Скит, бабушка и мокрое зеркало

     Во время Второй Мировой моя бабушка – Воденина Аграфена Ивановна или, как её звали в деревне, – Груня, работала на лесозаводе подрамщиком, затем рамщиком и уже в конце войны бригадиром. Посёлок с именем «Лесозавод» находился там же, где и теперь, возле речушки Сатис между населённых пунктов : с востока – «Стеклянным», «Кошелихой» - с севера, «Кремёнками» - с запада и Саровским монастырём - с юга.
     Места загадочные, живописные да колдовские окружали деревню: рощи, поля, луга, чащи, боры да болота. Видно, не зря их облюбовал отшельник Серафим, исходив сию красоту вдоль и поперёк. В полУтора километрах от «Лесозавода», где Сатис уходил в заливные луга, стоял каменный монашеский скит. Возле него выросло с десяток домов, в коих жили Гришины, Ботовы, Образумовы да Воденины.
     Бабушка Груня и её брат – Василий, что служил лесником, часто сказывали мне совсем ещё малОму чуднЫе были про колдунов, чертей и прочую нечисть, что исправно навещала деревеньку али вовсе жила в ней. Уж не помню: верил я им или нет. Скорей всего – да, иначе вряд ли бы это помнил. Вот одна из этих историй.
     Году в 42-м мужиков в деревне почти не осталось – все ушли на фронт. А часы – да и то – ходики были только у председателя да бригадира – хромого Вани – почтенных лет инвалида. А потому зимой он вставал зАтемно часа в четыре утра и ехал на санях, запряжённых тощей лошадкой, будить лесорубов – девчат да женщин, не подлежащих мобилизации, что б к рассвету быть на делянке.
Бригада была в сборе. Лошадёнка наощупь тащила сани по тёмному лесу. Хромой шипко переживал, что оставил дома спички – душа просила махорки. И вдруг на перекрёстной просеке они увидали костёр, а возле него тени мужиков.
   - Кто такие да в эку рань, да в экой глуши-ти?! – переполошились бабы, озадачив Ивана.
   - Ну-ка, цыц, клушки! – присёк он девок – Не видите што ли? Мужики... кошелихински, наверно. Пойду у них огоньком разживусь. А вы сидите тут и што б ни гу-гу у меня! – пригрозил он пальцем и шагнул во тьму.
Бабы, вроде как, мальца успокоились, но сомнения всё же терзали: вдруг бандиты какея. Иван меж тем подошёл к костру, и разговор, похоже, завёл, да головёшку берёт прикурить, как вдруг махнул ей наперекрест и всё исчезло во тьму...
Девки сжались в клубок. И кто знает: как бы дальше, да с востока зорька стала заниматься, а небо светать. Мрак обмяк, обозначив хромую фигуру бригадира. Он подошёл к саням и замер, глядя куда-то вдаль.
   - Што случилось, Степаныч! – облепили его бабы.
   - Тихо, девки, тихо... – выдохнул он, – гляньте-ка: за мной никаво нет?
   - Нет, нет, никаво нет... – шептали лесорубки, оглядываясь, – куды они делись, бесы?
   - Тиха-а-а... – взмолился шёпотом Степаныч, зажимая кому-то рот, – эт ведь они и были...
   - Да кто? Кто они-то!? – шипели бабы.
   - Черти! – рявкнул шёпотом Иван и все разом стихли. – Я к ним подошёл, мол здорово, мужики, огоньком угостите? А они мне: а то как же, угостим, век не забудешь! Ну, я нагнулся за головёшкой, смотрю, а у них из-под тулупов хвосты висят. Я и прошептал с перепугу: «господи, спаси и сохрани», а они сразу оскалились: што, говорят, узнал нас, хромой? И рога из шапок полезли... Тут я на них крест и наложил головёшкой... и костра как не бывало! О как... – перекрестился Степаныч и обмяк в сугроб.
Обратно ехали, молча читая молитвы. А председатель в правлении на смех поднял:
   - Вы што, сговорились все што ли? Одно и тоже плетёте, будто эт взаправду было!...
