Глава 1
1.
Девушка лежала на земле, раскинув по сторонам белые полные руки с множественными гематомами и неестественно вывернутыми, в позе лягушки ногами. Капитан Сергей Воронцов, прибывший на место преступления вместе с группой из следственного комитета, непроизвольно сглотнул и закашлялся. Не нужно было быть судмедэкспертом, чтобы увидеть, что согнутые в коленях и разведённые по сторонам ноги убитой девушки с неимоверной жестокостью и силой были выломаны из тазобедренных суставов. Вся правая сторона лица и шеи, которой она была повёрнута к зрителю, представляла сплошной, багрово-фиолетовый кровоподтёк.
Взгляд мутных, уже остекленевших глаз был направлен в сторону окровавленного тёмного комка, оказавшегося недостающим волосяным участком запрокинутой и частично оскальпированной головы убитой.
- Кто её нашёл? - почти не разжимая губ, спросил капитан Воронцов у одного из оперов.
- Да ханурик какой-то местный, - не поворачиваясь, и продолжая писать сидя на корточках, ответил тот, - шляется почти каждое утро в районе свалки в поисках чего-нибудь мало-мальски ценного. Цветной металл, - говорит, - ищу. Мы показания взяли, да отпустили пока… А что ещё, убита ведь была в другом месте.
После того, как парень засунул исписанный лист в папку, он встал в полный рост и только тогда посмотрел на Сергея. Вид у него был какой-то неприкаянный и опустошённый. Он напоминал подросшего, но всё так же упрямо ожидающего своих родителей у окна детского дома, испуганного и потерянного ребёнка-сироту.
«Курит много, да и пьёт, наверное», - глядя мельком на его мешки под глазами, и землистый цвет кожи, автоматически отметил Воронцов. И тут же разозлился на себя. Делать ему больше нечего, как только следить за самочувствием и здоровьем оперуполномоченных юнцов. Подошёл Терентьев, знакомый Сергею ещё по угрозыску. Началась обычная процедура, положенная в таких случаях.
- Её, - кивнул Терентьев на труп, который в данный момент осматривал эксперт, - выгрузили из автомобиля и тащили от дороги, видишь след? - Сергей хмуро посмотрел в указанном направлении, - в чём-то типа брезента или плотного целлофана…
Он говорил, а Воронцов никак не мог сосредоточиться. Мысли путались в голове и перескакивали с одного на другое, как будто он был с тяжёлого похмелья. Такого во время работы с ним ещё никогда не случалось. Сергей не мог понять, в чём дело. Он глубоко вздохнул и медленно, пытаясь взять себя в руки, выдохнул.
- Соберись немедленно, - скомандовал он себе… Что, в самом деле, происходит? Трупов за десять лет работы не видел? - он снова набрал полную грудь воздуха, - Ну да, с такой демонстративной, какой-то показушной жестокостью, может и нечасто встречался, но тоже не гербарии собирал. Он следователем четвёртый год, но всё равно на каждое место преступления обязательно выезжает лично. Такая привычка появилась у него ещё во время работы в угрозыске.
- … наверняка не случайно её на городскую свалку притащил, вроде как выкинул, - повисла пауза, во время которой Терентьев дотронулся до Воронцова, - Аллё, Серёга, ты слышишь меня? Это дельце, скорей всего, вашему отделу передадут, - добавил он, внимательно глядя на Сергея.
- Разберёмся, - кивнул тот и подошёл к убитой.
«…обнаруженный труп молодой женщины правильного телосложения, холодный на ощупь. Трупное окоченение отсутствует во всех группах мышц. На голове, шее, туловище, верхних конечностях по всем поверхностям множественные, крупнопятнистые ссадины и кровоподтёки, сливающиеся между собой… Волосы тёмно-коричневые, на правой стороне отсутствует участок волосяного покрова с соответствующей частью эпителия размером 9 на 8 см…Глаза открыты, роговицы тусклые, зрачки неразличимы… Язык в полости рта, на двух верхних и одном нижнем передних зубах значительные сколы… На шее, на границе средней и нижней третей, полосчатый, горизонтальный кровоподтёк длиной 8 см, шириной 0,8 - 1,5 см…»
Капитан Сергей Воронцов, стоял совершенно неподвижно и, как заворожённый слушал монотонный голос эксперта, не в состоянии отвести взгляд от двух почерневших от запёкшейся крови, с неровными краями ран, образовавшимися после того, как у этой молодой женщины была отрезана грудь.
2.
Наконец-то у такого прекрасного, долгожданного, но исчезающего времени года - весны, проснулась к середине апреля совесть, и она заявляла о своих правах напористо, весело и бесцеремонно. И Моня был этому только рад. Потому что в последние годы, по крайней мере, в их краях присутствие весны ненавязчиво, но ощутимо сокращалось. Была длинная-предлинная зима, потом неразборчивое грязно-серо-подсыхающее нечто и сразу жаркое, изнуряюще-душное лето. Но сейчас в город пришла именно она, волшебная, почти забытая, самая настоящая весна. Она хохотала нешуточными грозами, затем, словно прося прощения за невольную шалость, успокаивала ярким и нежным солнечным теплом. Кружила голову свежестью промытых улиц и ароматом первых цветов, нашёптывала что-то сладостное и манящее шелестом цветущих трав и с раннего утра звонкой и пронзительной разноголосицей исполняла вместе с птицами жизнеутверждающий гимн торжества любви и юности в бесконечно-прекрасной синеве неба.
Моня сидел на шестой паре, как всегда на своём обычном месте: четвёртая скамья, в правом углу у окна, и страдал физически и душевно. Если бы можно было изнемогать каким-либо ещё способом, наверняка он бы одним из первых ощутил его на себе. Он постарался усилием воли абстрагироваться от этой аудитории, бубнящего лектора, которого никто не слушал, и себя самого. Моня прикрыл глаза, ощущая, как ласково щекочет всю левую сторону, заглядывающее через высокие пыльные окна, не знающее чем ещё себя занять буйное апрельское солнце. Этот последний год учёбы тянулся особенно долго. И преподаватели, и студенты порядком устали друг от друга, программа обучения была выполнена, и эти последние недели накануне преддипломной практики, в лучшем случае представляли собой бег по кругу, а то и топтание на месте с повторным пережёвыванием ещё в конце первого семестра проглоченной и даже переваренной жвачки.
Моня в сотый раз с тоской, явно написанной на его лице, посмотрел в окно и шумно вздохнул. Ему так сильно хотелось выйти отсюда, что иногда казалось, что он задыхается. Хотя если бы его сейчас спросили, где бы он мечтал оказаться, скорее всего, Моне для ответа потребовалось бы порядочное время. И даже после этого совсем не факт, что он бы точно знал, где именно. Лучше всего на сегодняшний день ему было в своей комнате у компьютера, это точно. Но к своим двадцати четырём годам он почти нигде не был и с окружающим миром был знаком, в основном, через экран монитора, так что утверждать наверняка, что его комната - лучшее место в мире, всё-таки, наверное, не стоило. Он не хотел сегодня идти в универ, были планы провести день более плодотворно, тем более что хотелось получше разобраться с одной занятной программкой, но мама сказала, что не надо дразнить гусей, в том смысле, что не стоит нарываться и злить преподавателей, накануне сдачи госэкзаменов и защиты диплома.
Мама… Мама, как всегда, была права. На второй паре с целью проверки посещаемости зашла делегация, возглавляемая зав. кафедрой и отсутствующие были демонстративно отмечены в журнале.
- Запишите примерные темы рефератов, - вдруг резко изменив тональность маловыразительного, будто обессиленного голоса, с явным и нескрываемым облегчением, противным дискантом выкрикнул преподаватель.
- Какие рефераты?! - возмущённо зашептала однокурсница Лерка, повернувшись к Моне вполоборота, - Нет, ты это слышал? Он чё, вообще, несёт, м@дозвон очкастый? Мы ж с понедельника уже тю-тю… Моня криво усмехнулся:
- Да ладно, Валерия, не суетись, это всего лишь формальный, ни к чему не обязывающий акт положительного взаимодействия сторон. Он делает вид, что даёт задания, а мы, в свою очередь, делаем вид, что старательно их записываем и даже собираемся выполнять. Таковы игры взрослых людей, детка, а играть нужно по правилам. Аккордом к его последним словам прозвучал, наконец, оглушительный звонок.
- Ладно, умник, - фыркнула Лерка, когда они, наконец, вышли на свежий воздух, - Идём в стекляшку, я угощаю…
Пока Лера курила возле кафешки, Моня щурился на тёплое вечернее солнце и вполуха слушал текущую порцию Леркиной повседневной трескотни. Так уж у них повелось. Неизвестно по какой причине, но именно с Моней, - щуплым, низкорослым и прихрамывающим (последствия перенесённого ДЦП), она чувствовала себя легко и комфортно. Видимо, это участь всех изгоев-одиночек. Они оба никак не могли похвастаться, что являются душой компании. Хоть какой-нибудь. Приходилось довольствоваться своей собственной. Лерке этого вполне хватало, а Моня… Что думал Моня, было не очень понятно, так как серьёзно он почти никогда с ней не говорил. Лера выделила его сразу, ещё при поступлении. С тех пор они сидят на парах рядом и ей одной в универе, не только известно его прозвище «Моня», но и позволено так к нему обращаться. Если не считать помощи Лерке по немецкой грамматике, то на этом привилегии, пожалуй, и заканчивались. Отношения внутри этой своеобразной парочки строились таким образом: она говорила, а он, в лучшем случае, отпускал ироничные комментарии.
Переведя на неё взгляд, он слегка улыбнулся. Лерка - приземистая, широкоплечая с высокими скулами, раскосыми глазами и приплюснутым розовым носом напоминала сильно укрупнённую и повзрослевшую подружку мультяшного медвежонка Умки. Глядя на неё создавалось впечатление чего-то добротного, надёжного, но не слишком утончённого.
- Что ж, с прискорбием должен заметить вам, многоуважаемая сударыня, если позволите, то даже слегка попенять на недопустимость вашей лексики, как в целом, так и в отдельной её части. Вынужден констатировать, что: чё, тю-тю, короче, гля, и прочие слова-паразиты до обидного часто встречаются в вашей речи. Я уж не говорю о том, какими словами вы изволили именовать давеча уважаемого доцента Верещагина…
Лерка дружески стукнула его по плечу и Моня невольно поморщился:
- Ситуация, милостивая государыня, усложняется ещё и тем, что манеры и поведение ваше также оставляют желать лучшего, а настоящий трагизм, не побоюсь этого слова, заключается ещё и в том, что вы, как это ни странно, заканчиваете филологический факультет, и без пяти минут являетесь дипломированным лингвистом…
- Ну, хватит, Моня, ты хоть когда-нибудь можешь быть серьёзным?
- Да уж куда серьёзней! Когда речь идёт о судьбе моей любимой русской словесности, - он уклонился от тяжёлой Леркиной руки, довольно ловко проскочив внутрь, - …То серьёзный подход - это просто моё второе имя! - плюхаясь на первое свободное место, со смехом закончил он.
- Барышня, - преувеличенно торжественно обратился он снова к насупленной Лере, - Хот-дог и молочный коктейль, соблаговолите, - сказал бы я, если бы не являлся джентльменом.
Выйдя из кафе, Моня кивнул Лерке и сообщил, что на остановку не идёт, хочет пройтись. Увидев, каким радостным домиком приподнялись Леркины коротенькие бровки, предупредительно заметил, что прогулки сегодня не получится, дела…
Он знал, что Лера смотрит ему вслед. И будет смотреть, пока сможет его видеть. Ему для этого не нужно было оборачиваться… Даже если подойдёт её автобус, который ходил не чаще одного раза в час (Лерка жила в новом микрорайоне, на окраине), она туда не войдёт, пока сможет видеть Моню. Что уж тут поделаешь, если она давно и безнадёжно влюблена в него. И знал об этом, увы, не только Моня, но и весь курс. Он сочувствовал Лерке, где-то даже симпатизировал ей, но помочь ничем не мог. И дело было не в нём, и даже не в ней. А в том, что была Ангелина, которую впервые он увидел в тринадцать лет. И тогда же полюбил. Почему-то он сразу понял, что это настоящее. И что это навсегда.
А Лерка хорошая. Смешная и преданная. Могла бы быть отличным другом, если бы не некоторая интеллектуальная ограниченность. Только такой дурёхе, как она, могла понравиться намертво прилипшая к нему с первого класса дурацкая кличка Моня. Лерка пришла в восторг, и заявила, что она ему очень идёт. И ещё, что если бы она уже не была ему дана, её бы следовало придумать. Лерка наивная, добрая и отзывчивая. Но она не Ангелина.
15 апреля Стена Facebook
АЛЬГИЗ
Приветствую вас, мои, к счастью, смертные други!
