Свет

Такие вещи не могут происходить дома, они всегда должны случаться где-то. И путешествия для этого – отличнейший повод. Путешествия вообще, и это нельзя не признать, прекрасный повод для того, чтобы изменить свою жизнь – увидеть что-нибудь и вдруг понять, что всё, что ты знал до этого, было лишь тенью знаний; найти такое что-то, что придётся нести с собой или в себе до того самого момента, о котором никто предпочитает не говорить; встретить, в конце концов, кого-нибудь любимого и не вернуться обратно, превратив свою жизнь в одно сплошное приключение – на другом языке, в другом времени и в совершенно другом пространстве.
Но ездить куда-то в ноябре – не самое хорошее дело. И уж тем более в Беларусь. Ветер, ещё не полностью стылая, но около того земля, уже обманное солнце, не греющее, полное отсутствие снега, делающего, когда он есть, и погоду, и жизнь немного светлее и мягче, смурные люди, по-славянски крупные, объёмные, совсем невесёлые. На любителя, конечно…
Я поехала тогда одна, поехала на конференцию отрабатывать президентские деньги, полученные по гранту. Заканчивался последний проектный год, а это значило, что всё, что я не смогу «освоить», вернётся обратно в давно уже не существующее федеральное агентство по чему-то там, тоже уже не существующему. Именно поэтому у меня были забавные два месяца, которые я бросила на то, чтобы потратить по гранту всё – до последней московской копейки. Маршрут мой за октябрь и ноябрь того года был, в общем-то, таким: Ижевск – Санкт-Петербург (где я за неделю умудрилась поболеть бронхитом, выступить на конференции и получить китайскую визу) – Вологда (кроме конференции там было всё интересно) – Москва (там не было ничего интересного, только конференция) – Ижевск (три дня на сдать отчёты и получить новое задание на командировку) – Шанхай (с близлежащими городами, понятное дело – опять конференция) – Ижевск (сдать опять отчёт) – Гродно (через, разумеется, Минск, где тоже было вполне мистично и странно). Ну и обратно в Ижевск.
Отправляли меня тоже весело.
Я сижу в кабинете у проректора по науке со всеми положенными документами: решение по гранту, приглашение из китайского университета, служебная записка о переносе занятий и всякое разное прочее… Он долго рассматривает мои бумаги, потом набирает ректора:
– У меня тут Некипелова пришла.
Я слышу, как, буркая, клокочет с той стороны трубки недовольный ректор:
– Опять в командировку?
– Да, по гранту деньги остались.
– Куда на этот раз?
– В Китай. Шанхайский университет, – немолодой проректор причмокивает губами, видимо, предчувствуя нехорошее.
– Куда?!
Громкость вопроса оглушает меня. Я выпрямляюсь, вытягиваюсь и продолжаю в напряжении тянуться куда-то к лампе на потолке. Но я знаю, откуда ноги растут: я, какой-то мелкий (это я сейчас заматерела) лингвист, по сути дела даже не лингвист, а филолог, первая из всего технического вуза рванула в Китай.
– В Китай.
– Почему сразу в Китай?
Ощущение, как будто я в Белый дом еду. Как минимум на встречу с президентом. Или в Ватикан. Хотя Ватикан как раз никого бы и не задел.
– Да мне, если честно, хоть на Луну, лишь бы там конференция была.
Начинается обсуждение. Они перебрасывают друг другу слова, как игроки в бадминтон с размаху отбивают волан, и те летят из кабинета в кабинет, соединённые невидимой телефонной связью.
В конце концов они договариваются, что «пусть едет», иначе, если деньги вернутся в Москву, мы все попадём в чёрный список как не выполнившие грант: я – на пять лет, они – на три. Никому это не выгодно. «Пусть уж лучше Китай».
Интересно всегда слушать, как кто-то при тебе тебя же самого обсуждает, как будто ты целлофановый пакет, который то ли стоит помыть – вдруг ещё пригодится, то ли уже можно сразу в помойку выбросить. Меня в этот раз решили «помыть» на случай, вдруг я ещё гранты какие в зубах принесу.
Проректор, убедившись, что среди моих командировок есть и «нормальные» типа Москвы и Вологды, успокаивается, подписывает документы, не глядя, молча суёт мне их в руки.