В деревне, конечно, поверили и до весны в лес с опаской ходили и тока засветло...

     И всё бы ничего, – думал я уже лет через двадцать, – но как же они все разом костёр-то увидели и мужиков этих? Эт что ж – коллективный гипноз что ли? А кто же тогда ГИПНОТИЗЁР??? Вот это, однако, и не понятно...
Был и другой случай: как деревенский колдун – Гаврила (его все побаивались) спас казённого мерина. Тот, поскользнувшись по осенней грязи, распорол сучком «жилу», как называли селяне артерии и прочие сосуды – кровь била фонтаном. Хорошо Гаврила рядом случился. Так он рану глиной зажал, всех отогнал и что-то нашептал прямо в кожу мерина. Кровь и остановилась... Много сил тогда конь потерял, но ничего, – через две недели был на ногах.

     Так эт я к чему, – всякого я наслушался в детстве от бабушки и деда Васи. И этими вот рассказками заманил своего друга – Михалыча, с которым мы чуть раньше «Ведьмин круг» нашли на Филиповке, в путешествие на тот самый Скит. Помнится бабуля говорила, что от Кремёнок до Лесозавода килОметров восемь. Но на деле оказалось, минимум, восемнадцать да к тому же половина сосновым песочком, да лесовозами разбитым по колено. А мы на великах – даже пешком не на много дольше было бы топать.
     Ну, а места там, просто сказочные, будто «Варвару-Красу» Александр Роу тут и снимал! Природа настолько непредсказуема, что за какой-нибудь километр может смениться три леса: сосновый, берёзовый да липовый. Ягоды - просто фейерверк: черника, брусника и тут же земляника! Эт в конце июля-то! Да спелые! Да сладкие! А грибов-то как много! И не столько грибов, как – разнообразия. Даже я, будучи когда-то увлечённым их изучением, такого ни разу не встречал.
     Из традиционных чаще попадались лисички, реже - подосиновые. Сыроежки да подберёзовые, будто музейная редкость, – поштучно. Про те, что на засолку вообще молчу – не меряно! Около семи видов моховиков. Гриб-синяк порадовал особо - десятка три попалось, хотя он одиночка и не так уж часто встречается. Многих поимённо не помню. К тому же нашлась пара-тройка экземпляров мною вовсе не слыханных, но внешне весьма привлекательных. Короче, это надо видеть!

     А по поводу привлекательности был такой случай. Поехал я как-то с нашим цеховым механиком – Колей Загоруйко и его любимой половинкой Томочкой по грибы в сторону «Стеклянного». Лето было дождливое, гриб червивый. Мы ходили почти впустую.
     И вдруг я набрёл на поляну, усыпанную коричневыми шляпками. Ровненькие такие, словно калиброванные, сантиметров пять-шесть в диаметре. Трубочки розовые, ножки кремовые. И ни одного червяка(!).
   - Ну, точно, поганки, – сморщилась Тома, – коль ими даже червяк брезгует!
   - Но какие краси-ивые... – радостно посочувствовал Коля.
   - Но не бери! – грозно приказала его красота, а за одно – ум, честь и совесть.
   - Да-а-а... – вздохнул он – мы бы не ста-али...
   - А я возьму! – вдруг проснулся во мне Плохиш, – возьму и съем! – засмеялся я.
   - Только вари подольше – нахмурился механик, пряча улыбку.
   - Да ты что?!? – взорвалась Тома. – Он ведь и правда съест, ты ж его знаешь! Ни в коем случае!
   - Ладно-ладно не буду... – заверил я, – просто привезу в город, – вдруг кто знает что за гриб. Интересно всё таки.
   - Ладно бери... – разрешила она, – только, прошу, Серёга, не ешь... Я же вижу: опять в реанимацию захотел?
     Реанимацию она вспомнила неспроста. Годом раньше я жил у бабушки Груши и, как-то в июле, придя с работы, дома её не застал. Сковорода источала аромат свеже жареной картошечки, а кастрюля нагло выдавала солёный гриб, сокрытый смородным листом, лаврушкой да чесноком.
