Это было недавно, это было со мной

   

    В эссе чудным образом переплетаются разные времена и события: юность и архитектура, любовь и штатное расписание, антисемитизм, секретность, семья, работа. Всё по возможности с оттенком иронии.



        СОДЕРЖАНИЕ


    Глава1. ШОК………………………………………………… 3

    Глава2. НАЧАЛО ……………………………………… 7

    Глава3. CHERCHEZ LA FEMME ……… 15

    Глава4. ПАДЕНИЕ ............. 24

    Глава5. ПОДЪЁМ …………………………………… 36

    Глава6. ПЕРЕЛОМ ............. 46

    Глава7. СЕМЬЯ ............... 55

    Глава8. ЦНИИ-2 .............. 73

    Глава9. КОММЕРЧЕСКАЯ ФИРМА.
            ОТКАЗ ............... 82

    Глава10. ИЗРАИЛЬ............ 113





                Глава1.  ШОК
                СССР, Ленинград, 1988 г.

    Научно-исследовательский институт (НИИ) — главная составляющая научно-производственного объединения с заводами и филиалами в разных республиках и городах; подобных в СССР было множество, работали там миллионы, и вполне возможно, что моя история кое-кому напомнит прошлое, аналогии тут вполне уместны.
    Ну а пока:

    — Я никуда отсюда не уйду, пока этот жид здесь сидит! — сказал Гена Никитин, с трудом поднимая голову со стола.

    Сие действие происходит в одной из комнат лаборатории, которая входит с состав отделения и которое, в свою очередь, вместе со своими собратьями и есть основной костяк института.
    Комната большая, метров тридцать, с высокими потолками; одна из стен, на две трети с окном, выходила на стадион Кировского завода, много зелени, приятно для глаз. Прямо напротив окна вход в комнату, 12 канцелярских столов и две громадины-утёсы: железный сейф, что-нибудь два на три метра, и платяной шкаф, поменьше, но тоже из солидных.
    Эти утёсы выполняли две важные роли. Во-первых, они образовали двухметровый коридор, разбив комнаты на отсеки, во-вторых, и это самое главное, создали для четырёх столов самую комфортную зону: не очень видно, по крайней мере не сразу. Особенно столы по углам: по требованиям первого отдела на двери цифровой замок, местоположение создавало некоторое чувство безопасности, давало возможность спрятать книгу, лак для ногтей, еду и прочее, лишнее для чужих глаз.
    Состав сотрудников в лаборатории плавающий, 10–12 человек, мало - и нас переименовали в самостоятельный сектор, рангом ниже, но начальник остался прежний, кстати при прежней зарплате, — Олег Михайлович Бывалов. Люди уходили по разным причинам: кто сам, счастье искать, кого выживали, приходили новенькие, столы освобождались, начиналось броуновское движение.
    Когда я начинал с центра поля, как говорят в футболе, мой первый стол стоял в этой комнате ровно посередине; прошло 16 лет, я менял столы, реноме и должности. В ту пору я был ведущим инженером, вторым лицом в секторе, всегда замещал Бывалова на время отпуска и продолжительной болезни, что бывало нередко. Замещал, между прочим, по приказу директора и с выплатой разницы в окладах, это примерно ещё треть моей ставки. Я не возражал — пусть отдыхает, лечится; нет ничего такого, чего нельзя сделать без него.
    Теперь, понятное дело, стол в правом углу уже давно мой, на нём трёхпрограммный радиоприёмник, принесённый из дома, откуда тихо неслась музыка радиостанции «Маяк» с новостями каждые полчаса, в 15-30 новости спорта, и местный телефон.Уютно!   
    Стол старшего инженера Геннадия Никитина располагался впритык к окну на стадион, метрах в пяти-шести от меня, и я сразу даже не понял сказанного. Может быть, потому что такое жёсткое обращение ко мне я услышал впервые в жизни — в 43 года.
    Высказав новую и интересную инициативу, старший инженер вновь поник головой и затих.
    Я не знаю, что бы было, если бы мы были одни, вполне может быть, что в очередной раз испив горькую чашу участь еврейского народа, я бы ушел, уполз восвояси униженный и оскорбленный до глубины души. Да, не в первый раз, много было поползовений на этот счет по всяким поводам и без, то тут то там, но так нагло, от человека, которого я считал своим приятелем, сослуживцем по крайней мере - это новость.
    Но в комнате был ещё один сотрудник — старший инженер Нина Сорокина, её стол стоял у левой стенки, «лицом» к столу начальника сектора и совсем близко от ставшего откровенным антисемита.

   —Гена, прекрати! — заорала она диким голосом.

   —Иди домой, ты устал, проспись! — продолжала Нинка.

    Только тут до меня дошло, что нет, я не ошибся; понял, что у пьяного на уме, и очень удивился. Непонятно только, кого она спасает — меня от него или наоборот?Ясно одно, то что знают трое - знают все.

    Почему у пьяного? Средь бела дня, да на работе? Да день такой, называется предпраздничный, а по сути — узаконенная попойка. Разные комиссии уже приняли помещения, все покомнатные выпивки иссякли, хозяйки побежали готовить на завтра, часть мужиков разошлась по своим делам и интересам. Но кое-кто остался, кое-кто очень любит такие дни, ждёт их. Сколько десятков, сотен — мне неведомо, знаю только, что много; собирали дань с лабораторий, благо что спирта в институте было предостаточно, и напивались до положения риз.
    Были и другие, которые оставались нести вахту, но у них были другие интересы. Народ в институте был разный: кто-то диссертации строчил, кто-то карьеру делал, много откровенных бездельников было — поговорить приходили, а заодно зарплату получить, не напрягаясь.

    Не «таких» много, и анти, «не таких», много. Посему эти весёлые, пьяные денёчки для «не таких» были опасны, мы это знали. Но…! Ох уж это «но». Мы ведь тоже люди; евреи, но люди. Мы шахматы любили, много было шахматистов, разных принадлежностей по религии. В пустынном институте стук шахматных часов слышался критически долгое время, пока не приходила охрана.Вот так и получилось: пошёл забрать пальто и манатки  из своей комнаты, а заслужил еврей гранату — «жид».

    Никитин Геннадий Владимирович. Русский, старше меня лет на пять, служил в армии, коммунист до мозга костей, ярый монархист, образование среднетехническое; его жена жила на этаж ниже нас и училась со мной в школе восемь лет; несколько лет он тоже там проживал; работает в институте давно, пришёл задолго до моего появления в 1972 году.

    Особенностью и «недостатком» нашей лаборатории было отсутствие членов партии, рулившей всем вокруг. Время от времени к нам кого-нибудь засылали, причём шеф меня спрашивал, типа советовался; другими словами, он просто меня ставил в известность. Двоих я пережил, они благополучно ушли на повышение, правда один с трудом. Он был секретарём партийной организации отделения, моим непосредственным начальником и сидел прямо за мной. Что называется, дышал в спину в прямом смысле, но он хоть не пил; как-то всё устроилось, коммунист получил хорошую работу и должность.
    Гена был третьим. До прихода в сектор — к тому времени нас понизили в ранге из-за малочисленности — он был заместителем председателя профкома объединения, тысяч на десять. Фигура! Спился — убрали, послали к нам на укрепление.
До этого мы 16 лет были в приятельских отношениях; он много курил папирос, болтали о спорте, об интригах, о всяком. Ленинград — город маленький, и мы несколько лет жили в одной парадной большого дома на Петроградской.

   
    Сорокина Нина Вячеславовна. Русская, болезненно полная, лучшая подруга родной сестры Никитина; перешла в сектор по состоянию здоровья, подальше от химии,приличный человек, меня очень уважала. Самое последние, что ей хотелось это
попасть в такое дурацкое положение, которое прямо супратив её сущности миротворца.

    Что я должен был сделать, сказать — выбор небогат; за ним система, дирекция, партия, это с ними он пьёт, высшая степень отношений и понимания.
Я взял пальто и ушёл, как оказалось навсегда. Навсегда из этой комнаты, но в секторе остался: я не был готов к таким резким переменам.

    После праздников все трое «заболели», надолго.

    Время помогло найти выход.

 
               

                Глава2. НАЧАЛО
                Ленинград, 1945–1955 гг.

    Мои родители вернулись в Ленинград в конце войны, весной сорок пятого. Отец в те годы строил самолёты, на фронт его не взяли — броня — и вместе с заводом и семьёй эвакуировали в Новосибирск. Тоже не сахар: того нет, сего нет, тесно — жуть; но не фронт, даже и сравнивать нечего.
Вскоре после возвращения я и родился. Стал уже третьим мужичком; первые братья много старше: один на восемь лет, второй — на десять. Плюс дедушка с нами жил, получилось много; маме приходилось крутиться целыми днями, только успевай поворачиваться — надо накормить, проводить, встретить; пустые магазины, стирки, дрова, быт.
Сорванцы ещё те, мальчишки уже большие, у среднего в школе проблемы, то дырка где-нибудь, то ранка или ещё что-то случится, много чего бывало.
Я забот добавил, и немало. Времена тяжёлые, еды мало, одежды нет, денег нет, прокорми такую компанию. Мама работать не могла — на кого всё это бросишь, и всю жизнь об этом жалела. Зато общественницей была большой, ответственным квартиросъёмщиком, в советы всякие входила, пыталась проявить себя в какой-либо деятельности.
Жили в обычной ленинградской коммуналке тех лет. Но громадный дом с фасадом на Матвеевскую, особенный, помпезный, в необарочном стиле, в 1912 году был отмечен дипломом на конкурсе городских фасадов. Позже улицу мучили переименованиями: Калинина, Ленина, теперь опять Матвеевская. Две другие стороны выходят на маленькие улочки — на Пушкарский переулок и Малую Пушкарскую улицу.
Доходный дом купцов братьев Колобовых был построен в начале XX столетия. В углу фасада ротонда, композиционный тип круглого в плане здания, окружённого колоннами и увенчанного куполом; атланты — опоры в виде мужских фигур,
поддерживающих перекрытие; кариатиды — задрапированные стоящие женские фигуры, которые служили опорой балок в здании.
Парадные также с атлантами; деревянный лифт в железной клетке удивительным образом скользил бесшумно; двери закрывались мягко, как сейчас закрываются двери новейших японских автомашин. Мраморная широкая лестница без единого скола, перила дубовые, тоже широкие, но с выточкой, ближе к верху, чтобы было удобно держаться. Перила имели ещё одну функцию: по ним было очень удобно кататься, почти безопасно, главное — чтобы никого не было, особенно консьержки; она мешалась ребятам довольно долго, класса до третьего-четвёртого.
На дверях нашей квартиры висела табличка из латунно-бронзового сплава:

«Рапопортъ Е.Н.»

Сколько я себя помню, она всегда висела, никогда не было с ней эксцессов, никто не трогал. Когда родители по вынужденным причинам должны были съехать, я ожидал трудностей с её съёмом.
Запасся инструментом, достал отвёртку; табличка еле держалась на двух маленьких винтиках, она свалилась мне в руки, как будто ожидала, когда за ней придут наконец.

Большевики всё перестроили, идеологически подковали дом: под нашей комнатой — домоуправление, через вход в курдонёр , напротив — сберегательная касса, в следующей парадной — детский сад с окнами во двор, с неработающим фонтаном. В задних дворах — общая прачечная с горячей водой для всех желающих. Напротив дома, через Матвеевскую, у глухого забора, окружавшего стадион «Пыльник» и гаражи, согласно данным ЦСУ  (не путать с ЦРУ ) самая притягательная торговая точка большинства жителей района — ларёк «Пиво».
Окна из кухни и маленькой каморки прямо смотрели на торговую точку, где всегда было оживлённо и шумно; очередь в ларёк то увеличивалась, то становилась небольшой, но никогда не пустовала. Временами дело доходило до потасовок, шума от которых не мог погасить даже мимо проезжающий трамвай.
В углу пересечения двух Пушкарских был «Козий двор». Его так назвали потому, что до того как дом построили, там коз пасли, было болото. Кто сейчас такое помнит; да и двора уже нет, дом достроили, и теперь это полный периметр треугольника. Стиль сохранили; напротив, на месте бывших холодильников, такой же дом закатали, втиснули маленький стадион. Теперь это целый квартал, очень красивое, уютное и престижное место на Петроградской стороне.
Жалко только, что сейчас на доме висит объявление: «Экскурсии не проводятся!»
В те мои младые годы на улицах лежал булыжник, ходил трамвай — третий и тридцать первый номера. Трамваи, как правило двухвагонные, громадные, грохотали вдоль всего дома, а в конце — довольно резкий и опасный поворот на Кронверкскую и остановка у Белозёрских бань, с диким лязгом и скрипом. Часть окон нашей комнаты туда выходили, второй этаж; летом, когда все окна открыты, ничего не слышно, можно даже орать, сколько раз проверяли.
Бывшая генеральская квартира; после войны восемь семей жило, человек двадцать; один туалет, бездействующая большая ванна, на кухне по столику с примусом, коридор длинный-длинный, дети на велосипедах катались. Вообще-то, хорошая квартира для генерала была. Много комнат, танцевальный зал аж на сорок метров (позже это наша комната), детская с большим балконом, совершенно безопасным из-за красивых чугунных решёток с чудными узорами листиков и фруктов. Даже две комнаты для прислуги, это надо такое придумать! Одна комната за детской — для бонн всяких и с маленьким окном на балкон для наблюдения за детьми. Вторая — за кухней, для низкого сословия. Ну, ничего, времена тяжёлые, как всегда; и там жили. При советской власти вместо бонны трое, а за кухней — то есть вход только через примусы — тётка одна разместилась, шесть квадратных метров, окно во всю стену, оно на Матвеевскую улицу выходило, а стало быть, на трамваи; противоположная стена примыкала к туалету.
Жила… Человеком она была хорошим, тихая, интеллигентная, видимо настрадалась — может, сидела или типа того. Со мной маленьким играла, книжки читала, я к ней в гости любил ходить. В один прекрасный день пропала, как будто никогда и не было, ни слуху ни духу. Семьдесят лет минуло, я её помню, вот ведь как.
В кухарской сделали что-то типа кладовки общей, хранили всякую снедь , кто что хотел. Зимой в комнатке было очень холодно; не холодильник, но студень быстро застывал.
Довольно дружно жили; хотя бывали и скандалы, но редко. Помогали друг другу, особенно по детям; вместе горевали, вместе радовались, вместе праздники встречали. Во всяком случае я узнал, что я какой-то не такой, позже, уже в школе, в журнале у училки увидел — «еврей».
Особого значения я этому открытию не придал, как и много чему другому по малолетству. Ну родился я в Ленинграде, подумаешь?! Кто-то в Париже родился, в Бразилии или на Берегу Слоновой Кости. Это потом я уже потом буду гордиться, что коренной ленинградец, что в Эрмитаж греться ходил, в Петродворце сто раз был, много чего такого видел, о чём в справочниках и путеводителях написано.
Отмечу также на полях, что в новой России всё вернулось на круги своя и теперь в бывшей коммуналке снова живёт одна семья, а вместо домоуправления и детского садика сделали большое кафе а-ля Европа.
Покамест  я, маленький, впитываю основы общественного бытия и сознания, хвостиком хожу за старшими братьями. Возились они со мной немало: то на футбол возьмут, то метро посмотреть, в шахматы научили играть; цапались тоже, как без этого. За год, когда вождь всех народов умер и всякие нехорошие дела творились, появились реальные угрозы о высылке. Родители говорили тихо, мало; что-то висело.
В июле у меня день рождения, семь лет; сие означает, что с 1 сентября школа. Я эту школу знал по старшим братьям, много раз там бывал с мамой по всяким делам. Школа как школа, близко от дома, только для мальчиков; девчонки учились на соседней улице, между нами было метров сто — сто пятьдесят, но отдельно. Между собой были все знакомы, жили в одном доме, максимум в соседних.
Довольно скоро стало ясно: с терпением у меня не очень и всякое там чистописание не мой стиль, скучно. Особенно если писать с нажимом, перья менять, чтобы чернильная линия то толще, то уже. Гораздо лучше на спортплощадку за школой, обязательно мяч, и уже неважно — ногами, руками; играть, играть и играть до темноты. А если зрители появлялись, сил становилось больше, и мне иногда казалось, что я не бегаю — летаю или завис на уровне баскетбольного кольца, остановить меня невозможно.
С уроками тоже не очень пошло. Потом я оправдывался, что, дескать, так сложилось, условия не очень. Что-то в этом есть — заниматься или делать вид, что занимаешься, приходилось на части обеденного стола, где в то же время жизнь текла по обычному руслу: завтрак, обед, ужин, перекусы. Народу много, все в разное время, не совсем удобно и мне и им. Но все-таки это отговорка: мой старший брат, ровно в такой же ситуации, только из-за нежелания районного отдела образования не получил серебряной медали по окончанию школы.
Бывший танцевальный зал — угловая комната, 40 квадратных метров, четыре итальянских окна, два двухстекольные и из двух половинок, подоконник между ними примерно 30–40 сантиметров, наверху — фрамуга полукольцом, выходят на Матвеевскую. Очень красиво, но хлопот много, трудно мыть, ведь потолок высотой почти три с половиной метра, особенно фрамугу не достать. Два других в таком же стиле, но в два раза у;же, смотрели на внутренний двор, по бокам — атланты. Между стёкол зимой продукты вешали, не хуже холодильника. На потолке лепнина — в центре и по углам, тоже смотрелось здорово.
Всю эту красоту поделили на части до нашего вселения, видимо перед войной, во времена уплотнения; тогда многие пострадали. Построили перегородки из двух слоёв фанеры, между ними пять — семь сантиметров, туда засыпали уголь. Перегородки до потолка не доходили примерно сантиметров на двадцать — пожарники не разрешали. Все смеялись:

— Ничего не видно, всё слышно!

Так получилось три комнаты, где я и моя семья, в разных составах, прожили 30 лет с хвостиком.
Перегородки строили исходя из социалистических принципов: всё разделить поровну; большая перегородка разделила пополам комнату и два окна-близнеца, выходящие в маленький дворик. Поперечная к ней перегородка, раза в два короче, довершала деление: она разлучила два громадных окна на фасаде.
Самой большой комнате, чуть меньше половины танцзала, досталось одно окно из маленьких, в самом дальнем углу, посему было темновато. В одном из углов размещалась круглая печка, вокруг неё каждый год суета: купить хорошие дрова, но дешёвые — берёза, осина; пилили, кололи их сами, в подвале. У каждого свой сарай; в подвале страшновато, но я рано начал маме помогать и быстро стал главным по дровам. Ещё я с мамой на чердак ходил, там бельё сушили, тоже не самое лучшее место на свете, но мальчишка — страшно, а интересно и очень романтично. Шестой этаж, все слуховые окна открыты, сквозняки гуляют сильнейшие, бельё плещется; колдуны, ведьмы и карлики. По чердаку можно до ротонды дойти, там обзор ещё больше, сказка!
Рядом с маленьким окном — большой книжный шкаф с подписными изданиями, громадный буфет, где можно было найти всё что угодно, суконный диван с валиками и моим средним братом, несколько массивных, но неудобных кресел. В центре многофункциональный, раздвижной на две доски старинный стол.
Большую комнату назвали столовой, и, наверное, поэтому стол был самым главным; на нём всякая домашняя утварь: кастрюли, тарелки, хлебница; почти всегда кто-то ел. До кухни метров двадцать, не набегаешься; он был главным хранителем питания. Одновременно стол для уроков: загибалась клеёнка, каждый раз по-разному, в зависимости от количества и размеров кастрюлек и посуды, и вперёд, с нажимом и без.
Ещё на нём играли в пинг-понг: раздвигали на две доски, приходило полдвора; игра на выживание, на вылет, до слёз и оскорблений. Но всё равно все были очень довольны, развлечений было очень мало.
Вторая по размерам комната — родительская. Две болгарские кровати в полкомнаты, зеркальный шкаф из красного дерева, наверху чемоданы из картона. По другой фанерной стенке — маленький зелёный диванчик для меня; на ночь его придвигали к родительским кроватям, чтобы я не упал. Было ещё что-то в этой комнате, небольшое, но важное.
Там стояла семейная реликвия уникальной красоты.
Мне точно не хватит таланта, чтобы эту роскошь описать. Ничего не сохранилось по моей вине, даже фотографий нет, нельзя было. Мы боялись всего и вся, как родители, но по другим причинам, и профукали  всё что можно. Ну, хотя бы в общих чертах.
На небольшом двухъярусном столике круглой формы, тоже из красного дерева, стояла четырёхгранная ваза из богемского стекла, раскрытый лотос из четырёх больших листов цвета между зелёным и салатным, с прожилками, как живые. Держалась ваза на замысловатой и витиеватой бронзовой ноге, в основании которой стояли три голых мальчика, естественно бронзовые. С ними проще, потому что они братья бельгийского «Писающего мальчика»; в Брюсселе — Rue de l’Etuve, 46 — полная копия, только более пристойная, без мочеиспускания, всегда можно посмотреть. Очевидно, что бельгийский брат был старшим, а наши — его копии. Возможно, но какая разница, пусть сами разбираются. И это ещё не всё: и лотос, и нога, и мальчики стояли на бронзовом резном пьедестале. Потрясающе! А мы промахнулись, не уберегли. Справедливости ради отмечу, что для родителей ваза была обычным атрибутом; откуда взялась, как дожила до меня — тайна, одна из тайн, доставшихся мне в наследство вместе с вазой.
Папа с мамой держали в ней лекарства, в основном от давления, которое их и добило, обоих, с промежутком в два месяца.
Осталась маленькая комната, шесть метров, самая угловая, с двумя окнами, большим и маленьким; понятно, что самая светлая; две кровати (раскладной диван) и письменный стол. В ней последовательно жили:
— дедушка по маме и старший брат, я рядом за фанерой и углём;
— брат, я рядом за фанерой и углём;
— средний брат, я рядом за фанерой и углём;
— брат с женой моего возраста, я рядом за фанерой и углём;
— жена моего брата, я рядом за фанерой и углём;
— я и моя жена, семь лет, средний брат рядом за фанерой и углём при наличии своей квартиры.
Вернёмся к главной теме. Во дворе меня не обижали вовсе. С главными хулиганами я в футбол-баскетбол гонял, в настольный теннис; в нашем доме в закрытом маленьком садике стоял стол. Играл хорошо, меня за это уважали, рослым был, в третьем-четвёртом классах считался высоким. Ещё «крыша» была: сначала братья, потом сосед по квартире на четыре года старше; все об этом знали, не связывались, а я сам никогда не задирался.
Я очень любил участвовать в разных соревнованиях, в первую очередь по баскетболу: между классами, первенство школы, района, где-то в классе шестом даже на город вышли. В те дни я плохо спал, собирался загодя, у меня был маленький фибровый чемоданчик красного цвета, форму гладил чугунным утюгом; кеды (ныне кроссовки) вьетнамские, папа из Москвы привозил, хранились в отдельном мешочке. Провалились, фиаско; поддержки в школе никакой; тренер чуть постарше игроков, что такое зонная защита и как с ней бороться, понятия не имели.
С шахматами нелепо получилось. Я начал играть рано (братья и папа), подавал надежды, разряды поднимались, но тут, на мою голову, пришёл в кружок Дома пионеров будущий чемпион мира. Всего лет на пять старше меня, но уже давно сеансы одновременной игры давал. Сначала «будущий» прочитал лекцию, чего-то рассказал, варианты показал. На закуску — сеанс человек на сорок, всё-таки разрядники.
Я играл, играл, играл, а мы все чёрные по правилам сеанса, у меня чуть хуже, как положено чёрным, но не критично. Мне всего семь, малыш, но уже аферист; и я решил, что если у такого сильного шахматиста убрать, как бы нечаянно, с доски ладью — она в углу, с краю доски стоит, — мастер и так выиграет. Я стал с каждым ходом потихоньку её двигать с доски, по чуть-чуть. Он уходит, я делаю ход и ладью вражескую не забываю задвинуть куда подальше. «Будущий» заметил пропажу, ничего мне не сказал, подошёл к нашему тренеру, тот послал меня домой. После этого случая подающий надежды в кружок больше не ходил, хотя родителям звонили, уговаривали: талант пропадает.
Звезда упала не поднявшись; я не соглашался, только мяч гонял всё больше и больше. А в шахматы с соседом — мы были одного уровня — вечерами, ночами на кухне наблатыкался  прилично, всю жизнь их любил и люблю и готов играть всегда, везде и с кем угодно, но остался любителем.

 
Глава 3. CHERCHEZ LA FEMME
Независимо от срока давности и места

Это французское выражение «Ищите женщину» стало крылатым благодаря роману Александра Дюма-отца «Могикане Парижа» и является поговоркой главного героя, полицейского чиновника.
Хочу немного добавить другой знаменитой фразой — из оперетты «Сильва»:

— Нет, нельзя без женщин жить на свете, нет!

Это ближе к реальности, а всякие ответвления лишь подтверждают, для чего нас создала матушка природа. Девочки, девушки, невесты, жёны, женщины бальзаковского возраста, бабушки по крайней мере равноправно влияют на всё происходящее, почти всё вокруг них крутится.
У меня третий класс, и главное событие — соединили женские и мужские школы. Опля!
Это междометие, между прочим, вызывает побуждение к броску, прыжку и так далее. В моей душе вспыхнул пожар, он разгорался и ослабевал по мере развития или неразвития отношений с прекрасной половиной, но горел всегда, ярко, сильно, подавляя многое другое и прежде всего желание учиться.
Я фантазировал и фантазировал, бегал на свидания, строил планы. Ходили в кино, в основном в «Великан». Бывший при царе Николае II «Народный дом» и правда был великаном: громадный партер, места за партером, три яруса, на потолке необыкновенных размеров люстра из тысяч составляющих. Казалось, что она вот-вот рухнет, и мы побаивались садиться под ней, хотя там были лучшие места. Там же большой старый парк с вековыми деревьями, множество скамеек и укромных мест, планетарий, зоопарк, Петропавловская крепость на Неве, Монетный двор, станция метро.
Вечерами парк был наш; что мы там делали, не скажем; кто был, тот и знал, никому не рассказал. Когда становилось холодно, по музеям бродили, благо их в городе сколько хочешь и бесплатно. Переживал сильно: любит, не любит. В школе на талантах вылезал, особенно не ладилось с литературой и русским языком.
Читал я много, спасибо папе и старшему брату, у нас была своя небольшая библиотечка. Все двадцать томов «Библиотечки приключений» до дыр, полностью Мопассан, Жюль Верн, О. Генри, многие другие. Но этого в школе не проходили, этих нам не задали. Учили иных классиков, и хотя они тоже присутствовали на полках старинного шкафа, я не мог взять их в руки.
Наоборот, после вопроса

«Что хотел сказать классик тем-то и тем-то?»