Моё глубокое убеждение заключается в том, что некоторым людям нельзя жить. От слова совсем. Иначе, достигая своей половой зрелости, они непременно начнут размножаться и заполонять планету такими же ядовитыми и отвратительными тварями, какими являются сами. Но более всего они опасны тем, что изначально предав себя, они, затем, проделывают то же самое с любящими их людьми. Обволакивая, завораживая и выпуская, наконец, ядовитое своё жало прямо в наполненное любовью, и не ожидающее подвоха сердце. Таковой является Ангелина О. Всего лишь за несколько лет, она добровольно и без чьей-либо помощи, превратилась из маленькой феи с искрящимися глазами в отвратительную и жирную продажную тварь.
И я спрашиваю вас, что должен испытывать человек, запомнивший и полюбивший именно то нежное и трогательное создание, и вдруг, по прошествии нескольких лет, обнаруживший перед собой эту уродливую, размалёванную и оскорбительно вульгарную даже для потаску@и деваху?!! Что чувствовал бы ты, мой неизвестный и случайный читатель? Когда эта, с позволения сказать, женщина, спустя десять лет, встречает тебя, подходит, развратно виляя толстыми бёдрами, и, как ни в чём не бывало, спрашивает: «Может, посидим, как-нибудь?»
Как вам идея? Вот и я о том же… А знаете, что хуже всего? То, что она даже не помнит о том, что было между вами десять лет назад. До того, как она, подло, низко, не потрудившись сказать ни слова человеку, который любил её больше жизни, не уехала в другую страну. Она всё ЗАБЫЛА! Причём, было бы лучше, если бы она сделала это специально, намеренно, чтобы, дескать, не ворошить прошлое. Это было бы ещё понятно. Нет, она совершенно, абсолютно ВСЁ забыла! Она смотрит на тебя некогда прекрасными, а сейчас мутными, похотливыми глазёнками в обрамлении опухших век, в каждом из которых плещется, как минимум, по полбутылки креплённого, и глупо хихикая, тычет тебя пухлым кулаком в бок…
Такие люди не должны жить! Потому что от их зловонного пребывания на этой планете отравляется всё живое, истинное и любящее.
Засим, прощаюсь с вами, живите… пока...
3.
Николай Иванович Пестрыкин, сорока восьми лет от роду, снова чувствовал пока ещё не слишком явное, но оказывающее заметное влияние на всё его самочувствие в целом, нарастающее к вечеру томление, которое аккумулировалось, в основном, в нижней части туловища.
- Пройдусь немного… - крикнул он жене.
- Ты куда? Ужин скоро… - жена вышла из кухни, потная, раскрасневшаяся, с полотенцем через плечо.
- Я после, душно в квартире, - стараясь подавить мгновенно образовавшееся глухое раздражение, и открывая дверь, чуть слышно ответил Пестрыкин.
Впервые это случилось, когда ещё был жив Гарри. Тогда они только переехали в эту глухомань, жилищный комплекс «Лесная сказка». Названию соответствовало здесь только наличие небольшого, пока ещё не занятого многоэтажками, отстоящего где-то в полукилометре от новостроек, небольшого участка лесополосы. А ещё сказочные ароматы, долетающие под напором юго-западного ветра от расположеннойнедалекосвалки, которую обещают, но всёникак не утилизируют. Ну и конечно, абсолютно сказочнымбылорасстояние, котороеприходилосьпреодолевать, чтобы доехать до центра. Но они всё равно были рады. Ещё бы, полжизни жили то с его родителями, то в убогой полуторке, доставшейся от бабки. Десять лет вчетвером на 38 метрах… Конечно, после этого трёхкомнатная квартира, даже у чёрта на куличках, покажется королевскими апартаментами. Им и казалось. Особенно вначале. Тем более что дочка прожила с ними всего год, так как вышла замуж и переехала в соседний город. Сейчас-то, малостьпопривыклиуже.НиколаюИвановичудаже нет, нет, да и закрадывалась в голову колючая мысль, и зачем было переезжать, городить весь этот огород? Но Катерина, жена, столько времени канючила: это продадим, а то купим, сколько можно на голове друг у друга сидеть, хоть на старости лет поживём, как люди… Ну и продали, хоть и с трудом несчастную эту полуторку, да плюс дачу родительскую, да добавили то, что удалось немного подсобрать, и купили вот... А что толку?Дочьуже с ними не живёт, сын в следующем году оканчивает школу и то же вряд ли надолго задержится. Он и сейчас-то ведёт себя с родителями, в лучшем случае, как квартирант. И когда приходит домой, немедленно закрывается в своей комнате, а с родителями общается крайне неохотно и исключительно междометиями. Николай Иванович как-то невесело заметил жене, о преимуществе мест общего пользования. А то бы с родным сыном они, вероятно, совсем перестали встречаться. К тому же Пестрыкин жалел, что пришлось оставить такой удобный, и такой обжитой район, который любил и по которому тосковал, так как жил там практически всю свою жизнь. И перманентно злился на жену, которая всё это затеяла,и перевезла их сюда, откуда до работы ему добираться больше часа, где ни одной знакомой души и за два с лишним года он так и не узнал, как зовут соседей, живущих на одном с ним этаже.
Так вот, когда они сюда переехали, ещё был жив его Гарри… Не просто собака, лучший его друг, симпатяга и умница каких мало. Хороший знакомый, почти приятель и, по совместительству, ветеринар, когда Николай Иванович пришёл с Гарри к нему по поводу какой-то возникшей в последнее времянепонятнойодышки у собаки, констатировал начальную стадию ожирения. И сказал, что у ротвейлеров, особенно возрастных, это обычное дело. И посоветовал больше гулять. - Да и тебе на пользу, - улыбнулся он, махнув головой в сторону аккуратного и тугого пестрыкинского животика. Николай Иванович закивал, соглашаясь:
- Так мы ж теперь и живём, считай, что в лесу, вот и будем гулять. Во время одной из прогулок они случайно и наткнулись на парочку. Гарри первый их заметил, но шума, молодец, поднимать не стал. Только резко остановился, навострил уши и посмотрел густо-коричневым глазом на хозяина. А Николай Иванович стоял, как заворожённый, благо эти двое не сразу заметили мужчину с собакой, и не совсем понимал, что с ним происходит. Девушка, развернувшись лицом и оседлавсидящего на земле парня, запустила руки ему в штаны, а тот жадно, ненасытно целовал её шею и обнажённую грудь. Вот тогдаНиколай Иванович Пестрыкин и почувствовал, чуть ли не впервые в жизни, то самое неясное томление в паху, распирающее его изнутри, мгновенно нарастающее и расходящеесяоттуда миллионами тоненьких, острых лучиков по всему телу.И это за короткое время, за считанные секунды привело его к такой бурной и небывалой, к такой фантастической разрядке, что Николай Иванович, не выдержав, сдавленно застонал и согнулся пополам. Они вскочили и парень, натянув джинсы, грязно выругался, направляясь к Пестрыкину. Но заметив глухо заворчавшего чёрного пса с каштановыми подпалинами по бокам, в нерешительности остановился. Николай Иванович тяжело дышал, одной рукой он опирался о дерево, а другой слабо махал из стороны в сторону, пытаясь этим жестом как бы одновременно успокоить и собаку и юношу. Он очень старался что-то сказать, но потрясение, которое он пережил только что было слишком велико, и поэтому всё, на что его хватало, в тот момент, это на непонятные пассы руками и беззвучное открывание и закрывание рта, в безуспешной попытке вымолвить хоть слово. После того, как ребята удалились, высказавшисьпо очереди в его адрес витиеватыми фразами, с использованием деепричастных оборотов почти целиком состоящих из непечатных словосочетаний, Пестрыкин ещё какое-то время приходил в себя, прислонившись к дереву и виновато поглядывая на собаку. Гарри внимательно следил за хозяином и даже пару раз, не понимая, что происходит, принимался тревожно скулить, но когда, восстановив дыхание, Николай Иванович, с помощью большого клетчатого платка стал приводить в порядок брюки, умница пёс деликатно отвернулся, и с деловым и преувеличенно заинтересованным видом стал обнюхивать сторонний кустарник. Да, такого фейерверка Николай Иванович, никак от себя не ожидал. Говоря откровенно, он и в молодости в этом отношении человеком был весьма умеренным и в удовлетворении этой естественной потребности до заоблачных горних высей ни разу не поднимался и какого-то райского наслаждения тоже не испытывал. А когда ему пришлось уйти из военкомата с должности начальника отделения, в связи с грубо состряпанным против него дельцем, в котором оказался замешен военком, и устроиться в обычную школу преподавателем ОБЖ, их с женой и без того более, чем среднеуровневое интимное общение практически сошло на нет.
Тем больше было его потрясение, произведённое этой, в общем-то, вполне объяснимой, совершенно нормальной и не выходящей из ряда вон сценкой. Вот так они и гуляли каждый вечер, мужчина и его собака… Одинаково приземистые, молчаливые и очень одинокие.
А потом Гарри умер. Сначала он отказывался от еды. Просто лежал и когда Пестрыкин уговаривал его поесть, виновато вздыхал. Из ветлечебницы Гарри уже не вернулся. В ту ночь, когда он умер, его хозяин ехал в такси и совершенно не замечал собственных слёз. Он долго бродил возле дома, успокаиваясь и собираясь с духом войти. За восемь лет он впервые возвращался с прогулки один.Разумеется, Николай Иванович, гулять перестал. Это было бы странно. Одинокий мужчина, который постоянно околачивается возле их жидкого и захламлённого леска. Но вскоре не выдержал. Потому что время от времени, особенно когда он смотрел из окна спальни в сторону лесополосы, снова чувствовал тоже странное, но уже знакомое возбуждение, переходящее в нетерпение и абсолютную невозможность думать о чём-нибудь или даже просто сосредоточиться. И ещё, он очень скоро заметил, что для того, чтобы получить долгожданную разрядку, ему совсем необязательно видеть сценки, подобные той, первой, вживую. С этим вполне справлялось его воображение, а также нахождение его приблизительно в той же точке, откуда ему открылось зрелище, столь сильно на него подействовавшее.
Это экзистенционально-эротические вылазки оборвались, когда он возвращался с одной из своих вечерних прогулок домой. К нему подошёл рослый молодой человек в штатском и, показывая удостоверение, очень вежливо попросил его проследовать с ним.
4.
Когда Моня оканчивал школу и пришло время определяться с поступлением, мать, как она это часто делала, мимоходом, как бы просто размышляя вслух, небрежно обронила:
- А что тут думать? Тебе, по-моему, прямая дорога на филологический… Ты же прирождённый гуманитарий. Она пожала плечами, - И к языкам у тебя способности… И потом там ребят мало… Встретив его напряжённый взгляд, она, помявшись добавила:
- Девчат зато много… Это же лучше гораздо… Не будет, знаешь лишней конкуренции, ну и сравнений не в твою пользу. Моня был почти уверен, что сейчас она, как раньше, когда узнавала о его проблемах в школе или во дворе, непременно добавит:
- Что поделать, сынок, дети очень жестокий народ, не дружи с ними… Как будто у него хоть когда-нибудь был выбор.
«Не дружи с ними!» Моня ещё в начальной удивлялся матери, как можно быть такой слепой и ограниченной!? А может она намеренно делала вид, что ничего особенного не происходит, от того, что просто не знала, как помочь сыну? Но мысль об этом была невыносима, потому что это бы означало, что положение его ещё хуже, чем Моня предполагал. Иногда ему хотелось схватить её за плечи и, что есть силы, закричать прямо в лицо, встряхивая при каждом слове:
- Да это они со мной не хотят дружить! Им противно просто находиться рядом и говорить со мной! Они настолько сильно презирают меня, что не в состоянии даже ненавидеть! Поэтому они и ведут себя так. Все. Они. Ты что действительно не понимаешь таких простых вещей?! Всё дело во мне!
… Но на этот раз, похоже, мать была права. Поразмыслив, Моня отнёс документы на филфак. И поступил. И учился легко и с удовольствием. Именно в университете, он с удивлением заметил, что не только не хуже всех, но в чём-то на порядок, а то и на несколько порядков, лучше и успешнее. Он уже мог говорить при всех, а иногда даже, весьма аргументированно дискутировать, например, с преподавателем старославянского. В тот период, когда Моня почувствовал интерес к этому мёртвому языку, занимался им с рвением, читая вслух, с упоением и нараспев церковнославянские тексты.
Парней на курсе действительно было мало, а девчонок полно. У них в группе, например, соотношение это неравное составляло18 к 3.
С третьего курса, Моня стал подрабатывать репетиторством. Русский язык, немецкий, английский, и особенно, французский, который пьянил его и завораживал, манил новыми горизонтами и туманными обещаниями изысканной и совершенной картины мира. В нём, как нельзя более, кстати, пригодилась его лёгкая картавость при произношении грассирующих звуков.