     Я, не долго думая, накрыл стол и, смакуя, уничтожил изрядную долю русской экзотики. Тут пришёл сосед – поэт, композитор, вокалист группы «37» и просто отличный парень – Андрюха Дьяченко и пригласил отметить пятилетие свадьбы. Коньяк после грибов пился легко, но не долго. Как потом выяснилось, алкоголь ускоряет внедрение в кровь любого хим.состава, в том числе и яда свеже засоленных поганок, коих я не щадил вместе с картошкой.
     Оказалось, что бабушка утром набрала свинушек и засолила по-деревенски: даже не вымачивая, не говоря уже о кипячении. А этим способом им нужно плавать в рассоле не менее двух месяцев! И, естественно, через час я уже летел на крыльях скорой помощи в реанимацию.
     А ровно через месяц меня, промытого всеми способами современной медицины и готового к новым подвигам, снова везла карета с красным крестом. А реаниматор, изучив меня взглядом, заинтересовался:
   - Что-то мне ваша личность знакома, товарищ?
Я его тоже узнал и пояснил:
   - Месяц назад вы меня уже спасли от грибов.
   - Что опять не получилось? – удивился он. – Ну, ничего, не отчаивайся! Главное – прицельно бить в одну точку! На третий раз точно получится!
Он засмеялся и мне как-то полегчало даже без капельницы.
     Третий раз я пробовать не стал. Так... на всякий случай. Просто поверил ему нА слово. Людям, хотя бы иногда, надо верить!

     Так вот. Привёз я тогда этих красивых коричневых шляпок ведра два. И пока шёл домой всё спрашивал встречных знакомых и не очень: знают ли они этот гриб и можно ль его есть? Один очень весёлый и светлый человек – Женя Кушнир, рассмеявшись, сказал:
   - Если честно, не знаю что это за фрукт, но такой к себе располагающий, что сам бы откушал, – и, сдвинув брови на манер Ивана Васильевича, что меняет профессию, подытожил, – но тебе не советую!
     Возле подъезда сидели бабушки и один весьма странный дедушка, я его знал ещё по работе в лазерном тринадцатом секторе. Увидав незнакомый гриб, бабули подняли вой:
   - Выбрось, а то помрёшь!
А дед говорит спокойно так:
   - Не слушай ты их, они вопить только и могут, – причитания стихли, а он про-должил, – жарь да ешь. Эт хороший гриб – яблочный...
   - Но я его меж сосен нашёл...
   - Когда его режешь, – он яблоком пахнет. – Пояснил лазерщик. – Хороший гриб, вкусный – ешь, не бойся!
     Дома я поставил жарёху, даже не отваривая. А сам сходил в "Дом Торговли", взял ноль-семьдесят пять водки и воспользовался алкогольным ускорением, закусив для начала только чекушку душистым жареным грибом. От которого, меж тем, никакого яблочного духа не было ни в нарезке, ни в жарке. На всякий случай рядом поставил телефон, ведь третьего раза пока ещё не было и засёк сорок минут, положенных на всасывание поганого яда в кровь.
     «И через сорок два ка-а-ак... – Эт точно» – вспомнил я Петруху, товарища Сухова и... достал из холодильника поллитру, – третий раз, похоже, снова откладывался...

     Но все натуралистические прелести нашего путешествия не могли отвлечь от зыбучих лесозаводских песков, всё чаще напоминавших сорокалетнюю прогулку евреев по пустыне. Глядя на Михалыча с его тонко-шинным советским «Туристом», меня грызла совесть: я-то на своём «мустанге» большую часть пути ехал. Поэтому много и глупо шутил, пытаясь заткнуть угрызения, а Михалыча отвлечь от маразма, который ему навязал, сам того не желая.