появлялись антипатия и раздражение. Классики тут ни при чём, конечно; виноваты учителя и система.
Выкручивался, списывать научился, тройки ставили, и так продолжалось до девятого класса, когда моя жизнь перевернулась в первый раз, резко и вдруг и со всех сторон.
Дело в том, что очередной генеральный секретарь решил изменить условия приёма в высшие учебные заведения. По новым правилам абитуриентов разбивали на потоки: в одном — ребята после армии или с производственным стажем не менее двух лет, таких немного, и им достаточно для поступления получить все тройки, в другом — выпускники школ на общих основаниях. Кроме того, в школах добавили ещё один учебный год, производственную практику, одиннадцатый класс. Идея понятна: давайте, ребята, на заводы, рабочих рук не хватает, ПТУ пустуют. Теперь производственники-армейцы имели огромные привилегии, а у выпускников школ конкурс очень велик, пять — семь человек на место.
Был ещё один определяющий фактор для мальчиков. Если вуз с военной кафедрой, в армию не берут, за время учёбы сделают из тебя лейтенанта, а дальше по желанию, хочешь — в генералы или в запас. Большинство в армию не хотело и рвалось в эти институты, но не везде даже документы принимали: строго проверяли национальность, благонадёжность и в далёком будущем оказались правы — глупо для врагов кадры готовить.
Лишь несколько ленинградских вузов с военными кафедрами более-менее лояльно и справедливо относились ко всем, хотя и там далеко от объективности. Препоны в самых неожиданных местах ставили, ловили на мелочах. Мой старший брат хотел стать морским офицером, но — 1952 год, самый разгар травли — нашли плоскостопие. Он подал документы в Корабелку, так на экзамене по устной математике его держали у доски девять часов, даже не подходили. Он молодец, выдержал, четвёрку получил.
Родители думали, думали, совещались и решили, что я пойду работать, учиться стану в вечерней школе рабочей молодёжи. Перед экзаменами в институт мне возьмут преподавателей, те натаскают, всё на год раньше получится. Папа сумел получить разрешение в исполкоме. Было это совсем не просто: мальчишка ещё без паспорта, по закону работать нельзя; подал просьбу, мол, материальное положение тяжёлое, он один работает, семья большая, остальные иждивенцы, — и пробил бюрократию.
Пока эта вся катавасия оформления продолжалась, я скучал и слонялся без дела. Девчонки разом куда-то пропали, новых знакомств нет; я вспоминал школу, уроки, спорт, перемены, на которых мы ходили парами по кругу, как в фойе театра, — дежурный учитель даже с этажа не выпускал, чтобы не бегали по школе и в булочную на другой стороне улицы.
Одновременно меня растлевали и обучали. Соседка Галя, уже взрослая, студентка, блондинка, весьма интересная, в теле, но в меру, с хорошо развитыми бёдрами и с приличной грудью, обладала весьма скверным характером. Она знала, что привлекательна и хороша собой. Галя считала, что все особи мужского пола за это ей что-нибудь должны, чем-то обязаны. Тем не менее поклонников хватало, но я каким-то странным образом попал в сферу её интересов. Галя с мамой жили в бывшей детской с большим балконом, построенным с учётом движения солнца: оно всходило на балкон по утрам, восток, и часов в десять-одиннадцать в хороший день вполне можно было позагорать.
Она, с моего молчаливого согласия, придумала такую опасную игру. Галя надевала купальник — трусики и лифчик отдельно, не бикини, но узенькие — и садилась, якобы читать книжку. Я, зная погоду, время, дома ли она, шёл проверять, играем ли мы сегодня.

— Можно ли, я с тобой побуду?

Ответ всегда был один и тот же, в её стиле:

— Как хочешь.

Я, конечно, хотел, да ещё как! Всей душой, точнее телом. Такая женщина, почти голая, рядом, так, кое-что кое-как прикрыто, очень даже живая, не на картинке. Я видел, что Галя не читает, делает вид, я ходил вокруг да около, наслаждаясь натурой, получал массу удовольствия и был близок ко всему. Но устоял, к счастью.
Зачем всё это ей было нужно, непонятно, совсем. Доказать себе ещё раз, что она милее всех на свете, даже малолеткам; испытывала ли Галя удовольствие от моего обожания и возбуждения во всех местах до такой степени, как я? Во всяком случае это было не раз и не два, сеансов эротики и долготерпения было много.
Может, это была провокация: дотронься я до неё один раз — скандал на всю губернию, последствия самые непредсказуемые. По её характеру, версия реальна, но по нынешним временам это сексуальное преступление со стороны женщины в большинстве стран — совращение малолетних.
Сеанс заканчивался всегда одинаково: я был на грани, вот-вот, начинал понимать, что это наваждение , скажи мне Галя: «Прыгай!» — ей не пришлось бы повторять дважды.
Я, униженный и оскорблённый, с позором вылетал из комнаты, держа руки на ширинке брюк.

Замуж Галя вышла лет в тридцать, муж был невзрачным, детей не было, умерла рано.

Как всегда, пожар случился вдруг, неожиданно, экспромтом, и горело ярко, пламя большое и высокое.
Я на девочек давно поглядывал с видимым интересом, мы с приятелями делили их так: эти для целований, а эти для любви, всё по отдельности, как на обед. Тех, кто для целований, было больше, с ними хорошо и просто, ходили по паркам, садикам, по тёмным местам. До серьёзных дел не доходило — нравы всё же повыше рангом были, да и информационного вала обо всём на свете не существовало. Только радио, чёрная круглая картонка; там ничего такого, никогда. Позже и очень понемногу телевизоры, но и там всё выдержанно и правильно. Короче, известное дело: в СССР секса не было, так, что-то похожее.
Но любовь была, но в одностороннем порядке: то мне Тамара нравилась, то её сестра Света, то ещё кто-нибудь летом на даче. Заключалась любовь в следующем: Вика с Лидой идут по улице, якобы гуляют, козочки, я с приятелем сзади, отставая метра на четыре-пять, их сопровождаем, пасём то бишь. Ещё вариант: с ледяной горки девочка съезжает, подставляется; знакомая, незнакомая — всё равно. Мальчик за ней пристраивается, как бы невзначай, бултых в снег. При этом отношение партнёрш к тебе — тайна, да оно не важно, главное — быть рядом, прикоснуться; молодость кипела.
На одном из очередных просмотров своих школьных воспоминаний я увидел переменку, хоровод знакомых лиц и среди них Аллу, Аллу Ульянову. Мы учились в параллельных классах, я в «А», она в «Б», перешла к нам недавно, всего год назад. Я сразу на неё сразу обратил внимание: новенькая была необыкновенно хороша, хотя и небольшого роста, но ладная, всё на месте, вся разглаженная, ухоженная, куколка. Алла — русская красавица, но черты лица, скулы подчёркивали продолжительность татаро-монгольского ига, придавали ей миловидность. Я облизнулся, и всё, о таких хорошеньких девчонках даже думать нечего, эта не для него, нос не дорос.

— Теперь ситуация изменилась, она там, ты на заводе, — уговаривал я сам себя. — А как к ней подъехать, она ж меня знать не знает?
Я боялся, стеснялся: неудобно как-то, сильно сомневался, но решился:
— Будь что будет!
Раздобыл номер телефона, и вот:
— Здравствуйте! Можно мне с Аллой поговорить?
— Это я, — ответил тихий голос с нотками удивления.
— Алла, привет! Это Алик Рапопорт. Мы с тобой в одной школе учились, я в «А», а ты в «Б».
После долгого молчания:
— Не может быть, что это ты звонишь, кто-то меня разыгрывает!
— Да нет, это же я, Алик, правда. Давай встретимся, погуляем; хочешь, в кино пойдём?
—Ты меня обманываешь!
Только через полчаса я добился согласия на свидание с условием, что если буду не я, Алла всё отменит. Мы встретились у Дома мод, поплелись на Каменный остров, и нас накрыла любовь, большая, чистая, яркая, дышать страшно, чтоб не спугнуть.

Нас было трое: Алла, я и Ленинград со всеми его изысками. Петроградская сторона, мосты, театры и кино, проспекты и набережные, музеи, дождь и снег. Начались бесконечные разговоры по телефону, ревность и обиды, поцелуи до умопомрачения, ворчание родителей. Я ходил счастливый и гордый — как же, рядом такая красавица; Алла стеснялась, жалась ко мне.
Тяжело пришлось зимой: она в том году была очень холодной, нам особо некуда было податься. У неё я был всего один раз, и то на крошечной кухне, пять минут; у нас дома места побольше, но закрытых уголков почти нет, да и родители дома, хотя они — всегда пожалуйста. Деньги — проблема, да и всё уже перехожено по многу раз. Я как кавалер обязан что-то придумывать, приглашать даму. Помогало хорошее знание города, я знал чудесные уголки Ленинграда, чуть вдалеке от главных туристических троп.
В городе великое количество музеев, от мирового уровня до небольших, профилированных, художественных, всяких. Меня как-то раз занесло в Музей железнодорожного транспорта на Садовой улице. Очень понравилось, особо впечатлило действующая электрическая модель железной дороги большого размера со всем оснащением: светофоры, стрелки, станции, отстойники.
А местоположение музея просто сказочное. Рядом с ним, через дом, Юсуповский сад, он расположен на Спасском острове между Фонтанкой и Садовой улицей, на которой установлена чугунная решётка редкой красоты. В южной части парка — два пруда с островами, которые соединяли между собой цепными мостами, а с берегом — деревянным. В саду зимой катки, ледяные горки и крепости.
Мы поехали в те края. Сначала снежно-ледяная феерия, замёрзли как сосульки, бегом в музей. Там согрелись, разморило, наблюдаем за бегущими паровозиками и мечтаем, куда мы поедем.
Москва, Прибалтика, Закавказье, Средняя Азия, далее везде; всё было наше, но только до границ. Всякие Красные, Японские, Карибские моря не обсуждались, так же как океаны. После похода в чебуречную на улице Майорова жизнь казалась бесконечно счастливой. Напротив чебуречной трамвайная остановка, маршрут № 3 везёт к нам, на родную Петроградскую сторону. Мы уютно устроились, взялись за руки и не успели доехать до следующей остановки на Сенной площади, как уснули. Трамвай, освещая прожекторами темноту вечернего Ленинграда, полз до начала Садовой улицы, он раскачивался из стороны в сторону, качая нас, как детей в колыбельке, словно помогая быстрее восстановить силы и благополучно вернуться домой. Мы не заметили ни Михайловского дворца, ни Летнего сада, ни Марсового поля, ни памятника Суворову в образе бога войны Марса с полной боевой готовностью. Я очнулся только на Кировском (Троицком) мосту, где трамвай дребезжал особенно сильно и где с высоты открывался изумительный вид на Татарскую мечеть из мозаики бирюзово-синих тонов, залитой морем электрического света. К тому же стало совсем светло, как днём, это с трамвайного пантографа  полетели искры, как при сварке, как будто начался фейерверк, а стреляли, как всегда, с пляжа у Петропавловской крепости. Зимой подобное часто случалось, особенно на больших мостах и в самых высоких разводных их частях. Там более холодно, сильнее ветра, снег прилипает к проводам, леденеет, в местах контакта бугеля и высоковольтных проводов искрит.
В другой раз надумали поехать к Поцелуеву мосту через Мойку — чем мы хуже Ромео и Джульетты из Вероны, беднее только, «зато у нас лучший в мире балет». Где-то узнали, что согласно одной из легенд название объясняется тем, что в старину у влюблённых был обычай при переходе через мост целоваться, чтобы, как они говорили, никогда не расставаться. Может быть, на мосту мы чуток переборщили, но прохожие были очень довольны, всячески нас поддерживали и поздравляли.
Одна маленькая девочка,хорошенская, в шапке ушанке, лет 9-10 долго стояла недалеко от нас и почему-то всё время крутила головой, словно что-то выискивая. Наконец она решилась,достала из портфеля тетрадку и карандаш, вырвала несколько листочков подошла к нам и моргая своими махровыми ресничками робко спросила:

Скажите, пожалуйста, а откуда Вас снимают, я все глаза проглядела? Ничего не нашла, ни кинокамер, ни фотографов, некого!

Мы оторопели, Алла схватила её в охапку, прижала к себе:

Да нет, нас не снимают! Это мы но-настоящему! Мы любим друг друга!

Неправда! В жизни так красиво не бывает! Я никогда такого не видела, даже в кино и папы с мамой.

Ах ты моя хорошая! Маленькая ещё, наглядишся.

А когда Вы в следующий раз придете, можно я девчонок из класса позову. Вы им скажете, что знакомы со мной. Я вот тут телефон свой написала, а этом листочке
оставте автографы.

Мы клятвенно обещали, что всё так и будет.  Если только случиться дубль-2 или по крайней мере свадьба она первый гость.

Хорошая девочка, наверное человек вырос хороший, но мечты и реальность ох как
далеки друг от друга. Вот и мы её подвели: не было дублей, не было свадьбы, вообще ничего не было. Но номер телефона сохранился, все никак не могу решиться позвонить.

Не один я видел, что Алла хорошенькая, и до меня были поклонники; однажды после долгих проводов меня поколотили, прилично. Меня ничего не останавливало, любовь продолжалась до самого лета. И года не прошло, но она пропала, навсегда.

Я встретил Аллу уже женатым, под руку со своим бывшим одноклассником, её мужем. Разошлись молча, неловко было всем, я успел заметить, что от красоты мало что осталось, к сожалению. Может быть, её скрывал толстый слой косметики, которой раньше не было вовсе. Миловидность тоже куда-то спряталась, наверное за широкую Сашкину спину, он был очень большим. Но горело ярко, фейерверк, как только в пятнадцать лет бывает.

Я думаю, что она правильно сделала: наши отношения зашли в тупик, двигаться вперёд некуда, или — или. Девочки быстрее взрослеют, а я не был готов её обидеть. Она была своя, как можно обижать своих, да и условий для этого не было. «Сеновалов» тогда ещё в Ленинграде не придумали, как ничего другого. Ещё мне кажется, что мы должны быть благодарны друг другу — счастливый год жизни. Я прилично расширил её кругозор, познакомил с логарифмами и способами с ними бороться; яблоко с древа познания, оказывается, не только испортило жизнь Адаму и Еве, но ещё упало на голову некоему Исааку Ньютону, со всеми «последствиями» . Алла стала получать заметно лучшие оценки в школе, чему её мама недоуменно очень радовалась. Я впервые узнал влияние хорошенькой девочки, почти женщины, на другую половину человечества; от Аллы уже тогда веяло женской харизмой , ей нужен был кто-нибудь постарше, поопытнее, с большими возможностями.


В июле 1960 года я начал работать на телевизионном заводе на Васильевском острове, в самом его конце, на Голодае, и три раза в неделю продолжал образование в вечерней школе. Направили меня в механическую мастерскую, которая кварцевый цех, конвейер обслуживала. В цеху одни девчонки, их было так много, что я долго даже лиц не мог запомнить: все в белых халатах, белых шапочках — они были похожи, как бывают похожи сёстры. Но ходить в цех любил, мне там было хорошо, приятно, меня привечали.
Работа была разная: то то; почини, то это. У меня руки оказались хорошие, много чего умел, проявилось коммунальное воспитание, но сверлить или фрезеровать на станках не доводилось, а на товарном и подавно; страшно, до двух тысяч оборотов в минуту. Многому обучили, и я всегда вспоминаю эти два года на заводе без сожаления, скорее как очередное приключение.
Хотя нелегко было: завод начинал работу рано, полвосьмого, ехать далеко, в шесть надо встать, я всегда долго собираюсь. Мама меня очень жалела, вставала со мной, даже раньше, кормила тщательно и обильно, но говорить в такую рань не хотелось. Я молча уходил, словно с укором: все ещё спят, а я уже попёрся.
В мастерской меня не обижали, знали, зачем я пришёл, да и работал я, как несовершеннолетний, неполный день, сначала по четыре часа, позже по шесть часов. Кое-что запомнилось.
Один раз мне поручили пломбы из свинца лить. Технология нехитрая: в большую термостойкую посудину кладут свинцовые бруски, ёмкость ставят на термопечь, нагревают до температуры плавления свинца — порядка 400 градусов, — получается жидкое состояние, тогда приспособлением, похожим на джезву , разливаешь свинец в пресс формы. Всё очень просто, но высочайшая температура, кипящий свинец, особо вредные испарения — рановато для малолеток.
Ещё запомнилось, когда предложили спирт выпить. Кварцевый цех, всё производство на нём замешано: ты чего-нибудь починишь — тебе мензурку. В мастерской пили все; больше, меньше, чаще, реже, но все. И вот однажды бригадир позвал меня в туалет и говорит:
— На, пей!
Я вообще-то вино уже не раз пробовал, даже коньяк, но чистый спирт, целый стакан?!
Не смог, и так дышал, и э;так, но не смог. С тех пор я даже запаха спирта не переносил, никогда не пользовал, хотя возможности были, и немалые.
Как на работе сложилось, понятно: трудно, но не через край, а ведь ещё школа рабочей молодёжи есть, три раза в неделю. Там я неожиданно стал одним из лучших. Молодых было очень мало, единицы, а большинство — взрослые люди, по разным причинам не успевшие получить аттестат вовремя. У многих дети, а у одного внуки. По их мнению, я щёлкал логарифмы как орешки, говорил на английском языке с бостонским акцентом, а мои сочинения конкурировали с обоими Толстыми сразу. На самом деле я откровенно сачковал и поглядывал по сторонам.
Летом между девятым и десятым классами появилась другая Алла, сестра моего приятеля. Слова плохого не скажу, она хороший человек, не красавица, но вполне симпатичная, отзывчивая, рыжая бестия, весёлая. «Отзывчивая», на мой взгляд, слишком. Тем не менее несколько месяцев мы были вместе в составе большой еврейской компании на даче, а потом и в городе, ровно половина — девчонки.
Впервые вокруг меня собрались ребята с другими судьбами, выходцы из более благополучных, обеспеченных семей. Уже тогда они все мечтали «сделать ноги», а я узнал много чего нового о жизни своего народа, о чём никогда раньше не знал.
С начала 70-х годов Алла — гражданка Австралии; надеюсь, что у неё всё нормально.
Я не могу всех своих пассий соединить в одной главе хронологически, да и всякие сравнения опасны, посему на время оставим их для сплетен и кривотолков между собой, а сами вернёмся ко мне любимому, узнаем, как дела.
 
Глава 4. ПАДЕНИЕ
Ленинград, 1965–1968 гг.

Десятый класс прошёл ровно, без вывертов: работа, школа, карты, новые увлечения, не более. Окончив школу и завершив работу на заводе, я стал готовиться к экзаменам в институт. За школьно-рабочие годы дома произошло много изменений. Ещё в третьем классе деда не стало, болел он долго, тяжело и очень страшно. Хоронили зимой, я хорошо помню: мёрзлая земля, падает крупный снег, тишина вокруг, рабочие долбят и долбят. Для чего? Чтобы закопать.
Старший брат женился и ушёл, к счастью было куда, своей семьёй зажил рядышком, на Кировском, тоже в коммуналке, ещё больше нашей. Средний в армию попал, редкий случай среди евреев, но уж больно ленивым он был, всё время читал и много спал, учиться тоже не любил.
Ко мне отошла маленькая комната, а там кроме кровати стоял письменный стол, явно с буржуазным прошлым. Не стол, а мечта: на высоких точёных ножках, по краям очень красиво отделанный планками с резьбой, справа и слева дверцы с львиными головами, а на большой столешнице, обитой зелёным сукном, лежало толстое стекло.
Я это стекло, когда в институте учился, много использовал для приспособления такого, называется дралоскоп .
Для его сооружения нужен раздвижной стол. Делаешь зазор чуть поменьше размера стекла, кладёшь его, снизу, на полу включаешь лампу, под стекло — чертёж-прототип, сверху — чистый лист ватмана, и готово. Рисуй, черти что хочешь, что надо, всё видно, как в кино. Правда, приходилось этим пользоваться по ночам: раздвижной стол стоял в столовой, и я не мог мешать родителям.
По малолетству я много гвоздей в письменный стол забил, но испортить до конца не сумел — может, не позволили; теперь был бесконечно счастлив. Я даже немножко привёл его в порядок: лишние гвозди убрал, ножки закрепил, что сумел, то сделал.
Наконец у меня своя комната, правда дверь в неё не закрывалась — мешало кресло в столовой, но зато два окна, комната угловая и свой стол, да ещё какой! Во мне проснулось что-то неизведанное, захотелось, чтобы порядок на столе был, всякие бумажки под стекло, ничего лишнего. Забегая вперёд, скажу: это состояние во мне до сих пор, я люблю порядок.
Родители наняли репетиторов, я усердно занимался, задания выполнял, стал получать удовольствие от процесса. Парень я, видимо, был толковый, пробелы в образовании убрали, и в августе 1962 года я стал студентом Ленинградского кораблестроительного института, ЛКИ.
Параллельно и одновременно политика партии и правительства по загону молодёжи на производство продолжалась: поощрялась не только работа старшеклассников, теперь решили, что студенты-первокурсники большинства вузов должны пройти производственную практику по профилю выбранной специальности. По-простому говоря, почти год отпахать на заводе, посмотреть воочию на то, что потом проектировать, исследовать, проверять и строить. Я снова оказался на заводе, снова на Васильевском острове, на этот раз на Косой линии.

Балтийский завод, завод-город, строил корабли, танкеры и не только. Ранним утром толпа шла от Большого проспекта на работу, заполняя собой всю ширину улицы и расступаясь лишь для того, чтобы пропустить трамвай, после его многочисленных просьб звонком-колокольчиком. Из мощного заводского репродуктора звучала «Аве Мария» юного итальянца Робертино Лоретти, что делало ещё более странным, сюрреальным  присутствие студентов при этом сложном, многообразном и серьёзном деле.
Нам выдали робы из несгибаемой парусины, такие же варежки, пластмассовые каски и направили на стапель. Суда бывают разными — маленькими, большими, а бывают громадными. На этом стапеле строили самый большой в мире на то время танкер для перевозки нефти с красивым названием «София» в честь болгарской столицы. Водоизмещение — 60 тысяч тонн, от кормы нос видно с трудом; высотой с четырёхэтажный дом. Листы стали кромсали, резали, приваривали по чертежам в цехах, там они становились блоками, которые могучими кранами доставлялись на стапель. Блок за блоком, специальные крепления, сварка — махина росла и росла, и не было ей предела. Была на заводе какая-то сплочённость, нянчили танкер как ребёнка, была романтика.
Теперь работа в кварцевом цеху казалась детским садом, комариным укусом; требовалась грубая физическая сила и выносливость. Это не мои козыри, да и возрастом я был одним из самых молоденьких, только-только 17 исполнилось. Ребята после армии вообще легко справлялись, многие были из других городов, в общежитии оказались — те, как правило, не балованные. А таким, как я, досталось: зимой лютые морозы стояли долго, до минус 30 доходило, ниже работать нельзя, краны стояли молча, руку на металл положишь — примерзает мгновенно; иногда контроль над собой теряли, будто ты сам ледышка, кусок льда. Оказалось, что трудное это дело — строить корабли.
Вечерами учёба, три раза в неделю в институте, дома тоже занимался: задания выполнял, конспекты штудировал на полном серьёзе. Сразу пошли тяжёлые дисциплины: математика, физика, химия, начертательная геометрия и всё такое. Но вместе работали, вместе на лекции ходили, вместе к экзаменам готовились, в том числе и у нас дома. Письменный стол исправно помогал, и на второй курс я перешёл легко, даже стипендию заработал. После традиционного Репина студент вернулся на Лоцманскую улицу, и начались нехорошие события, совсем нехорошие.

ЛКИ был и есть по сей день главное и лучшее в России учебное заведение по своему направлению. Прекрасные преподаватели, некоторые — члены комиссий ООН по всяким делам на морях-океанах, настоящая петербуржская профессура с легко узнаваемыми и плохо произносимыми фамилиями; оборудование, лаборатории на хорошем уровне; учебный процесс налажен; своя многотиражная газета «За кадры верфям». Славился институт и культурной жизнью: лучшие в городе вечера диксиленда, билетов не достать, команда КВН, просто вечера танцев — всё на ура. Эту сторону жизни я хорошо знал — оба старших брата там учились, часто с собой брали, со многими их сокурсниками знаком был, некоторые теперь у нас преподавали, чем я, естественно, пользовался.
Кстати, о братьях: средний вернулся, мы оба — студенты Корабелки, разница в четыре курса, стол отобрали вместе с комнатой: мне почти 20, я снова сплю в родительской, дежавю.
Погубили меня не эти обстоятельства, погубило совсем иное. Я три (!) года работал и учился, график плотный, как дурака ни валяй, контроль жёсткий; тут — свобода. Экзамены только в январе, где ты, что ты — по сути, никому дела нет. Иногда мама спросит, реже папа, что-нибудь буркнешь, и ладно. Лекционные залы большие, амфитеатром, на курсе больше сотни студентов, никто не проверяет, только староста, его попроси — и гуляй. Я и гулял, да не один.