С Кирой Станичной он занимался английским и немецким, который не любил, но уважал за чёткую ритмику, лаконичность и фатально-прямолинейную законченность.
Киру Моня выбрал сам. Хотя это она нашлаего объявление в интернете. И потом с ним договаривалась её мать. Но выбрал Киру именно он. После того, как впервые увидел. Высокая, тоненькая, очень женственная, с нежной, бархатистой кожей и бездонными, светло-голубыми глазами. Её взгляд, мимолётная улыбка, чем-то неуловимо-болезненно напоминали ему об Ангелине. Во время занятия ему иногда даже трудно было сосредоточиться из-за этого. По этой причине, он старался, как можно реже смотреть ей в глаза. Хотя, когда взгляд останавливался на гладкой, матовой руке девочки, когда он нечаянно касался её или замечал, какой дивный рисунок у её по-детски припухлых губ, или наблюдал за голубой, извилистой жилкой на грациозно изогнутой шейке, было ещё сложнее. Тот короткий период своей жизни, Моня был почти счастлив. Его состояние очень напоминало то время, когда он ездил к тринадцатилетней Ангелине по воскресеньям. Только в слегка облегчённом, не таком концентрированном варианте. Он, к тому времени, был уверен, что напрочьзабыл, каково это просыпаться по утрам в безмятежном и в спокойно-уверенном состоянии тихой радости. Моня уже думал, что Кира послана ему, как утешение за мелькнувшую и грубо отобранную в ранней юности любовь. Никто из его учеников, не занимал его мысли и не захватывал воображение так сильно. Он уже воспринимал Киру, какнаграду за верность и как робкое извинение за насмешку, которую допустила судьба, подсунув ему спустя десять лет расплывшееся и погрязшее в грехе чудовище в женском обличье, оказавшееся его бывшей возлюбленной. Он даже отваживался мечтать и строить планы, где он уже не был один, где с ним обязательно была Кира. Прелестный, юный ангел, с прозрачно-голубыми глазами, посланный ему милосердным небом за его страдания. И когда всё это укоренилось, стало развиваться, цвести и требовать продолжения, только тогда Моня, наконец, заметил, что Кира с ним всё более откровенно заигрывает. Это была катастрофа.Совершенно непредсказуемая, отвратительная, хотя и столь же очевидная. Пока Моня приходил в себя, раздумывая, что лучше предпринять, всё разрешилось само собой. Занятия прекратились в тот день, когда она, облокотившись рукойо стол, потянулась к нему всем своим молодым, гибким телом и заглянула ему в лицо, облизывая кончиком языка свои пухлые, ярко-розовые губы. А ещё она улыбалась и перебирала тоненькими пальчиками застёжку на своей груди. Моня потерял дар речи и оторопело смотрел на эти тонкие розовые пальчики, которые то расстёгивали молнию почти до середины, то застёгивали её. А потом он неожиданно увидел глаза Киры. Очень близко. У самого своего лица. Он мог бы поклясться на библии, что в ту секунду на него смотрела Ангелина. Она смотрела прямо ему в глаза и растягивала в томной улыбке влажные розовые губы. Ещё мгновение и Моня ощутил те же пальчики, спускающиеся к его паху. И снова её взгляд, теперь уже удивлённый и недоверчивый. Моня вскочил со стула, одновременно оттолкнув девушку. Потерял равновесие (проклятая, увечная нога), и чуть не упал. Последнее, что он слышал, выбегая из комнаты, была брошенная вдогонку фраза, приправленная смешком Киры: «Куда же вы, Григорий Борисович?» Аккордом к каждому его шагу до самого дома, была одна-единственная, скачущая галопом по кругу мысль: «Эта мразь не должна жить…Эта мразь не должна жить».
5.
По возвращению в контору единственное желание у капитана Сергея Воронцова, которое преобладало над всем остальным, было желание выпить. Достать из холодильника прохладную, тяжёлую бутылку, налить в заранее приготовленный гранёный стакан доверху и выпить в три больших, жадных глотка. Но нельзя. Сегодня ещё в прокуратуру вместе с шефом. Вызывают их пока не то, чтобы на ковёр, но и хвалить их явно особенно не за что. Второй труп, меньше, чем за три недели. И кто? Шестнадцатилетняя девчонка-одиннадцатиклассница, практически ребёнок, убита в собственном подъезде. Кроме того,в кабинете находился Беликов, следователь-криминалист, присланный из области, в связи с другим громким делом, - убийством высокопоставленного чиновника.
Воронцов подошёл к окну, полупустые после яростного ливня улицы, снова приходили в себя и заполнялись многоголосой и разноцветнойлюдской рекой, которая в своём гулесливаласьв общую ровнуюи умеренно-колоритную смесьсбурлящими дождевыми потоками, приглушённым влажной дорогой движением транспорта, шелестом вымытой, переливающейся на солнце радужными сполохами листвы и совсем близким, назойливым и тонким пересвистом какой-то птахи со своей подружкой. И над всем этим убийственным, надрывно-тревожным рефреном звучала в отдалении жуткая в своей неумолимости и однозначности, беспощадная, как приговор и показавшаяся капитану Воронцову бесконечной, сирена скорой помощи.
- Паршивый день, Сергей Николаевич? - поднял голову от своих бумаг, Беликов.
Ответа не было. Сергей, как будто выпал на какое-то время из реальности, не реагируя на внешние раздражители. С ним иногда такое случалось. В последнее время, однако, всё чаще. Он словно зависал в той ситуации или проблеме, которая сильнее всего его в данный момент волновала. Несмотря на то, что он отдавал себе отчёт, где он находится, всё видел, всё слышал и всё замечал, у присутствующих с ним в это время людей, возникало чёткое ощущение, что его здесь нет. Что это только физическая оболочка, по сути, фикция. А сам капитан юстиции, заместитель начальника первого отдела следственного управления по расследованию особо важных дел, руководитель следственно-оперативной группы, Воронцов Сергей Николаевич, находится в данный момент времени в совершенно другом месте, и даже, возможно, в другом измерении. Сергей прислонился лбом к оконному стеклу и прикрыл глаза. И тут же перед ним всплыло во всей своей ужасной и окончательной завершённости, изрезанное лицо мёртвой девочки с выколотыми глазами. Чтобы там не говорили спецы из их СОГ, какие бы не приводили доказательства, он чувствовал, что и задушенную Ангелину, найденную на городской свалке, с отрезанной грудью, и ослеплённую перед завершающим смертельным ударом ножа школьницу в подъезде, убил один и тот же человек. Хотя, казалось бы, ничего общего между этими преступлениями нет: место, способ, орудия убийства, сам характер преступления, всё было различным. Но это только на первый взгляд. Воронцов был в этом уверен. И ещё кое-что не давало ему покоя, и этим, вернувшись с последнего места преступления, он поделился с начальником отдела, майором Васильевым. Когда шеф услышал от него о возможном начале серии, он замахал руками, и предупредил Воронцова, чтоб не вздумал такое брякнуть где-нибудь ещё, например в прокуратуре.
- И потом, с чего ты это взял? - спросил он Сергея, - у них только один общий признак, вернее два: они одного пола, и они не были изнасилованы. Всё! Понимаешь, Серёжа, всё! И не изобретай, пожалуйста. Первую жертву преступник где-то держал вначале, долго издевался, методично избивал. Потом отрезал грудь, задушил чем-то вроде солдатского ремня и отвёз на свалку. А на вторую, как было установлено, напали сзади, оглушили тяжёлым предметом, порезали лицо, и убили, ударом ножа в сердце. На всё-про всё потребовалось минут десять, не больше. Да и вечером, в многоквартирном подъезде,долго-то возиться не станешь. Васильев посмотрел на Сергея в упор:
- Это же выводы твоей группы, Воронцов…- придавать дополнительный вес своим словам, концентрироваться на главном и заставить умолкнуть все остальные голоса, ни разу не повысив голоса, шеф мог одним своим взглядом тяжёлых, со свинцовым отливом глаз. Но в этот раз Сергей остался при своём мнении. Чёрт его знает почему. Ведь совершенно очевидно, что шеф прав. «Но только на первый взгляд» - опять мелькнуло в голове.
- Собирай, всё, что есть по этим делам и к двум часам ко мне. После этого он снял телефонную трубку, давая понять, что сказал всё, что считал нужным, а любые комментарии считает излишними. Сейчас Воронцов стоял у окна и думал о том, что, ничего существенного по этим делам у них как раз и нет. И собирать, в общем-то, нечего. Ведь нельзя же, в самом деле, считать чем-то весомым стопку заключений, протоколы допросов и свидетельских показаний да примерный, очень сырой круг подозреваемых. Из которого, кстати, уже пришлось исключить двух старшеклассников, одного экс-жениха и жалкого онаниста Пестрыкина. У всех стопроцентное алиби.
Раздался звонок внутреннего телефона. Сергей медленно развернулся и прошёл к своему столу. Когда он положил трубку, то внимательно, будто вспоминая что-то недавнее и ускользающее, посмотрел на Беликова:
- Юра, ты о чём-то спрашивал меня?
- Да, какое-то время назад, - усмехнулся тот, - Я просто предположил, что работаете вы сейчас над реальным кандидатом в глухари, я прав? Беликов не нравился Воронцову и, похоже, догадывался об этом. Сергей молча глянул на узкое, востроносое лицо Беликова, на его близко посаженные, колючие водянистого оттенка глазки, и, подавив поднимающееся раздражение, сухо ответил:
- Да, оба дела, которые сейчас в моей разработке, непростые. Убийства с особой жестокостью… На этой школьнице, Кире, более двадцати колото-резаных, ей, ещё живой… эта мразь выколола глаза,… в правую глазницу, нож вошёл на двенадцать сантиметров. Сергей замолчал и отвернулся к окну.
- У меня дочь - её ровесница, - он помолчал и достал из ящика стола папку, - И при этом,нет ни одногосвидетеля, ни единого отпечатка, вообще никаких следов… Но я всё равно не стану записывать эти преступления в глухари, Юра… И никому не позволю…Криминалист Беликов попытался что-то сказать, Воронцов, не слушая кивнул, открыл материалы дела и погрузился в их изучение.
11маяСтенаFacebook
АЛЬГИЗ
Привет, из Небытия!
Вчера не стало маленькой, но от этого не менее отвратной гадины. Столь же юной, сколь и распущенной. Шестнадцатилетняя сучка с хорошеньким личиком и насквозь прогнившим нутром более не представляет опасности для рода человеческого. А самое главное для себя. Есть надежда, что ей всё же удалось спасти не без некоторой, разумеется, помощи, хоть какую-то часть своей бессмертной души. Сатана не дремлет, он давно среди нас… Он уже поднимается по лестнице Якова, совращая или уничтожая встречающихся ему на пути ангелов. Помните же об этом, человеки! Если даже такое небесное создание, как Ангелина не смогла устоять против прелести Люцифера и поддалась на его уловки и обольщения, то даже страшно представить, во что превратилось бы в будущем, это испорченное дитя, которое будучи школьницей, уже обладало всеми задатками и опытом портовой шлюхи. Только задумайтесь, сколько раздора, греха, нечистот и разочарований ежедневно несла бы в наш хрупкий и слабый мир это исчадие ада, если бы мы были настолько безрассудны и легкомысленны, что позволили бы ему продолжать жить. Пришлось положить этому конец. Да, кому-то приходится выполнять грязную работу, но когда понимаешь, что это миссия, благодаря которой наш город становится чище, жить значительно легче. Дурную траву, с поля вон!
Засим, разрешите откланяться, работы ещё очень много…,
6.
Моня опять проснулся около трёх часов ночи в холодном поту. Снова этот ужасный сон, снова навязчивый и липкий кошмар. Ему снилась Ангелина. Любовь всей его жизни, его счастье, его мука, его наваждение. В его сне Ангелина всегда умирала. Страшно и тягостно, или неожиданно и мгновенно, но каждый раз этот проклятый сон заканчивался смертью. И каждый раз Моня умирал вместе с ней, заново страдая и испытывая после пробуждения отравляющую всё живое в нём горечь, которая не отпускала потом ещё долгое время, оставляя после себя глухую ненависть, боль и зловоние.
Он страдал за неё, Ангелину, за себя, за их разрушенную и поруганную любовь, за поломанную судьбу, за украденное счастье, за то, что жил он какой-то придуманной, явно не своей жизнью, к которой лично он, Моня, не имел и не хотел иметь никакого отношения.
Моня сел в кровати и снял мокрую майку. Очень хотелось умыться, а ещё лучше принять душ, но мать спит чутко, кроме того её наверняка могут напугать водные процедуры, принимаемые её сыном в три часа ночи.