     Но километров через десять от мутных мыслей нас стали отвлекать такие огромные внедорожники, коих я даже в самом центре Ядерного Центра не особо-то и встречал. Один из них остановился неподалёку, – ну, просто БРДМ-1, только сверху пулемётика не хватает. Добравшись до него, мы поинтересовались у ребят: далеко ли деревня и не местные ли они? До Скита оказалось пол километра, а ребята из - Волгограда. Им захотелось проветриться, ну, и маханули по стране. Где-то в Сибири узнали про Серафима саровского и на обратном пути решили сделать крюк.
   - Вот мы и здесь... – улыбнулись туристы.
     Оказалось, что мы добрались до намоленного монахами и самим Серафимом Большого Камушка, о котором я, должно быть, сильно забыл или совсем не знал. И только дома мне про него рассказал Саша Синкопа Дёмин – сын Маши, корнями уходящей в род Образумовых. Да-да тот самый Синкопа, что из звуков и букв сотворил легенду саровского рока – группу «Скит». Почему «Скит»? – думаю, – теперь объяснять не надо. И получается, что два саровских рокера: я да Саня вышли из одного и того же Скита.
     Кстати, по поводу фамилии – Образумов. Года три назад я написал трактат «Пинк Флойд саровской пустыни» о группе «БДТ» и подписал его псевдонимом Иван ОбразУмов. Уж больно мне понравилось это прочтение, о чём и должил при встрече Синкопе. На что последний поставил моё высоко художественное прочтение к стенке:
   - Людей надо в чувство привести – образУмить!, а не рисовать бесформенные Образы неких Умов!
     До Скита было рукой подать. Я успокоился и предложил Михалычу перекусить на берегу Сатиса. Мы сели возле воды, достали хлеб, сыр, вино; расслабились и, вкушая скромную крестьянскую пищу, стали любоваться дивным видом. На том берегу заливные луга заросли непроходимым кустарником, словно в ожидании двуногого неприятеля, а за ними вставала стена то ли джунглей, то ли живой крепости друидов манящей и неприступной.
     Солнце было ещё высоко. Михалыч задремал, а я, прислонившись к сосне, задумался, глядя в отражение мокрого зеркала. Там плыли облака небывалой красы, похожие то на китов, то на драконов, то на белогривых лошадок. И всё это, как в сказке, менялось прямо на глазах, перетекая друг в друга, рождая новые образы и видения. Не иначе, вселенский колдун затеял этот небесный театр на водной глади синематографа.
     И вдруг в речном отражении скользнул еле заметный луч, которого в небе, вроде бы, не было, словно завёрнутый в туман, он упёрся в берег под нами.
   - Что это? – услышал я собственный голос откуда-то издалека. Оглянулся, но никого не увидел.
     Я подался к воде посмотреть на что указал луч и обомлел, – из ряби речного зеркала на меня смотрели двое – я точно такой же, как на берегу и дед Вася, каким я его видел лет пятьдесят назад: та же седая щетина на впалых щеках, те же растрёпанные волосёнки и та же усталая улыбка.
   - Што, аль не признал? – прищурил он глаз и засмеялся, – а я тебя сразу, Серё-женька.
Я не верил своим глазам – тут же должен быть Михалыч.
   - Да не пужайся ты, дружочек, я тебя в обиду не дам! – обнял меня дед, как раньше – Давай-ка с тобой покалякаем...
Почуяв забытый запах махорки, я разомлел, вспомнил детство и заплакал, уткнувшись в дедову гимнастёрку. «Он ведь её с войны так и носил», – вспомнил я.
   - А я её и теперь ношу, – посмотрел на меня дед, – она мне всё одно што мать родная... – и он утёр дрожащей рукой слезу. – А ты не плачь, эт я так для порядку
   – Больно давно тебя не видел...
Тут меня отпустило. Я обнял деда и мы, вздрогнув товарным вагоном в долгом составе паровоза-времени, тронулись по пути воспоминаний туда, где дед был ещё лесником, а я – пяти летним Серёженькой.
     Мы блуждали с ним по тем же лесам, дед рассказывал те же истории. Про грибы. Про то, как двадцатилетним пареньком после ремесленного училища он преподавал русский и литературу в Коммуне для беспризорников. Которая, кстати, находилась в стенах нашего саровского монастыря. И про то, какую он – не пьющий, не курящий юноша - всего за пол года прошёл суровую школу, ведь без мата, махры да самогона среди беспризорников было просто не выжить...