На втором этаже института учебных помещений не было. В тупике коридора на всё здание, налево, кафедра физкультуры и приличный спортивный зал с очень высоким потолком, по этой причине идеально подходящим для баскетбола и волейбола. Прямо за кафедрой, напротив одной из лестниц, студенческая столовая, потом — библиотека, где можно взять специальные методички, указания, учебники и другое, что очень помогало в учёбе. По другой стенке, между двумя лестницами, читальный зал, очень удобный, там можно найти всё что угодно нужное для тех, кто хотел.
С другой стороны стенки читального зала, в коридоре, стояли громадные книжные шкафы в форме английской буквы «h». Верхняя часть левой вертикальной палочки из тёмного, ценных пород дерева застеклена, там стояли красивые старинные фолианты; что в них или о чём они, не знаю, не до этого было. Всё, что ниже, закрыто по две двери на шкаф, материал тот же. Известно, что дьявол кроется в деталях; на сей раз «дьяволом» оказалась горизонтальная чёрточка буквы «h».
Не очень широкая, сантиметров тридцать, но очень длинная — шкафы стояли сомкнутым рядом, — эта полочка служила прекрасным местом для тех, кто не хотел ходить на лекции, в столовую, библиотеку, читалку. На неё можно было поставить портфель, удобно облокотиться и трепаться часами, курить. В столярных мастерских предусмотрели появление негативного слоя студенчества и приготовили нам место как по заказу.
Там знакомились, были общие темы, иногда вспоминали, что надо бы зачёты сдать, а кое-кому экзамены пересдать. Я обратил внимание, что эта публика отличалась от моих прежних друзей. Они были лучше одеты, всегда сыты, при деньгах. Родители из торговли, администраторы театров, дантисты, адвокаты; много евреев; многие курили. Ещё я быстро понял, что это студенты слабые, почти никакие, как в институт попали и как собираются до диплома добраться, неясно.
Меня задело, я стал завидовать и затаился, ожидая удобного случая доказать по крайней мере, что ничем не хуже. У Мишки, нового приятеля по тусовке, была большая, на четыре комнаты, отдельная квартира на одной из Подьяческих улиц. Недалеко от института, рядом — шашлычная у Никольского собора, на Майорова — чебуречная, центр города, вся компания ошивалась  там. С утра собирались у читального зала в институте, ждали, пока Мишкины родители уйдут на работу, какие-то дела оставались, улаживали как могли, и вперёд на трамвай, редко пешком.
Квартира быстро стала дневным притоном. В первую очередь карты, преферанс; писали пулю. С первых раздач стало ясно, что я лучший, всем другим до меня далеко, и это неудивительно, картам я уже лет пять отдавал не меньше времени, чем на учёбу. Я и мои два самых близких друга, Юра и Алик, познакомились летом, на даче в Репине; всем по четырнадцать, молодые, симпатичные, а Юрка — красавец редкий, похож на испанца. Сфера интересов обычная: спорт, пляж, девочки, танцы и карты, преферанс с утра до вечера. Между собой без денег, с посторонними — на малые ставки, и уровень нашей подготовки стремительно поднимался. Нас знали, боялись, играть не садились. Состязания, как правило, проходили на хорошем репинском пляже, и в солнечные дни много разного народа приезжало позагорать, поиграть в карты.
Мы, мелюзга, никого не боялись, да ещё на своём поле (пляже), и несколько раз попались на профессионалов. Один из них оказался международным мастером по шахматам, позже гроссмейстером, многократным чемпионом Ленинграда, второй и вовсе фокусник из цирка. В обеих росписях разошлись мирно только потому, что нас было больше. На квартиру фокусника ходить было страшно, мы боялись всяких зеркал, чего-то неизвестного, но до разгрома не дошло.
Мы довели игру до блеска: карты раздают, мы открываем и тут же закрываем, запоминали мгновенно — тренировка, варианты считали далеко и точно; в решающие моменты я был королём и всегда выигрывал. Годы мне не было равных в институте; старше, младше, приятели, приятели приятелей — летели все. Деньги небольшие, студенты как-никак, ставки маленькие, но проблем с шашлычными, чебуречными не стало.
Три другие комнаты тоже были заняты. У Мишки была сестра, на первом курсе училась; глядя нас, она быстро сообразила, что и почему; девушки приходили потоками. Чего они там делали, не знаю, но судя по результатам, тоже не конспекты переписывали.
Известно лишь, что одна комната — абортарий.
Сохранение спроса на незаконные аборты объясняется просто. После аборта женщина должна была некоторое время находиться в больнице, по выходе из которой она получала листок нетрудоспособности, где в графе «диагноз» стояло слово «аборт». Многие, особенно незамужние, этого не хотели. Советские больницы ужасны: грязь, грубость, вымогательство. Нет, уж лучше у нас, правда немного дороже. Те же врачи из больниц приходили раз в неделю, девчонки либо сами шли на операцию, либо находили клиенток, благо институт большой, а Ленинград — мегаполис.
Опять же государство виновато: в аптеках контрацептивов нет, презервативов нет, таблеток тоже.

Одна из них на меня запала, охомутала и к рукам прибрала. Как её звали? Правильно, вы догадались — Алла. Вот ведь как в жизни бывает! На сей раз всё было очень просто. Мы были знакомы несколько месяцев, виделись на явочной квартире, иногда в компании там же, выпивали обычно. Как раз после товарищеского обеда с пивом мы вдруг оказались одни в комнате, совсем близко, Алла обняла меня и поцеловала, крепко. Через секунду я услышал предложение:

— Поехали ко мне?

Через два часа мы уже переспали.

Была ли это любовь? С моей стороны точно нет. Совершенно не мой вкус: худущая, правда грудь высокая; красивая — нет, может быть временами; с изюминкой — нет. Она взяла меня на грудь, как тяжелоатлетка; нет, не так: я согласился, глядя на её бюст. Какая разница, у каждого свои прелести; грудь была хороша, пригодилась. Хотя, простите, изюминка была: она жила по полгода одна, её родители имели дом в Пушкинских горах, они были совсем пожилые и там им было удобнее, чем в коммуналке. Справедливости ради: Алла простая в общении, не злая, не жадная.
Её отношение ко мне? Это не я выбрал, меня выбрали. Как мне кажется, поначалу что-то было, потом физическая близость, не более. Алла была очень слаба по учёбе, и я никак не мог понять, как она поступила в ЛКИ и зачем — явно не её уровень. Я мог бы ей помочь, но она уклонялась, не хотела, более того — и меня не очень в институт пускала. Через полгода поступило предложение жениться, мол она беременна. Только тогда я понял стратегический план и почему. Корабелка — один из самых мужских институтов. Учиться не надо, главное — выйти замуж, желательно за хорошего мальчика из приличной семьи, пусть даже за еврея, для неё и её семьи ступенька наверх.
Беременность благополучно рассосалась. Я еле ноги унёс.
Несмотря на всё моё гусарство , всякими правдами и неправдами удалось сдать зимнюю сессию, хотя перед преподавателями часто было стыдно: нагло, почти в открытую я списывал с учебников, чужих конспектов. Надо сказать, что я умел изложить материал, с которым недавно ознакомился впервые, — видимо, память хорошая, адреналин , шахматы, карты. Больше экзаменов досаждала текучка: лабораторные, рефераты, проекты, тысячи по английскому языку, военная кафедра.
Меня отчислили после летней сессии за академическую неуспеваемость и пропуски занятий без уважительной причины. Папа забе;гал по серьёзным людям, восстановили с пересдачей до следующей сессии, а меня послали на стройки коммунизма, помогать возводить новое здание института на Лоцманской, 10. Так я потерял первый год, но летом опять ничего хорошего не сделал, всё провалил; военкомат уже сопел в спину.
Временами я думал: может, это и есть выход из всего этого бардака? Вот ведь брат отслужил три года, из них два в Армении, доволен вроде. Кроме всего прочего и как это ни удивительно, я очень жалел родителей. Мне меньше всего на свете хотелось доставлять им неприятности и переживания.
Третья Алла жила у Финляндского вокзала, рядышком с Выборгским дворцом культуры, в том районе и в школу ходила. Напротив Военно-медицинская академия, в ней её одноклассник учился. Они дружили с младших классов, он часто заходил, моё присутствие его нисколько не смущало. Мы понемногу выпивали, балагурили, мы были в курсе его дел, он — наших. Я поплакался: цугцванг , не знаю, что делать. Аллин друг промолчал, задумался, после очередной рюмки вообще про это забыли.
Он — нет, не забыл, захотел помочь, но, видно, побаивался и решил перепроверить у профессуры.
Прошло несколько дней, приятель научил:

— Есть таблетки для повышения давления, теобрамин, за час до приёма врача принял — сто сорок — сто пятьдесят обеспечено.

Он, видно, на лекции исправно ходил, дурака не валял, в чужих квартирах не веселился.
Сработало, ещё на год академический отпуск по болезни дали. Дома жалели; мне стыдно, я совсем запутался, хотя где-то работал и какую-то пользу приносил.
Самое простое решение — иди выучи, сдай. Я не мог, я разучился учиться, я научился выкручиваться и не знал, что приём теобрамина как раз перед уроками мог оказать мне помощь. Теобрамин повышает настроение человека, его много в шоколаде, какао; когда мы их много употребляем — неожиданно появляются силы, бодрость, радость. Студент-медик учился только на третьем курсе, профессора отмахнулись, информация была неполной.
А пока крах был неизбежен.

Ну да, я лгу,
И что ж плохого?
Не верить каждому дано,
А верить — это всё равно.

Как уходящая тревога
И недосказанное «но»,
Молиться, свет просить у Бога
Я разучился и давно,

Милей всего — моя дорога,
Туда, где нету никого.

С моей бедной головы сорвало крышу, отсутствовала она почти два года, и что не занесло меня в опасную трясину — дело случая и везения.
В августе 1967 года случилось это чудо: мир перевернулся и стал похож на прежние реальности.
Я всегда любил маленьких детей, особенно в классически смешном возрасте от двух до пяти. В то лето с нами на даче в Репине жила маленькая племянница, дочь старшего брата. Все её очень баловали, я тоже: много с ней играл, возился, смешил и всё такое. В тот день у неё был день рождения, пять лет, брат просил привезти малышку в город. Я с радостью вызвался это сделать: было жутко скучно, настроение ужасное, уже оставалось меньше месяца до армии, шансов нет; не до природы и веселья.
Племянница благополучно была доставлена к соскучившимся родителям, а я поехал к приятелю, который работал и учился в другом институте, на Мойке, в то время он работал в приёмной комиссии. Кто-то кому-то должен был что-то отдать, сделка состоялась; мы сидели на столах и болтали, когда открылась входная дверь.
Мне показалось, что появилось дополнительное освещение, но не простое, а какое-то с блёстками, сверкающее.

В дверном проёме стояла девушка, она что-то говорила, я не слышал, остолбенел, стоял с открытым ртом, по обыкновению пытался пошутить, но мог. Я ничего не понимал, кроме одного: это она, та, которую я искал, ничего не надо добавлять или убирать. Девушка вошла в комнату, я провёл рукой по глазам, словно хотел убедиться, всё ли у меня со здоровьем в порядке, может опять таблетки со своими побочными явлениями сказываются, и наконец разглядел её.
Она была «не такая» в квадрате. Еврейка, красива какой-то восточной красотой, прекрасно одета, всё в меру, высоченные каблучки на супермодных туфельках, широкий пояс на талии завязан бантиком и спускается вниз по юбке, а на лице написано большими буквами, что добрая и без прибабахов .
Буквально за пару минут общения мне стало ясно, что мы подходим друг другу, как соседние части пазла: такое взаимопонимание, как будто мы сто лет знакомы; такого никогда раньше не было.

Её звали и зовут Неля, полностью — Нинэль. Я не ошибся, через час мы втроём сидели в «Великане», смотрели японский фильм, потом проводили Нелю домой на Старо-Невский проспект, недалеко от Московского вокзала. Неля работала и училась на вечернем факультете там же, на Мойке; с ней было легко, просто и приятно. Я, конечно, дурачился, много и пылко говорил, удивлял как мог; к её ногам было брошено всё лучшее, что во мне было. Нинэль тоже была на подъёме, она сверкала и искрила, головка закружилась.

Крыша с моей головы нашлась, вернулась на своё законное место, стыковка произошла в штатном режиме; там, внутри, что-то щёлкнуло, повернулось, затарахтело и успокоилось.

С того дня я больше никогда не играл в карты, ни разу.

Через три дня я сделал Неле предложение руки и сердца, мы ещё даже не целовались. Удивление было большое: «идиот какой-то»; у неё был романчик с моим приятелем, но я так напирал — она согласилась. Осенью я уехал на месяц в Карпаты пить минеральные воды — принятие таблеток сказалось; невеста получила 30 писем, ежедневно, на трёх-четырёх листах убористого текста, какое уж тут сопротивление.

Моя отремонтированная голова моментально вспомнила, как надо заниматься. В короткие сроки в последний момент я всё сдал, поправил, уладил и стал примерным студентом и заботливым сыном. Душа пела любимые песни: врать не надо, любимая рядом, мы подали заявление на брак. Оказалось, что во Дворцах очередь на полгода; сначала расстроились — уж больно невтерпёж, а потом решили, что, может, оно и к лучшему, и так рекордные сроки.
Забегая вперёд: я стал прилично учиться, всегда при стипендии, в зачётной ведомости по окончании института приличный средний балл, правда появились новые бытовые трудности.
 
Глава 5. ПОДЪЁМ
Ленинград, 1968–1980 гг.

Полгода прошли как один день; в феврале свадьба у Нинэли дома, плюс соседская квартира её подруги. Шумно, пьяно, необыкновенно вкусно, родня с обеих сторон расстаралась, гуляли три дня. На медовый месяц мы остались в квартире одни: Нелина мама, тёща, Р.Н., на время ушла к родственникам. Квартира хорошая, старый дом, всё большое, но кухня и ванная без окон. Зато отремонтировано классно, кафель, побелка на высшем уровне, две комнаты, одна, большая, — проходная. Мы летали каждый на своём «самолёте»: она в троллейбусе, я на трамвае, спешили домой, счастье нам улыбалось. Недолго, месяц. Тёща вернулась, как договорились, но повылезали скелеты из шкафа или ящик Пандоры  открылся — как вам больше нравится.

У Нели были проблемы с родителями: они в разводе шесть лет, каждый тянет в свою сторону; папа, тесть, Г.И., уже снова женат, на нашей свадьбе не присутствовал. Мама, ещё молодая женщина, чуть больше сорока, ошиблась. Она думала, что ей станет легче: всё-таки семья, может скоро внуки. А получилось наоборот: мы и наше счастье её раздражали, я особенно — чужой; она не могла спать; получился полный разлад.

Куда деваться? Разбегаться не хотелось, я позвонил родителям, мама сказала:

— Приходите!

Я заплакал как девчонка и, рыдая, передал ответ Нельке. Мы обнялись, долго что-то друг другу говорили, утешали сами себя, и что-то одновременно лепетали, и все в слезах пошли собирать вещи.

На этом месте я обязан сделать экскурс .

Бедные мои родители! На Петроградской тоже всё не так просто — там мой средний брат обитает. Он недавно развёлся, у него своя квартира в Купчине, а ему и тут хорошо: работа рядом, мама накормит, своя комната, в которой они с женой больше года жили. Если бы меня спросили, на чьей я стороне, — без раздумий: на стороне невестки.

Люба была моей невесткой де-юре; де-факто она стала моей сестрой, не по крови, по духу. Когда я её первый раз увидел, то чуть язык не проглотил от удивления. Похожа на иностранку, скорее всего на француженку: изящный стан, одежда, причёска, лодочки, всё безупречно. Частично я угадал: полурусская, полунемка, чуть страной ошибся. Про неё не скажешь «хорошенькая» — красавица писаная, а я ещё не знал про приклад. Простая, умная, начитанная, с чувством юмора — она была великолепна. За что и при каких обстоятельствах брату так повезло, не знаю, но она точно была из другой лиги.

Тем не менее они пришли жить к нам в маленькую комнату, то есть спать через две фанерки от меня. Парочка копила деньги на кооператив, и брат ездил в длительные командировки по всей стране. Люба жила у нас, домой не уходила, видимо ей тоже нравились атланты за окнами. Она, моя одногодка, училась на вечернем факультете, но на время экзаменационных сессий получала отпуск. Расписания наших сессий совпадали, мы так и учились вместе: она на кровати, я на диване, через фанеру. Кстати, Люба была отличницей, за что мама, не избалованная нами, её сильно уважала и любила.
Мы вместе ели, пили, мыли посуду на кухне, она читала наизусть стихи, все восхищённо охали и завидовали. Любе было скучно — что ей с нами делать, и она часто просила взять её с собой куда угодно. Я брал; интересно, что при этом я думал, что я не родственник, а скорее преданный телохранитель. Да так оно и было. Многие мои приятели млели; мой лучший друг, красавец, Дон Жуан, начал переходить красные линии, пришлось вмешаться.
Люба была на нашей свадьбе, брат был в командировке.

Теперь всё перевернулось: мы с Нелей в маленькой комнате, брат спит с родителями, за фанерой. Думали, что ненадолго, — получилось на семь лет; хотели кооператив — стало много таких умных, не пробиться, никто помочь не может, хотя деньги у Нели были: при разводе родителей криминальный третейский суд порешил открыть ей счёт в сберкассе на сумму, вполне достаточную на первый взнос. Судьи не только порешили, но и проверили выполнение своих вердиктов; всё чин чинарём, но нелегально. Материально мы неплохо жили: папа защитил диссертацию, кандидат экономических наук, доцент; тёща начала подкидывать; я ругался, потом плюнул — мама с дочкой разберутся.

Между всеми этими делами я благополучно окончил институт и в один из первых дней апреля 1972 года прибыл для оформления распределения в судостроительный НИИ у Нарвских ворот. Институт был мне знаком, я в нём преддипломную практику проходил, руководитель диплома отсюда, рецензент тоже. За кулисами всё уже давно было оговорено: в какой лаборатории я буду работать, в каком секторе и даже под чьим началом. Одноклассник и друг моего брата, которого я прекрасно знал, уже кандидат технических наук, работал в вузе по той же тематике и имел там несколько аспирантов; вот к одному из них.
Я смело захожу в кабинет начальника отдела кадров, показываю направление из министерства и говорю, что хочу в такую-то лабораторию, там про меня знают и ждут. Начальник, капитан первого ранга в отставке, начисто бритоголовый, громадный, с фамилией, в конце которой «о», внимательно изучив мои бумаги, задумался. Через пару минут:

— Вы знаете, вопрос о распределении уже решён!

Я молча пребываю в некоторой растерянности, переминаюсь с ноги на ногу. Бритоголовый бугай без всякого стыда начинает звонить по лабораториям, предлагая взять меня на работу. Неожиданно для него никто не хочет, вероятно из-за фамилии. Прошло уже много времени, я стою, начальник стал злиться и нервничать. Вдруг ему повезло, один согласился.
Тот, который заинтересовался, спустился вниз, в отдел кадров, и представился:

— Бывалов Олег Михайлович, начальник лаборатории.

Приятная внешность, но не очень опрятный; весёлый, балагур, с гривой волос, с большим животиком, где-то лет под сорок, он располагал. Мы быстро решили все формальности, и на следующий день я уже сидел за своим первым столом в комнате, которую вы хорошо знаете. В лаборатории была ещё одна маленькая комнатёнка этажом выше на два стола — для Бывалова и его заместителя.
На первом инструктаже-знакомстве мне сказали, то ли в шутку, то ли всерьёз: всё, что я учил в институте, можно забыть, — хотя моя специализация по диплому полностью соответствовала профилю работы отделения в целом, — и пожелали удачи.
В лаборатории три направления работ, у каждого своя тематика; чтобы выжить, нужны бюджетные деньги, министерские вливания. Нет тематики — нет денег, есть сокращения штатов. Кстати, молодые специалисты — это выгодно, министерство оплачивает по другим статьям, отдельной строкой несколько лет. Меня присоединили к технико-экономической тематике под начало начальника сектора Вадима Степаненко.
Красавец, высокий, широкоплечий; сын контр-адмирала; играл на пианино, интеллектуал, один из столпов институтской художественной самодеятельности, любимец женщин. Это он подарил мне конька, на котором я успешно скакал 20 лет, я обязан ему богатым наследством — госбюджетной темой.
Полгода я ничего не делал, передо мной лежал отчёт за предыдущие годы: утром доставал, тупо в него смотрел, перелистывал, вечером — на место в сейф. Ещё смотрел, слушал, удивлялся, было интересно. Никто ничего не делал, редко были какие-то короткие всплески активности, может быть даже не всплески, а их имитация.
Прежде всего состав коллектива, с выделением главных действующих лиц, их немного.
В правом углу от входа стол (в первой главе уже мой стол) секретарши начальника отделения; тот размещался в комнате напротив. Стол был вооружён электрической немецкой пишущей машинкой, двумя телефонами: один местный, другой — городской, параллельный с начальником.
Народ ходил, звонил, стучал в дверь постоянно: бумаги на подпись и после, справки, ходатайства, почта и всё такое. Штатная секретарша в декретном отпуске, её заменяет Барби, так её прозвали мужики, — хороша собой, блондинка, бывшая секретарша директора института. Злые языки поговаривали, что из-за внешности она и пострадала — директор не выдержал. Он женат, жена в партком; замяли, Барби, в миру Ларису, спрятали у нас.
Тем не менее её общество, постоянный мужской флирт вокруг секретарши развлекали и отвлекали от тягомотной  скуки.
В другом углу, слева от двери, Елена Михайловна, константа : задолго до меня, 18 лет со мной, после меня; она владела этим местом и столом по праву. Она училась в фармацевтическом институте, по штатному расписанию инженер, на самом деле — секретарь технического совета и совета по повышению должностей и окладов. Приятная тётя, но какая-то неустроенная, жила одна. У неё на столе старый механический ундервуд , который бил очередями, как пулемёт; печатала вслепую, без ошибок, уникальная грамотность; было очень удобно.
Витало, что Лена и Вадим очень близки; вполне может быть; они подходили друг другу, но так, открыто — нет, не признавались. Елена Михайловна ко мне относилась очень хорошо, всячески хвалила, возносила, доставала лекарства у бывших соучеников, которые теперь работали в аптеках.
Где-то в середине 80-х годов — тогда мой стол стоял перед её столом — она сказала одну фразу, которая меня очень удивила и сбила с толку. Я вернулся после очередного и очень долгого болтания по коридорам и лабораториям, только присел, и вдруг тихий голос:

— Алик, не уезжай…

Ещё совсем этим не пахло, говорили об отъезде по углам, полушёпотом, чаще в ДНД  — там ходили парами, без лишних ушей, — но не всерьёз: все закрытые, перекрытые, решение сложное и опасное. Лена — оракул, а я всё не мог понять, откуда это взялось. После долгих сомнений я решил, что во время моего отсутствия в комнате шла бурная дискуссия по еврейскому вопросу, мнения разделились.
У нас с Нелей ещё проблема: моя мама особенно, да и папа, никогда бы нас не отпустили, точнее они бы даже попытки на репатриацию просто бы не пережили. Я, мы это знали, вопрос вообще не стоял на повестке дня.
Были ещё какие-то дядьки и тётки, но это так, для антуража, они мало на что влияли. Может, любопытно рассказать, что некоторые из них начинали разговаривать с первой секунды появления и до конца дня не затыкаясь, темы находились. Таланты; у каждого в голове свои тараканы, что делать.
Что касается меня, я по-прежнему никто и ничто, сижу тихо, присматриваюсь, только начал внедряться в шахматный мир института; знакомых всё больше как в отделении, так и во всём институте, и не только среди рядовых сотрудников. Со мной играли начальники лабораторий, представители администрации, просто хорошие ребята; круг знакомых быстро расширялся.
Омут, болото, но за деньги. Немножко утешал спорт: я следил за соревнованиями дотошно, до мелочей на всех уровнях, болел страшно, и не только за ленинградцев. В год моего прихода команды отделения по шахматам и баскетболу впервые выиграли первенство института. На последней, пятой доске (тактический ход нашего капитана — спрятать сильного новичка) я легко всех обыграл.
В комнате, в отделении, в институте заметили; начали проявляться ростки популярности: ишь какой прыткий.
Но время шло, генеральные секретари уходили в мир иной, а у нас пошли волны, поднялся бриз, позже — сквозняк. Очередь на столы, на место оживилась, начали появляться вакансии возможности, как в игре в пятнадцать .
Первым ушёл Гришка Фалькович, милый еврейский мальчик, маленького роста и без образования. Мы с ним дружили, чемпионат мира по футболу смотрели у нас дома — лето, родители на даче. За ним был план внедрения; считалось, что это неприятная, скучная работа, мне не советовали, но я изнемогал от безделья и согласился.
Получилось, как говорят: не место красит человека, а человек — место!

Через план я познакомился со всем отделением в целом: с начальством, сотрудниками всех рангов, с другими отделениями. Оказалось, что я очень организован, точен, ответственен. Где-то даже зануда, педант .
От выполнения плана внедрения и его экономической эффективности зависит размер квартальной премии для отделения; за 20 лет проколов не было. Я получил известность, меня узнавали, звонили, я звонил; закипело.

Через некоторое время пропал начальник сектора Вадим Степаненко. Он поехал в командировку в Феодосию, в наш филиал — я не понял, зачем, — сломал там руку, долго сидел на больничном листе, а потом и вовсе уволился. К сожалению, он тоже пил, вроде как от недовольства властями.
Я переживал, нервничал, и не напрасно. Главной проблемой стала тематика, по которой наша группа кормилась: технико-экономическая эффективность применения пластмасс в судостроении. Темой мы обязаны Н.С. Хрущёву, его насильственной химизации всех отраслей народного хозяйства и группе хорошо замаскированных евреев из московского НИИ, десятилетиями исправно пробивавших тему в Госплане.
Отчёта по теме никто никогда не читал, кроме меня первые полгода. Но все формальности и порядок соблюдены: техническое задание, сроки, стоимость, контрагенты, отчётность, утверждение. И выглядело красиво:

Руководитель темы — Бывалов О.М.,
начальник лаборатории

Ответственный — Степаненко В.Е.,
начальник сектора

Исполнитель — Фалькович Г.М.,
инженер

До окончания темы три месяца, что мы имеем в остатке? «А» — Фалькович — сбежало неведомо куда, «Б» — Степаненко — упало, сломало руку и ушло в подполье, «В» — Бывалов — срочно заболело; он потом всегда так делал. Кто остался на трубе (стрёме)?
Я остался, молодой специалист, да вновь принятая девчонка, которая только начала учиться в вечернем институте.