Моня выпил воды и открыл настежь окно в своей комнате. Свежий, с каплями дождевой пыли ветер, как будто только этого и ждал и на ходу разминаясь, нахально и весело ворвался в комнату. Молодой человек, несколько раз глубоко вздохнул и больше, чем наполовину прикрыл окно. Затем он с внутренней стороны установил за рамой стопку толстых учебников, не позволяющих створке окна распахнуться полностью, и после этого вернулся в кровать.
В эту ночь сон был особенно страшен и невыносим. Они вдвоём в каком-то совершенно чужом, мрачном городе. Ангелина беззвучно плачети указывает на желтоватый свет в далёком окне. Очень холодно. Ангелина босиком и в длинной ночной рубашке. Он хочет снять куртку, чтобы накинуть на неё, но Ангелина смотрит на него прекрасными, полными слёз глазами, качает головой и уходит в темноту. Он бросается за ней, зовёт её, она то появляется, то исчезает, одной рукой прикладывая палец к губам, а другой,всё также показывая на светящееся окно, единственный источник света в этом жутком месте.Во сне Моня уверен, что ему необходимо туда попасть. Он бежитпо тёмной, пустынной улице, но никак не может приблизиться к цели. Ангелина исчезла, но он знал, что она там, за этим жёлтым окном. Моня старался бежать, как можно быстрее, он кричал её имя, задыхался, падал и снова бежал. И вот он перед старым, покосившимся домом. Моня взбегает по лестнице, заглядывает в пустые, зловещие комнаты и в одной из них видит лежащую на длинном столе мёртвую Ангелину. Он уже не плачет, он знал, всегда знал, что они не смогут быть вместе, что она уйдёт, растает, как прозрачное, кружевное облако, гонимое ветром перед рассветом и исчезнет навсегда. Он упал на колени и коснулся лбом её холодной белоснежной руки. Ему так больно, так невыносимо больно, что её нет. Она снова, в который разбросила его одного, убежала, исчезла, умерла… Моня в слепом яростном бессилии рушит всё вокруг, он бьётся головой о пол, лупит кулаками по столу, он хочет убить себя, хочет убить Ангелину, которая снова его оставила и которую он ненавидит в данную минуту почти также сильно, как любит. Наконец стол, на котором лежит Ангелина, переворачивается, девушка падает и Моня, с разбитыми в кровь руками, в ужасе кидается к ней. Ангелина упала лицом вниз, он подходит и осторожно берёт за плечо, пытаясь развернуть. С его рук течёт кровь, она оставляет жуткие багровые следы на белой сорочке его возлюбленной. Ему удалось положить её на спину, он убирает с бледного, тонкого, почти прозрачного лица светлые, волнистые волосы. Крови становится всё больше, он смотрит на свои руки, она сочится с них прямо на лицо Ангелины. С её волос тоже стекает кровь, он всматривается в её лицо и в ужасе пятясь, отскакивает в дальний угол. Это не она! На него, ухмыляясь, смотрит разбитная, грубо размалёванная деваха, с испитым лицом и огромной грудью. Моня с ужасом и отвращением смотрит на эту, невесть откуда взявшуюся женщину, лет на пятнадцать старше его Ангелины. Лжеангелина встаёт, при этом нежная сорочка его любимой трещит от рвущего на свободу бюста, вытирает с лица кровь и, наклоняясь над ним, хрипло спрашивает:
- Может, посидим как-нибудь?
Моня смотрит на дисплей телефона, полчетвёртого. Нет, теперь он уж точно не уснёт. Даже и пытаться не стоит. Он включил ночник и взял с тумбочки книгу. Но из-за невозможности сосредоточиться, читатьонтоже не в состоянии. Моня откинулся на подушку и закрыл глаза. И тут же перед ним снова всплыл с жуткой отчётливостью образ лежащей на огромном столе мёртвой и прелестной Ангелины. Настоящей, какой она была, когда он впервые увидел её. А не то чудовище, в которое она превратилась спустя одиннадцать лет. Да, на самом деле он знал, что его Ангелина жива. Более того, совсем недавно он встретил её у их общих знакомых и они разговаривали. Сначала он не мог поверить, что эта крупная, с ярким макияжем, утробным, хрипловатым смехом и глубоким декольте девица - его первая и единственная любовь. Если на то пошло, то ему и сейчас ещё в это верится слабо. Особенно если помнить, как он, до самых мельчайших подробностей, какой она была. Его Ангелина…
7.
Моня родился сильно недошенным, на двадцать восьмой неделе, менее двух килограмм. У него отсутствовал сосательный рефлекс, а также ногти,брови и волосы, которые просто не успели сформироваться. Вместо ушей и носа, по словам бабушки, были только слабо выраженные крошечные отверстия. Он не мог плакать, его лёгкие никак не хотели разворачиваться, а были свёрнуты в трубочки, наподобие лепестков сильно распустившейся, почти увядшей розы. Он только слабо пищал. Когда их выписали, наконец, из роддома с неутешительным прогнозом и целым букетом сопутствующих диагнозов, расписанных на четырёх листах в его карточке, за него взялась бабушка. Она парила его по нескольку раз в день в каких-то особых травах, постоянно устраивала воздушные ванны с сеансами замысловатого массажа и сложной гимнастики, гуляла с коляской каждый день, в любую погоду не менее двух часов, словом вместе с его матерью была при малыше неотлучно и круглосуточно. Благодаря её заботе, Моня не только выжил, но и к трём годам мало чем отличался от своих сверстников. Разве что немного прихрамывал и почти всегда был ниже ростом и как-то мельче, что ли остальных детей. Но если в физическом отношении он отставал, так как с самого рождения рос слабым и болезненным, то в умственном развитии был не только наравне, но и часто далеко впереди ровесников. К сожалению, знали об этом только мама и бабушка. Помимо его самого, разумеется. Просто это было неочевидно. И с первого взгляда в глазане бросалось. Поскольку Моня был очень застенчив и старался оставаться в тени. В большей степени, из-за хромоты и невзрачной внешности. Кроме того, малейшее волнение могло повлечь за собой целую лавину неприятностей, от мерзкого, квакающего заикания, неизменно вызывающее у сверстников приступы неудержимого веселья, до крови из носа и непроизвольного мочеиспускания, что, конечно же, также предсказуемо радостно и дружно приветствовалось в любой детской социальной группе, в которой более или менее постоянно оказывался Моня. Не считая промежуточных и сравнительно безобидных стадий, выдающих его волнение или беспокойство, таких как, потные руки, красные пятна на лице и шее и испарины такой, что казалось ещё немного и с его волос просто начнёт капать вода. Поэтому больше всего Моня терпеть не мог привлекать к себе внимания. Он это ненавидел даже больше, чем своих одноклассников. Он страдал потом так, что иногда просто заболевал. У него повышалась температура, начинались спазмы в животе, открывалась рвота и обнаруживались другие признаки отравления. Он и чувствовал себя так, будто чем-то отравился…Одна порция отвращения, одна порция самоуничижения, самобичевания и загнанного внутрь гнева. Настаивать два часа на лютой ненависти. Принимать по полстакана перед сном...
После одного такого, особенно тяжёлого отравления, где-то в середине первого класса, когда Моня, бледный, трясущийся в лихорадке, напоминал себя самого, только трёхлетнего, умирающего от менингита, бабушка не выдержала и пошла в школу. Неизвестно, как именно она строила беседу и о чём говорила, но только после этого, Моне разрешено было отвечать письменно или после уроков. Именно в этот период, новая учительница музыки, глянув удивлённо во время переклички, на безмолвно поднятую руку бледного, тщедушного мальчишки, уточнила: «Ты - Гриша Манеев?» И когда он также молча кивнул, засмеялась и сказала: «Ну, какой же ты Манеев!? Ты просто Моня-тихоня». И кое-как успокоив, взорвавшийся смехом класс, невозмутимо продолжила перекличку, даже не подозревая, какой внутренний перелом и какую невидимую бурю вызовет её случайно оброненная и совсем не безобидная фраза, в душе худенького и малокровного ребёнка. И, в особенности, это немедленно и намертво прилипнувшее прозвище, которое останется с ним до конца жизни.
Самым неожиданным и причудливым образом, учительница, этим дурацким рифмованным обращением, совершенно не ведая того, в каком-то смысле, Моне помогла. Он не только неожиданно спокойно воспринял новую кличку, но даже был ей рад. Он как будто с её помощью отделился от самого себя. От самой уязвимой и чувствительной своей части. Гриша Манеев - это один человек, а Моня совершенно другой. А как воспринимают и как относятся к Моне не так уж и важно, ведь это и не он вовсе, это чужак, который и ему самому не слишком-то нравится. Его настоящего никто не трогает и даже не знает. Его здесь нет, он умер, а может просто надёжно спрятан. До поры, до времени. Как бы там ни было, но больше у Мони видимых признаков эмоционального отравления не случалось. Его тщательно взращиваемое и даже лелеемое, ставшее основополагающим чувство ненависти, постепенно и методично, перемещалось с его собственной личности на другие объекты: на внешние обстоятельства и виновных в них окружающих людей. Ответственных за всё то плохое, что случалось с ним в жизни, он назначал самостоятельно. И находились онивсегдабыстро и легко.
Когда Моня перешёл во второй класс, умерла его бабушка. Самый близкий ему человек. Отец ушёл из семьи, гораздо раньше. В то время его сыну не исполнилось ещё и трёх лет. От него у Мони в памяти остался только запах: резкая, но согласованная и очень шедшая к его смутному облику смесь одеколона, влажной верхней одежды, кожаной портупеи (отец был милиционером) и средства для ухода за обувью. Этот запах не только оставался с ним на протяжении многих лет, но даже снился ему, волновал, будоражил, и поднимал со дна такие пласты смутных воспоминаний, тревожных, беспокойных, о которых он даже не подозревал. Моня одновременно всей душой стремился,уловить где-нибудь в толпе хотя бы отдалённое напоминание оставшегося в памяти запаха, но и отчаянно боялся этого.
Оставалась, конечно, ещё мама. Добрая, заботливая, но болезненно-мнительная, тревожная и слабая. Возможно поэтому, она всегда выглядела слегка отстранённой. От него, от остальных людей, от себя самой и этого мира, в целом. Моне постоянно казалось, что какая-то её часть находится в другом месте. Он не мог вспомнить случая, когда бы мать целиком и полностью присутствовала, где бы то ни было. Центром их маленькой семьи, её ядром, несомненно, была Клавдия Тихоновна, его бабушка.
Он на всю жизнь запомнил этот день. Когда он пришёл из школы чуть раньше, так как не было последнего урока, и открыл дверь, которая оказалась незапертой. Его бабушка лежала в большой комнате на диване, совершенно и окончательно мёртвая. Он это сразу понял. Моня не испугался, хотя кроме них, девятилетнего, выглядевшего, как дошкольник, мальчика и пожилой умершей женщины, в квартире никого больше не было. Моня принёс из кухни табуретку и сел рядом с бабушкой. Чтобы убедиться окончательно, он сначала позвал её: «Ба, ты умерла?» А потом потрогал за руку. Рука оказалась холодной и неприятно твёрдой. Это совсем не было похоже на хорошо ему знакомую, тёплую, немного суховатую, но всегда податливую и мягкую бабушкину ладонь. А потом Моня сидел и думал о том, где теперь его баба Клава, это было бы очень интересно узнать, так как что-то ему подсказывало, что то, что лежало сейчас на диване, его бабушкой считаться никак не могло. Это было похоже на историю с его матерью, наеё вечное частичное неприсутствие. С той только разницей, что бабуля ушла полностью. И он уже знал, что она не вернётся. Как не вернулся отец его одноклассника Вовки, разбившегося на мотоцикле.
А ещё Моня спрашивал себя, что она сейчас чувствует, страшно ей или нет. Почему-то это казалось очень важным. Моня не знал, сколько он просидел, вот так, размышляя и мысленно обращаясь к своей бабе Клаве, пока, наконец, в квартиру не вбежала перепуганная и растрёпанная мать с какими-то незнакомыми Моне людьми. Она закричала, бросилась к сыну, что-то приговаривая, стало шумно, страшно и только тогда до Мони начало доходить, что случилось что-то до такой степени ужасное и непоправимое, что ни забыть, ни стереть из памяти события этого дня он не будет в состоянии никогда. Он оттолкнул мать и, плача, убежал в свою комнату. Он злился на неё, на ту неразбериху, беспокойство и сутолоку, которую она всегда приносила с собой. Ему приятно было сидеть в тишине с бабушкой. Немного странно, быть может, и непривычно, но, в общем, хорошо и спокойно. При всей трагичности этой ситуации в ней был какой-то высший смысл, пока чётко неулавливаемый Моней, но явно ощущаемый. Какая-то монументальная завершённость и беспредельная окончательность. Он всматривался в желтоватое и такое же, как и руки, неприятно-твёрдое лицо бабушки и наполнялся покоем и умиротворением. Моне казалось, что он близок к пониманию чего-то очень значительного, а может и самого важного, что только может быть в жизни, пока не пришла мать и не разрушила это.