Я виновато налил вина. Мы выпили.
   - А ты, Серёженька, – вздохнул он, – с меня пример не бери, хотя бы не пей...
   – Ничего хорошего в этом нет! Ведь жисть – она... пьянит без вина. О как! А всех твоих беспризорников я на себя взял.
   - Ладно, – кивнул я – вот это допьём и больше не буду... – и достал коньяк.
   - Ого, трофейный?! – изумился дед Вася.
   - Да нет, обычный... – ответил я.
   - Помню в Берлине... Нет! В Кёниксберге в мае 45-го антифашист-Витольд угощал нас коньяком «Eugene Gourry». Ну, выпил я его – обычный самогон. А он говорит:
   - Извиняюсь, что нет другого, ведь этот пил вермахт, а может и сам Адольф...
А я ему:
   - Эт што ш – самогон виноват, што Гитлер пол Европы в крови утопил!? Мы тоже пьём да быват через край! И ничево – никаво с лица земли не стёрли по-пьяни! Так что водка тут не причём.
   - Но с той поры, Серёжа, – взглянул на меня дед – выпью бывало и думы покою не дают: какова рожна он умом-то двинулся. С виду, вроде, такой же человек, как и все, а чево наворочал, дьявол! Не понятно, однако... Ведь был же он когда-то дитём малым: добрым, чистым...

     Вдруг за дедом кто-то закряхтел. «Михалыч»... – подумал я, – «хотя его, вроде бы, не было, когда я оглядывался... ладно, потом». – одёрнул я мысль. Налил ещё, мы выпили, закусили и вдруг:
   - Hier sind die Teufel, nict schlafen… (Вот черти, спать не дают – перевод с не-мецкого).
   - Что это? – встрепенулся я.
   - Эт он чертей костерит, – что спать мешают... – улыбнулся дед, набивая махрой «козью ножку».
   - Каких чертей? – пошатнулась во мне реальность.
   - Дык, обычных... – выдохнул облако сладкого дыма дед Вася, – он-то думает, что ещё там, – дедов палец уткнулся в землю, – потому, как не знает, што я его сюда думой-то вызвал.
   - Да это Михалыч! – пытался я объяснить происходящее, хотя бы себе, – мы вместе с ним приехали на великах. Вот он... – кивнул я на тень, запутавшуюся в табачном дыму.
   - Это Алоисович, а не Михалыч... – прищурился дед, – усики видишь?
И в моём сознании начал проявляться до боли знакомый и ужасающий портрет: в армейском мундире, коричневых кожаных сапогах на застёжках, со свастикой на красной повязке и диагональю чёлки.
   - Гитлер... – пополз по моей коже мороз, а душу сковал лёд.
Меж тем облако махорки стало оседать туманом к земле и вязко стекать в Сатис. Из него, как из костра, полетели зеленоватые искры. Я присмотрелся – они оказались светлячками. А Гитлер, пробурчав:
   - Abscheuliche judische kakerlaken (мерзкие еврейские тараканы), – достал из сапога мухобойку и, шлёпая ей, будто по стене, радостно приговаривал – hier ist fur sie! Hier ist fur sie! Ihr werdet mich kennen! (Вот вам! Вот вам! Будете меня знать!).
   - Что это с ним? – не понял я.
   - Он думает, что это евреи, притворившиеся тараканами, и самозабвенно их истребляет.
     Адольф, шлёпая по воде, храбро сражался с виновниками всех несчастий Германии, удаляясь от нас. И тут из-за его головы, а может – из самОй! головы вылетел светлый комочек, вроде шаровой молнии, и стал расти, превращаясь в младенца. Ребёнок, глядя на фюрера заплакал:
   - Не надо, им же больно...
   - Weg! Weg, teuflisher nachwuchs! (Прочь, дьявольское отродье!) – закричал, свирепея, Гитлер и ударил дитя!