Поездка моя в Гродно была завершающей в длинной цепи грантовых событий и потому вынужденной – около десяти дней. Сама по себе я бы в эту ноябрьскую белорусскую тьмутаракань на десять дней не поехала точно.
В Минске было теплее, и когда я приехала в Гродно, то с ужасом поняла, что ноябрь – это почти зима, только ещё хуже, потому что снег, когда он есть, плотно задерживает ледяной воздух, а когда его нет, ветер волен делать всё что угодно.
В конце третьего дня конференции я сходила в театр – он там реально прекрасный, вдоволь поплакала на «Братьях Карамазовых», в те дни, что остались от недели, погуляла в мракоть и неуютность по улицам, а в субботу засела в гостинице, потому что бродить по согласному на зиму городу не было никаких сил.
В четырёхэтажной гостинице, весьма неплохой, кстати, по белорусским меркам, занимавшей половину жилого дома, кроме меня были ещё постояльцы: одна конференциальная дама, размещавшаяся на втором этаже, и двое мужичков, выпивавших по вечерам на третьем, я же жила на четвёртом – как минимум по одной живой душе на этаж. На первом располагались подсобные помещения и стойка регистрации, за которой в тот день крепкий белорус с голыми руками что-то почитывал с ридера.
Город, как и люди в нём, готовы к зиме не были, и по этой причине отопление было практически виртуальным. Я грелась феном, забравшись под одеяло. И не было никакой возможности вырваться из этого гродненского плена, потому что командировка и отчёт по гранту. Я вынуждена была оставаться там ещё ровно пять дней.
Убив субботний день походом в церковь и в магазин, я, как только дневной бессолнечный полусвет стал чем-то напоминать ранние сумерки, засела в гостинице, как солдат в землянке – отрезав себя от всего.
Слушать политическую пропаганду я не смогла и, попереключав телевизор, подобрала какой-то культурологический канал. Залезла под жидкое одеяло, нагретое феном, положила на колени ноутбук, начала работать. Передачи шли одна за другой, мелькали лица, титры и какая-то архитектура, день переходил в глубокий вечер, а тот приближался к ночи, я что-то, увлёкшись, старательно делала с файлом.
Ближе к одиннадцати началась передача, в которой серьёзный устрашающий мужской голос очень подробно рассказывал о том, как на месте бывших кладбищ люди строили города. Мне стало трепетно: со Смертью я всегда была на Вы. «Надо бы встать и переключить», – подумалось мне, но я не встала и не переключила, пригретая одеялом: побоялась потерять скопленное им тепло.
Наконец, начали показывать сами кладбища. Люди ходили по ним, что-то выискивая. Потом камера направилась к обвалившимся могилам с огромными дырами в них. Я уставилась в телевизор, и в этот момент в комнате вырубился свет. Напрочь.
Я сорвалась с кровати и пулей, подсвечивая лестницу телефоном, помчалась, перескакивая через каждые три ступени, на первый этаж, где на ресепшене дежурил белорусский парень. Телевизор, мне показалось с испугу, остался работать.
В коридоре, на лестнице и внизу, на первом этаже, – везде было темно. Сотрудник гостиницы уже достал толстую рождественскую свечу и сосредоточенно зажигал её спичками, одной рукой прикрывая, как парусом, зарождавшийся огонёк от воздуха, идущего от щелей входной двери. Кроме нас с ним, больше никого не было, все остальные постояльцы остались у себя в комнатах: их ничего не напрягало.
Парень куда-то позвонил и абсолютно спокойным голосом сообщил о случившемся. Мы сели ждать: я залезла с ногами на кресло, он продолжил читать, придвинувшись к танцующей свече. Я смотрела на него и, помнится, ни о чём не думала. Передо мной были только тьма и огни, к которым стараются держаться ближе люди. «Так и в жизни, – думалось мне, – мы стараемся быть ближе к свету, чтобы всё было ясно и хорошо. Когда ясно – не страшно. А когда не страшно, то хорошо. Хорошо, даже если мы в объятьях тьмы и принадлежим ей».
Через полчаса пришёл электрик, поковырялся, где надо, сказал, что не понимает, что такое случилось, что вырубило только половину дома, и ушёл, озадаченный. Мы остались сидеть в темноте, но нам было уютно, потому что у нас был маленький свет.
Большой свет включился минут через сорок – сам…