто бы на крови настоянная. Птички или ребятишки обобрали. Всё тебе, Ефимыч, повеселее было. Ненароком и проведали.
          Ольга Яковлевна открыла калитку. Вошла в оградку и опустилась на землю возле могилки: ровного, поросшего невысокой травой холмика.
          – Ну,  здравствуй деда! – выдохнула она устало, и с грустной улыбкой добавила: – Вот, попроведать тебя пришла. Как ты тут? – огляделась. – Листочки тебя засыпали. Но ничево, счас я твой сад прихорошу.
          Деревьев над оградкой,  кроме березки,  не было, однако, листьев от соседних нанесло. Они пестрели на зелёной травке, создавая впечатление не ухоженности. Это Ольге Яковлевне не понравилось. Не сочетался с её душевной болью такой наряд. Давно ли прибирала...
          – Ефимыч, а я тебя сёдня во сне видела, – смяв в правой руке листья, прижала кулачок к груди. – Пришёл будто ты ко мне, сел у порога и спрашиваешь: "Ну, как поживаешь, мать?" А я растерялась. Хочу в комнату тебя зазвать, к свету поближе, а сказать не могу – онемела. Ты будто бы угадал меня и говоришь: "Нет-нет, некогда мне. Я уж тут у порога, а ты, сказывай". Присела я возле печки и стала жалобиться будто бы на Бараниху, старшую экономистку нашу. Мол, беда у нас через неё. Какую бы работу не  выполняй,  а у ней всё по одной смете. Вместо капитального – текущий проставляет, и всё тут. Срезает заработки, и никого с ней сладу нет. Дурят нашего брата, дурят, и нигде правды не добьёшься. Вместе с прорабом дурят. Девки мои уж в долги по уши залезли, перебиваются, а ей хоть бы хны. Своего сутенёра – это девки её мужику такую кличку приклеили – обрабатывает за наш щёт. Вот недавно машину купили, а на кой шиш? Ты еёного мужика знаешь, его ещё за пьянку с работы попёрли, у нас в бригаде извощиком работал. Это я тебе напоминаю, будто ты при этом жил ещё. Вот. Так он уж с полгода нигде не работает, за еёный щёт и живёт. Кажись, как баба одна может семью содержать? А оказывается, может.
          А ты мне с усмешкой:
          "3най, как закон обойти, да потеряй совесть… и не докопаетесь. И я вам  ничем помочь не могу. Угомонись и ты, не рви себе душу. Плетью, обуха не  перешибешь".
          Ольга Яковлевна согласно кивнула, как будто бы уже наяву услышала совет мужа, и призадумалась. Спина ссутулилась и во всей фигуре женщины была какая-то обречённость, усталость. Она словно бы заснула.
          Но вот с лица сошла тень забытья и с глаз скатилась слезинка. Глубоко вздохнув, Ольга Яковлевна оторвала руку от груди, глянула на листья, и как будто бы удивилась.
          – Так, чево там я? – тихо спросила себя и вспомнила о сне. – А да... ты поднялся, значит, и говоришь: "Уходи с этой дурацкой работа. Проживёшь без неё. Тяжко будет, ребята помогут. Уходи". И не то штобы вышёл, а как будто бы выпал в открытую дверь… Так и осталась я одна. Сижу и плачу... Проснулась заплаканная. Вот и пришла к тебе, поди, тоже скучаешь...
          Она вновь замолчала. Но на этот раз, постанывая, поднялась и с горстью листьев и травы вышла за ограду. Сошла на поле, носком сапожка ковырнула в старой пахоте землю, и в образовавшуюся ямку, высыпала содержимое из рук. Ногой же присыпала её вновь. Вернулась.
          – Так, значит, Ефимыч, такой твой сказ?.. Ну ладно, посмотрю, чего дальше будет. Людей жаль, а так бы и ушла. – Вдруг она улыбнулась. – Теперь я тебе о детках расскажу. Так вот, дети живут хорошо. Всё к себе зовут. Ну, ясно дело, надо ехать, с ребятками поводиться. А то, как они у них появились, так света белого не видят. Куда, на какую гастролю сходить или в кино, так им деток оставить не с нем. Да и болеть чего-то часто стали. В садике, говорят, простывают. Дать бы молодым маленько продыху. Да и одной надоело жить. Все одна да одна. Чуть заболею и воды подать некому. Но меня старушки отговаривают. Дескать, не дури, есть, мол, свой угол, вот и держись за него. На детей, говорят, плоха нынче надёжа. Пока детки кружны, им бабки нужны, а как подрастут... Бабки счас осторожные стали, как стреляные вороны. Послушаешь их, так и за своих сомнения берут.
          Ольга Яковлевна разговаривала и в то же время передвигалась на коленях. Листья и траву собирала в подол.
          – А внуки какие! Ты б только посмотрел. Говорливые. Как приедут, так и щебечут и щебечут без умолку. А я-то возле них, что старая парунья, – она улыбнулась. – Нет, я не супротив с ними поводиться. Да и старшей уж в школу поpa. Родители оба на работе, без догляда девочка останется. Подумаю, будто бы надо, а што-то дёржит, – она приостановила вдруг работу. – А ты знаешь, тут история ещё какая? Вот я тебе её счас расскажу. Вот, погодь, вынесу.