Я вскочил на ноги, но дедова рука меня остановила:
   - Не волнуйся, он не причинит ему зла, – это лишь воображение Отца Наци. А ребёнок – это он сам, только в детстве, когда любовь и милосердие ещё жили в его душе. Вот он и пытается уничтожить всё, что ему мешало властвовать и убивать...
С дальнего берега из тумана появилась длинноволосая женская фигура, как бы, светящаяся изнутри, и оказалась возле Гитлера, а младенец, которого он истязал, в её нежных объятиях. И Адольф вдруг сам зарыдал, как дитя, не скрывая отчаяния, раскаянья и боли, сокрытой на самом дне его ледяного сердца...
     Плавно шагая по воде, женщина с ребёнком, направилась к нам, еле меняясь в лице, напоминая то Богородицу, то Мадонну да Винчи, то Мону Лизу, то очень любимых мною девушек и женщин. На середине Сатиса случилось нечто неуловимое и на лбу, где была у неё повязка, зажёгся, будто бы, лазер или маяк и, полоснув мне по глазам, всё погрузил во мрак...
     Когда изображение стало появляться - перед глазами, будто после сварочной вспышки, висело яркое пятно. Немного обвыкнув, я понял: что-то не то. Огляделся: туман рассеялся, дева исчезла, а на том берегу в кустах мычала тощая безрогая корова.
   - Думаешь приснилось? – эхом прозвучала моя собственная мысль по-вселенски объёмно, но вполне реально справа от меня.
Я обернулся – рядом сидел симпатичный молодой брюнет в бороде, вьющихся по грудь волосах, длинной холщовой рубахе и, должно быть, греческих сандалиях. Я понял: всё продолжается и, скорее всего, наяву, в полной уверенности, что даже знаю кто рядом со мной.
   - Да, конечно, знаешь! – успокоил меня сосед, – я же у вас везде таким нарисован.
   - А на самом деле какой? – непроизвольно шевельнул я губами.
   - Да какая разница, Серёженька? – вновь прозвучал дедов голос.
   - Так деда Васи со мной рядом не было... – расстроился я.
   - Был! Конечно, был! – похлопал меня по плечу собеседник и от него снова пахнуло махоркой, – ты же сам знаешь, только пока ещё в виде догадок. Но ничего, всё образумится... – успокоил меня он и подмигнул.
«Опять – образумится»... – мелькнуло в голове.
     Но мысль перебил дурной рёв коровы, сильно меня напугавший. Я взглянул в кусты – оттуда огромным прутом её выгонял крепкий широкоскулый мужик, приговаривая:
   - А ну, пошла, скотина безмозглая! Ишь, куды запёрлась. А ну, давай обратно в стойло, мучитель!
   - Кто это? – спросил я то ли деда, то ли того, с кем говорил.
   - Так это ж архангел Гавриил! Ты что его не признал? – удивился собеседник, – Ах да, тебе же он больше знаком, как колдун Гаврила. Он уведёт его обратно на свою инквизицию.
   - Быка что ли?... – в моей голове всё начало путаться, – и бык имеет свою ин-квизИ-цию?!? – сильно удивился я.
   - Во первых: не бык, а – корова, к тому же безрогая. Во-вторых: не корова, а – Гитлер. И в-третьих: не Он имеет инквизицию, а онА его! – раздался хрипловато знакомый смех, – ну, будет тебе, Серёженька, не вникай, эт нам ни к чему. – Рядом со мной опять сидел мой любимый дед Вася.
   - А где же ... – развёл я растерянно руками.
   - Иисус-то? – затянулся дед «козьей ножкой», – с Серафимом пошёл покалякать...
   – улыбнулся он.
   - Саровским???
   - СварО-о-овским!!! – засмеялся дед в голос да так заразительно, что меня то-же пробило и эхом по лесу заметался наш безумно-здоровый хор!

   - С кем это ты так смачно ржёшь? – вывел меня из состояния радостного сумасшествия сонный голос Михалыча.