Позднее Моня часто недоумевал, как могло так получиться, что полной сил, всегда энергичной и неутомимой бабушки, вдруг так неожиданно не стало, а его мать, болезненная, неприспособленная к этому миру, с постоянно отсутствующим и чего-то ищущим взглядом, жива.
- Как странно, думал иногда и сейчас ещё Моня, - мать, в которой присутствие жизни, надо было ещё постараться разглядеть, всё это время с ним, а бабушки, в которой он так остро нуждался, в её уверенности, силе и жажде жизни, нет уже пятнадцать лет…
Тогда, после её смерти, Моня всерьёз опасался, что им с матерью не выжить, настолько она казалась ему слабой, беспомощной и потерянной.
Всю жизнь, Клавдия Тихоновна, её мать жалела, оберегала и защищала свою дочь от трудностей. От всего того, что могло ей угрожать. В этом Клавдия Тихоновна видела не только святую материнскую обязанность, но и острую необходимость. Бабушка Мони до самого своего ухода пребывала в уверенности, что её хрупкой, рождённой не для этого жестокого мира дочери, без её неустанной помощи и заботы просто не выжить. Клавдия Тихоновна, одна поднимая дочь, жила, в полном смысле слова ради неё. Искренне веря в её выдающиеся таланты и особое предназначение. В своё время, Ирина, мама Мони, ушла из консерватории, чтобы всю себя, по примеру своей матери, посвятить своему слабенькому и болезненному сыну. Но Клавдия Тихоновна была тогда здорова и полна сил, к тому же после откровенного мезальянса, совершённого её одураченной дочерью, разумеется, под давлением «этого животного», отцаМони, она жаждала нового объекта для любви и заботы. Так что, по большому счёту, жертва эта оказалась напрасной. Тем не менее, Моня, ненавязчивыми, но регулярными стараниями своей бабушки, по своему истолковывавшей отсутствующий взгляд и общую непричастность матери к жизни вообще, и к ним двоим, в частности, всё детство рос под гнётомнеявной, но вполне ощущаемой вины. Прямо его никто, конечно же,не обвинял, да и вслух об этом вообще не говорилось, но, как-то так всё мягко обставлялось, с такими подробными и интересными рассказами бабушки о незаурядных талантах матери, её многообещающей музыкальной одарённости, а также коварстве и предательстве его отца, что с самого рождения Моня чувствовал, что каким-то неведомым образом и, в особенности, своим незапланированным рождением, помешалнесомненному профессиональному расцвету матери, и, как следствие, взлёту её головокружительной и блистательной музыкальной карьеры.
Тем не менее, голодной смертью, после ухода бабушки они не умерли. Болезненная, манерная и капризная мать, не имеющая трудового стажа, лишь изредка и нерегулярно подрабатывающая частными уроками, после того, как проводила на вечный покой Клавдию Тихоновну, встряхнулась, спустилась с какой-то своейНигделандии на землю, осмотрелась по сторонам и разглядела щуплого, молчаливого мальчишку, с серьёзным не по годам, и как будто застывшим взглядом.
Ирина устроилась в краеведческий музей и через два года уже была заместителем директора по научно-исследовательской работе. И очень сердилась, когда подросший Моня подсмеивался над тем, что какая может быть научно-исследовательская работа в ихдопотопном музее, в который они ходили классом, чуть ли не каждый год, и где известен был каждый стенд и каждый уголок.
Следующий раз Моня столкнулся со смертью в четырнадцать лет. Когда они с матерью поехали на похороны его отца. Именно там он и встретил Ангелину, свою сводную сестру, о существовании которой даже не догадывался. Более того, присутствовать там категорически отказывался. Моня не понимал для чего им ехать на похороны к человеку, которого он даже не знает. И который все эти годы не хотел знать его, своего сына. Хотя жил, как выяснилось в тридцати километрах. Мать, немного помявшись, нехотя, но под давлением сына-подростка и собственных воспоминаний, всё более воодушевляясь, стала рассказывать:
- Да нет, сынок, хотел… Очень хотел… Хотел знать, видеть и участвовать… Да только бабушка Клава твоя, царствие небесное, запретила ему приближаться даже. Конечно, у неё была причина так к отцу твоему относится, у него ведь через год после твоего рождения дочка появилась…Обидно ей было за меня, понимаешь? А я против матери, пойти не смогла бы ни за что. Ты же помнишь, какая она была, сильная, властная, всю жизнь кому-то помогающая и кого-то поддерживающая. Сначала своих родителей досматривала, они оба лежачие после инсульта были, потом муж, инвалидом с войны пришёл, а затем и нас с тобой на себе тащила… Нет, ты не подумай, отец твой всё время предлагал переехать, снять жильё, они ведь с бабушкой не выносили друг друга с самого первого дня. Мама даже на свадьбу не пошла. Только я уходить от неё побоялась, трусливая была и глупая. Тем более ты ведь родился, - крохотный, слабенький, если бы не баба Клава твоя, ты, наверное, и не выжил бы…Он и помогал всегда,особенно, после того, как мы вдвоём остались. Как бы мы жили на мою копеечную зарплату музейного работника, можешь себе представить? А не приезжал, потому что в другой стране находился. Он, как из органов ушёл, занялся бизнесом, женился на еврейке и уехал в Израиль. Сразу после развала, в 90-х. Десять лет почти прожили они там, а недавно вернулись… Не знаю почему, но только на родину его потянуло, может почувствовал что-то. И месяца не прошло, как умер. Ехал с женой в своей машине, почувствовал себя плохо, едва успел остановиться, а затем упал лицом на руль и умер. Сердце остановилось… Вот жизнь человеческая, - продолжала мать, - Ты знаешь,ведь у него даже насморка не было никогда, и с какой стороны находится сердце он даже не задумывался, и вот такая мгновенная смерть от инфаркта… Ирина замолчала и посмотрела на сына с таким видом, будто сомневалась не было ли сказано ею чего-нибудь лишнего, что может каким-то образом обеспокоить сына и нарушить его душевное равновесие. А может она просто раздумывала, продолжать или нет. Моня был несколько удивлён, его немногословная и очень сдержанная мать редко пускалась вподобного рода откровения, да ещё и связанные с её взаимоотношениями с отцом. Если не считать регулярных, однобоких и субъективно-окончательных сентенций бабушки, эта тема в их семье была под негласным запретом. И обладающий, как они полагали, тонкой душевной организацией их внук и сын, чувствовал это с самого своего рождения.
Моня с грустной усмешкой взглянул на мать. А она выжидательно, каким-то заискивающим взглядом смотрела на него. Моне было неприятно видеть её извиняющуюся улыбку, смешные завитушки на маленькой, круглой голове, (зачем она делает эту идиотскую причёску?) и в целом, её уценённо-жалкий вид, и он отвернулся. Ему совсем не хотелось ей помогать. - Сама начала, сама пусть и выпутывается, - с внезапно нахлынувшей на него злостью подумал он.
- Сынок, - вздохнула, наконец, мать, - Отец был довольно обеспеченным человеком… Оказывается, он заранее составил завещание, по которому тебе причитается некоторая сумма… Причём, его жена была в курсе дела уже тогда, и считает это вполне справедливым… Ещё и поэтому, я полагаю, нужно съездить, ты согласен со мной? Заодно и с сестрой своей познакомился бы… Моня засмеялся, так вот, оказывается, в чём дело, ну конечно! А он-то, дурень развесил уши, чего это, думает, мать вдруг так разоткровенничалась. К чему было всю эту историю рассказывать? Он прекрасно бы обошёлся без этих подробностей. Сказала бы просто, надо ехать, и точка. Проводить, так сказать, в последний путь, чтобы потом было проще забрать свою долю. Кто он такой, чтобы отказываться?
И хотя Моня уверял себя, что ничего не хочет знать ни о каких-то непонятных сёстрах, ни об их благородных матерях, ни о том, по какой причине, мужчина в расцвете лет, вдруг решает составить завещание, было всё равно любопытно. К тому же категорический отказ, наверняка бы усложнил и без того не самые простые отношения с матерью. А главное, он без содрогания не мог представить, как она будет находиться там, среди чужих людей совсем одна, такая нелепая, сконфуженная и жалкая.
И Моня с матерью поехал на похороны человека, от которого в его памяти остался только запах из далёкого прошлого. Он почти равнодушно смотрел на чужое лицо с синюшным оттенком, бескровными нитками губ и ввалившимися глазами и не ощущал ровным ничего. Почему-то он был уверен, что от него все чего-то ждут. Каких-то проявлений, илихотя бы намёка на какие-то чувства, к которым он не был готов, и которых не испытывал. Чем больше он находился среди незнакомых и мрачных мужчин и женщин, с колючими, изучающими взглядами, тем больше злился на себя, на этих людей, которые неизвестно чего от него ждут и на мать, притащившую его в этот чужой дом в незнакомом городе. Моня развернулся, чтобы отойти куда-нибудь подальше от посторонних глаз и тут увиделеё. Девочку-фею. Худенькую, высокую, и будто прозрачную. Кожа её была настолько тонкой, что казалось, подсвечивается изнутри, тёплым, нежно-розовым светом.Её печальные глаза на заплаканном лице, большие, с лёгким зеленоватым оттенком смотрели одновременно заинтересованно грустно. Светлые, с перламутровым блеском волосы были схвачены сзади чёрной бархатной лентой и пышным, спиральным веером опускались на плечи и спину, задрапированные чёрным пальто.Весь её образ, эта тонкая, неявная полупрозрачность сообщала зрителю онекой эфемерности, бесплотности и ускользающем, неверном видении.
Она настолькоразительно отличалась от всех тех, с кем он сталкивался до сих пор, и настолько входила в диссонанс со всей этой окружающей обстановкой, что Моня остолбенел и замер на месте. Каким-то образом, девочка поняла, что творится в его душе. Она просто взяла его за руку и сказала:
- Я знаю, ты Миша, пойдём со мной…
Вот так он впервые увидел её, Ангелину. Ну конечно, разве могло у неё быть другое имя? В ней вообще мало было от обычной, земной девчонки. По крайней мере, так казалось Моне. Когда он увидел её, то на какое-то время забыл, как дышать. Он был уверен, что немедленно задохнётся. И тогда же совершенно отчётливо понял, что не хочет, и вряд ли уже сможет без неё жить. В тот момент, когда Ангелина так просто и легко заговорила с ним, да ещё и взяла при всех за руку, он едва не потерял сознание. Но вместе с тем, был за это отчаянно благодарен, главным образом потому, что сам ни за что не решился бы сделать первый шаг. Даже под страхом смерти. Он толком не осознавал, кого следует благодарить за это чудесное явление по имени Ангелина, но, похоже, именно в тот момент уверовал в бога. Моня готов был молиться на неё, и в его понимании, это совсем не было заблуждением. Он был уверен, что она явиласьсюда с определённой миссией, имея явно неземное происхождение. Даже после того, как они познакомились, затем стали встречаться, для чего он по воскресеньям приезжал в её город, а в ожидании этих встреч, могли часами разговаривать по телефону, в его голову всё равно время от времени закрадывалась мысль о том, что всё это настолько призрачно и иллюзорно, что скорее похоже на плод его разыгравшейся не на шутку фантазии.Ина самом деле никакой Ангелины не существует, и никого он не ждёт в условленном месте несколько часов, приезжая какого-то чёрта с первой электричкой в самый лучший город мира, город, где живёт его любовь, потому что этого не может быть, особенно с таким, как он, и ещё потому, что не может быть никогда.Он не помнил, спал ли он в этот период вообще или нет, что ел, с кем разговаривал… Моня не помнил ничего, он словно находился в другой реальности. Он жил от воскресенья до воскресенья. И гнал из головы, нередко всплывающие мысли о том, к чему всё это приведёт, и что же будет дальше. Рядом с Ангелиной ему было просто хорошо. Глядя в её прозрачно-зелёные глаза, он становился самим собой, потому что Моня-тихоня куда-то исчезал. И на его месте появлялся Гриша Манеев: интересный, остроумный и весёлый. Самым большим счастьем тогда для него было брать её осторожно за руку в кинотеатре, или смотреть, как она смеётся его шуткам, и замечать, как от лучистых с прозеленью глаз посылаются во все стороны лучи, проникая и безболезненно раня его в самое сердце. А ещё он любил просто сидеть с ней рядом, но только, чтобы она подольше не говорила, о том, что ей пора домой. И проводив её, долго стоять перед уже хорошо знакомым домом, отмерять бесконечным вышагиванием разбегающиеся перед ним тропинки, постоянно бросая взгляды на её окна, и ожидая, не мелькнёт ли в них знакомый силуэт, а потом, вспомнив про время, сломя голову бежать на вокзал, в надежде успеть на последнюю электричку.