«Мы это сделали!», — как теперь говорят. Я написал отчёт, подписал в отделении, согласовал со всеми службами, утвердил у директора, направил в министерство и московский НИИ, всё согласно техническому заданию.
Начальник отделения, Н.П., условно, зная отсутствие кадров в секторе, при подписи, видимо, полистал отчёт и даже сделал замечание:

— Объём применения пластмасс на графике не может снижаться, только наверх!

Я про себя добавил:

— До полной победы коммунизма!

Молодой, неопытный, я-то думал, у нас всё взапра;вду; у меня под рукой отчёты заводов, предприятий; всё посчитал, несколько раз, а оказалось — понарошку, можно было не считать; но я исправил. Всё же он поинтересовался, кто подготовил отчёт, и когда назвали моё имя, стал поручать подготовки всяких справок, докладов, важных писем.
Именно Н.П. стал моим «крёстным отцом». Он первым заметил, оценил, открыл калитку на другом уровне, о котором я и не знал. При этом где-то мелькала тень Фатимы, не без этого, но о ней чуть позже, но обязательно — её роль дорогого стоит.
Только тогда на личной встрече с самим собой я произвёл переоценку своей личности: почему мне так легко пишется? Мне говорят:

— Нужен доклад.

Я спрашиваю:

— Как называется, сколько страниц, где материал по теме, к какому числу?

Стал вспоминать. В школе математика, история, география, химия хорошо шли, а русский язык, литература — наказание. Вполне возможно, училка была не очень: странная, наголо бритая, в платочке, от неё пахло Войной, хотя меня она не гноила, а было за что. Опять стыдно, но слов из песни не выкинешь.
Может, всё-таки институт? Подготовить хорошую шпаргалку — это тоже уметь надо: чтоб удобно было; мелко, но не очень; лучше гармошкой; выбрать наиболее главное, весь конспект или книгу невозможно — места мало. По философии нас заставляли писать рефераты по работам Ленина, например по «Апрельским тезисам». Чушь полная, зачем это нам, корабелам, вообще кому надо, может специалистам? Но воленс-ноленс  приходилось. Полное собрание сочинений В.И. Ленина в книжном шкафу у нас дома (впоследствии в макулатуре за какой-то двухтомник); брезгливо открываешь и с ужасом видишь: они такие длинные и устаревшие. Надо как-то выбирать, менять слова — вот и упражнение, не по философии, скорее вроде изложения. А может, гены?
Я поверил в себя; написать, позвонить, постучать в любую дверь — у меня нет проблем.
 
Глава 6. ПЕРЕЛОМ
Ленинград, 1974–1988 гг.

— Вы про «жида» не забыли?

Я помню, помню, по сей день помню.

После того как это замечательное событие произошло, все, в том числе и я, спрятались по домам, размышляя: мерзость спонтанная или плановая, что делать и как с этим бороться? Понятно, что, отлично зная институтские ветры и поползновения , я понимал, что надо залечь на дно, затаиться. В то же время на меня слишком много чего навешено, увольнять никто не будет.
Более того, и у меня были лоббисты, два влиятельных человека, на которых можно положиться по разным причинам.
Начальник отделения, назовём его Н.А. Петухов, который сменил ушедшего на пенсию бывшего командира Н.П. — того, что дал мне путёвку в институтский вертеп. Он пришёл в институт, как я, по распределению, молодым специалистом, только намного раньше; он старше меня на восемь лет.
Петухов окончил корабельный институт в Польше, что очень редкое явление и говорит о его толковости и таланте; вырос от инженера до начальника отделения; кандидат технических наук. Н.А. — человек очень привлекательный; дважды женат; приличный, интеллигентный, не пьёт, по крайней мере на работе.
С вышестоящим начальством, дирекцией, министерством не очень, мало на них похож во всех отношениях. Есть недостаток — свойство души, он же болезнь, всепобеждающее хобби, — изобретательство. Много сотен изобретений, внедрённых и нет; сам процесс описания, оформления и всё вокруг делают его счастливым. Всякая рутина — враг, жалко тратить время и силы, на это есть другие.
Мы с Н.А. знакомы давно, лет пятнадцать, но не близко, «привет — привет», не более; по работе всё очень официально. Когда он стал начальником отделения, меня передали как эстафетную палочку, мы стали поближе, многие вопросы замыкались прямо на меня. Хотя по иерархии так неправильно: между нами — начальник сектора Бывалов, но тому лишь бы выпить.
Интересно, что на работу мы часто ездили в одном вагоне метро; я обычно читал газету, но стал замечать на себе взгляд его постоянно бегающих глаз, словно он ко мне присматривался.
Вскоре он предложил мне стать ответственным за рационализацию и изобретательство, за связь с министерством, организацию выставок, почти за всё. Я стал «евреем при губернаторе».

Тут уместно процитировать М.М. Жванецкого:

«Кто что охраняет, тот то и имеет!»

Браво! Абсолютно точно. Я «охранял» премии за внедрение тематики и изобретений, за расчёты экономической эффективности, за победы в социалистическом соревновании; премии были довольно регулярны.
Среди всего этого тарарама я умудрился стать спортивным обозревателем еженедельной многотиражной газеты объединения. Наш директор был в Ленинграде важным лицом и долгое время бодался с небезызвестным Г.В. Романовым за пост первого секретаря обкома партии, но не вышло и в итоге его съели. В какой мере это сказалось на судьбе отделения — мы были в любимчиках — и моей лично: паны бранятся, а у холопов чубы трещат.

Директор ЦНИИ-1 был председателем федерации хоккея Ленинграда, имел свою хоккейную команду «Шторм», которая выступала на уровне города, а также футбольный клуб с шестью командами разных возрастов. Это благодаря ему появился стадион «Шторм» в Дачном с тремя футбольными полями (зимой — катками) и оборудованным спортзалом. По спорту директору помогали два его зама — по общим вопросам и по режиму.
А я писал, обозревал, для чего ходил на соревнования даже в субботу, воскресенье. Зато я получил пропуск со свободным входом-выходом, право прохода с портфелем, пропуск во Дворец спорта «Юбилейный» с надписью «Пресса». Были репортажи и анализы и в ленинградских газетах, в «Спортивной газете»; немного, но были, под псевдонимом. Теперь «страшная» тайна:
Р. Александров — это я.
Понятно, 5 мая, на День печати, — премия.
Были и левые доходы, небольшие, но приятные, не очень хлопотные, не мешали.
В нашем институте одним из отделений было издательство со своей типографией. В том числе это отделение ежемесячно издавало журнал «Технология судостроения». Я начал там печататься, получал немного денег, в итоге 35 научных трудов; предлагали заняться диссертацией. Меня останавливала одна проблема: диссертация готова, мой отчёт, я руководитель темы; московский НИИ поддержит отзывом, оппонентом — как угодно, но сначала надо стать аспирантом, сдать экзамены по философии, английскому. Я не хотел тратить на это вечера и побаивался рецидива, повторения пройденного.
Ещё по мелочам: давал рецензии на статьи и дипломы, сам был руководителем дипломантов в инженерно-экономическом институте, преподавал научный коммунизм каком-то строительном училище; всё это потом помогло в жизни, кто бы мог подумать.

Дошло до курьёзов. Приближалось 20-летие создания отделения, решили его отметить; кто-то должен был возглавить организационную комиссию:

— Зови Рапопорта!

Это мы не проходили, это нам не задавали, но приказ есть приказ, а я солдат, ну лейтенант запаса. Первым делом я распределил обязанности: отдал в хорошие женские руки вопросы питания и выпивки, сам написал сценарий концерта-капустника в виде КВН, 10 лабораторий, 10 команд, выбрал ведущих, жюри. Я продюсер, за сценой, руковожу процессом.
Сняли во Дворце культуры имени Горького, рядом с НИИ, громадный зал, примерно 250 гостей: сотрудники отделения, дирекция, с других институтов; пригласили несколько лучших из художественной самодеятельности института. Где-то 25 столов, по 10–12 человек за каждым, расставили перед сценой. Я дал команду через выбранных ведущих вечера: возможность немного выпить и закусить — народ после рабочего дня.
Помогло, все расслабились; команды-лаборатории выступили блестяще; ржали до слёз и колик в животе; было хорошо и приятно, было единство. Но ненадолго; более того, витало:

— Опять он!

Петухов не любил рутины; планы, отчёты, доклады, собрания отошли ко мне и ещё к одному важному сотруднику — его секретарше. Барби уже давно не было, вернулась Фатима, и она была на своём месте украшением. Фатима — крупная во всех местах молодая женщина; замужем, сын; много курила, могла и любила выпить, безбожно ругалась.
Со всеми на «ты» и по имени, даже с заместителями директора института, которые вышли из нашего отделения по партийной линии и известной схеме: коммунист; парторг или профорг отделения; то же на уровне института, объединения; в райкоме партии инструктором; потом обратно — заместитель директора, по любым вопросам.
У нас таких было двое: один — заместитель по кадрам, второй — по нашему профилю, который меня сильно не любил, мягко скажем.
Фатиму переселили, перед кабинетом начальника отделения построили маленькую прихожую, но она там долго сидеть не могла и полдня обитала у нас. Между нами возникло взаимопонимание, и мы друг друга уважали и поддерживали до завершения моей госслужбы и даже после. Хотя знал, что надо быть аккуратным, лишнего не болтать, знать, где проходит граница и где есть минные поля.
Сидя дома, я придумал, что делать. Скандал лишь позволил выползти наружу опасной тенденции, сидевшей внутри и прикрытой красивыми фразами. Ситуация ясна и проста — у меня есть враги: замдиректора Бывалов, я ему прямой и опасный конкурент; Никитин, который в слово «жид» вложил не только мерзость своей паршивой души в тельняшке, но и зависть к моему положению в отделении и к тому, как я с этим справляюсь. Были и другие — более мелкие сошки, которые принадлежали к этой банде; шестёрки .

Пришла пора менять дислокацию.

В моём непосредственном подчинении были две сотрудницы. Одна из них сидела со мной в комнате, вторая — в другом здании. Это даже и зданием назвать нельзя, это был крупный фрагмент корабля с корпусом из стеклопластика для проверки обитаемости и влияния пластмасс на здоровье человека.
Лет двадцать пять назад все проверки закончились благополучно, хибара осталась, ей дали название «Кашалот» и разместили в ней опытное производство. Через несколько лет производство прикрыли за ненадобностью, понаделали комнат и кабинетов, одна из них отошла к сектору вместе с сотрудницей.
Я давно туда просился, знал, что как только я за дверь — начиналось обмывание моих костей, как возвращался — гул затихал: побаивались, уходили другие сослуживцы. Но я отсутствовал часами: играл в шахматы — места были, навещал друзей и подруг, просто по коридорам шатался; сидеть на месте восемь-девять часов тяжеловато, а при моей энергии — невозможно. Никого моё шатание не волновало, это было частью моей работы: связь с лабораториями, другими отделениями и отдельными должностными лицами. А тут:

Не было бы счастья, да несчастье помогло!

Все обо всём знали, никто не возражал: надо замять. Я забрал пожитки — конечно, радиоприёмник, — забрал вторую сотрудницу по её желанию, все свои обязанности и национальность — и по судовому трапу на второй этаж «Кашалота», на отстой.
Жилось нам троим в «Кашалоте» очень даже хорошо: я их баловал, отпускал часто по домам; одна была вся в заморочках , вторая — большая хозяйка, а я любил побыть один, при случае шахматистов приглашал. Улёт!
Тётки, в свою очередь, меня прикрывали, чаёк подавали, угощали, я им по работе помогал; как-то всё стабилизировалось.
Это внутри, а за окном вид на тот же самый стадион Кировского завода. 1988 год, в стране перемены; ничего не понятно, что и как будет. Появились ларьки, палатки, частные магазины, кооперативы, малые предприятия, бизнес. Потихоньку евреи стали собирать чемоданы в надежде догнать тех, кто уехал в начале 70-х, в том числе моих приятелей. Но куда там — поезд уехал, все места заняты; мы стали намного старше, языков не знаем, страшно. Мои ребята разбежались по всему миру, от Аргентины до Новой Зеландии, и неплохо устроились. Мишка, например, прибрал к рукам мусорный бизнес в Чикаго, бедным он точно не был.

Давайте немножко отдохнём, ладно? Давайте опять о женщинах, как без них; они рядом, в отделении — сотни, в институте — тысячи, на порядок больше мужчин: специфика производства. Все разные, молодые и не очень, красивые и не очень; суперженщины по начальству разошлись, но любоваться ими разрешалось, им самим хотелось на подиум. Те, которые остались на свободе, вполне собой хороши; посмотреть на них, промыть глаза и мысли есть возможность в километровых коридорах в течение всего рабочего дня. Удобно; как говорят, не выходя из дома.
Грех! Я тоже поглядывал, специально ходил на просмотр женского обаяния и тоски в глазах, и на меня поглядывали, я видел, я знал, кто.
Моя жена, модница до глубины души, большой специалист по ленинградской торговле и дефицитам, меня не забывала. Неля знала в этом толк: хороший вкус; я был упакован красиво и обстоятельно — в основном одежда и обувь Made in Finland, из стран соцлагеря: пальто, костюмы, свитера, кожаный пиджак, австрийские ботинки и всё такое. Я в Москве часто бывал, там отоваривался; снабжение в столице неизмеримо лучше.
Покупали и с рук. Один из моих студентов предложил вельветовый костюм, который идеально на мне сидел, а я стал похож на крота. Тётки попа;дали, а одна моя давняя знакомая по жизни, работе и гляделкам во время очередной встречи в коридоре прямо сказала на ухо:

— Если хочешь, то давай!

Изумление моё было непередаваемо; я ушёл без ответа, в полном недоумении.

С какого бодуна, что случилось — замужем, двое детей; может, у женщин такое бывает, возраст; может, чего дома стряслось; чего она себе надумала? Мне даже её жалко стало: вот так, в коридоре при народе «отдаться» — не от хорошей жизни.
После такого заявления ТАСС , чем бы оно ни было вызвано, я её зауважал: так, прямым текстом, далеко не каждый мужик скажет.

В то же время в институте ходили упорные слухи, что часть нашего отделения министерство планирует передать в другой НИИ, расположенный в Александро-Невской лавре. Первыми об этом мы узнали, естественно, от Фатимы. Она рассказала, будто лоббирует это переселение народов некий начальник отделения Шмелёв, по статусу — уровень Петухова, но с хорошими связями в министерстве. У Шмелёва большие амбиции; он по натуре дипломат, хочет стать замдиректора, но «мяса», сотрудников, не хватает.

У меня странный режим, детский: рано ложусь, очень рано встаю, плохо сплю, много лет без таблеток не могу. Зато почти каждый день сны вижу, цветные, но всегда странные.
Вот и намедни , такая белиберда  — ужас.
Будто я у себя дома, у окна, которое выходит на широкий проспект большого города; пустынно. Потихоньку проспект начинает заполняться людьми, в большинстве мужчинами; плакаты, флаги, на руках повязки — демонстрация; господствуют оранжевые и красные цвета, из чего можно понять, что это коммунисты или им сочувствующие. Многие были в синих ватниках, видно по специальной разнарядке из Крестов . Толпа приближается к дому, уже можно прочитать лозунги; я с изумлением начинаю понимать, что они ко мне пришли и чем-то недовольны.

Вожак с рожей из красного кирпича, с мегафоном:

— Ты что нам мозги пудришь?! Какие-то столы перемещаются, комнаты разные, бабы недоразвитые, с тонкими ногами и с большими сиськами; так не бывает, выдумки!

Толпа торжествует:

— Бей жида, бей жида, бей!

Главный продолжает:

— Ты про жизнь напиши, как мы жилы рвём, детей накормить не можем, о житухе жуткой, без просвета!

Толпа вторит:

— Бей жида, бей жида, бей!

Я испугался, открыл окно и попросил слова:

— Вы, конечно, правы, господа, я всё исправлю, переделаю, простите!

Главный, кирпичной своей частью, и толпа вместе:

— Чёрт с тобой, живи пока, но если что не по-нашему, кастрируем!

Толпа стала редеть, расходиться; крики всё тише, но рефрен  — тот же:

— Бей жидов, бей, бей жидов, бей…

Наверное, это бессмертно.

Когда улица опустела, я проснулся, сел рядом с кроватью; Неля — ноль внимания: обычное дело, лунатик под кайфом от таблеток; и написал, согласно инструкции в вещем сне:
 
Глава 7. СЕМЬЯ
Ленинград, 1968–1989 гг.

Конечно, я трухнул, испугался: во сне, не во сне, в чём-то демонстранты-коммунисты правы.
Я, такой-растакой, весь в белом (коричневом). Продвинутый, приближенный к тому-сему, выкаблучиваюсь . А семью забыл; как родители, Неля, родственники?
К счастью, всё и пока все на месте, ничего не изменилось.
Жили молодожёны в той же самой маленькой комнате с незакрывающейся дверью, где стоял письменный стол. Он первым и пострадал: большой, тяжёлый, старинный — по всем этим признакам его списали и на помойку. Скоро к нему присоединилась железная кровать с помпезными шарами и со старым-престарым матрасом; изготовленный до войны, он был крепок и упрям, но сдался, просел.
Взамен купили раскладной диван: ночью кровать, днём можно посидеть как человек; да радиолу на ножках: хочешь радио — слушай, «Голос Америки» по возможности, а хочешь музыку — ставь пластинку.
Была любовь, была страсть, но с оглядкой: тише, тише, немного вороватая и смущённая. Не очень, конечно, удобно, молодые и коммуналка с фанерой не очень совместимы, но или так, или сяк — развод. Сдюжили, решили быть вместе.
Мы уже оба работали, про меня всё знаете подробно, а Неля в вычислительном центре статистического управления инженером, в здании бывшей церкви у Вяземского сада, тоже на Петроградской. Она находилась у истоков хай-тек, была не на первых ролях, но исполнительна и крайне ответственна, в наше время могла бы быть нерядовым сотрудником.
Мы часто, с удовольствием вспоминаем идиллию .
Нежаркое лето, родители на даче, мы одни, утро.
По широкой мраморной лестнице с дубовыми массивными перилами мы спускаемся вниз и приветствуем внутренних атлантов , затем, минуя двойные тяжёлые резные деревянные двери, выходим на улицу имени Ленина.
Неля держит меня под руку, она в лакированных туфельках на высоких каблуках. Мы, молодые, красиво одетые, выходим из прохладной парадной и идём на работу. На пальцах правых рук массивные обручальные кольца из хорошего золота, у Нели на левой руке очень миленькое колечко, предмет зависти сотрудниц и прохожих женщин. В центре крупный сапфир  из Кашмира , по форме шар, зелёного цвета; вокруг, ярусом ниже, восемь бриллиантов среднего размера; вся красота изящно запакована в золото.
Неля ездила работу на трамвае, я — на метро. Трамвайные остановки располагались так: или налево — угол Большого проспекта, или направо — Кронверкская улица, запасные, промышленные ворота Ленфильма, ближе к станции метро; наш дом стоял ровно посередине.
Мы всегда ходили направо, ещё лишние три-четыре минутки вместе, как бы я провожаю её, а она меня. Прибывал трамвай, я обязательно помогал Нинэли подняться; из-за шпилек могли пострадать мои любимые коленки; и, умиротворённый, шёл к метро покупать газеты.
Родители, особенно мама, стали сдавать, чаще и дольше болеть, хозяйские дела переходили в наши руки, а однообразность жизни мы пытались развеять поездками: от Таллина до Москвы, до Еревана, Сочи; помогали, поддержали. Кстати, между нами всё нормально, мама к Нельке хорошо, как к родной, папа вообще её Каштанкой называет; понятно, что молодая парочка отвечает взаимностью.

Я, конечно, и раньше заметил налёт состоятельности в Нелиной семье: отделка квартиры; камин; хрустальные люстры; хрусталь в шкафах; легенда времён СССР и мечта домохозяек — сервиз «Мадонна» на 12 персон; трофейный перламутровый немецкий аккордеон на платяном шкафу, и ещё чего много такого.
Каштанка мне рассказала, что у них раньше была «Победа» с личным шофёром, но без нюансов — что, откуда, как. Было и было, кое-что осталось; я не милиция, ни на что не претендую, наоборот, стараюсь не вмешиваться, берегу её слабые нервишки.
Во время наших странствий по родственникам мы крепко выпивали, много и вкусно ели, языки развязывались; ящик Пандоры не был изучен до дна, появилась новая информация.
Мой тесть во второй половине 50-х годов стал цеховиком, дельцом, коммерсантом. Приём в артель обуславливалась лишь одним фактором — быть своим. За тебя кто-то должен был поручиться; образование, возраст, опыт не важны; евреям преимущество, их большинство.
Будучи, по сути, довольно незамысловатыми, левые схемы позволяли на протяжении многих лет выпускать неучтённую продукцию, приносившую колоссальный по советским меркам доход.
Что имели с этого тесть Г.И., тёща Р.Н., Неля? Много, очень много, но очень-очень осторожно, с оглядкой на соседей, почти тайком. Больше всего в Москве: гостиница «Националь», там никто, кроме сотрудников КГБ, на русском не разговаривал; Колонный зал Дома Союзов, суд над американским шпионом пилотом Пауэрсом, первая американская выставка реалити-шоу (артисты показывали через стекло жизнь обычной американской семьи); рестораны «Пекин», «Прага», какие хочешь. В Сочи тоже неплохо: лайнер «Россия», адмиральская каюта с почестями; машина с водителем ждут дома, отдыхают. После возращения из отпуска на столе в большой красивой комнате в доме на Малой Садовой снова появятся наборы «Ассорти птифур» и «Суворовское» шоколадное печенье из «Метрополя», торты и пирожные из «Севера». Колбасы и икра разных цветов из «Елисеевского» магазина; недалеко были и рынки: «Кузнечный», «Некрасовский», «Сытный», «Сенной».
Г.И. спрятал у своих родственников в сарае на даче два чемодана. В одном — один миллион рублей наличными, в другом — тёплые вещи, ватник, на всякий пожарный случай.
Эквивалент одного миллиона рублей на те годы — 100 автомобилей марки «Победа», она стоила 10–12 тысяч; целое футбольное поле автомашин.
Более впечатляет другой эквивалент — размер взятки за отмену решения суда «расстрел» и пересмотр дела до вердикта «25 лет заключения».
Однажды при очередной проверке наличности мой будущий тесть увидел, что чемодан с деньгами пропал. Родственники, все в слезах и соплях, рыдали:

— Его украли!!!

Второй на месте, даже не открыт, а этот украли; что и как, не знаем. Фуфло , пошли в отказ !
Одним миллионером стало меньше; пресса это событие обошла молчком; Р.Н. назидательно сказала:

— Будь чемодан у моих родственников, всё было бы нормально!

Через много-много лет из всей этой истории я получил в подарок от Г.И. синий ватник из второго чемодана, хороший такой, но ватник; наверное, перестал бояться.
Правда, тогда кое-что осталось, и противостоящие кланы имели на них разные виды. Родственникам по папе нужна дача в Разливе, может в Репине, ни больше ни меньше, элитные места на Финском заливе. Дача должна быть большой, для всей многочисленной семьи. Я как знаток тех мест могу лишь покивать головой: такие дачи были, и были они у таких же рисковых. Разумеется, не на своё имя: брат, сват, невестка, реже — жена.
Не сбылось!
Вторым, более скромным и потому более дешёвым пожеланием была корова. Каждый год весной Г.И. покупал дойную корову там, в Калинковичах, для их родителей, тем самым обеспечивая возможность посылки-высылки детей на лето с полным комфортом, даже с парным молоком.
Сбылось; корова стоила как «Победа»; дети ездили, Неля тоже, хотя она жутко не любила.
Осенью ни в чём не виноватую корову отправляли на закланье на завод.
Другая сторона, по маме, открыто ничего не требовала, всё-таки Г.И. чужой для них, хоть и миллионер. Р.Н. решила просто: она сама выбирала, кому похуже живётся; регулярно получали дотации наличными в разных размерах. Позже все эти адресаты об этом забыли, как будто ничего не было, а все её старания — обязанность.

Так, в трудах и заботах, в радости и горе, прошло семь лет; мне под тридцать, мы детей хотим, плавимся от малышей, чужих тискаем; уже отчаялись. Тёща тем временем квартиру поменяла. Со Старо-Невского переехала на Малую Охту, на Новочеркасский проспект: выплаченный кооператив, дом кирпичный, современный; четвёртый этаж, лифт, мусоропровод; почему нет, логично.

Как всегда в критические моменты моей жизни, выручил, нашёл выход папа. Он тогда работал в лесотехническом институте, доцент; сумел убедить лесные социальные службы:

— Мы ему смертельно надоели со своими глупостями!
— Мало того, что коммунальная квартира, жизни из-за нас нет, мешаем!
— Просто, сволочи, пусть убираются!

Вот что значит опыт! Он нашёл слабину, зашёл с другой стороны и победил систему.

Меня взяли в институтский кооператив рядом с академией, с прекрасным парком; зелёная зона, однокомнатная квартира с эркером на пятом, последнем этаже, без лифта.

Радости, хохоту, поцелуям не было предела. Не верилось, как папа сумел пробить такое дело; он тоже светился — герой дня, месяца, года, жизни, всё подходит. Мы забегали: оформление, ремонт, дома надо помочь, — но это приятные хлопоты.