   - Ни с кем... – виновато пожалел я психику друга, – сам с собой...
   - Сам с собой в двА-а гО-олоса?! Оригинально... – изобразил, как минимум, директора завода Михалыч.
   - Да эт я тут... сценку репетировал типа таво: диалог... – сымпровизировал я первое попавшееся пОд руку.
   - А ну-ну, только смотри, Евстигнеев ты наш, двугласый, в дурку не сыграй на премьере! – засмеялся он.
Мы собрались и поехали на Скит.
     Он оказался, вроде бы, точно таким же, как раньше, но совершенно другим. В этом, пЕрво-нАперво, постарались москвичи, понастроив дач в железо закованных. Сайдинг, камень, летающие ТиВи тарелки, ворота подъёмные. Возле каждой крепости детские площадки, как в столице, образцово-показательные. А дома Водениных, Ботовых, Образумовых покосились и оказались наглухо заколоченными.
     Сам же каменный скит, как нам сказали, облюбовали некие монахи. Обнесли его забором и внешне он выглядел не то, чтоб ухоженным или обжитым, а, я бы сказал, кем-то занятым. Но на двери висел амбарный замок и странная записка следующего содержания: «Скит временно не работает. Пандемия!». Будто в другое время он работал, как магазин, а Пандемия – имя, писавшей записку, ушедшей на базу.
Обходя скит вокруг, мы заметили лаз в подвал. Я уговорил Михалыча и мы спустились. Он был завален, как раньше, обломками кирпича и только старое мутное зеркало с облезлой по краям амальгамой, похоже, в дубовой раме, намекало на то, что и в нём когда-то красовалась жизнь. Оно, почему-то, было мокрым, хотя лежало далеко от разбитого окна и как-то странно отражало свет. Мне даже померещился в нём чей-то лик. Я подошёл ближе и остолбенел: на меня смотрел дед Вася, грустно так улыбаясь.
   - Кто это? – заглянул через плечо Михалыч.
   - Ты что, его тоже видишь? – отвлёкся я.
   - Уже не очень...
Обернувшись, я заметил как тает взмах руки и улыбка деда. И в мокром зеркале осталось лишь тусклое отраженье арочного свода.
   - Так ты с ним у реки говорил? – почти прошептал Михалыч.
   - Пока не знаю... – вздохнул я, – но очень может быть.
   - Ладно, ещё узнаешь... – успокоил меня Михалыч и мы продолжили путь.
     До «Лесозавода» мы ехали вЕрхом, – низом дорога заросла начисто. Прибыв в посёлок, я стал вспоминать: где же тут сам лесозавод?
   - Да нет тут теперь никакого лесозавода, он давно сгорел. – просветила нас ребятня.
   - От те раз... – развёл я руками, – сгорел...
И мы покатили домой теперь уже по асфальту, через Кошелиху, Комкино и т. д. Я снова шутил:
   - В Кошелихе живут зажиточные – у каждого есть кошель, а в нём денежки; в Комкино показывают только Коммунистическое Кино и никакого Цоя... - Эт чтоб Михалычу было легче, ведь до города оставалось километров 25-ть, а его «рэдван» тяжело шёл даже по трассе.
     И вдруг у надёжного советского «Туриста» ломается втулка – педали крутятся, а велик не едет. С полчаса мы шли пешком. Михалыч пытался уговорить меня ехать домой, а сам, типа, к ночи по-любому дойдёт. Я, почему-то, отказался. Дальше несколько километров я толкал его рукой в спину. С горки оно, конечно, зашибись, а вот в гору... И тут Михалычу пришла идеальная мысль: найти длинную верёвку, привязаться и тащить друг друга более лёгким способом! Километров семь мы искали верёвку. И всё же её нашли минутах в пяти езды до города и часам к девяти были дома.
     Вот так закончилось наше изучение родного края в конце июля 2020-го. А Михалычу про берег Сатиса я рассказывать ничего особо не стал, так – на всякий случай, отделавшись мутными фразами. Но теперь, описав наше приключение целиком и в подробностях, он сам узнает всю правду...