Началом конца стало невинное замечание его матери, как бы, между прочим, что его регулярные встречи с сестрой, выглядят достаточно странно, и кое-кому не слишком нравятся. А потом вдруг Ангелина сама приехала к нему среди недели, и он встретился с ней возле школы. Моня навсегда запомнил этот яркий и солнечный день в середине мая. Стояла уже по-настоящему летняя погода. Ангелина шла ему навстречу в длинном белом платье, с распущенными волосами и печальной улыбкой. Бесконечно прекрасная и столь же далёкая. Она ещё не произнесла ничего, но он уже знал, что они расстанутся. Он всегда это знал, всегда чувствовал, с самой первой минуты их знакомства.
- Отойдём куда-нибудь… У меня мало времени, мама уехала рано утром по делам, а я вместо школы сразу на вокзал… Моня молча, взял её за руку, и они не сговариваясь, быстро пошли в сторону парка.
В тот день Моня не вернулся в школу. Домой он тоже не пошёл. Проводив Ангелину, он бесцельно, до одурения, шатался по улицам, которых не узнавал, и которых даже не заметил. Пока, в конце концов, не оказался в том же парке, на той же лавочке, на которой несколько часов назад он сидел с Ангелиной, возле лебединого пруда, только без всяких лебедей. Когда-то давно тут жила лебединая пара. Моня помнит, как кормил их хлебом вместе с матерью. А потом они бесследно исчезли однажды ночью. И больше здесь этих птиц никогда не было. Хотя место это в городе любили, и упрямо продолжали называть лебединым прудом. В самом центре водоёма покачивался совершенно пустой, и от того, кажущийся ещё более одиноким и заброшенным лебединый домик. Моня смотрел на это деревянное, почерневшее от старости и влаги строение, и беззвучно повторял: «Вот и всё…, вот и всё…» Так он продолжал сидеть, не двигаясь, всё на той же скамейке глядя в одну точку, даже когда пошёл дождь.
По всей вероятности, это было действительно всё. Ангелина сказала, что им нельзя больше видеться. Тем более, тайком. Потому что они брат и сестра. А братьям и сёстрам можно встречаться совершенно открыто. А дальше Ангелина сказала такое, о чём он и сам постоянно думал. Но изо всех сил, внутренне зажмурившись, гнал эти мысли. Потому что от них ему становилось больно и страшно. Она подняла на него свои прозрачные, словно до предела наполненные влагой глаза, с тускло поблёскивающими в них грустными искорками, и твёрдо сказала, что не хочет, чтобы он был ей братом. И больше всего хотела бы, чтобы они были совершенно посторонними друг другу. Моня остановившимся взглядом, не мигая, смотрел на её лицо и чуть слышно произнёс: «Я тоже…» А потом она добавила, что больше они встречаться не будут. Никогда. Потому что то, что они делают, называется преступная связь. Так сказала её мать. А она, Ангелина, не хочет находиться в преступной связи с собственным братом. И совершенно не важно, что ничего такого они не делали, и ни в какой связи не состояли. Родителям всё равно ничего не объяснишь, и не докажешь. А когда они поднялись с лавочки, потому что уже нужно было уходить, Ангелина положила ему руки на плечи и поцеловала. И когда они ждали её электричку, она ещё раз поцеловала его. А он больше всего в этот момент боялся заплакать. Он стоял и смотрел в пустоту, потому что электричка, увозившая его любимую, а ему казалось, что и часть его самого, самую главнуючасть, основное его содержание, оставив на перроне только жалкое его подобие, никчёмную оболочку, давно уехала. А он всё продолжал видеть в окне заплаканное, но улыбающееся лицо Ангелины и чувствовал, что его трясёт мелкой дрожью. Он понял, что снова отравился, и на этот раз очень серьёзно. Невысказанная, грубо оборванная и не выпущенная на свободу любовь,начала превращаться в сильнодействующий яд. Постепенно модифицируясь в хорошо знакомую ему взвесь ненависти и страха.
Своей кульминации достигла она в тот день, когда мать, глядя, как он невыносимо долго и монотонно размешивает в кружке чай, протягивая ему бутерброд с сыром, осторожно произнесла:
- Ты успел попрощаться с сестрой? И встретив его недоумевающий взгляд, пояснила:
- Ну, они же уезжают на днях, в этот свой Израиль, - и, заметив, как мгновенно отхлынула кровь от лица её сына, и с какой мультипликационной, противоестественной скоростью, превращается оно в землисто-серую, страдальческую и постаревшую маску, испуганно добавила:
- Господи! Да ты что, ничего не знал? Ну как же она тебе не сказала, вы же встречались? Гриша! - бросилась она за ним в прихожую, - Ты куда, сынок? Да, послушай меня, может это и к лучшему, я же вижу, как ты к ней относишься… Так случается в жизни… Но нельзя этого, она ведь сестра твоя, понимаешь?
- Не сестра она мне, ясно?! И не смей называть её так… - Моня на мгновение повернулся к матери, и она отшатнулась от полыхнувшей в его глазах ярости…
- Нужно перетерпеть, Гриша…- уже тише сказала она, - Потом легче будет… - последние слова Ирина крикнула уже в пролёт лестничного марша. Ответом ей была хлопнувшая, за выбежавшим сыном,с тяжёлым, натужным лязгом железная дверь подъезда.
Вот, пожалуй, и всё. На этом историю первой, и как выяснится, последней любви пятнадцатилетнегоГриши Манеева, вмиру Мони, можно было бы закончить. Если бы с неё, как раз, всё только не начиналось.
А с Ангелиной перед её отъездом, он так и не увиделся. Был только один телефонный разговор, во время которого она сказала, что это ни к чему. А на его вопрос, почему она решила не сообщать ему об отъезде, она, сделав паузу, ответила:
- А что бы это изменило?
Моня хотел закричать в трубку, что всё, быть может, всё бы это изменило, но понял, что она права. Это ни на что бы ни повлияло, потому что он слабый и никчёмный. Он ни в состоянии никого защитить и ни на что повлиять. Поэтому с ним и происходит то, что происходит.
Но оказалось, что расстались они не навсегда. Через десять лет Ангелина вернулась. И когда Моня увидел, как изменилась его прелестная девочка с прозрачными глазами, то тогда же подумал, что лучше бы она умерла.
8.
Капитан Воронцов смотрел на бледного испуганного человека с взъерошенной причёской и суетливыми пальцами, ни на одну минуту не остающимися в покое, и в который раз подумал о том, что они снова напрасно теряют драгоценное время. Но процедуру допроса необходимо было завершить.
- Так, Федорчук, я не спрашиваю тебя, что ты делал потом.Меня интересует, куда ты направился сразу после того, как вышёл из клуба вместе с девушкой? Улавливаешь разницу или тебе популярно объяснить? Парень облизнул пересохшие губы, машинально пригладил волосы, после чего отдельные вихры упрямо возвратились в исходное положение:
- Да не вёл я её никуда, говорю же, потанцевали немного, а потом я решил на улицу выйти, на свежий воздух, - Максим Федорчук, задержанный, как подозреваемый по делу об убийстве с особой жестокостью двадцатитрёхлетнейАнгелины Огинской, вздрогнув, быстро обернулся на звук хлопнувшей за Беликовым двери:
- Да я вам клянусь, я её знать не знаю, даже имени не запомнил, говорю же, пьяный был… Я вообще, со своей тёлкой должен был там встретиться, да только она не пришла, а эта Анжелика…
- Ангелина, - автоматически поправил Воронцов.
- Ну да один хрен, я даже не помню, чтобы с ней специально выходил, закуриваю, а тут она, тоже уже здорово вмазанная, - сигареткой, мол, не угостишь? Она мне и не понравилась, кстати. Тем более мочить её, на фига, спрашивается?
- О чём вы говорили? Давай, Федорчук,напрягись.
- Да ни о чём, что я помню что ли… О природе, о погоде… А, ей вроде позвонил потом кто-то, она мне махнула, и отошла… Вот и всё, а я такси взял и домой поехал, даже внутрь уже не заходил, чтоб с пацанами попрощаться, так как почувствовал, что слабею очень… Чего вы ко мне конкретно пристали? Да это кто угодно мог быть, она там часто тусуется, я её несколько раз видел, и каждый раз кто-нибудь да ошивался возле неё… Федорчук громко шмыгнул носом, закинул ногу на ногу, обхватив себя за пояс руками и отвернулся от Воронцова, мерно покачиваясь на стуле.
- Да потому что, по нашим сведениям, ты последний, кто видел девушку живой, понимаешь? То есть, как нам известно, в районе двух часов ночи, вы мило беседуете, как раз под камерой видеонаблюдения, затем девушка быстро уходит, а ты, Федорчук, именно ты, идёшь за ней следом… После этого она пропадает…
- Да не за ней я шёл! – вскочил со стула тот, - А хотел бомбилу поймать на пятачке, домой мне надо было, - в голосе парня явно стали проскакивать слезливые нотки, - Я даже не смотрел, в какую сторону она пошла, клянусь вам! Мне реально хреново было, я свою норму знаю, поэтому и заторопился, – он всхлипнул и снова шумно потянул носом. «Этого ещё не хватало», - раздражённо подумал Воронцов. А вслух сказал:
- Тебя никто не обвиняет, Максим, успокойся, - ведётся следствие, мы обязаны отработать все версии, и нам всем было бы легче со всем этим разобраться, если бы ты обстоятельно и подробно рассказал о том, что происходило в тот вечер. Поэтому, не нервничай и не суетись, а ещё раз постарайся вспомнить, во сколько ты пришёл в клуб, при каких обстоятельствах увидел Ангелину, может быть запомнил кого-то, или тебе показалось что-то подозрительным, в котором часу ты оказался дома, кто это может подтвердить…
После очередного бесполезного допроса, Сергей Воронцов, сцепив руки на затылке, откинулся на спинку кресла. Каким-то шестым, но тотально довлеющим над всеми остальными чувством, он понимал, что оба эти убийства, совершил один и тот же человек, при этом, не обязательно серийный убийца. И дело даже не в совпадающих по некоторым признакам характере этих преступлений, не в их общей изуверской жестокости, и не в этих письмах-откровениях, размещаемых в социальной сети, которые, кстати, первой обнаружила его старшая дочь, а вовсе не их хвалёные спецы из особого отдела. Нет, дело было в другом. У обоих преступлений был одинаково явный, хотя и едва уловимый душок. Адская смесь ненависти, скрытого гнева и животного страха, тщательно маскируемого под агрессию. Капитан Воронцов всей своей кожей, всеми фибрами ощущал этот запах. Для него он был настолько явственным и раздражающим, что поднимал в нём какие-то скрытые, тёмные пласты из прошлого, те воспоминания, чувства и переживания, о которых он давно забыл или сознательно избегал. Он будил в нём звериное чутьё, о котором Воронцов даже не подозревал. Ему оставалось только идти по следу.
Но как совершенно верно заметил майор Васильев, запах к делу не пришьёшь. Капитан чувствовал себя связанным по рукам и ногам, так как в отделе даже слышать не хотели об объединении этих дел. Кроме того, папка с делом об убийстве Киры Стаценко, уже лежала на столе Беликова. И вот, почти два с половиной месяца они занимаются тем, что допрашивают, по мере поступления, то тех, то других подозреваемых, и почти всегдаэтопроисходитмногократно и по-прежнему с нулевым результатом. Сначала провозились с перепуганным на всю оставшуюся жизнь, бедным онанистом Пестрыкиным. Затем, во время расследования убийства Киры, основными подозреваемыми, в порядке живой очереди, стали родной дядя и два её одноклассника. А теперь вот, нужно отработать этого дурняФедорчука. Самое главное, что с первого допроса было понятно, что никакой он не убийца, и вообще не при делах, но требуется изображать кипучую деятельность, отчитываться о проделанной работе…
- Черт бы её побрал, - раздражённо бросил он в продолжение своих мыслей вслух, с грохотом отодвинув стол и подходя к окну. Июнь заканчивался, а вместе с ним, казалось, подходит к концу и лето. Небо снова было затянуто тяжёлыми, грязно-лиловыми облаками. Снова начал накрапывать тягостный и занудный дождик, обещая лопающими, множественными пузырями на лужах, порывистым ветром и общей свинцово-пасмурной атмосферой, быть нескончаемо долгим, по-осеннему холодным и по возможности, максимально противным. Настроение у Сергея Воронцова было под стать погоде. Он снова подумал о том, что теперь всё ещё больше усложнится, так как начальство подсунуло ему хотя и довольно тощую, но сильно отвлекающую своим хрюканьем и виртуозным умением совать нос не в свои дела, и постоянной привычкой вечно путаться под ногами, свинью в виде следователя Юрия Александровича Беликова. То, что они не просто топчутся на месте, а вернулись, по сути, в ту самую исходную точку, в которой находилисьдва с половиной месяца назад, его несомненная заслуга, в том числе. Говорить с ним о том, что нельзя разделять эти дела, такая же трата времени, как беседа с только что благополучно отпущенным с подпиской о невыезде, Максимом Федорчуком, о причинно-следственных связях.