Через некоторое время Неля поехала на Малую Охту к маме. Вдруг звонок и как обухом по голове новость:

— Не надо в зелёную зону переезжать, мама предлагает меняться: она туда уходит, мы получаем двухкомнатную со всей обстановкой, даже с хрустальной люстрой и «Мадонной».

Более чем «гуманное» предложение; недели не прошло, как мы были в коммуналке, без шансов; количество комнат увеличилось вдвое, мы уже смеялись:

— Надо немножко подождать, будет три!

Так оно потом и случилось, но при весьма печальных обстоятельствах.

Через семь месяцев мы отплатили всем родителям: у нас родилась дочь — Лина.
Теперь она на долгие годы главный герой для всех: для Нели, для меня, для бабушек и дедушек; пожалуй, чуть в стороне мой тесть.

Роды начались стремительно, быстро, хотя вполне можно было пару месяцев подождать. Отошли воды, скорая забрала Нелю в родильный дом, сказали в какой, я помчался следом; два часа ночи. В справочной новостей нет; это не для моего характера; какими-то неведомыми путями пробрался, успокоил жёнушку, успел сунуть несколько шоколадок, но всё-таки прогнали. Делать нечего, остановил поливочную машину, поехал на Петроградскую к родителям.

На следующий день утром, первым троллейбусом, я был в справочной.

— Уже родила, у вас две девочки, поздравляем!

Ещё не было ультразвука, не было томографа, компьютера, много чего не было. Беременность шла тяжело, некоторое время Каштанка даже лежала в больнице, её проверяло много врачей, включая дальнюю родственницу, видную специалистку — гинеколога. Но никто никогда не давал такого прогноза: двойня. Только я так шутил:

— Смотри какой животик большой, наверное двойня!

Дошутился…
Девчонки родились маленькими, одну не спасли. Вторая, Лина, получила двойную дозу любви и обожания; мы, наши родители старались создать все возможные и невозможные условия, что-то получалось, что-то нет. Но одно понятно и абсолютно точно: вся наша последующая жизнь — для неё, только для неё, остальное — потом.
Выхаживали Лину тяжело, с надрывом. Несколько месяцев дочка находилась в больнице в инкубаторе, Неля при ней, только на ночь уходила отдохнуть; положение пограничное, с проблесками оптимизма. Её несколько месяцев укрепляли, холили, лелеяли  в детской больнице у Смольного; только к Новому году ошалевшие родители получили ребёнка домой. Мы обеспечили в полном смысле тепличные условия: в таких случаях критично важно поддерживать ровную, чуть больше нормальной, температуру.
Вечерами дома тихо, радио и телевизор молчат, люстры выключены, горит только торшер. Мы сидим в креслах, говорим вполголоса, у Нельки в глазах слёзы. Раздобыли книгу Б. Спока «Ребёнок и уход за ним»; он обещает, что к двум-трём годам всё восстановится, Лина всех догонит, всё будет нормально. Читали ежедневно, вслух, с ней и засыпали.
Неля уволилась — ребёнок дороже; тёща помогала; по выходным визит к моим родителям, возвращались на такси с полными сумками еды и вещей; я как штык  в шесть вечера дома, прихватив по дороге добытую у Нелиной подруги бутылочку грудного молока. К работе охладел, там всё шло на автомате, стал дольше бывать дома под разными предлогами. Летом, чаще всего в июле, очередной отпуск; зимой каждый год институт повышения квалификации, тоже месяц, но видели меня там редко. Окромя  того часто участковая врачиха, опытная и неулыбчивая еврейка, делала вид, что всё на полном серьёзе; я делал вид, что больной; в итоге она подписывала больничный лист или его продлевала. Я не зарывался: неделька, максимум две, не больше. Ещё отгулы, местные командировки, овощные базы — всё пошло в ход, чтобы побыть с дочкой. Маму быстро отпускали на волю отдохнуть, промыть глаза, пополнить запасы, по другим делам.

Началось, как обычно, с малого. Лина ещё в прямом смысле крошка, несколько месяцев, я гулял с ней в садике нашего дома или рядом, в большом парке — там тише, народу поменьше. Большая импортная коляска в клеточку, дом на колёсиках: на главном месте — ложе для наследницы; в запасе, внизу или по бокам, бутылочка с молоком, игрушки, книжки с картинками, салфетки, пелёнки.
С первых променадов  я стал читать ей стихи, что помнил или по книгам, петь мелодичные песни, пусть даже революционные, типа:

Жил парнишка кудрявый…
Или:
По долинам и по взгорьям…
Иногда:
Вернись в Сорренто, тебя я умоляю…

Лина в основном спала, а когда просыпалась — ровно по графику и по часам, каждые 45 минут, — хныкала, плакала, прося подкрепления или переодевания, либо пристально смотрела на меня своими красивыми, удивительно еврейскими глазами, как смотрят на артиста в театре, кино.
Дома тоже вместе: стали ползать по большому красному ковру, специально и заранее купленному для наследницы; начали говорить, вставать, ходить. Книжки стали читать очень рано, они помогали успокоить при надобности, покормить, отвлечь, заинтересовать и, конечно, развивали. Мы жили в мире детских книг: мы покупали, нам дарили, записались в районную библиотеку, я наладил контакты с институтской библиотекой; персонажи книг находились с нами в одной квартире.
Чуть позже пришли игры. Мы не учились читать и писать — мы играли в школу, мы не учились варить и убирать — мы играли в кухню, мы не учились помогать другим, сострадать — мы играли во врача, и так во всём, через игры.
Доктор Спок не обманул: после двух лет Лина — всем детям её возраста ровня, по некоторым параметрам даже ровнее.
Семья выдохнула с облегчением; правда, в детсад не отдали — болела слишком часто. Около нашего дома были платные прогулочные группы с 9 до 13 часов на английском языке, там Лина с четырёх лет начала своё образование.

Опять наступили тяжёлые, трагические времена.
Мои родители резко стали сдавать, занемогли. Я бегал к ним часто, помогал чем мог, однако быстро стало ясно, что одним им не выжить, кому-то надо с ними надо съезжаться — либо нам, либо семье старшего брата. На расширенном семейном совете мама и папа выбрали нас с Нелей: они к нам привыкли по совместной жизни в коммуналке, на дачах, мы ближе.
Стали искать обмен, тут же подвернулся вариант в соседней с нами квартире, стенка к стенке: развод, разъезд. Всё всем подошло: мама с сыном — к нам, бывшая жена — в комнату моих родителей, мы все вместе получаем трёхкомнатную квартиру плюс немного денег на ремонт. Мы даже не стали меняться ключами, я просто переставил двери; при полном аншлаге весь этаж пооткрывал свои двери, бабушки и дедушки — остальные на работе — с изумлением смотрели, как наша дверь абсолютно точно вошла в дверную коробку соседей и наоборот. Советский стандарт — лучший в мире; оставалось лишь поменять номера, это всякий может.
Обмен состоялся; родители с Нелей и Линой на даче, я делаю ремонт. Начали нанятые профессионалы, быстро сбежали, запили; к счастью, инструменты оставили, я сам заканчиваю. Ремонт сложный, мы разошлись — всякие необычные вещи делаем, хотим, чтобы родителям хорошо было. Для примера: я умудрился снять с родительского шкафа из красного дерева дверь с зеркалом и замуровать её в стенку в прихожей, стало необычно, красиво; Нелька достала румынскую кухню из красного пластика, югославскую газовую плиту — вы не поверите, «Алла» ; двери туалета и ванной закрыли финским пластиком с белыми полосками. «Богиня» дышала конфорками и через трубу в духовом шкафу, исправно варила и жарила, иногда предлагая пироги и выпечку, всякие вкусности. Югославии давно нет, а плита держится, работает, дышит.
Всё ж родителям пришлось с месяц перекантоваться у старшего братишки, там было всё очень хорошо, к нам они переехали в конце сентября.

Апостериори  несколько следующих абзацев для меня самые тяжёлые и трудные — трагедия.
Только-только стали обживаться, всё на подъёме, для всех есть место, чуть Лина пострадала — она в проходной комнате, но ей ещё только пять исполнилось, не так уж и важно.
Скоро у папы день рождения, готовимся, заодно что-то типа новоселья.
До конца рабочего дня оставалось минут десять — пятнадцать, звонит мама:

— Алик, мне нехорошо, приезжай, не задерживайся!

Я побежал, хотя были трудности в проходной — пришлось объясняться; влетел в квартиру, в прихожую; дверь в родительскую комнату закрыта, там скорая помощь. Папа, Неля, дочка притихшие, с опущенными глазами, толком ничего объяснить не могут.
Пришлось открыть дверь: бедная моя мамочка сидит на стуле посередине комнаты с капельницей; мы успели обняться, врачи меня вытолкали.
Спустя несколько минут вышли врачи:

— Всё. Она умерла…

Кремация; на какой-то момент родственники сплотились, забыв прежние обиды; вместо дня рождения — поминки.
Папа совсем сник, уходил гулять и не мог найти дороги домой; сердобольные соседи провожали его до дверей квартиры, передавали с рук на руки; даже своих любимых газет не читал, но держал при себе, как всегда.
В конце первой декады января мамин день рождения. Накануне пришли гости — двоюродный брат с женой. Посидели, пошумели, поцокали :

— Ах, как жаль!

Папа пошёл их провожать до лифта, вернулся, прислонился к стенке и осел.

— Инсульт, шансов нет, вопрос дней; опасно критические — девятый и одиннадцатый, — так сказали врачи из первой скорой, потом другие светила лишь кивали головами в знак согласия.
Мы перевезли беднягу в нашу спальню, поближе к ванной; нужен больничный уход. Папа ничего не ел; бульон, жидкости вливали с трудом малюсенькой чайной ложечкой для грудников. Он не говорил, никого не узнавал. Изредка было слышно:

— Женя, Женечка…

Папа любил маму всю их совместную жизнь. Любил её больше себя, больше детей, внуков. Он любил её на смертном одре, даже без сознания, инстинктивно, и в эти последние 11 дней своей жизни.

Обе урны с прахом стояли дома, пока не был готов памятник: мои родители вместе с маминой мамой, моей бабушкой. Перед закладкой памятника рабочие выкопали яму, я в неё залез и очень осторожно, с трепетом поставил их рядом, чтобы они взялись за руки перед переселением туда, на небо, в космос.
Потом как обычно: засыпали, поставили памятник; очень щемило, я курил из специально купленной пачки хороших импортных сигарет, глядя на фотографии моих дорогих — бабушки, мамы, папы.
Я был там один, я так хотел; но никому не запрещалось, каждый выбирал сам; я отдавал долги, я очень их любил. Хотя предложения помощи были, врать не буду, но после моего ответа «Я сам!» обе стороны облегчённо вздыхали.

Повспоминал, написал, вроде как на кладбище побыл, опять накатило, защемило:

— У вас не найдётся сигаретки для меня? Спасибо!
— Нет, ничего не случилось. Так, устал, родителей вспомнил, ещё раз спасибо!

Время летит быстро, вот уже и школа. Мы не волновались,
знали, что подготовлена Лина как надо по всем предметам кроме физкультуры: совсем неспортивная девчонка, в бассейн, в Финский залив, в озеро не загнать, потому что там вода мокрая.
А вот первоклашка переживала — очень серьёзная и ответственная, не по годам, — напряглась, съёжилась и нехотя с громадным букетом цветов поплелась в сторону школы в нашем же дворе.
Всё-таки я решил подстраховаться как всегда, быть рядом; меня выбрали председателем родительского комитета школы.
«Выбрали» — это не очень правильно, я сам себя выбрал, легко и просто, для этого мне нужно было лишь дважды поднять руку.
Первый раз на родительском собрании в классе учительница сказала:

— Нам нужно выбрать представителя от класса в родительский комитет школы! Есть предложения, желающие?

Я поднял руку:

— Я могу!

Все облегчённо за, одним вопросом меньше.
Второй — на собрании родительского комитета школы, теперь уже директор:

— Первым делом нам нужно выбрать председателя. Есть предложения?

Я поднял руку и повторил скромно:

— Я могу!

Гул одобрения, поздравления; многие меня знали по двору, по детям, соседи. Я тут же пересел с парты за учительский стол рядом с директоршей и «командовал» там восемь лет.

На Лине моё возвышение почти никак не сказалось: отличница и так и сяк отличница, редкая четвёрка — драма, криминал, допрос с пристрастием, расследование. Только разок вышло недоразумение — молодой учительнице географии не понравилось, как я контурные карты раскрашиваю. Я часто был связан с выставками по работе и увидел там один художественный приём. Чтобы раскрасить большую площадь, надо настрогать грифель из карандаша, а потом растереть массу ваткой, получается удивительно ровно, в полутонах. Учительнице объяснили, что сейчас это самое модное направление в географии, она переосмыслила и стала внедрять передовой опыт по всей школе.
Один раз Лина по моей просьбе была в пионерском лагере «Зеркальный» — жалкая попытка подобия «Артека», не понравилось, забрали.
В любой школе, в любой стране лучшее время — летние каникулы, в СССР — три месяца, это много. Дети вырастали так, что не узнавали друг друга. Каждая семья выкручивалась по-своему: у кого дача, бабушка в деревне, пионерские лагеря, масса вариантов. Кто, где, как — всё по-разному; Ленинград пустел, вокзалы трещали, но дети должны летом жить на природе, на воздухе.
Мои родители это дело страшно не любили: у семьи проблемы, в том числе материальные, но выбора нет, и вот уже замороченный глава семейства, голодный и усталый, бредёт вместе с любимым сыночком в поиске комнаты с минимальными удобствами за приемлемую плату и, что крайне важно, в приличном месте. Сие значит, что в посёлке должны быть продуктовые магазины, в магазинах летом — усиленное снабжение: если ходить раз пять в день, постоять в очередях, можно купить-достать основное, а уж если сильно повезёт — деликатесы, лакомства, фрукты. Такие места — в основном с вокзала, который рядом с броневиком.
Несколько лет родители снимали в Репине, сначала со мной, потом со мной и Нелей, два последние года ещё и с Линой. Ребёнок растёт, стало тесно, да и условия и хозяева так себе.
Зимой неожиданно позвонил папин дальний родственник, икс-юродный  брат, а значит мой икс-юродный дядя, у него дом в Комарове:

— Есть две комнаты на съём!

Мой «дядя» — адвокат, я его почти не знал, слышал только, что он крутой, из богатеньких. Папа согласился, мы даже не ездили смотреть — знали, что в Комарове лучше: часто там бывали, отоваривались, и бытовые условия должны быть на высоте. Мы ошиблись в другую сторону; наша семья не знала, что такое вообще бывает.
На поверку  «дом» адвоката оказался маленькой усадьбой площадью в один гектар с большим финским домом, оборудованным всем необходимым для круглогодичного проживания: вода, паровое отопление, газ, телефон. Чуть в стороне ещё один дом, маленький, одноэтажный. В углу — гараж с чёрной «Волгой», оснащённая автомастерская, подсобные помещения; грядки картошки, клубники, кусты чёрной и красной смородины, крыжовника.
Сдача помещений на аренду в летний сезон проводилась на конкурсной основе. Понятное дело, все платили, достаточно много по сравнению с другими, но было за что. Этого было недостаточно, учитывались потенциальные возможности дачников — кто что может достать, сделать, обеспечить. Меня, в частности, быстро оценили за умелые руки: дрова наколоть, крышу или забор починить, с машиной повозиться; только полевых и огородных работ я терпеть не мог, а так помогал по хозяйству как бедный родственник.
Я быстро сообразил, что такое волшебство праведным трудом заработать невозможно, мой «дядя» тоже цеховик, только рангом или рангами выше. Кто-то должен был быть вхож в судебные инстанции, в прокуратуру, таскать туда миллионы и миллионы наличных. Странно другое дело: через дорогу обкомовская дача в пол-улицы, пять или шесть больших домов старой, финской постройки, деревянный глухой забор зелёного цвета высотой метра три, не меньше. Всё ухожено, порядок полный, но никого не видно, даже в выходные машины не заезжали. Как можно так нагло, без всякого страха шиковать?
Ответ ясен и понятен.
Там, в обкомах, наши люди, цеховики, только другой национальности — преданные верные коммунисты, комсомольцы и их холопы. Им доставалось больше всех: лучшее, самое красивое, ценное, значимое, даже души людей; в них верили. Все эти цеха: трикотажный, юридический, обкомовский и другие — входили в систему, имя ей социализм, и она, только она позволяла прокручивать тёмные дела и иметь такие усадьбы.
Нам предназначались две комнаты в маленьком домике, там тоже вода, газ, печка, достаточно цивильно и не безмерно дорого. Через маленькую кухню соседи, пара среднего возраста, очень приятные, располагающие, да в придачу белый пудель Улик, красавец и воспитанный, как будто учился в университете хороших манер для собак.
Глава семьи — инвалид, он припадал на одну ногу, Герой Советского Союза.
Мировой мужик, душевный, мало таких, по свету бродит, аферист ещё тот, но корочки в ажуре . Он со своим орденом абсолютно всё без очереди получал; Лину очень любил, баловал, уже в городе велосипед подарил на день рождения.
Дальше больше: состав дачников меняется, начинается переселение народов. Нам предложили переехать в большой дом: отдельный вход, две комнаты, замечательная веранда, большая кухня, телефон; только туалет на улице. Безусловно, лучшая наша дача за все годы странствий, люкс. Один, маленький недостаток: в последней комнате от входа стенка разделяла нас и хозяев, на ней дверь, которая открывалась только в нашу сторону. Хозяйка по прозвищу Мефодьевна очень любила в наше отсутствие посмотреть, что у нас в холодильнике, как чисты кастрюльки, как убрано в доме и что-то, чего мы не знаем. Тётка злая, неприятная, наглая, потом сама же и спрашивала:

— Почему у вас есть бананы (персики, абрикосы, черешня, груши и т.д.), а у меня нет?

Но сама дача всё перевешивала, два шикарных сезона мы там не могли нарадоваться; тому есть и вторая причина.
Маленький домик целиком достался победителям очередного конкурса — семье из четырёх человек.
Глава семейства — переводчица с французского, она перевела на русский язык много детективов о Мегрэ, десятки других книг. Дочь пошла по стопам матери — тоже переводчица, её переводы с дарственными надписями на самом почётном месте в книжном шкафу. Зять, находка, русско-армянских корней, читал и говорил на шести языках, интеллигент до мозга костей, учёный-археолог, профессор, писатель, простой в быту, побывал во многих странах со своими экспедициями и черепками. Внук — маленький любимец семейства и окружающих, очень смешной.
Мы моментально сблизились, стали дружить и поддерживать друг друга. Это они ввели нас в новый, неизведанный и интереснейший мир, только через них всплыла Москва с фамилиями великих людей, да вокруг нас в Комарове появились лица, знакомые нам только по телевизору, театрам и кино; некоторые с нами здоровались при встрече.
Сейчас вся команда в США, привет-привет, очень вас любим, помним, спасибо за дружбу, за то, что были с нами, за ваши дорогие подарки, которые невозможно купить ни за какие деньги, даже в валюте, за много счастливых минут в жизни; не пропадайте!

Звенит будильник, пора на работу; хватит кайфовать воспоминаниями, время не ждёт.
 
Глава 8. ЦНИИ-2
Ленинград, 1987–1989 гг.

Снова возвращаемся к Нарвским воротам. Вы помните: Петухов, Шмелёв, Фатима, женщины — одним словом, институт.
В министерстве подписан приказ: полный развод, всё имущество и сотрудники пополам.
Кто выиграл, кто проиграл? Прямо, быстро и сразу: оставшиеся антисемиты, пьяницы. Вопреки всем правилам и законам, гласным и негласным, Бывалов (не коммунист) стал начальником отделения, Никитин (без высшего образования) — начальником сектора. Мы, отбывающие, — без изменения окладов и должностей, но с обещаниями, что всё будет хорошо.
Пару месяцев мы оставались на местах не двигаясь, тянули время, потому как места для нас в ЦНИИ-2 физически не было, хотя в приказе Министра чётко написано:

«ЦНИИ-2 — предоставить служебные и производственные помещения для сотрудников отделения».

На следующий день после приказа звонит непривычно тихая Фатима:

— Петухов тебя вызывает, зайди.

Он сидит чёрный, в раздумье, по привычке жуёт-сосёт дужку очков — знак плохого настроения, кивает головой, мол, присаживайся. Петухов долго молчал, наверное считал варианты, подбирал слова, потом молвил:

— Был в лавре, там ничего нет, стены, места мало. Афера, мы попали под раздачу ! Ты со мной?

Я, озадаченный, кивнул в знак согласия; выбора не было.

Он продолжил, передавая какие-то бумаги:

— Вот планировки, поезжай туда, пропуск заказан; не возвращайся, завтра скажешь своё мнение. Спасибо, свободен.

«Ого-го, стрёмно!» — подумал я и пошёл к метро добираться до до боли знакомой станции «Площадь Александра Невского». Рядом дом родной, правда через Неву, одна остановка на любом виде транспорта: трамвай, автобус, троллейбус; можно пешком, но мост — самый длинный в городе, больше километра.
Свято-Троицкая Александро-Невская лавра — мужской православный монастырь на восточной оконечности Невского проспекта, первый и наиболее крупный монастырь Санкт-Петербурга. В 30-е годы на территории упразднённой лавры расположились разнообразные мастерские, городская станция переливания крови, аэроклуб, овощехранилище, ЦНИИ-2, а также общежития.
Лавру я хорошо знал: в одном из невысоких домов, фасадом на Обводный канал, уютно разместилось строительное училище, я там халтурил — преподавал научный коммунизм, в основном пользовался знаниями, полученными в институте повышения квалификации; были интересные факты, народ меня внимательно слушал: необычная интерпретация  роли Карла Маркса в перестройке. Особенно заинтересовалась небольшая группа первогодок стройбата из высокогорного аула в Дагестане: портрет основоположника висел у них на родине на самом видном месте — над райсоветом. Ребята правильно думали, что это самый главный аксакал, но не знали, насколько он велик по мировым стандартам.
Шутки шутками, мне их было жалко: я знал, что их ждут Афганистан, Чечня, в лучшем случае БАМ . Если они спали, я делал вид, что не замечаю, и старался рассказать что-нибудь особенно интересное для других.

Красивейшее место, изящный мостик через реку Монастырку, старый парк с высоченными вековыми деревьями; кроны такие громадные, что под ними прятались от солнца несколько групп из ближайшего детсада; листва, полная жизни, издавала лёгкий шорох; ковры подстриженной травы; монахи на многочисленных дорожках, посыпанных красным песком. Зимой и того краше — всё белое, Монастырка под толстым слоем льда.
Русская, православная благодать!

Я пошёл в бюро пропусков и по ту сторону турникета увидел танк Т-34 на постаменте, в боевой форме, хоть сейчас заводи — и летим громить врага. Впечатляет и успокаивает одновременно — всё под контролем.
Предупреждённая о моём визите и его целях секретарша Шмелёва очень вежливо объяснила, как идти, куда и что я должен посмотреть.

Ужас! Полный негатив, раздражение, вина, стыд, отчаяние, гнев — вот что отразилось на моём лице. Я присел на паперть  и крепко задумался:

«Надо мне всё это? Танки, церковь, голые стенки; туалет, полный воды; нищие с протянутой рукой?»

Петухов, умный, мудрый, не зря мне сказал не возвращаться; будь он рядом, я бы, по своему характеру, точно вспылил и отказался от сотрудничества.
Дома я потихоньку оттаял, стал смотреть планировки. Нам отошли, дали часть Духовского корпуса, большой механический цех на Деловом дворе, два маленьких домика.
Всю ночь я не спал, мучился, мысленно расставляя оборудование, станки, прессы, лабораторное оборудование, мастерские на свободные клеточки. Никак не влезало, но появился азарт, и я почувствовал, что есть решение, но что-то мешает, а что-то очень знакомое, родное отсутствует.

Часов в пять я впал в забытьё, вижу фанерную перегородку на Петроградской. Это она, точно, я её с пелёнок знаю, но какая-то другая, на колёсиках, передвигается, зелёного диванчика нет, а на его месте фломастером нарисован силуэт большого робота, при этом голова, руки, ноги двигаются, а туловище неподвижно. Голова немного вышла вперёд, вытянула губки, улыбается и говорит:

— Ну что, дурашка! Ещё не догадался? Я была о тебе лучшего мнения, ребёнком был смышлёным. Сделай мне подобные перегородки, не до потолка; только, разумеется, из новых материалов, огнеупорных.

Наутро я дал ответ:

— Надо полностью освободить механический цех, он большой, метров тридцать на шестьдесят, такое количество станков нам не нужно — не наш профиль. Делим цех на две половины стеклоблоками высотой два метра, посередине неширокий коридор, на обеих половинах отсеки из того же материала; каждая лаборатория получает место для опытов, испытаний, небольшое производство.
В Духовском корпусе в основном столы, минимальное количество химического оборудования. Один из маленьких домов — для лаборатории с животными, их надо отделить; второй — для томографа, который ещё надо купить. Все влезают, не полный комфорт, но влезают; элегантное решение.

Петухов и Фатима моментально всё поняли, закивали головами, побежали меня обнимать.