          Она стала подниматься, ворча на себя и жалуясь мужу.
          – Вот старая колода, совсем обезножила. Помнишь, я тебе рассказывала, как этой зимой на Оде под лед ухнулась. Вот с той поры обезножила. Разбегаюсь, вроде бы ничего, присяду – край!
          На этот раз она не стала вырывать в пахоте ямку, а отыскала её между пластами земли и, согнувшись лишь в поясе, вытряхнула в неё траву. Ногой привалила гребень пласта, примяла.
          Вернувшись к могиле, внимательно оглядела ограду и удовлетворенная работой, сказала:
          – Ну, вот и ты у меня прихорошенный, не стыдно и на люди показать.
          Неторопливый взгляд Ольги Яковлевны прошёлся по могиле, по ровному приосевшему бугру, по полянке, на которой сидела. Но светло-серый металлический памятник глаза обегали, потому что боялись изувеченной фотографии. Мальчики, видимо, заинтересованные необычным материалом, на котором был нанесён портрет, подковырнули. Может, кидали в него камнями, как в мишень, побили эмаль, и та обкрошилась. С элипсовидной пластинки на белый свет смотрел лишь один глаз и нижняя часть лица.
          Проказное любопытство или озорство детей чуть было не обернулось новой трагедией, тогда у Ольги Яковлевны перед глазами перевернулась земля и она потеряла сознание. С тех пор уже боялась встречаться с одиноким глазом, боялась повторного приступа. Боль и обида запали в душу, но трезвый разум убеждал, что это не нарочно не по злу, а по недомыслию шалунов-проказников. Сын пообещал переставить фото, заказал. Может, в выходные приедут, заменит.
          Её взгляд упёрся в основание четырехугольной тумбы памятника, и она повела дальше неспешную беседу.
          – Приехала на днях, а точнее позавчерась вечером, как видно, после работы, городская судейка. Дама важная и очень даже сурьёзная на первый взгляд, и говорит: "А продайте-ка, хозяюшка, мне домик. ВЫ, как я слышала, собираетесь к сыну переезжать". И сумму назвала приличную. Я по-первости и впрямь чуть было не согласилась. Что, думаю, бобылить, к детям надо подаваться, к внукам. Да и как вспомню зиму-матушку... – Яковлевну передёрнуло, словно вновь вынырнула из проруби, в которой искупалась минувшей зимой. – Ух! – жутко. Летом веселее, да и в работе разбегиваешься. Хоть такую работу и работой нельзя назвать, но всё ж отвлечение. "Рекорд" без тебя начал что-то барахлить, плохо стал показывать. Да и ребята с внуками почаще наведываются. А зимой... хоть белугой реви! Одна, как казанская сиротка. Тоска и обида неизвестно отчего одолевает. Реки стала бояться, пойдёшь по воду и, поминай, как звали... Так вот, поговорили мы малость с судейкой той, она и уехала. Не дала я ей покамест ответу. Решила подумать и с тобой посоветоваться.
          Примолкла, ожидая не то одобрения своему поступку, не то порицания. Потом продолжила.
          – Молчишь. Ждёшь, ЧЕГО я скажу. Ну, так слушай. Продать не штука... Да вот, как-то вроде бы неловко перед ним, перед домишком-то. Жили в нём, тепло уют, как могли, создавали. Радость и горе – всё мы вместе с ним переживали. И он ведь, как живой. Лягу, бывает, почивать, и разговариваю с ним. На то-то брёвнышко гляну – у него свой язык, у того – свой. То радостью, то печалью память всколыхнет. Разговариваем ночами… А продать? С кем я пошепчусь? Я ж к нему и с болью и с радостью. И тебя в нём чаще вижу. Ну, продам я, и начнут его, домик-то наш, шерстить да перекраивать. Мы-то каждый гвоздок вбивали с умыслом, скрепляли ими доски-плашечки, а тут враз посыплется всё мелкой пылью. Им-то што надо – дачу. Так ведь? Да и што за люди В нём жить будут? – тоже вопрос. Еслив такой, как наш прораб, то пиши – пропало. Такой – всё загубит. Вот и судейка та. Што за человек?Какой манеры-совести? Нe-ет, – она отрицательно покрутила головой. Русые волосы осыпанные сединой, выбились из-под платка, и она привычным движением руки подоткнула их обратно. – И вот што я надумала. Не буду я ей домик продавать. Уйду из этой шарашкиной конторы, толку там всё равно не будет, и буду с внучатами водиться. На зиму к ним подамся, а лето здесь. Огородом займусь, всё, какая копейка прибудет, и мне хватит, и детям свежие овощи-ягодки. Как ты думаешь, правильно я рассудила?..
          Она замолчала, подождала, потом одобрительно кивнула, как будто бы услышав ответ.
          – Ну, вот и ладно
          Солнце уже скатилось за сопки, окатив горизонт багровым заревом. С запада наползали вечерние сумерки. 
          Ольга Яковлевна встала, отряхнула подол юбки.