Сергей ушёл в свои мысли настолько, что не сразу услышал, как в кабинет вернулся Беликов. Вернувшись к своему столу и просматривая записи, Воронцов поднял голову:
- Юра, у тебя по делу этой школьницы Стаценко проходил некто Григорий Манеев, студент, так? Он же был репетитором убитой девочки… Ты с ним беседовал? Как он тебе? Беликов пожал плечами:
- Да никак… Маленького росточка, невзрачный, хромой и очень близорукий, - Беликов замолчал, как бы что-то вспоминая, - Он инвалид, по-моему, ну, во всяком случае, болезненный очень. Беликов внимательно посмотрел на Сергея:
- А зачем вам? Он, как свидетель проходил, у него алиби железное, я проверял… Воронцов рассеянно кивнул, думая о своём:
- Ясно… Дай-ка мне папку по этой Кире Стаценко, Юра, кое-что проверить хочу, - продолжая размышлять и намеренно не замечая недовольного выражения лица своего коллеги вставил Сергей.
Беликов, выдержав паузу, нахмурился:
- Для чего, Сергей Николаевич? Дело находится официально в моём ведомстве, и я не понимаю…
- Юра, - перебил его Воронцов, - Дело у нас одно - найти убийцу, и ради этого, полагаю, можно засунуть свои амбиции… куда подальше… Сейчас у меня, к сожалению, больше нет ни времени, ни желания, доводить до твоего, или чьего бы то ни было сведения, очевидные вещи. Например, то, что неспособность отдельных представителей следственного комитета увидеть связанные преступления, - это именно то, что позволит совершать их снова и снова. И уже не глядя на следователя-криминалиста Юрия Беликова, с каменным лицом и плотно сжатыми губами, опустившего ему папку на стол, он раскрыл оба дела и начал просматривать их с самого начала. Протоколы допросов, свидетельские показания, фото- и видеоматериалы, результаты бесчисленных экспертиз и их анализ… Глядя на фотографии двух, зверски убитых девушек, он задумался. Несмотря на разницу в возрасте и телосложении, у них много общего. Обе тёмно-русые, светлоглазые, с правильными чертами лица, белокожие. У обеих ярко выражена феминность, они откровенно сексуальны. Даже Кира, ещё по-девичьи тоненькая, тем не менее, физически прекрасно развитая и несмотря на свой юный возраст, уже отнюдь не девственница. Причём не только внешнее сходство бросалось в глаза. Они, как сёстры были похожи своим лёгким, так сказать, скользящим отношением к жизни. Хотя одна прожила большую часть жизни за границей, вышла там замуж и уже успела развестись, а другая ещё не выпорхнула даже из родительского гнезда. У каждой из них огромное количество друзей, связей и контактов, большинство из которых - виртуальные. Обе имеют не слишком хорошую репутацию и предъявляют не самые высокие требования к морально-нравственному облику. Как к своему собственному, так и окружающих. Но, самое главное, опять вернулся к этой теме Воронцов, как такое возможно, чтобы ни одной ниточки, ни одного следа, ни одного мало-мальски внятного свидетеля. За его почти десятилетнюю практику он такого не помнил. Одно из двух, или преступник невероятно умён и предусмотрителен, или они идут по ложному следу.
Около семи вечера, осторожно, будто опасаясь нарушить ход его мыслей, скорбно звякнул и тут же смущённо замолчал телефон. Это пришло сообщение от жены, что она задержится сегодня, у них назначена встреча с торговыми представителями их фирмы. Сергей усмехнулся: без неё, понятно, их фирме никак на этом мероприятии не обойтись. Мысли его незаметно изменили направление. Женаты они с Мариной почти шестнадцать лет. Две дочери, старшей в этом году исполнилось пятнадцать, а младшая в четвёртом классе. Сергей всегда считал, что у него образцовая семья. С Маринкой всю жизнь с полуслова, с полувзгляда понимали друг друга. Никогда не слышал от неё ни обычного в их среде бабского нытья по поводу его работы, ни угроз, ни манипуляций, ни жалоб. Но в последнее время, они с женой заметно отдалились друг от друга. Воронцов поморщился от банальности и пошлойзатёртости этой фразы. Но дело, увы, обстояло именно так. На самом деле, нужно было давно признать это, и начать уже что-то делать. Хотя внешне всё выглядело почти так же как обычно. Марина была мила и внимательна, а Сергей молчалив и предупредительно-сдержан. Но появилась между ними какая-то полоса отчуждения, какой-то холодок и напряжённый разлом, куда незаметно провалились их вечерние разговоры по душам, моментально возникающий, лёгкий, как майский ветерок, заливистый Маринкин смех, когда она, запрокидывая голову, махала руками в его сторону, давая понять, чтобы он, Сергей, немедленно перестал её смешить. Куда-то незаметно исчезли их общие друзья, у них сейчас у каждого свой круг общения. Он уже и не вспомнит, когда они принимали гостей или сами куда-нибудь ходили. Всё их общение сводится к обсуждению текущих вопросов, касающихся детей или семьи в целом. Когда это случилось? Сергей не знал точно. Но хорошо заметным стало после его двух подряд мужским фиаско в постели. А после этого появился страх. Противный, липкий, забирающий остатки сил. Никогда ещё по этой части проблем у него не возникало. И опыта такого не было. Сравнить ему было не с чем, и что следует делать в таких случаях, он тоже не знал. Поэтому всё оставалось, как есть. Марина после первого такого эпизода, принялась его успокаивать, пенять на работу, отсутствие отдыха и нервные перегрузки, но он, будучи не столько расстроенным, сколько обескураженным, совсем недолго её слушал, а потом и вовсе оборвал. Причём довольно резко. А во второй раз, он просто взял подушку и ушёл на диван в гостиную. Демонстративно и молча. Только что дверью не хлопнул. Как будто жена была виновата в чём-то. А может быть, он, таким образом, сам себя наказывал за что-то. Больше Марина попыток поговорить на эту тему не предпринимала. А он хотя и вернулся в спальню, ложился или гораздо раньше жены, изображая смертельно уставшего, или гораздо позже. Марина только неопределённо улыбалась, глядя куда-то поверх его головы, когда он, желая ей «Спокойной ночи», говорил о том, что ему необходимо кое над чем ещё поработать, или досмотреть фильм, или глянуть почту, или... Строго говоря, они и разговаривать-то почти перестали. А ещё через время, у его жены стали всё чаще случаться непредвиденные задержки на работе, или затянувшиеся встречи с партнёрами, или внезапно организованные посиделки с подругами (там только женщины, тебе будет неинтересно) и даже командировки. Может, конечно, он себя и накручивал, но от этого, как говорится, не легче. Резко зазвонил телефон:
- Воронцов?! Так и думал, что ещё застану…Это Терентьев с угро,… бери своих ребят и подъезжай на Маяковского. Адресок сейчас скину. У нас, Серёга, ещё один труп…Очень, знаешь, специфический… Всё, как ты любишь… Но на этот раз юноша бледный, со взором горящим…
9.
Незадолго до того, как из небытия воскресла, и вскоре туда же отправилась вновь, но теперь уже навсегда, Ангелина, у Мони появился друг. Моня этому обстоятельству почти не удивился, и принял эти изменения в своей жизни, спокойно и уверенно. Не то чтобы он заранее знал, что так будет, но, в принципе был к этому готов. В течение жизни, у Гриши Манеева было время выявить некую закономерность, которая заключалась в том, что у него никогда не было так, чтобы всё и сразу. И во всех сферах. И всего достаточно и даже с лихвой, только успевай поворачиваться. Чтобы успех и веселье, и лёгкость общения, и искрящаяся простота. Нет, так не было. В Мониной жизни всё чётко дозировано и строго по рецепту. Словом, не жизнь, а номенклатурный бланк. Ничего лишнего, ничего в избытке. А если что и получалось, то через боль или стыд, или каторжный труд и кровавые мозоли, наподобие тех, что часто оставляли на его ногах ортопедические ботинки. Да и те крохи, которые ему доставались, выматывали так, что сил радоваться или, тем более, стремиться к большему уже не было. Или оно просто переставало казаться важным. Но и слишком уж очевидных пустот или зияющей бреши тоже не наблюдалось. Когда Ангелина ушла в первый раз, спустя время появилась Лерка. Стараясь избежать её чрезмерного натиска и утомлявшей его привязанности, он, время от времени отгораживался, защищая свою автономность, и, тем самым, освобождал, как выяснилось, место для новых действующих лиц в своей жизненной истории. Таковыми стали, например, в порядке живой очереди, Кира и Олег. Каждый обозначил своё присутствие. Каждый из них оставил на драматургическом полотне Мониной жизни, свой, отличный от других по значимости, длительности пребывания и глубине воздействия,след. Свои краски, свой запах, своё отношение и свою боль.
Олег, например, появился почти из ниоткуда. Просто материализовался и всё. А чем ещё можно объяснить, егонеожиданноевозникновение перед объективом Мониного фотоаппарата, где ещё секунду назад никого не было. Просто взял и нарисовался, широко улыбаясь при этом. А потом протянул руку и сказал: «Привет… Меня Олег зовут»…
У него была хорошая улыбка, открытая и радостная. С участием глаз и чего-то ещё. Того что не видно, но что очень хорошо чувствуется. Моня завидовал таким людям, которые могут вот так запросто подойти к незнакомому человеку в парке, протянуть руку и сказать: «Привет!» И назвать своё имя. И при этом легко и искренне улыбаться, будто ни секунды не сомневаются в ответной радости и симпатии. Моня так не мог. Даже если бы очень захотел. НепосредственностьОлега удивляла его только в самом начале знакомства. Очень скоро он понял, что для его нового приятеля - такое поведениесовершенно естественно. Олег так жил и именно так взаимодействовал с миром.
В нём самом, в его манере общения что-то явно подкупало. Он не вызывал раздражения, как можно было бы предположить, он вызывал симпатию. Поэтому Моня, лишь долю секунды, поколебавшись, протянул руку и представился: «Григорий». Оказалось, что Олег серьёзно занимается фотографией и после окончания учёбы в Европе, ещё год стажировался в Нью-Йорке, в студии известного мастера. А потом они разглядывали то, что Моня успел отснять. За это время Олег говорил,практически не делая пауз. За короткое время Моня получил огромное количество информации, касающейся частной жизни Олега.Выслушал его мнение по поводу самых разных вопросов:от проблем российского образования и преимуществ двойного гражданства, до опровергнувшей саму себя идеи толерантности, равно как и службы в армии.Отдельным эшелоном шёл рядсравнительных характеристик, предваряющих развёрнутый анализ технических параметров фототехники некоторых известных фирм. Кроме того, в одном из коротких промежутков между высказываниями, ненавязчиво и радушно, с детской непосредственностью, и категорическим неприятием отказа, Моня былприглашён в гости к Олегу для просмотра его, как он называл, фотоэтюдов.Григорий Манеев усмехнулся про себя, принимая приглашение, вспомнив свою коллекцию, и ощутив при этом, в нижней части туловища, хорошо ему знакомый и волнующий холодок.
Олег был высоким, светлоглазым и тонкокостным. Это было полнейшим безумием, это было непостижимо, но Олег чем-то неуловимо напоминал юную Ангелину.
- Я схожу с ума, - обречённо констатировал про себя Моня, - Этого просто не может быть, - подводил он каждый раз печальный итог, но почти бессознательно, под влиянием неведомых импульсов, продолжал подмечать, регистрировать и проводить аналогии между видимыми только ему,схожими чертами.
Та же мягкость, спрятанной в уголках рта едва сдерживаемой, не полностью раскрытой улыбки, та же грациозность и плавность в движении, та же утончённость и изящество, только подаваемое в разных формах. Как одно и то же сложное блюдо, приготовленное совершенно разными, но почти в равной степени высококлассными мастерами, каждый из которых использует в работе свои личные находки и секреты.А самое главное, тот же пытливый взгляд светлых, лучистых глаз, выгодно контрастирующих у Олега с тёмными, размашистыми бровями, а у Ангелины с каштановыми, густыми ресницами.