Через три дня собрали совещание начальников лабораторий по моим предложениям; пришёл Шмелёв; было очень бурно, как никогда ранее; дошло до оскорблений, никому не нравится, одна критика.
Поставили вопрос на голосование, кто не хочет, несогласен, может остаться.
Все единогласно за.
Так началось наше и моё лично внедрение в ЦНИИ-2.
Новый круг обязанностей, на первом месте ремонт: надо людям рабочие места оборудовать, стенки в цеху стали возводить; всё необходимо согласовать, утвердить, собрать подписи. Я ежедневно знакомился с новыми людьми, от грузчиков до главного инженера, которому неожиданно приглянулся и он стал меня поддерживать. Для всех тяжкое, непонятное время; раздел имущества по полной программе: штаты, тематика, деньги, снабжение, от карандашей до спирта. Люди десятилетиями работали в одной комнате, дружили семьями, а становились по разные стороны баррикад.
Мы получили две 200-литровые бочки спирта (действующий компонент алкогольных напитков, являющийся психоактивным веществом и воздействующий как депрессант на центральную систему человека) .
Бочки стояли у меня в комнате, два ключа — у Фатимы в сейфе. Меня любили все: простые рабочие, профессура, вспомогательные службы, даже физрук. Было время «демократических» перемен, стали модными красные директора, народ требовал назначить меня, такого честного человека, директором института вместо академика. Я еле отбился от предложений; появились завистники и недоброжелатели, администрация стала нервничать; к счастью, спирт закончился, всё улеглось.
На самом деле без спирта — смазочного материала — наш переезд, ремонты, установка оборудования вполне могли не состояться, система без него не работала.
Всё, что было задумано, исполнилось, но не в срок, на полгодика позже.
Меня назначили, как обещали, начальником сектора, а буквально через месяц после моего очередного подвига академик подписал приказ о моём назначении заместителем начальника отделения по общим вопросам.
Директор приказ подписал, но в свет он не выходит, заместитель директора по кадрам — против, боится: у него своё, главное начальство в КГБ, мало ли чего может случиться с этим евреем. Виноват будет он — недоглядел, не раскусил, пропустил, доверился; могут запросто наказать, уволить. Видимо, после, после консультаций, ему удалось переложить ответственность на другие плечи, я юридически получил статус заместителя начальника отделения.
В ЦНИИ-2 очень важна форма, не содержание. Я и раньше был вхож во все важные отделы: плановый, труда и зарплаты, снабжения, кадров, транспорта и другие. Меня уважительно принимали, иной раз хотели только меня, но было некоторое снисхождение:

— Мы-то повыше тебя сидим, ну ладно, что за вопрос?!

Мгновенно снисхождение пропало, мы стали на одном уровне; все поздравляли, встречали с улыбкой:

— Как дела, как дома? Чем можно помочь? Если что надо, не стесняйся!

Мне удалось повысить оклады нескольким сотрудникам; я очень любил бывать в бывшем цехе на Деловом дворе, он мне напоминал конвейер на телевизионном заводе — стеклоблоки сделали своё дело, чисто, уютно, все при деле, душа радовалась. Я даже сумел подружиться с церковью.

Этот субботник состоялся в четверг.

Событие было не государственного масштаба, хотя и на таком уровне считалось, что субботники можно проводить в любой день недели. Просто производственная необходимость — зима в том году стояла нервная: то холодрыга , аж под минус 30 градусов, то оттепель, слякоть. В результате льда наросло прилично, а подход к нашему Духовскому корпусу превратился в каток, люди падали; ушибы, травмы. Хозяйственников допроситься не удалось, провели совещание и решили прибрать своими силами; я, как заместитель по общим вопросам, за главного.
Наш корпус примыкал к левой части собора, между нами арка; дверь налево — проходная в науку, с вахтой, по всем правилам; направо — служебный вход в собор. Видимо, через этот вход шло всё снабжение для кухни, всякая другая дребедень, часто стояли машины.
Паперть чуть подальше, к ней вели несколько ступенек, знаменуя духовную высоту Церкви по отношению миру, но на работу мы шли вместе; всегда, в любое время, в любую погоду стояли нищие, и не только на паперти: у входа в парк, на мостике, по всей дороге от некрополя. Поначалу мы сильно смущались, но работа есть работа, попривыкли.

На субботник в четверг в девять часов утра вышли 10 научных работников, в том числе шесть кандидатов технических наук, один доктор, профессор. Обычно на субботники профессора не ходили, но так как заранее было объявлено, что после работы на улице — домой, число желающих значительно превысило нужное количество; некоторые сотрудники применили тактические маневры и перестроения. Все вышли из Духовского корпуса в рабочей одежде; в наличии имелось восемь ломов из титана, две совковые лопаты из высокоуглеродистой стали.
В то же мгновение из служебного входа собора вышел отряд служителей культа в рясах, поверх которых были надеты передники наподобие дворничьих; их было тоже 10, инвентарь тот же, из чего изготовлен, неизвестно, но точно освящено кем положено. Нас разделяло не более трёх-четырёх метров; по левую руку от нашей двери — полудействующее кладбище, в том смысле, что там хоронят только великих, справа — паперть; утешало лишь, что всё рядом, удобно.
Немая сцена длилась некоторое время. Дружины выставили вожаков «на стрелку». Я и игумен или дьякон, не помню, представились, показали документы; почему-то у оппонента удостоверение было с красноватым оттенком; оказалось, что у Церкви те же проблемы: гололёд, прихожане жалуются. Мы решили не объединяться — над нами полно начальников и их мнение неизвестно, а согласование займёт неделю; поделили дорогу на зоны ответственности и приступили к работе.
Невольно возникло соревнование, оно окончилось в пользу команды из собора: видимо, у служителей культа более правильный образ жизни, да и много моложе ребятки из семинарии.
Через два часа всё было закончено, чистая, ухоженная дорожка вела в собор и под арку в храм науки.
Мы подружились. Часто, подолгу вели беседы на разные темы, довольное итогом работы начальство с обеих сторон молчало.
Интересно: я проработал в ЦНИИ-2, в лавре, два с половиной года, но никогда ни в стенах института, ни рядом с собором, ни в парке слова плохого не слышал, ни одного косого взгляда — будто другая страна, другой город, всё тихо, спокойно, размеренно.
Противно только одно: когда я уходил, туалет по-прежнему был полон воды, и я знал почему: виновата «система» и труба, выходящая из неё прямиком на мемориальное кладбище; там захоронены, среди других, члены семьи Романовых, это их рук дело.
За два месяца до конца 1989 года я подал заявление об увольнении по собственному желанию.
 
Глава 9. КОММЕРЧЕСКАЯ ФИРМА.
ОТКАЗ
Ленинград, 1989–1992 гг.

Спокойно было только в лавре и на кладбище, чуть в сторону — всё кипит, бурлит, накаляется. Республики одна за другой с радостью выходят из СССР, вот-вот и Россия станет отдельной страной. На улицах, на площадях полно демонстрантов, одни за то, другие за это, ничего не понятно, даже ближайшие перспективы туманны.
На этом фоне народ побежал в другие страны — почти всё равно, только бы ноги унести, — и не только евреи, все, кто мог и хотел. Как специально, дома тоже всё напряглось: Лина выросла, у неё на всё своё мнение, 15 лет, дело обычное. В девятом классе она перешла в английскую школу и не без моего участия съездила по обмену в Америку на месяц. Потом начались склоки, разборки: это не про неё, она это не любит, сбежала в еврейскую школу при синагоге на Лермонтовском проспекте.
Там всё хорошо, нашла себя, опять одни пятёрки; опять обмен, теперь Лондон, снова месяц. Подтянулись мальчики, один, другой, стала компания, и в один прекрасный день красавица заявляет:

— Я уезжаю, вы — как хотите.

Оказалось, что в синагоге есть возможность для детей, у которых родители по каким-то причинам не могут прямо сейчас уехать, круговым путём, через Данию, вывести их в Израиль. Сюрприз!
Нам с Нелей этого не надо, не для этого мы её выстрадали, мы её безумно любим, без неё жизнь — не жизнь, существование. Мы — против: только вместе, всегда и везде, до конца. Я только спросил:

— Вы готовы есть хлеб с маслом?
Они дружно и радостно закивали головами; полегчало; а я ушёл в никуда, был готов пойти принимать бутылки или что-нибудь в этом роде, всё равно.
Меня никуда не брали, хотя и раньше, в спокойной жизни, пробовал, просился не раз.
Я много работал со смежниками, контрагентами, конкурентами, меня хорошо знали, со многими на «ты», но зачем им лишняя головная боль? Во-первых, еврей, того и жди сбежит; во-вторых, силен, бродяга, опасен, пусть отдыхает.
В последние два месяца «отсидки» в ЦНИИ-2 я занимался только своими проблемами, меня никто не трогал — заслужил достойный уход, в основном безуспешно искал работу. Как вдруг по местному телефону звонок:

— Александр Ефимович, можешь выйти в коридор?

Я узнал голос Толи Зильбермана — моего знакомого со времён преддипломной практики, очень приятного, хорошего, ровного человека, сотрудника нашего отделения.

— Слышал, что ты ищешь работу. У меня одна знакомая работает в кооперативе, им нужен заместитель председателя; вот телефон. Я им сказал, что ты подходишь, дал рекомендацию.

Я растрогался, вышел к нему, обнял — неважно, что будет дальше, сам факт, что обо мне думают, заботятся, тронуло глубоко и навсегда — и побежал звонить в кооператив.

— Председатель будет после четырёх, перезвоните, — ответил мне девичий голос. Я позвонил в шесть часов, уже из дома:

— Добрый вечер!

— Добрый! — сказал голос с хорошим баритоном. Я продолжал, представился, сказал причину и услышал быстрый ответ:

— Всё правильно, ищем. Приходите завтра, часов в пять-шесть вечера. Адрес: переулок Ильича, дом такой-то, первый этаж, железная дверь, над ней лампа.

Переулок Ильича мне знаком, там Неля жила некоторое время, но дворов много; я немного поплутал, но потом нашёл в последнем, самом дальнем тупике эту дверь и позвонил. Дверь открыла молоденькая девушка, симпатичная на лицо, но с грубым хриплым голосом.

— Председатель сейчас занят, подождите! — довольно небрежно, нагло заявила она, показывая на одну из комнат, а сама пошла в другую. Там сидела ещё одна особа женского пола, того же примерно возраста, лет двадцати, поприятней, ярче, но и более мощная, с мужскими плечами, крашеная блондинка. Обе жадно курили и бойко что-то обсуждали; тон задавала блондинка.
Из закрытой комнаты были слышны ругань, мат и крики, словно там шла торговля; валил дым, как на пожаре. Я сидел в комнате, где стояли швейные машинки «Зингер», вокруг валялось женское бельё, трусики, лифчики, рубашки из шёлка.
Я очень долго ждал, часа три, такого со мной никогда не было; уже 10 часов вечера, я обычно в это время в кровати «Голос Америки» пытаюсь услышать; встал, чтобы уйти, тут дверь отворилась, вывалился какой-то непонятный субчик и быстро убежал. В комнату председателя влетела блондинка с едой на подносе, одновременно баритон сказал:

— Заходите!

Он даже не извинился; что-то жевал, слушая мой послужной список. Типичный еврей, с бородкой, достаточно противный, молча кивал; закончив обедать, торопливо закурил; ничего не спрашивал и не рассказывал, весь сам в себе. Наконец, когда я замолчал, выдавил:

— Ладно, подходишь. Сколько хочешь?
— Пятьсот. А премии бывают? — бодро ответил я с заранее подготовленным ответом и суммой в два раза выше моего нынешнего оклада.

— Бывают. Приходи завтра в это же время, посмотрим, куда тебя направить.

Я ушёл недовольным, усталым: это как бы ниже плинтуса, но деньги всё решили, моя жена и дочка не должны есть хлеб с маслом; когда-нибудь я получу разрешение, мы уедем вместе и будем счастливы вместе. Сейчас — дислокация  и люди.
Бывшее бомбоубежище, от входа — коридор, с четырьмя комнатами, окон нет. Три комнаты большие: одна — склад, другая — швейная мастерская, третья — со столами, общая, там все толпились, курили, ели. Туалет чистый, воды нет; нормально.
В тупике кабинет председателя: очень малюсенькая комнатёнка, стол, офисное кресло за ним, напротив чёрный стул, между ними справа низкое кресло для отдыха, вроде как место для судьи, арбитра. Меня туда и посадили — в кресло для отдыха.
Действующие лица и их исполнители:

— председатель кооператива
Иоска (Иосиф) Кригер, мой ровесник, в прошлом страховой агент, таксист; не глуп, хитрый, наглый, сам себе на уме, но с амбициями;
— заместитель председателя кооператива
«Дядя Лёня» (Бодров), в наших годах, таксист; хитрый, особо жадный, полукриминальная личность; курил папиросы, зубы жёлтые, противно, зато весь в парфюме, тоже с апломбом;
— продавщица, секретарша, кассир, подавальщик еды, ангел-хранитель
Алла (Алла Евгеньевна), немного за 20, бывший страховой агент, из простой семьи; неглупая, не наглая, способная, быстро обучалась всему новому, в том числе к новым обстоятельствам и условиям.

Эта тройка смелых и рисковых основала пару лет назад кооператив, который имел пять ларьков в разных районах города и швейный цех. Ребята преуспели, появились деньги, новые возможности и желания. Организовали пункт питания для руководства, готовила живущая рядом дворничиха; денег не жалели; пахло вкусно, особенно когда голодный. Мне тоже поначалу предлагали, но я стеснялся, отказывался; так, очень изредка, когда уже просто боялся голодного обморока; чаще чай, кофе.
Уже заканчивался ремонт двухэтажного здания, бывшего домоуправления, на Московском проспекте, рядом со станцией метро «Технологический институт».
Меня посадили в кресло для отдыха, видимо для обучения; я, сильно озадаченный, начал вспоминать Ильфа и Петрова, но был твёрд в своих намерениях отсидеться, внимательно следил за происходящим в комнате и вокруг.
К Иоске всегда стояла толпа посетителей: люди-челноки привозили из разных стран шмотки, парфюм, алкоголь, всё что угодно; в ларьках цветы, сигареты — полный набор уличной торговли. За этим стояли многочасовые переговоры, ругань, брань. Надо отдать должное: торговаться Иосиф умел, ему это нравилось, главный приёмчик брать на измор работал; он никуда не торопился, у него есть время, а народ не выдерживал.
Председатель установил в кооперативе свой особый режим.
С утра всё тихо, около часа дня раздавался телефонный звонок и «его величество» неизвестно откуда, то ли от Аллы, то ли из квартиры жены, спрашивало сонным голосом:

— Ну, что случилось?

Появлялся он после четырёх часов, иногда ещё позже; все молчали, дверь открыта; вопросы решались только вечером, не спеша, с долгими раздумьями, с сигареткой или с едой. Многократно женатый; дети, свои и чужие, от разных браков и разводов, его мало волновали, хотя он пытался на публике изобразить из себя хорошего отца семейства и примерного сына; домой Иосиф не торопился.
Мне было велено приходить на работу «часиков в десять» утра, отвечать на телефоны, отбрёхиваться, решать малозначимые вопросы, тянуть волынку . В один из первых дней, голодный как волк, усталый до смерти, наивный как дитя, в 11 часов вечера я робко спросил:

— Могу ли я уйти домой?

Получил уклончивый ответ:

— Ну если торопишься!

Стало проясняться, зачем я понадобился, почему так много денег сразу: я стал заложником другой системы — системы имени Иосифа, пусть даже не Сталина, но похоже.
Через месяц я попривык; Неля и Лина тоже сидят тихо, это их инициатива; стал днём питаться в забегаловках, благо их в районе Витебского вокзала полно.
Однажды появился москвич, их старый знакомый, сначала обнялись:
— Какие люди!

Начали перетирать  какой-то электрический водонагреватель: кто автор, кто имеет на него права; совсем непонятно, я попросил:

— С этого места ещё раз и подробней.

Они, шеф и гость, вдвоём наперебой, взахлёб стали мне рассказывать нечто маловразумительное, с чем я впоследствии стал хорошо знаком; сейчас я переведу на русский язык их рассказ.

Электроводонагреватель проточного типа известен во всём мире под названием «Атмор». В СССР не мог применяться из-за отсутствия в большинстве домов трёхфазной электропроводки. Есть фаза, есть нулевой рабочий, а нулевой защитный отсутствует, и в этом вся проблема.
Русские «левши» предложили вместо защитного провода сделать поверх корпуса маленький проводок с «крокодилом» для крепления на водопроводных трубах. Это всё в теории, а на практике ничего нет, только несколько образцов; есть борьба за приоритет, могли быть разборки между Москвой и Ленинградом.
Ночью, когда они с Аллой везли меня домой, Иосиф неожиданно спросил:

— Хочешь попробовать?

Я не ответил, пожал плечами, но понимал, что меня поймали на крючок: я увлёкся, очень интересно.
На следующий вечер я попросил карты на стол: что есть, чего нет, что мешает? Есть предложение, кто автор; спорно: детали покупают в магазинах, прибор собирают на коленке, не знают, что с ним делать.
Тут я, многоопытный человек из системы, популярно объяснил, что так дела не делаются, нужен порядок, нужны люди — специалисты, нужны деньги. План такой: создаём научную группу с задачей разработать дизайн, указать подетально, до последнего винтика и марки клея, из чего нагреватель будет собираться, электрическую схему, заготовить технологию сборки, получить хоть какое-нибудь разрешение на продажу нагревателя.
Одновременно необходимо искать производственное помещение с вытяжками — производство вредное, много пластмассы и клея; подбирать людей на производство.
Зауважали! Я стал «Ефимычем», мы как раз переехали на Московский, у меня появился стол на первом этаже с телефоном и я стал решать проблемы снабжения и размещения, как орешки щёлкал.
Водонагреватель разместили в пластмассовой креманке для мороженого. Продавались они только в Москве, там же и производились. Мне хватило одного дня пребывания в столице для подписания договора с заводом на поставку креманок — пока 100 штук в месяц, дальше по согласованию. Электрические провода искали в магазинах, то есть, то нет; я в одном из них узнал поставщика — склад-база на Васильевском острове, узнал и номер телефона.

— Приезжайте, поговорим!

Мы приехали на рафике не зря. Никаких договоров; ящик с проводами поплыл в автобус, я расплатился наличными и для приличия спросил:

— Может, у вас ещё что-то есть?

Опять открыл портфель с пачками денег; нашлось богемское стекло: фужеры, рюмки, вазы, хрусталь, много чего интересного. Я брал всё по 10 экземпляров, на всю братию, потом делили и не платили — деньги из общака .
Кстати, о микроавтобусе «Рафик». Очень полезная машина, служила нам верой и правдой, но стала всё чаще ломаться; запасных деталей нет, да и потребность в нём росла из-за начала производства нагревателей. Решили купить ещё один, вопрос — где, как и сколько стоит. Компаньоны Кригер и Бодров совершенно не подготовлены к нормальным деловым отношениям, они сильны в обмане, торговле, теневом бизнесе; они даже не представляют себе, как можно снять телефонную трубку, набрать код Латвии, код города Елгавы, номер завода по производству микроавтобусов «РАФ», пригласить заместителя дирекции по коммерции и сказать:

— Здравствуйте, я из Ленинграда, коммерческий директор фирмы, мы хотим купить у вас микроавтобус «РАФ» такой-то марки.
— Когда можете приехать? Сейчас сезон больших скидок; может, завтра?

Немая сцена; все встали, стали обниматься, я, как фокусник, показываю, что это так просто, ничего особенного, надо не бояться звонить, везде люди. Через два дня новенький, сверкающий раф стоял у нас во дворе, плюс обещание, что снабжение нас запасными частями к обоим автобусам будет бесперебойным и сугубо индивидуальным. Это стоило каких-то денег наличными сверх накладной, но на прощанье с обеих сторон слышалось:

— Какие приятные люди!

Также попутно решались и другие формальные и неформальные вопросы.
Мы — теперь точно «мы» — стали коммерческой фирмой; я написал устав-положение, где кроме всего прочего и положенного распределение долей из всей суммы денег на счету, стоимости недвижимости и того, что в ней находится, перечислено более чем подробно.
Председатель ни одной буквы не исправил, нотариус тоже; вышло так:
—Кригер — 50 процентов;
—Бодров — 30 процентов;
—Алла — 10 процентов;
—Рапопорт — 10 процентов.

Десять процентов с нашим размахом, даже легальная часть, — это очень, очень большая сумма, но я ещё когда писал устав, знал, что это такая шутка, игра в больших молоденьких бизнесменов, никогда я ничего не получу; всерьёз к этому не относился, цель и стратегия не изменились — отвалить.
Теперь расстановка такая:
Кригер — генеральный директор;
Бодров — заместитель генерального директора;
Рапопорт — заместитель генерального директора;
коммерческий директор.

По сути, ничего не изменилось, только форма; напечатали визитные карточки; но я, в общем, был доволен: фикция, да, а у всех других тоже фикция, а приятно.
Меня поставили на довольствие, я стал получать пособие из чёрной кассы: нерегулярно, спонтанно, вдруг, в самые последние минуты перед отходом домой в конвертиках лежали тысячи; меня ещё раз купили.
В чём разница между заместителем генерального директора (дядя Лёня) и коммерческим директором (Ефимыч)? Пропасть: он поближе к деньгам, к тем и другим, у него есть заслуги, он был равным среди первых, за ним банк, исполком, жилищный фонд города, сбор выручки с киосков. Так было до меня, через год — так же, ещё через год — то же. Бодров считал: с него достаточно, он может жить на ренту, но при живом Кригере такого не бывать. Иоска на него частенько кричал, требовал непонятно чего. Лёнька отбрёхивался, продолжал гнуть свою линию, у него на первом месте — семья, молодая любовница, та наглая.
Я играю в свои игры, от денег я отлучён, там вместо меня Алла, она полностью в курсе; теперь мне плевать, оно мне надо? Зато я поднимаю фирму на новые высоты, ступенька за ступенькой.
Самое главное — заработал цех по производству нагревателей. Я лично по своей старой должности в ЦНИИ-2 получил аудиенцию у одного настоящего генерального директора, в прошлом начальника промышленного отдела обкома партии, обговорил условия сдачи нам в аренду маленького цеха на опытном заводе на Обводном канале, угол Московского проспекта. Он дал команду директору завода меня принять и заключить договор; завод загибался: работы нет, заказов нет, трудящимся надо зарплату платить, нет средств. На прощанье я оставил ему на столе красивую коробочку с часами, не Rolex, но очень приличные дорогие часы; расстались друзьями.
Всё срослось: помещение, условия, транспорт, работники, реализация; мы нашли золотую жилу, деньги текли широкой рекой, они стали миллионщиками, а я на всякий случай достал с антресоли синий ватник. Хотя это перебор, я сумел найти фиговый листочек; вспомнил случайно, что у нас во дворе жил парнишка, мы с ним в одной школе учились, близки не были, но во дворе все вместе, ватага. У него интересная, редкая, французская фамилия — Сашка Перрен; я откуда-то знал, что он закончил ЛЭТИ, электротехнический институт, а теперь там работает. В справочной на углу людей с такой фамилией было мало, я легко вычислил по году рождения своего Перрена и получил номер телефона.
Сашка обрадовался, пригласил меня в ЛЭТИ на улицу профессора Попова на Петроградской, на встрече также присутствовал заведующий кафедрой техники безопасности. Встреча чуть не сорвалась: Кригер недавно проснулся и опоздал часа на два, мы пересеклись, когда я уже выходил с подписанным договором на проверку нагревателя.
В предельно сжатые сроки мы получили туманно образный, объёмистый отчёт о проделанной работе, а главное — в нашей инструкции по пользованию, изданной в типографии, появилось: «Согласовано с кафедрой техники безопасности ЛЭТИ». Нагреватель лежал в специально разработанной в типографии коробке с инструкцией и гарантией на год, для чего была открыта на Ильича гарантийная мастерская.
Согласитесь, за три месяца провернуть подобное не каждые смогли бы.
Старшие компаньоны заметили — не могли не заметить — размах, скорость, самостоятельность моих действий, большой приток капитала, мою лёгкую правую руку, решили выжать из меня, как из лимона, ещё какую-нибудь пользу, каждый в своих интересах.
Кригер рвался вперёд, понимал: удача на нашей стороне, понимал, что это временно; он, еврей, знал: я — временщик.
Не знаю, кто первым это заметил, обратил внимание, что я очень легко и просто даю взятки, которые так же легко и просто принимают. Особенно это обстоятельство касалось чиновников на высоких постах: те, если заносы регулярны, вообще просили приходить только меня, а если я по каким-то причинам отсутствовал, говорили:

— Не беда! Можно подождать, но только Александр Ефимович!

Теперь у меня частенько полный портфель наличных; обычно на машине или на рафике, иногда в метро; развожу взятки по кабинетам с секретаршами, куда так просто не пускают, а меня встречают как давнего и хорошего знакомого:

— Заходите, заходите, мы все вас так любим!

Не знаю, как так получалось, может на физиономии что-то написано криминальное. Помню лишь, что это с детства: мы были совсем маленькие, лет десять — двенадцать, в лучших кинотеатрах города, в том числе в «Великане», проходил первый фестиваль американских фильмов. Билетов, естественно, в кассах нет, есть перекупщики, спекулянты. Как только наша компания появлялась у них на глазах, тут же несколько нехороших людей подлетало лично ко мне с предложениями. Мне по работе приходилось часто ездить, особенно в Москву. Билетные кассиры, как загипнотизированные, всегда находили билетик на хорошие поезда поближе к 12 часам ночи, обычно на «Красную стрелу».
Вот моё толкование взяткодателя.

Человек, желающий дать или уже дающий взятку другому человеку с целью положительного решения какого-либо вопроса. Взятка может быть в виде денежного вознаграждения, предмета или товара, что, впрочем, легко может быть пересчитано заинтересованной стороной на денежный эквивалент. Взятка также предоставляется в виде услуг, льгот и иными методами. В качестве примера можно привести модные в наше время «пустые обещания», по примеру политических лидеров большинства мировых стран.

Мало того, некоторым взяткополучателям мало материальных благ, им добавочно нужно что-то духовное, особенное. По линии райисполкома фирму представлял дядя Лёня, там был отдел кооперативов и малых предприятий, нас курировали две женщины, которые регулярно, как зарплату, получали взятки. Это их заслуга — бывшее домоуправление на Московском; мы немного обжились, а тётеньки потребовали обмыть новоселье.