          – Ну, вот и поговорили. Отвели душу. Идти мне надо. Дома, поди, Антон с Мальчиком заждались. Ведь привык кот к твоей кличке. Ага. Позовёшь:  кис-кис, – ленится, неохотно идёт, а крикни: Антон! – бежит плут. А Мальчик вымахал, што телок полугодовалый. Я его уж на цепь не сажаю, все в твоём вальвере живёт. На ночь, правда, выпускаю, во дворе резвится, – примолкла, оглядывая могилку. Потом вздохнула и сказала: – Ну вот, пришла к тебе, пожаловалась, посоветовалась, теперь и домой пора. Отдыхай. Темнеть начало…

          Ольга Яковлевна возвращалась той же дорогой через пахоту. Вечерний ветер, беспрепятственно гулявший на просторах полей, набросился на одинокую женщину, продувая одежду и холодя. Ёжась, она плотнее куталась в шерстяную кофточку. Но на душе было как будто легче, словно на могильнике она окрепла, подпиталась жизненной энергией.
          Ольга Яковлевна брела по пыльной дороге вдоль посёлка. Можно было пройти и речкой по берегу, было бы ближе до дома, но она шла здесь, сама не зная почему. Смотрела себе под ноги, думая о муже, о детях. Думала и о работе, о своих девках, о прорабе. Вспомнив о нём, невольно подумала и о судье. И как бы сопоставляя этих людей, она окончательно утвердилась в правильности своего решения, вернее – их решением с мужем. Почему-то подумалось ей, что городские, они все такие, все норовят урвать, схалтурить, выгадать...
          Подумала и о дороге, что широким коридором лежала вдоль запылённых домов, о том, что давненько её хотят заасфальтировать, но почему-то не могут. Сын говаривал, что в западных республиках все дороги под асфальтом, даже на самые отдаленные поля. И нет на них таких ям и ухабов, и дома не буреют от пыли. Рядом в городе завод, что асфальт делает, не надо вести за тридевять земель, а дороги, как были полста лет назад – по таким она ещё в детстве босиком бегала, – так и остались. Видно, деньжат нет, вконец промотали. Да если подумать, то откуда им взяться? То объединение, то разделение. Третий, как бы не четвертый директор за три года. Один на ходу подметки рвёт, другой – прожить бы день до вечера… а третий – совсем, видно, без царя в голове, крутят им, кто как хочет, как барашек  на вентиле.
          Из-за поворота вынырнул рейсовый автобус. Яковлевна сошла с дороги на обочину и стала заглядывать в его окна – нет ли в нём кого-нибудь из родных, знакомых.
          Никого не приметила и пошла дальше.
          Справа из переулка выскочил красный "Запорожец". Яковлевна от неожиданности даже приостановилась. 
          – Во! Эй, пожарник!.. Пожарничек, стой! – замахала она рукою. И побежала было следом.
          То ли услышав окрик Яковлевны, то ли опасаясь боковой машины, прораб обернулся, глянул в её сторону, на неё – в этом она не сомневалась: увидел! – и тут же отвернулся. "Запорожец" с реактивным рёвом взял с места, и шлейф пыли скрыл его очертания.
          – Вот шельмец, вот паразит, сбёг! – запыхавшись, проговорила она. – Эх, не путевый жа-а... – и, хлопнув руками по бёдрам от досады, пошла дальше, поникшая и усталая.
          Остановилась Ольга Яковлевна неожиданно. Остановилась и с удивлением уставила взгляд на деревянный короб, в котором её девки замешивают раствор. Две верхние доски по-прежнему висели по бокам его. И прибить-то некому... С него перевела взгляд на знакомую калитку, на дом.
          Чего она сюда пришла?.. Что за сила её притянула?..
          Постояла в недоумении и вошла во двор. У сарая тявкнул пёс, но признав Яковлевну, приветливо завилял хвостом, как будто спрашивал: ну с чем пришла? что выбегала?..
          И она ответила:
          – Ходила, Палкаша, непошто и принесла ништо. Убила день да ноги, – развела в стороны руками,  как бы показывая пустые хлопоты. – Жить твоим хозяевам в сарае до белых мух. Вот такие вот дела, милый. – И спросила, чувствуя, что по времени хозяевам пора бы выйти на голос их сторожа. – А где ж они?.. – и ответила: – Нет, значится. К соседям или родственникам, поди, греться пошли. Это сейчас, а когда лето кончится, где жить будут?.. Ну, ладно, я с тобой посижу маленько, отдохну.
          Пододвинула к стене прихожки, стоявшую в стороне скамеечку, села и, положив голову собаки себе на колени, стала поглаживать её. Пёс от умиления закрыл глаза.
          – Стара я стала, Полкаша, стара, – пожаловалась она. – День-деньской хожу по посёлку, колгочусь чего-то. Надоела уж всем. А чего, зачем?.. – и она надолго замолчала.
          Ольга Яковлевна сидела притихшая, со слезящимися глазами, они были направлены на окна дома, стоящего напротив через дорогу. В нём отражался отблеск вечернего заката, и свет его был какой-то игривый, нелепый...  как и сама теперешняя жизнь.