Бодров после окончания их рабочего дня, а значит чуть позже шести вечера, доставил работников исполкома в приподнятом настроении в кабинет генерального. Всех распустили по домам, остались только мы трое, повариха, гости дорогие, во дворе рафик с водителем на всякий случай.
Накрыли хороший стол с дефицитами, шампанское рекой, шум, гам, тарарам. Дядя Лёня не пьёт — он за рулём, и, по его версии, зашита ампула. Тётеньки, усталые после работы, от всей этой «горькой» жизни, каждый день одно и то же: предприниматели ушлые, начальство заедает, с ними тоже надо делиться, дома мужик полупьяный, дети достали — короче, всё плохо. «Хорошо хоть вы есть, только вы нас понимаете»; довольно быстро набрались. Время около восьми; мы обрадовались, хоть сегодня уйдём пораньше, вдруг сюрприз:

— Хочу танцевать! Мяу!

«Мяу» — это такая полушутка, типа она котёнок пушистый женского рода. На самом деле по женской части они были очень похожи между собой: бальзаковского возраста, с хорошо уложенными причёсками, явно в парикмахерской, разодетые модно, плотные, приятные. Для таких женщин никак не подходит любимая поговорка Бодрова: «В голодный год за мешок картошки!»

Нет, тётеньки вполне ещё имели промысловое значение, но только очень куда-то поторопились, словно боялись что-то упустить, ошибиться.
Дядя Лёня опять не может: сначала ампула мешала, теперь что-то другое; у Кригера срочно обнаружилась простата; я подумал:

«Как же они с девчонками, которые им в дочки годятся? Может, они ночью деньги считают, “над златом чахнут”?»

Бабы требуют кавалеров, стонут как хотят; голубчики придумали:

—Зови шофёра, он бывший милиционер, обязан уметь!

Я их остановил:

— Сам справлюсь!

Я всегда, с детства, любил хорошую музыку. Любую — эстрадную, оперную, балетную, симфоническую; я не меломан , но 20 лет в обнимку с «Маяком», часами; популярные мелодии размещены в моей голове, и какая из них всплывёт и в чьём исполнении, неизвестно. Поэтому я музыку знаю и чувствую, под хмельком люблю танцевать, особенно танго и вальс.
Полилась музыка, танго. Моя партнёрша то прижимается ко мне, то как будто убегает, но моей руки не отпускает, винтом возвращается обратно и падает мне на руки. Она в полном восторге, вторая — в очереди на вальс. Тут надо побольше места; стулья в сторону, мы понеслись в вихре вальса. Раз, два, три, раз, два, три. Сначала три полных круга налево, потом с поднятыми руками разворот, направо, раз, два, три.

Потом мы менялись танцами, они вместе танцевали без меня, тётушек раздирало желание, неважно с кем — с ампулой, с простатой, со мной, с милиционером, но прямо здесь и сейчас. Пришлось их одеть, на дорожку положили подарки, и вывести во двор. Зима, холодно, снегопад, они побежали в угол, блеванули  и, мгновенно постаревшие, побрели к машинам ехать домой, где их очень ждали мужья для экзекуции — набить физиономию, потом грубо изнасиловать. Раз, два, три, раз, два, три… Последовательность воспитания свято соблюдалась. Можно просто не успеть надавать тумаков, после соития пары мгновенно засыпали. Каждый видел свои сны: судя по позам женщин, они вспоминали последнее танго и, за отсутствием лучшего, своими высокоподнятыми руками держали мужей за руку, как детей, а другой обнимали их за талию, как бы продолжая танцевать; руки мужчин покоились у них на грудях. Тара-та, татарам…
На некоторое время в семьях царил мир и порядок; хорошо оттянулись, есть что вспомнить до следующей проверки финансово-экономической деятельности самозанятых.
Я очень обозлился: всему есть предел; да, меня взяли, да, мне платили, но я для них добрая фея, я стократно всё оплатил; они понимали, что я понимаю, что меня обманывают, но взяткодатель и танцор — это западло . Ещё немного, и замаячит роль жиголо , тьфу-тьфу. Я взял больничный, как будто заболел, диагноз подагра .
Пока я дома, можно заняться главным делом — попробовать лишний раз получить разрешение на выезд.
У меня была вторая форма допуска к секретным материалам.

В переводе на русский язык сие означало, что я имел теоретическую возможность быть записанным на право рассматривания, разглядывания, прослушивания какой-либо папки, дела, макета, планшета, кассеты и всего того, на чём написано: «совершенно секретно». Право это давалось не всем, руководили этим процессом начальники разных степеней важности совместно со специальными органами, девиз которых — «чем меньше, тем лучше» — вполне легитимен для любой уважающей себя страны. Однако право, возможность у меня есть, но я этим правом не пользовался, не пытался что-то разузнать, в этом большая, принципиальная разница.
Поскольку я обобщал, то волей-неволей меня во многое «совершенно секретно» допустили, незаслуженно забыв свой главный принцип. Самое интересное, что эти «совершенно секретно» вообще лично мне не были нужны. В верхнем ящике моего стола спокойно лежали служебные записки из лабораторий, где на понятном, хорошо сформулированном русском языке, без всяких грифов были написаны отчёты за отчётный период, планы на год, пятилетку и долгосрочную перспективу, разработанные теми же самыми сотрудниками, которые спрятались в так называемых секретах. Похоже на финансовую пирамиду: сами себя засекречивают, никого не пускают, много тумана, намёков, сплетен, миллионы получают, а потом пустое место, пшик, «лучше меньше».
Я всё сделал аккуратно — не хотел, чтобы кто-нибудь из ЦНИИ-2 мог пострадать из-за меня. Сначала уволился по собственному желанию, подождал две недели, и мы подали в ОВИР  заявление на выезд в Израиль. Понятно, что довольно быстро получил отказ, но нас вызвал начальник ОВИРа, долго мучил по отдельности, но предложения были кардинально разными. Неле с дочкой предлагали уехать хоть завтра, а мне — ещё раз хорошенько подумать и забрать заявление. Фокус не удался, мы были хорошо подготовлены и предупреждены о провокациях.
Вскоре мне позвонили из негласного сообщества ленинградских отказников, поздравили с правильным решением и пригласили на встречу. Залов у нас не было, обычно собирались по жилым квартирам, часто их меняли — боялись подвохов со стороны властей и антисемитов. На этих собраниях меня быстро обучили, как надо грамотно бороться за выезд. Оказалось, что существуют многие десятки организаций и учреждений и начальства, куда можно обращаться. Не надо только их злить, раз положено повторно раз в квартал — соблюдай, раз в год — отлично. Можно обращаться к Горбачёву, к Ельцину, к Собчаку, можно к совсем маленьким сошкам, никакой разницы нет; все обращения, мытьём или катаньем, оказывались в ЦНИИ-2, на столе у Петухова, у которого стал развиваться нервный тик: он обязан подготовить ответ в вышестоящую организацию, подписать у академика и т.д. Возвращается в кабинет — полно работы, выдохнул, там новый запрос:

— Доложите ваше мнение!

Позвонила Фатима, немного смущённая, потому что её сын уже полгода в нашем цеху работал, получал в два раза больше, чем мама и папа вместе.

— Перестань, потерпи; при первой возможности, я обещаю!

Как скажете; она лучше других знала, что бумаготворчество для меня любимое дело, машинка имеется, могу продолжать сколь угодно долго.
В сообществе всё время менялась ситуация: те, кто опытнее, кто больше времени в отказе, получали разрешение на выезд и уезжали в разные страны, как получится. Оставшиеся в ожидании занимали их места, и я довольно быстро стал одним из главных консультантов по тому, как, кому и когда писать; каждый день множество звонков и посетителей. Хорошо хоть, что в первой половине дня я был относительно свободен — Кригер спал.
Более того, в один прекрасный день, в четверг, один из наших отказников предложил ровно в шесть часов вечера приехать в Купчино на конспиративную квартиру для телефонного интервью с США. Видимо, интервью оказалось успешным — я около года в то же время в том же месте, по четвергам ровно час рассказывал господам из Вашингтона о ситуации в городе — как евреи, как отказники, какие ветры дуют, какие настроения. На улице, не скрываясь, стояла машина для прослушки, на лестнице — чекисты, с которыми мы здоровались, если совпадали часы работы. Через некоторое время мне сообщили, что наша семья занесена в список отказников в Государственном департаменте США, поддерживать нас поручено штату Филадельфия.
Что тут началось! Неделя — 200–300 посылок, писем, открыток каждый день; в почтовый ящик не влезало, всё добро, обвязанное тонкими верёвками, ставили на пол. Потом по нисходящей, поменьше, но очень долго; кому-то отвечали, кому-то нет. Есть одна семья в Нью-Йорке, с которой мы по сей день на связи.
У нас дома тоже проходили собрания, бывали гости из Штатов; члены конгресса от Филадельфии прямо говорили, что нас ждут, помогут.
Антисемиты не дремали, наверно один из них на почте работал или имел там связи, разнюхали, разузнали; случилась пара поджогов почтового ящика, он висел чёрный, страшный, как нависшая угроза.
Мы купили «Жигули», в очень хорошем состоянии, но не новые; я не хотел, боялся: молодой водитель без опыта, ясно — будут проблемы. Покупка свершилась смешно. Я поехал на автомобильный рынок, походил, поспрашивал, приценился. Вижу «Жигули-6», чистенькие, ухоженные, рядом парень лет сорока, похож на свою машину, очень приятной внешности. Договорились о цене, я сказал, что плачу наличными, но деньги дома, живу на Заневской площади; поехали. В ответ он согнулся пополам от смеха:

— Мой дом напротив! Поехали сначала в милицию, всё оформим, потом к тебе!

Он сильно рисковал: первый раз меня увидел, поверил на слово, молодец. Так всё и произошло: милиция; бывший владелец машины поставил её у нас во дворе; зашли к нам, рассчитались; расстались друзьями.
А ещё мы купили собаку! После посещения нескольких выставок собак, трёх клубов служебного собаководства, изучения соответствующей литературы и бурных диспутов в семейном кругу, характерных для наших отношений в области принятия серьёзных решений, было решено приобрести американского кокер-спаниеля.
Выбирать нам не пришлось — нас выбрали. Пока я договаривался с хозяйкой о финансовых условиях, а жена с дочкой тихо спорили, кто из щенков самый красивый, из-под мамы выполз абсолютно чёрный малыш и улёгся ко мне на ноги. Вопрос был решён.
Его звали Ярден Цари Валенса, его родословная шла из победителей конкурсов Германии и Франции; чтобы выкупить щенка, мы предоставили рекомендательные письма, прошли проверку материального положения и бытовых условий; вместе с ним нас зарегистрировали в книге особо породистых собак для дальнейшей работы и продолжения рода.
В жизни всё оказалось много проще. Он прекрасно знал, что зовут его Денни, что он член семьи, естественно общий любимец, знал себе цену. С каждым из нас у него была отдельная романтическая история любви. В комнату дочки он врывался, как только ему открывали дверь, и облизывал её с ног до головы. Супруга варила для него борщи, он тихо и преданно сидел рядом, внимательно следя за каждым её движением, потом с защипанными наверху ушами жадно хлебал из миски, прикреплённой к маленькой табуретке. Мы жили на четвёртом этаже, но меня он чувствовал, как только я подходил к лифту; когда бы я ни возвращался с работы, даже ночью, моей обязанностью было с ним погулять.
Несмотря на некоторые попытки дрессировки на профессиональном уровне, мы быстро от них отказались: у нас не было цели делать на Денни деньги, хотя возможность такая была. По общему согласию и клуб перестал следить за нами, даже нашли объективную причину — не тот прикус.
Денни прожил у нас два года, пару раз тяжело болел, еле вытащили — чумка, ещё что-то; стоил кучу денег: врачи, уколы, стрижки; любили его безмерно, хотя примерным поведением он не отличался. На прогулках убегал, хватал всякую дрянь, можно было подумать, что он голодный; но в семье дети разные бывают, а свои — что поделаешь, да и красивый был на загляденье.
На улицах города кипят страсти: консерваторы, либералы, демократы, русофилы . Любимое место антисемитов — на Васильевском острове, Румянцевский садик. В 60-х годах XVIII века был разбит сквер между Кадетским корпусом и Академией художеств, вокруг обелиска «Румянцева победам». Сквер обнесли чугунной оградой, устроили два фонтана и музыкальный павильон, беседку-эстраду на высоком гранитном основании.
В этом уютном уголке по четвергам с шести вечера проводили летом 1988 года митинги общества «Память». Совсем не безобидные, националистические, лжепатриотические, антисемитские. Над эстрадой висел транспарант — изображение Георгия Победоносца и цитата из Ф. Глинки: «Я русский и горжусь сим именем!»

В шесть вечера — запись колокольного звона, начинался митинг; что говорили ораторы, понятно, не требует комментариев. Лишь обратите внимание, что по иронии судьбы в том же городе, в Купчино, в тот же день и тот же час я на связи с Вашингтоном или с Филадельфией. Разница в том, что митинг вечером будут обсуждать по телевидению с разными точками зрения, сказанное там пойдёт в народ, добавит градус недовольства, а про меня знают лишь несколько отказников в Великом городе , в Штатах и в КГБ.
К нам из Америки по обмену, ещё по английской школе, приехала Линина ровесница — Жаннет. Хорошая девочка, типичная американка, всё время улыбается, делает и так большие голубые глаза ещё больше, интересно. Всё замечательно: Ленинград, Комарово, Петродворец, Эрмитаж, дома Денни, мы помогаем, я на машине, Каштанка на кухне старается, стряпает больше обычного; время пролетело незаметно, оставалось меньше недели. Будний день, хорошая погода, Лина в школе, в синагоге; они договорились с Жаннет встретиться у касс «Аэрофлота» на Невском проспекте, потом пройтись пешком через мосты на Петроградскую, на Неву. Мы решили её сопроводить вдвоём, были какие-то дела в тех краях, садимся в троллейбус № 1, его маршрут — через весь Невский, от Старо-Невского до Адмиралтейства. Мест пустых полно, но нас трое, разговаривать неудобно, тем более на английском языке; мы больше руками, мимикой, но Жаннет к нам привыкла, понимает.
Я предложил:

— Давайте встанем в самом конце, там у троллейбуса окно самое большое, есть за что держаться, всё хорошо видно, вроде как экскурсия и рядом никакого нет, не так стыдно за незнание языка.
— Of course, of course! Конешно, конешно! — радостно согласилась американка, желая новых ощущений, чтобы потом ими поделиться дома и в кругу друзей.
Мы так и сделали; действительно, красивая панорама, а промышленный смог над мостом Александра Невского Жаннет не удивил, она жестами показала нам, что у них в крупных городах точно так же.
Через мост проехали без приключений, может чуть медленнее обычного; въезжаем на площадь, у гостиницы «Москва» стоп — полно народа. Из метро непрерывная вереница людей, они присоединяются к забившей по всей ширине Старо-Невского проспекта толпе, неизвестно чего требующей. На какой-то миг поток из метро притих, и троллейбус успел доехать до своей остановки на углу; перед нами уже ровными рядами стояли шеренги протестующих, насколько далеко, не видно, но до изгиба Невского у Суворовского проспекта точно. Более того, вновь прибывающие перестроились, сомкнули ряды, и часть толпы оказалась сзади троллейбуса; мы в мышеловке, еле-еле движемся вперёд в такт с движением толпы. У Жаннет голубые глаза стали квадратными, испугалась, она на нас смотрит, боится. Нинэль её обняла, прижала к себе:

— Не смотри!

Какое там! Нечто, что раз в жизни можно увидеть! Мы все трое впились глазами в окно: что же это такое, кто эти люди?
Похоже, крестный ход: иконы, хоругви, впереди большой крест, видно издалека; многие в высоких сапогах, в рубахах навыпуск, подпоясаны широкими солдатскими ремнями. Несколько десятков в синих ватниках, несмотря на жару; приказ пахана, он слово дал, обязаны вернуться до вечерней поверки. Топоров пока нет; угрюмы, головы низко опущены, беспрерывно молча молятся. Похоже на демонстрацию, но нет плакатов, нет флагов, нет красного цвета, да и одета толпа слишком однообразно, много верзил явно спортивного телосложения.
Есть! Я увидел знакомые лица! Те, что во сне ко мне приходили во главе со своим вожаком с лицом красного цвета; на сей раз молчат; с ними Никитин и замдиректора из ЦНИИ-1, чуть поодаль замдиректора из ЦНИИ-2. Даже благообразный профессор из ЛКИ, который мне три двойки поставил, — присутствует, но немного в сторонке. Дядя Лёня тут как тут, на всякий случай, как же без него, и ещё некто, имена которых не помню.
Бодров в синем ватнике, в кепочке, под блатного косит, больше других суетится, торопится:

— Когда уже неверных давить будем?! Нет мочи терпеть паразитов!

У него в руках пакетики с адресами. Нет, не с моими координатами — все возможные явки Кригера, включая офис. Другим ещё придумать надо, как воспользоваться ситуацией, а тут план готов: их генерального директора к стенке, осталось только получить команду; дядя Лёня станет жутко богатым и свободным, словно горный орёл.

Теперь мы точно знали — крестный ход, антисемиты нас окружили кольцом. Жаннет показали молчать, взялись за руки и за поручень. Ехали больше часа; устали смертельно, физически и морально, от страха, от ответственности за гостью, от стыда за страну, которой никакие красоты не помогут.

Лина всё Жаннет объяснила, та бросилась нас обнимать, целовать, но улетела домой всё же раньше, за два дня до путча в Москве 18 августа 1991 года.

В коммерческой фирме тоже путч. Я там уже три месяца не работаю, зарплаты не получаю, конвертиков тоже, но материально нисколько не страдаю — давний мой приятель взял к себе на работу. Ребятки делали деньги на бумаге, прибрали к рукам все заводы и фабрики Ленинградской области по производству целлюлозы и бумажных изделий. Дальше понятно: на заводах и фабриках ничего нет, пусто. А на «малом» предприятии — пожалуйста, сколько хочешь, чего хочешь, но чуть дороже. Крутят неприлично большие деньги, у них даже офиса не было — и так хорошо. Я у них числился три месяца, сидел дома, за всё время несколько раз съездил на склад, при мне загрузили бумагу, я заплатил водителю, и всё. Мне отвалили такую сумму, что я предлагал часть вернуть — стыдно, но получил ответ от кандидата математических наук:

— Брось ты, какие мелочи!

Позвонила Алла Евгеньевна: у нас собрание, очень важно, приезжайте. Дело в том, что я уволился, но моя доля, 10 %, осталась, она в абсолютном значении только росла по мере роста доходов фирмы, правда без левых денег. Иосиф, жуткий и противный как Урфин Джюс, но острого ума, прекрасно понимал, что это мина замедленного действия и надо решать вопрос, пока не взорвалось. Более того, он меня побаивался, знал, что я не без связей, много знаю про фирму, про них лично, много чего может вылезти наружу. Короче, меня лучше держать в «друзьях», как бы чего не вышло.
«Дружбаны»  придумали — не от большого ума, всё-таки шоферня — такую раздачу меченых карт. Некто, в данном случае главный инженер, мой давний знакомый, пишет на имя генерального директора заявление: мол, Ефимыч уволился, я претендую на его долю, прошу акционеров рассмотреть его просьбу.
Я знал, что любое действие без нотариуса и без моего личного заявления противозаконно, грозит судом, оглаской, многими тысячами, но на всякий случай позвонил своему «дяде» из Комарово:

— Пошли их подальше! Я их засужу, в тюрягу посажу надолго, всех! Можешь сослаться на меня!

Собрание акционеров плюс новый кандидат без права голоса; протокол, вопрос ставится на голосование:
Кригер, Бодров, Алла — одна шайка. Все за, я против, 3:1 не в мою пользу.
Долгое молчание; они вроде победили, но побаиваются моей реакции — может, я драться стану, кричать, ногами топать или мне плохо станет.
Я на своём обычном месте, на диване, нога на ногу, держу паузу, как учили, в крестики-нолики играю сам с собой, крестики побеждают. Первым не выдержал Иосиф:

— Скажи что-нибудь!

Я ровным спокойным голосом пересказываю мой разговор с дядей Толей, называю его фамилию и предлагаю выкинуть протокол в мусорное ведро, лучше сначала его мелко порвать, чтобы никто не увидел.
Опять громкое молчание и сопение; видно, как им со мной тяжело, пауза неприлично длинная; у меня опять крестики-нолики сражаются, я вообще не волнуюсь, знаю, что это фарс, ни мне, ни претенденту доли не видать как своих ушей, но приятно поиздеваться.
Бодров вскочил и ринулся в бой:

— Я так и знал, что он так скажет!

Он всегда знал, что; я скажу, после того как я говорил что-то умное, важное, толковое. Претендент подошёл ко мне и протянул руку; я уклонился.

— Прости, Ефимыч, меня заставили!

Алла посмотрела на Иоску, он молча кивнул, она достала протокол и стала нарезать его маленькими кусочками. Я не на шутку стал опасаться за свою безопасность — на кону очень большие деньги — и решил тут же действовать их же методами: попросил всех выйти, мы остались с Кригером вдвоём.

— Я хочу вернуться, мне дома скучно!
Он ожидал всего что угодно, только не этого; он опешил. Но быстро пришёл в себя:

— Конечно, какой разговор, неси трудовую книжку.
Домой меня подвозили как обычно, молодая парочка со стажем более двух лет; Денни радостно встречал; всё вернулось на круги своя на некоторое время.
На следующий день поздно вечером выяснялось, что в фирме больших изменений нет: всё крутится, работает, нагреватели мгновенно улетают, торговля приносит наличность, — но есть стагнация, застой. Большинству это не мешает, и так совсем неплохо, но «кремлёвский мечтатель», Кригер, недоволен. У него в голове вертится покупка банка, покупка на корню «свечного» завода, в котором расположен наш цех, с целью открытия там казино, ещё какие-то малоподъёмные идеи. Мельком он упомянул бизнес-центр: там есть наводки, есть ниточка, но есть проблема, которую невозможно решить мирным путём. Я заинтересовался, узнал адрес, телефоны, кто главный, с кем говорить — и начал расследование.
Существует строительное управление Московского района. Управление большое, с филиалами в разных местах, там работают тысячи человек, ремонтируют дома, квартиры, служебные помещения — всё, что хотите. Имеются несколько общежитий, одно из них — угол Московского и Ленинского проспектов, внутри квартала, тихое место, сталинский дом, весь бельэтаж — полупустое общежитие. Все лимитчицы давно съехали, в одной комнате в углу постоянно прописана старушка-пенсионерка, блокадница, одинокая. Выселить её невозможно ни по-хорошему, ни по-плохому, она так и говорит:

— Только вперёд ногами, кровопийцы!

В то же время все дела по общежитию завязаны на главного бухгалтера управления — тоже в возрасте, скоро пенсия; ей очень хочется сдать общагу нам в аренду, но страшно, боязно, не уютно, не привыкла к взяткам.
Обе меня не знали, я начал с более старшей.

— Здравствуйте! Меня зовут так-то, я из общества помощи пожилым людям. Можно к вам приехать поговорить? Может быть, мы вам сможем чем-нибудь помочь.

Старушка бдительная, фамилию записала, телефон записала:

— Только я подругу приглашу, одной страшно.

Я повесил себе на грудь старый, просроченный бейджик во Дворец спорта «Юбилейный» с надписью «Пресса» и пришёл в бывшее общежитие.
Долго не открывали; когда вошёл, понял почему: коридор длинный-длинный, много дверей, пожилой человек быстро не дойдёт. Стали пить чай с бубликами, которые я принёс; подруга слабо видела, наша клиентка слышала на одно ухо; я им упоённо внимал, поддакивая в знак согласия. Они рассказали, как им, беднягам, трудно, особо жаловались на коммерсантов, которые их хотят их смерти, сволочи. Я пообещал что-нибудь придумать, как-то помочь, может быть деньгами, продуктами, ещё чем-то.
Вечером на сходке докладываю:

— Помещения, на мой взгляд, шикарные, лучше не видел, жалко упустить. Предлагаю купить старушке однокомнатную квартиру, перевезти с почестями, благоустроить. Квартира стоит шесть тысяч долларов по безналичному расчёту, расходы запишем как материальную помощь малоимущим, сократим налоги; для нас это не деньги.

Бодров тут же выступил: он как раз сегодня собирался предложить то же самое, но не успел, был занят.

На следующий день я перезвонил в общежитие:

— Есть такой вариант, случайно и только для вас, такого заслуженного человека: наше общество может предоставить вам однокомнатную квартиру недалеко, в Купчино, дом с лифтом, зелёный двор, есть где погулять.

Она, бедняга, обомлела, заплакала:

— Можно мне подумать, посоветоваться?
— Нет вопросов, только недолго — много желающих!

Через два часа она перезвонила:

— Я согласна!

Когда мы её перевезли, старушка опять плакала, пыталась целовать мне руки, всё время не к месту крестила и приговаривала:

— Надо же, как мне повезло, какой хороший человек, бывают люди на свете, не то что эти подлые, мерзкие люди из кооператива!

Подруга старушки, с плохим зрением, умерла от зависти.

Мадам главный бухгалтер мучилась сомнениями.
Предложение давно висело, временами она уже почти была готова, но опять раздумья, расчёты вариантов, последствий, попытки найти другие комбинации, попытки найти оправдания для затяжки времени, старание забыть, выкинуть из головы, отвлечься, переключиться на что-нибудь другое, тоже не менее важное.
Не получалось! Напоминало о себе, беспокоило, сверлило, заставляя вновь и вновь возвращаться к мыслям о неизбежности, фатальности, неотвратимости. Чем больше проходило времени, тем вопрос становился всё насущнее, больнее и острее, набухал, пульсировал; даже ранее испробованные, проверенные средства не помогали — всё надоело. Последняя надежда была на мужа, но он только развёл руками:

— Ты же знаешь, я всегда с тобой, но тут никак. Дело интимное, деваться некуда; соберись, все через это проходят. Я тебя подстрахую, что смогу, возьму на себя, родственников попросим, если что; давай, решайся.

Я как раз у неё, приручаю, соловьём разливаюсь; звонит телефон, радостный голос:

— Мама, у нас на работе можно новую машину получить! Сколько можешь одолжить?

Договор на аренду был подписан в тот же день, в «секретном» устном приложении оговорено подношение раз в месяц, 10-го числа, в 12:03 по московскому времени (в 12.00 начинался обеденный перерыв, все уходили), главное — прихожу только я, никто более.
Не буду углубляться в мелочи, что и как. Бизнес-центр получился великолепный, по тем временам один из лучших в городе. Представьте себе: громадное лобби, шесть больших комнат с красивыми двойными окнами по одной длинной стенке, по другой — зеркальное отображение, в торце ещё четыре такие же комнаты. Везде хороший паркет, высокие потолки, опять с лепниной.
При строительном управлении кооператив, мы заказали евроремонт, но случилась остановка из-за Кригера. Всё согласовано, кто в каких комнатах, одну уже сдали в аренду датскому пароходству за валюту; Иосиф опомнился, о себе любимом позаботился.
Иосиф (Иоска) Кригер какой-то неприкаянный: раз он ночует у законной жены, раз у Аллы; бывшие жёны осаждают, там дети остались, есть проблемы. Его всё это раздражает, отвлекает, он и так человек настроения; начинал орать на всех подряд, кроме меня. Особенно доставалось ближнему кругу, дяде Лёне и Алле. Бодров — артист, с него как с гуся вода, во всём согласен и продолжает сачковать. Алла не так, она переживает, в глазах слёзы, молчит, терпит. Иоска ещё больше заводится, убегает на улицу покурить. Потом возвращается, молча начинает собирать портфель, что означает: рабочий день закончился; они с Аллой едут мириться, я как талисман с ними до Заневской площади, им дальше в Весёлый посёлок.
Мы как-то с Кригером были в командировке в Риге, хотели заняться спутниковыми тарелками; вечером пошли в ресторан, чуть выпили, я осмелел, спрашиваю:

— А что у тебя с Аллой? Собираешься жениться?

Как всегда, первый помощник — сигарета; долгая глубокая затяжка, и выдох колечками:

— Понимаешь, девчонка влюбилась. Что делать?

Я ему очень соболезновал, он хотел в это верить; видимо, в местах его пребывания сняли зеркала, слово «любовь» он перепутал с «миллионами», короче, на всякого мудреца довольно простоты; (проста;ты)!
«Любви» не могло быть по определению, причём я их понимал — история стара как мир, нет ничего нового под солнцем, на тот момент им было так удобно, всё в одном флаконе: деньги, секс, забавы, фирма, красивая жизнь, которой раньше они не ведали.
Тем не менее в самый разгар стройки, ремонта, а я теперь там главный от фирмы, генеральный скромно заявляет:
— Надо всё остановить! Хочу двухкомнатный гостиничный номер люкс, со всеми удобствами. Денег не жалей!
Это уже как у А.С. Пушкина: он, значит, старик, а я — золотая рыбка, он меня поймал, а теперь желания его исполняй; недурно. Я вспылил, хотел опять уволиться, но Фатима молчит, дома скучно; ладно, чёрт с тобой, не в первый раз, попробую.
Поехал к ребятам из строительного управления, те покачали головами, но когда я сказал, что у меня карт-бланш , повеселели, начали обсуждать возможные решения. Довольно быстро коллегиально придумали: ничего не ломать, забрать три комнаты, к ним пристроить отсек со стороны коридора по 2,5 метра кирпичной стенки, там ванная, сауна, туалет. Все комнаты соединить между собой анфиладой, вход в номер через первую дверь, теперь там прихожая, холодильник, гардероб. Новые кирпичные стенки закрыть деревянными панелями, повесить картины, не самые дешёвые.
Удивительно, но всё получилось, им опять повезло; такой бизнес-центр страховым агентам и не снился, и честно говоря, они его не заслуживали. По короткой стенке — кафе, бесплатное для сотрудников, неплохо оснащённое и полное продуктов; в углу пианино для всех желающих. Слева от кафе — кабинет генерального (комната старушки), вход к нему через секретаря; по длинной стенке — пять кабинетов, в одном датчане; гостиница, роскошное лобби с креслами и маленькими столиками для переговоров; откуда-то сверху льётся чудесная, специально подобранная музыка.
Я не успел насладиться своими успехами, позвонила Фатима:

— Тебе дали разрешение. В связи с изменением военной доктрины можешь уезжать!

Даже так! Где я, где военная доктрина страны, где мы пересекались? Я возгордился: какой уровень!
Состоялся последний разговор с Кригером, я по-прежнему владелец 10%:

— Сколько ты хочешь?!
— Есть предложения?
— Я предлагаю каждый месяц двести пятьдесят долларов наличными на первое время, взамен напиши заявление об отказе, заверим у нотариуса.

Мне уже всё равно; я хочу, но не могу верить, знаю, что очередной блеф, но делать нечего; я и «доктрина» теперь нечто общее, она может измениться в любую минуту. Скорей, скорей в Америку!

— Согласен! Только организуй отвальную!

Вечеринка прошла отлично. Длинный-предлинный стол в лобби. Человек шестьдесят, много водки, вина, шампанского. Много еды, холодной, горячей, кофе, чай, торты, пирожные. Приятные речи в мой адрес, в одном все едины: я и там не пропаду, потому что такого не может быть.
Всё! Эта глава закончена, страница перевёрнута, но я не знал главного.
Фортуна отвернулась от меня, словно обиделась: сколько раз она меня выручала, и всё без толку, шляпа! Вещие сны тоже прекратились…
 
Глава 10. ИЗРАИЛЬ
1992–2000 гг.

Откуда взялся Израиль? Нас вроде как в Филадельфии ждут не дождутся. Везение кончилось, началась чёрная полоса.
Кто-то из двойных агентов обратил внимание премьер-министра Израиля, что многие евреи, уехавшие из СССР по израильской визе, в местах транзита — Рим, Вена, Будапешт — меняют маршрут и переезжают в другие страны, в основном в США.
Был принят новый закон: с 1 января 1992 года по израильской визе только в Израиль, только там сразу получаешь гражданство, со всеми вытекающими. Мне дали разрешение на выезд по израильской визе в феврале 1992 года. Планы пришлось изменить, но назад дороги нет: никто не согласен, в городе стало ещё хуже, поговаривали о погромах.

Перевозили нас христиане-баптисты, очень комфортно и по-человечески. На площади в Гаване у гостиницы «Прибалтийская» шикарный автобус ждал нас рано утром; мы прибыли на рафике с бывшим милиционером. Небольшая суматоха, слёзы и у отъезжающих, и у провожающих, и вот по хорошо знакомой дороге через Репино, Комарово, Выборг мы мчимся в сторону Финляндии. Вялый шмон  на границе; подняли шлагбаум; на той стороне накрыты столы, напитки, фрукты, бутерброды, нас встречают как дорогих гостей, вереница автомобилей разных марок уже урчит включёнными моторами. Дело серьёзное, но я до сих пор помню первую мысль за границей, которая меня посетила:
«Откуда в Финляндии такие жёлтые бананы? Без тёмных пятнышек, словно покрашенные, одного размера, как по линейке».
Любознательный!
Баптисты нас разобрали по семьям, мы попали на озеро среди леса, в большой дом, оборудованный по последнему слову техники; лодка, катер, рыбалка, много грибов, финская еда; хотелось остаться там навсегда, даже прислугой. Но через пять дней самолёт «Хельсинки — Тель-Авив» доставил нас в аэропорт Бен-Гурион; на прощанье мы получили в подарок роскошную Библию голубого цвета с картинками под золото.

Земля Обетованная встретила своих сыновей и дочерей сурово, не по-матерински. Какая-то помощь была, но по сравнению с другими странами (Германия, США, Канада) мизерная. Пришлось бороться по-серьёзному, по полной программе.
Никаких денег из Петербурга не поступало, ноль; тут тоже никто не помогает, только христиане-баптисты позванивают:

— Приходите к нам, всё наладится!

Я примерно так и предполагал. Без знания иврита, практически без английского языка, моё образование, опыт — ноль. То, что я привёз: много различных предложений по бизнесу, в том числе за высокими подписями, личные рекомендации — всё пришлось выкинуть, тут это старьё, все про них уже забыли. Я рассчитывал на работу на заводе: хорошие руки, есть голова, дайте только чуть времени, — ответ был короток:

— Дешевле выписать рабочего из-за границы, чем тебя учить!

Досталось всем: мне, жене, дочке; было гораздо хуже, чем я мог себе представить. Спасали вера, что дочка способная, получит диплом, встанет на капитанский мостик и поведёт наш корабль к новым, лучшим временам, надежда на какую-то удачу и любовь — каждый из троих не мыслил разлуки.
Полтора года я мыл посуду. В 48 лет я не был исключительно здоров, скорее наоборот, но выбора нет, по 8–10 часов холодной водой в подвале, один на один с громадными тараканами, с крысами; временами я понимал, что ещё чуть-чуть и дело примет совсем плохой оборот, опасно, можно не выдержать. Нинэль тоже на «высоких должностях»: моет полы, лестницы, нянчит детишек, всякое такое.
Помощь пришла неожиданно; письмо уведомляло: дочка всё сдала блестяще, её приняли во все места, можно выбирать. Немного отдышавшись, решили жить по-старому, не разлучаться; она стала учиться в ближайшем университете на юридическом.
Через некоторое время позвонили из конторы по набору рабочей силы:

— Ты не вор?

Я опешил, стал лихорадочно вспоминать, где и когда; вроде ничего серьёзного, так, карандаши, бумага, ну чуть спиртика.

— Нет-нет, не вор.

Послали на полиграф; я, к своему изумлению, прошёл проверку; меня взяли на работу в большой трёхэтажный магазин кладовщиком.
Я быстро прижился, принимал товары; что на полках, что в кладовых, я знал лучше всех; носился по этажам, наводил порядок, чистоту; я стал членом команды. Скоро мне вручили ключи, и с тех пор я приходил в магазин рано, раньше шести, приезжал первым автобусом, он останавливался недалеко от магазина, в нескольких десятках метров. К девяти всё сверкало, полный порядок; приходили остальные, можно открывать, это была одна из моих обязанностей.
Ровно в девять я открыл магазин.
Ровно в девять метрах в пятидесяти от магазина, в центре города, на моей автобусной остановке взорвались два больших автобуса пятого маршрута, мощный взрыв поднял их крыши на уровень третьего этажа. Вслед за крышей стали взлетать люди, части людей; пламя, пожар, паника. Это был первый взрыв такой силы и безумной жестокости в длинной серии терактов во многих странах мира и первые «самоубийцы».
Спустя мгновение все уже бежали. Нет, не врассыпную — туда, к автобусам, спасать, помогать, быть вместе; никто о себе не думал, никто не закрыл двери или окна, никто не прятался.
Я прибежал одним из первых, успел подумать: может, они не ошиблись страной, где ещё такое возможно — чем хуже, тем народ дружнее, сильнее.
Я видел своими глазами, как погибло более 50 человек.
Я проработал в магазине восемь лет, Неля продавщицей шесть, работала с двух часов дня до девяти вечера, утром за пожилыми людьми ухаживала. Хозяева, выходцы из Бразилии, хорошие, порядочные люди, дали нам возможность опериться, набраться языка, привыкнуть к тяжёлому климату. По своей доброте они и сгорели, разорились; лучшее время в Израиле закончилось, опять поиски работы.

— Ты знаешь, где находится биржа? — Голос в телефонной трубке был немолодым, но приятным, с какой-то вкрадчивостью.
Я хорошо знал это место. Два десятка небоскрёбов, от 20 до 40 этажей, центр города, напротив железнодорожный вокзал; место, где расположились финансовые воротилы, банки, крупные компании, адвокатские конторы, местный сити, а гордостью была алмазная биржа мирового значения.

— Приходи завтра к девяти часам, позвони по местному телефону.

Охрана была серьёзная, вертушка, металлоискатель, вопросы как из рога изобилия; наконец, я получил электронный пропуск, начал работать курьером в маленькой лавке самого высокого здания в городе.
Лавка была не маленькая — малюсенькая, не более шести квадратных метров, приютилась она под лестницей; по всем стенкам полки, часть площади занимали большой стол и кресло. На столе касса, телефон, масса бесполезных вещей, а на полках всякая всячина: канцелярские товары, пакетики с едой, другая снедь, так, по мелочи. Напротив стола — холодильник с напитками, водой, стандартный набор. У входа, уже в коридоре, ещё какие-то коробки, ящики, стенд для газет.
За столом восседала хозяйка или, во время её отсутствия, её муж, они принимали заказы по телефону и обслуживали редких посетителей. Я ожидал распоряжений в коридоре стоя; было тяжеловато, болели ноги, но платили частично наличными, всего четыре-пять часов работы, можно потерпеть. Тем более что работа примитивная: сходи туда, снеси то, сделай то-то, думать не надо.
Экономически ларёк не был суперрентабельным бизнесом: хозяева покупали товары в крупных торговых центрах подальше от города, а потом с большой наценкой перепродавали, благо что в здании работали люди из элиты и на цены даже не смотрели.
Хозяев доход не волновал, они хорошо обеспечены материально, просто не хотели сидеть дома; дети, внуки — это не для них, больше всего они любили и уважали сами себя, а ларёк помогал им самовыразиться: люди, контакты, общение. Когда-то им повезло, вовремя оказались в нужном месте; хозяин играл на бирже, удачно, и с тех пор они искренне считали, что самые умные, знают больше всех, лучше всех, по любым вопросам.
Я работал хорошо, вопросов не было, но частые простои вызывали общение. Обычно поутру перед началом работы был некоторый наплыв, суматоха, даже крик, но через полчаса хозяйка начинала читать газеты, отчего становилась ещё умнее.
Темы были разными, но противоречия постоянны: они богаты, необразованны, самовлюблённы и самоуверенны, я прозябал, имел вторую степень по израильским меркам, 20 лет в науке, 47 лет жил в городе-красавце, у меня было своё мнение.

— Париж — нет ничего лучше!
— Париж — красивый город, но Петербург не хуже.
— Ах, Лувр!
— Никакого сравнения с Эрмитажем.
— Версаль!
— Петродворец!
— Елисейские поля!
— Красная площадь.
— Какая еда!
— В Германии лучше.
— Капитализм!
— И при социализме есть что-то хорошее.
— Левые победят!
— Правые не дадут.

Это не было новостью, мой девиз — «принципы дороже денег» — и в той, прежней жизни мешал, я из-за своих принципов не раз получал по голове, но что поделаешь, такой человек.

Хозяева, начитавшись толстых газет, с удивлением смотрели на меня, который упоминал Гюго и Флобера, Мопассана и Жюль Верна, Гейгеля, Бомарше, Фрейда. Рассказывал о Большом театре, о великолепии Петербурга, величии Москвы, изяществе Вены, о чётких линиях Берлина, о своеобразии Бостона и говорил совершенно непонятные местным аборигенам слова из великого и могучего русского языка, которые не имеют перевода.

Они хотели меня уволить, но я был их лучшим работником. Я хотел уйти, но было жалко наличных.

Утром хозяйка пришла необычайно довольная: на семейном совете был разработан гениальный, по-восточному хитрый план — пошлём его на полиграф. Если откажется — станет понятно, что боится, наверно рыло в пуху, а вся его принципиальность ничего не стоит. Согласиться не может — нет, по их мнению, честных людей.
— Ты готов пойти на полиграф?
После ответа:
— Я уже проходил, можете получить копию! — меня уволили.
Дело принципа!
До 60 я успел в новой стране много кем поработать: сторож, охранник, кассир на стоянке машин, там же распорядитель, и ещё кое-кем, но все эти работы были одинаковы по двум главным параметрам — непрестижные и малооплачиваемые, по минимуму. Однако на седьмом десятке оказалось, что по разным причинам, в том числе по здоровью, даже такие простейшие обязанности становились в тягость, по силам оставались лишь патронажные услуги — два-три раза в неделю несколько часов помогать пожилым людям.
Это была самая нелюбимая работа, но отказаться нельзя по материальным обстоятельствам: небольшие деньги позволяли делать какие-то дополнительные покупки, и немножко на баловство.
Помогать старикам я не любил: от них пахло смертью, эти бойцы были уже на передовой линии, в полушаге от перехода на небеса; все они были разными по прожитой жизни, по обеспеченности, по уходу, по состоянию, но все они были одинаковыми по безразличности, по апатии, по обречённости.
Собственно, помочь бедным старикам было невозможно. По каким-то своим индивидуальным причинам им не выпал лотерейный билет в дом престарелых, и они доживали свой век под присмотром жён, детей, родственников; именно опекуны несли самый тяжёлый груз: 24 часа в сутки, без выходных, месяцами, годами, и именно им я приходил помогать, отпустить, посочувствовать.
Когда очередного клиента не стало, я пошёл в контору по трудоустройству за новым направлением.

— Есть необычная заявка. Ты в карты умеешь играть? — спросила социальная работница, молодая красивая женщина, явно следящая за своей внешностью.
Я сильно удивился: ну что-что, а это! Я популярно объяснил, что вопрос некорректный: есть подкидной дурак, преферанс, бридж, очко; непонятно, о чём речь.

— Правда?! Как интересно, а я и не знала.

Красавица посмотрела на себя в зеркальце.

— Сейчас уточним.

Она кому-то позвонила и сообщила:

— Покер!

Я удивился вдвойне, появилась интрига; получил рабочий лист и на следующий день ровно в девять часов позвонил в дверь по указанному адресу.
Квартира была очень даже ухоженной, лабораторная чистота, по-своему уютно; в гостиной на стенах несколько неплохих картин, приличная мебель; три комнаты и громадный, метров двенадцать, закрытый балкон, весь залитый солнцем.
На балконе сидел старик приятной внешности в чистой аккуратной одежде, поражала его причёска: густые седые волосы разделял пробор; очень худой, с палочкой, он непрерывно курил или, точнее, сосал сигареты.
Старик был в полном маразме, он ничего не помнил, не отвечал, он только выполнял команды, как робот.

— Иди есть!

Беспрекословно он вставал с моей помощью и шёл на отведённое ему место.

— Дождь кончился, можно погулять.

Нет проблем, мы шли гулять, сидели на скамеечке молча; время от времени старик требовал сигарету.

— Пока ещё есть время, поиграйте на балконе в карты.

Я насторожился, взял колоду, перемешал; началась партия, и тут всё переменилось.
Старик ожил, на его лице появился румянец; человек, который не помнил, как зовут его сына, а дочь называл именем жены, прекрасно знал, что джокер — главная карта, как его использовать, такие непростые слова «стрейт-флеш», «каре», «фулл-хаус», «кикер» произносились легко и вовремя. Я сразу почувствовал, что рядом со мной игрок, видимо немало повидавший и поигравший, игра шла почти на равных.
Запала хватило на полчаса; старик заснул прямо за столом.
Состоялось три игры, перед четвертой позвонили: его больше нет.
Я долго не мог понять, как же так устроены люди: последние моменты жизни, а в голове флеш-рояль, восьмёрка на мизере, перебор при полном коне, красивый гол; это вместо того…

А вместо чего? А какая разница…

Больше я патронажными услугами не занимался, не хватало толстокожести.


Когда я вышел на соцобеспечение, то стал искать, чем заниматься: свободного времени предостаточно, надо что-то делать. Вспомнил молодость, желание быть спортивным журналистом, покряхтел и начал писать. Что-то из биографии, немного лирики, чуть фантазии; на многое не рассчитывал — так, среди своих знакомых, в интернет, там всё стерпят; посылал куда-то на конкурсы.
Каково же было моё удивление, когда из газеты, выходящей на родном языке, пришло приглашение на собеседование: требовался журналист в спортивный отдел, знание русского — обязательно.

Двадцать лет назад я прочёл объявление:

«В газету требуется литературный редактор».

Я пошёл, дали задание: сложное предложение переделать, не меняя сути. Молодому сотруднику восточной внешности не понравился мой столичный стиль, отказали.

Теперь бывший молодой сотрудник — главный редактор.

— Кофе, чай?
— Мне попались несколько ваших рассказов; не скрою, понравилось. Я понял, что вы хотели бы стать спортивным журналистом и что небольшой опыт имеется.

Я несколько растерялся, в мои-то годы всё заново — страшновато.

— Да, это так, хотя было давненько.

Главный редактор продолжал:

— А сейчас вы в курсе событий в мире спорта, в стране?

— А что мне ещё делать?! Целый день у телевизора, плюс радио, газетки, в том числе вашу, почитываю — думаю, в курсе.

Меня зачислили в штат. Прошло уже пять лет, редакция не ошиблась; в последнее время тираж газеты во многом зависел от спортивных новостей, раз в неделю я имел целый разворот, а в другие дни поставлял оперативную информацию с комментариями.

Когда известный спортсмен, гордость и слава страны, решил, что все женщины входят в его гарем, и его арестовали, главный редактор долго не мог решить, какому отделу освещать процесс — спортивному или юридическому. Он слушал радио, как вдруг к микрофону пригласили мою дочку — оказалось, что она защищает знаменитость на этом процессе.

Главный редактор вызвал меня:

— Слушай, есть идея! Давай возьми интервью у своей дочки! Тебя знают, её — ещё больше, посидите, поговорите, узнай её мнение; сам знаешь.

Мы знали, что дома ничего не получится — рутина не даст, решили встретиться днём в ресторане, пообедать вместе, благо что редакция оплачивала.
Я выбрал «Леонардо», приехал первым, оставил машину на стоянке, на которой когда-то работал кассиром-сторожем, поднялся на 27-й этаж; их стол был в самом углу, у окна, хорошо видно весь город, до самого моря.
Лина застряла на скоростном шоссе, попросила сделать заказ, скоро будет, а на вопрос о меню ответила:

— Как всегда, ты знаешь что.

Я заказал для себя бокал чёрного пива «Порто».

Когда принесли её любимый греческий салат с брынзой, Лина вошла в зал. Я невольно залюбовался; она умела быть красивой. Дома, конечно, с детишками не до этого, а мама она образцовая. Но на службе — полный ажур. Статная фигура, всегда в дорогих строгих костюмах, обязательно белая блузка, обувь лучших фирм, красивые очки; в комплексе впечатляет, заставляет обратить на себя дополнительное внимание. За версту видно, что адвокатская гильдия, ну, может быть, политический деятель.
Мы обнялись, немного поболтали о внучках; времени было мало, я достал диктофон.

— Помнишь?

Этот вопрос обсуждали сотни раз. На первом курсе университета Лина на лекции ходила с диктофоном, а дома сидела с наушниками, как радистка, слушала по нескольку раз — недоставало знания языка. Теперь здесь, в роскошном зале ресторана, всё звучало по-другому, со скрытым смыслом.

— Не жалеешь?

Тоже в сотый раз. Можно было выбирать, в конце концов: остались математика в престижном университете, но в другом городе, и юриспруденция поближе к дому. Наверняка Лина и в математике была бы на коне, главные её достоинства — талант и работоспособность — в каждом деле хорошие помощники, но решили как решили. Дочка уже 25 лет адвокат по уголовным делам.

— Я по-прежнему считаю, что не женская это работа — уголовники, суды, тюрьмы.

— А мне, папа, нравится! Целый день сидеть у компьютера лучше? Я с людьми работаю, их жизнь от меня зависит, серьёзное дело.

С этим доводом я был согласен. У Лины целый день трезвонил телефон, даже дома, по выходным: надо было кого-то спасать, кому-то помогать, успокаивать. Она была востребована, её имя передавалось по цепочке; главная отличительная черта — человек слова: она никогда никого не обманывала, не раздавала пустых обещаний.

— Ты думаешь, этот спортсмен-насильник меня просто так выбрал? Нет, ему подсказали, что это моя территория, меня здесь знают, ценят. Это для посторонних что-то необыкновенное — Фемида, суд, а для нас это место работы, мы каждый день здесь встречаемся: судьи, прокуратура, адвокаты. Мы тоже люди, общаемся. «Как дела, ах какая кофточка, как дети, поправились, куда в отпуск», бывает и любовь, не без этого. Конечно, это влияет на решение.

— Какие у него шансы выкрутиться? Но сначала поешь.

Принесли громадную тарелку с не сильно прожаренным мясом; артишоки были выложены треугольником, в углах которого прятались шерри; что-то натёртое пахло чесноком и орехами; не верилось, что всю эту красоту можно съесть за один раз.

— Тут непросто. Юридически — пятьдесят на пятьдесят, могут оправдать. Слово против слова, прямых улик нет, девушка путается, ошибается. Но практически его песенка спета. Разбираться будут долго, грязно, он быстро сойдёт со сцены, ваша братия, журналисты, помогут, сожрут.

— По-человечески ты за кого?

— Да оба хороши! Нечего слоняться где попало и с кем попало по ночам, каждый имел право выбора.

— Мороженое, пирожное?

— Не успеваю, через двадцать минут суд; пока.

Интервью опубликовали на первой странице, к 10 часам утра весь тираж раскупили.

А под занавес.

Женщины в Израиле очень красивые, лидируют выходцы из восточных семей — брюнетки с шикарными причёсками самой разнообразной формы, с большими выразительными махровыми глазами, средней комплекции и с пропорциональной фигурой.

На них можно полюбоваться в любом городе, на пляже, в каньонах, на рынке, в автобусах, везде.

Шахматы не так популярны, хотя есть клубы, лиги, любители; но средний уровень ниже, по целому ряду обстоятельств.

Коррупция — национальный вид спорта, процветает; взятки берут, получают даже на самых верхних этажах социальной лестницы. Правда, многим, в том числе из первых лиц государства, пришлось отвечать по закону, посидеть в тюрьме.

Ватники не нужны, в тюрьмах хорошие условия!

Слово «жид» на иврит не переводится, в лексиконе  израильтян отсутствует, зато есть другое — «русский».

Приезжайте!

Неисповедимы пути Господни !