Олег воспитывался у приёмных родителей. В шестилетнем, вполне сознательном возрасте, его усыновила обеспеченная семейная пара. Приёмный отец был высокопоставленным чиновником и некоторое время назад, даже баллотировался в депутаты областного законодательного собрания. Но в самый разгар предвыборной гонки, свою кандидатуру ему пришлось снять из-за тёмной истории с убийством его конкурента. Это было дело, которое вёл Беликов, и в котором приёмный отец Олега каким-то образом оказался замешен. У матери был собственный туристический бизнес, дома она, практически, не бывала. Чем лучше Моня узнавал Олега, тем больше удивлялся, как удалось ему, воспитываясь в этой семье, остаться тем, кем он, вероятно, и был задуман создателем. Сохранив при всём этом себя и свою душевную чистоту. Например, Олег уже в десятилетнем возрасте прекрасно был осведомлён о том, что его усыновление, - это, в большей степени, тонкий психологический ход для продвижения его приёмного отца по шаткой, но блистательной и манящей политической лестнице. При этом не было похоже, чтобы Олега сильно задевало прохладное к нему отношение приёмных родителей. Или их взаимное, многократно оговоренное, условно-доброжелательное взаимодействие, с целью создания благоприятного для родительской карьеры имиджа счастливой семьи. Олег даже сочувствовал отцу, что цель, к которой тот шёл много лет, к которой так стремился, лопнула в один момент, как мыльный пузырь. Олег искренне сокрушался: увы, то, на что отец делал главную ставку, не осуществилось. Надо же, как неудачно всё сложилось для него, взял да и подстрелил кто-то главного отцовского оппонента. И, главное, как не вовремя…
Олег был говорлив и чрезвычайно коммуникабелен. Было заметно, что он получает колоссальное наслаждение не только от звуков собственного голоса, но от самого содержания своей устной речи и особенностейпостроения выразительных лексических оборотов.
Они быстро сошлись, хотя были совершенно не похожи. Высокий, стройный Олег с миловидным, по-девичьи нежным лицом, откинутой назад, перламутрово-русой гривой волос и приземистый, с правильными, но тонкими и жестковатыми чертами, близорукий и прихрамывающий, начавший рано лысеть Моня. Когда однажды Моня с кислой улыбкой съязвилпо поводу своей внешности, Олег с ним не согласился и назвал его маленьким лордом Байроном, вызвав у Мони приступ внезапного смеха, который оборвался так же неожиданно, как и начался. После чего, Моня очень серьёзно посмотрел на приятеля и ледяным тоном попросил больше никогда его и ни с кем не сравнивать. Для лучшего усвоения, он, не мигая, тихо и внятно произнёс: «Я - Григорий Манеев, ясно?» Что-то в его лице и, в особенности, глазах было такое, что Олег, не нашёлся, что сказать и только слабо кивнул.
В остальном никаких разногласий у них не возникало. И два парня, которых объединялолишь увлечение фотографированием да способность к языкам, действительно стали очень дружны. Возможно, здесь сработал закон притяжения противоположностей. В любом случае, конкретно для Мони всё было предельно ясно. Он сильно подозревал, что вряд ли бы мог симпатизировать человеку, похожему на него самого. С довольно хлёсткой самоиронией, которая, тем не менее, ранила его гораздо сильней, чем он готов был в этом себе признаться, Моня твёрдо знал, что сам себя ни за что бы ни выбрал. Никогда. Какой бы сферы жизни это ни касалось.
Они были знакомы около двух месяцев, когда это случилось. Позже, анализируя это, Моня вспоминал, что у него было предчувствие какой-то нависшей угрозы. Того, что что-то идёт не так. В первую очередь, это становилось заметно по поведению Олега. Он часто бывал рассеянным, думал о чём-то своём, отвечал невпопад. Иногда Моня ловил на себе его рассеянный и ускользающий взгляд.
В тот вечер, Олег устраивал вечеринку в роскошном загородном доме по случаю своего дня рождения. Торжество, которое обслуживало около десяти человек, намечалось с размахом. Ожидалось не меньше полусотни гостей, в конце планировался салют. Моня, не выносивший шумных сборищ и людных мест, не смог отказать имениннику, приславшему за ним машину. Почти весь вечер, Моня просидел на застеклённой веранде, вглядываясь через прозрачные двери, в освещаемую мягким, матовым светом, зелёную, волнистую, под влиянием летнего бархатного ветерка, поверхность бассейна. Слева и справа от него, в ограниченном стеклянной перегородкой холле, ему были видны силуэты парней и девушек, двигающихся под гремящую на весь дом музыку. Моня смотрел на нарядных, молодых людей, танцующих, смеющихся, расположившихся в непринуждённых позах напротив друг друга с бокалами в руках, и не мог понять, что с ним не так. Почему ему нестерпимо отвратительны все эти люди. Почему все они без исключения кажутся ему ограниченными, тупыми животными, круг интересов которых вращается лишь вокруг денег, секса и шмоток. Ипри всём этом, не осознавая всего ужаса своего положения, всей своей несвободы, а может, именно благодаря этой стадной, полурастительной жизни, они, тем не менее, веселы и беззаботны, как дети.
Хотя, что касается Мони, то он и в детстве не был счастливым и радостным. Никогда. Отвлекался, бывало, ненадолго, да, но вскоре непременно возвращался в своё исходное состояние потаённого страха, тихой ненависти и уныния. Всегда один. Везде изгой. Всюду отщепенец и урод… Вот ещё почему он терпеть не мог все эти компании и тусовки. Они слишком явно и демонстративно указывали ему на то, что он не такой, как они. И ему нет места среди них.
Моня отхлебнул из своего бокала и поморщился. Никогда не любил алкоголь, не понимал, как добровольно можно глотать это. Моня из-за гремящей музыки, не сразу услышал, как вошёл Олег, с двумя висящими на нём девицами. Заметив их, он вздохнул и поднялся, собираясь поблагодарить Олега и уйти. Олег, кажется, всё понял, потому что мгновенно сориентировался, выпроводил обеих подружек и с каким-то страдальческим выражением лица повернулся к Моне. Только в эту секунду, Моня с абсолютной точностью, понял, что произойдёт дальше, но всё равно не успел среагировать. Оттолкнув приятеля, он неловко отпрянул, зацепив стоящий сзади журнальный столик с бутылками, кальяном и фруктами. Раздался ужасный грохот. Он совершенно не помнил, как добирался домой. От заполонившей его ненависти и боли он почти ослеп. Оказавшись в своей комнате только к рассвету, он сидел на кровати и сжимал кулаки с такой силой, что на тыльной стороне ладони вспухли фиолетовые кровоподтёки. Зато становилось немного легче, но Моня знал, что это ненадолго. Внутренняя боль, заполоняющая всё его существо, никуда не делась, она затаилась, чтобы возвратится и обрушится на него с новой силой. Резкая, невыносимая, саднящая. Он пытался убедить себя, что ничего страшного не произошло. Всего лишь ещё одно предательство, ещё одна ложь, ещё одна мерзость. Одной больше, одной меньше, подумаешь… А ведь Лерка предупреждала, хотя видела Олега всего лишь раз. Она говорила Моне, что его новый приятель, один из этих... Даже про себя Моня был не в состоянии произнести это слово. Тогда он посмеялся над ней, решив, что бедная, глупая Лерка наговаривает на парня из ревности. Где она сейчас? Хотя какая разница?! Разве захочет она его видеть после того, как он вычеркнул её из своей жизни? Он так тщательно отгораживался, так оберегал свою мнимую свободу, что чуть не потерял её, чудом выскочив из западни. Нет, не может быть, чтоб она отвернулась от него. Это же Лерка! Единственный и самый преданный друг… Прости меня, Лера! Я иду к тебе, мне снова нужна твоя помощь.
10.
В автобусе Лера ехала вместе со своей будущей ученицей Таней Кривасовой,и её мамой. Шустрая, смуглая девочка, с угольно-чёрными глазами и звонким голосом, первой увидела встречающего их на автостанции отца, и радостно взвизгнула на весь автобус: «Папа!» И если бы мать её не удержала, попыталась бы, наверное, выскочить на ходу. Выйдя из автобуса вслед за ребёнком, Лера оказалась свидетельницей трогательной встречи отца и дочери. - Танюшка! - распахнул он руки, навстречу бегущей к нему со всех ног девочке. С Лерой поравнялась мать Тани:
- Как сто лет не виделись, - с ласковой усмешкой проговорила она, - А он ведь только вчера вечером уехал. Лере это было уже известно. За то время, что они ехали из пригорода, места, где Лерке предстоит в скором времени жить и работать, в областной центр, где сосредоточена была вся её жизнь в течение последних девяти или десяти лет, всю их семейную историю она выслушала в двух вариантах: материнском и дочернем. Причём, с комментариями, дополнениями и уточнениями с обеих сторон. Хотя, по мнению Лерки, вся жизнь этой семьи вполне уместилась бы в две-три строчки. Встретились, влюбились, поженились, родили дочь. Работают, строят дом, мечтают о сыне. И все друг без друга просто жить не могут. До такой степени, что приехали навестить папу, у которого в городе появилась хорошая шабашка. Всё. Конец истории. Тоска смертная. «Все счастливые семьи - похожи друг на друга…» Лерка ещё раз посмотрела на смеющееся лицо мужчины, выглядывающее из-за плеча, облепившей его руками и ногами дочери, который шёл навстречу жене, вместе со своей драгоценной ношей. Стоя на остановке, Лера чувствовала, что настроение окончательно испорчено. Чтобы переключиться и прогнать из памяти нежелательный видеоряд, Лерка начала думать о скором переезде в маленький, тихий городок, в единственной школе которого она проходила практику и куда её брали на работу с руками и ногами. И даже с предоставлением служебной квартиры. А что? Разве её что-то здесь держит? Раньше думала, вернее, хотела думать, что да, а теперь, после того, как единственный человек, с которым она могла представить себе общее будущее, недвусмысленно дал понять, что он лично её намерений и планов не разделяет и вообще предпочитает свободу от всякого рода обязательств, она, Лерка, может начинать с чистого листа. И послать при этом, куда подальше свой внутренний голос, уверяющий, что ни черта у неё не выйдет. Лерка зашла в свою квартиру, растерянно остановилась в прихожей, как будто не узнавала этого места, затем швырнула в угол ключи и захлопнула входную дверь. Если бы Лерка могла, она бы сейчас заплакала. Остановившись у зеркала, она с ненавистью разглядывала широкое, плоское лицо, узкие глаза и крошечный, напоминающий плохо выписанную ленивым учеником кривую букву «о», рот. Дедушкины корни, будь они неладны. Причём достались они исключительноей. Со своими детьми, Леркиной матерью и второй своей дочерью, ярко выраженными азиатскими чертами дед почему-то не поделился. Видимо берёг для Лерки. Она за всех и отдувалась. Какой национальности был дед, он и сам не знал, был найден на пороге дома ребёнка в городе Ростове-на-Дону, когда ему было от роду несколько дней. Никаких документов при нём не обнаружилось. Сам дед считал себя корейцем. Хотя с таким же успехом, мог быть бурятом, узбеком или якутом.
Как бы там ни было, расстраиваться по этому поводу было бы довольно глупо. Равно как выяснять какие-либо подробности, и предъявлять претензии было уже не у кого и некому.Из родни у неё никого не осталось. По крайней мере, из тех, кого она помнила и знала. И даже если бы это оказалось не так, ей не было до этого никакого дела.
Когда она уже лежала в постели, перед её глазами снова возник образ этих двоих: Тани Кривасовой и её папы. Счастливых, обнимающихся, любящих. Лерин папа был совсем другим. Она повернулась на спину и сухими, горячими даже изнутри глазами, уставилась в потолок. Её папа тоже, наверное, любил свою дочку. По-своему. По крайней мере, он всегда так говорил после того, как всё заканчивалось, и он выходил из её комнаты. Он приходил не каждую ночь, но с тех пор, когда это случилось впервые, она, ложась спать, сухими, горячими глазами смотрела на ручку двери, с ужасом ожидая её поворота и лёгкого писка двери.
Впервые это случилось, когда ей было семь лет. Но она и сейчас помнит, и этот ужас, и этот стыд, и эту боль. Папа в конце, не глядя на неё, выпрямлял её разведённые и застывшие в этой позе ноги, поправляя на неподвижной, будто замороженной Лерке одеяло, гладил её по голове и говорил, что любит. Иногда, потоптавшись, он разворачивал её к стене, чтобы не видеть хорошо заметных даже в темноте, горящих тревожным, нездоровым блеском глаз дочери, и тихонько выходил из комнаты. После этого, Лерка могла уже спокойно заснуть, не боясь того, что её кто-нибудь потревожит, если только это позволяла сделать пульсирующая, саднящая боль внизу живота и огромный, накрывающий её волной ужас и стыд.
Лера повернулась и стала смотреть в тёмное окно. За много лет, она уже привыкла к тому, что не может спать, как все нормальные люди. Она примирилась со своей бессонницей, и даже стала находить в этом плюсы. Лера знала, что даже сейчас, стоит только закрыть глаза, как папа наклонится и прошепчет на ухо, что ей совсем-совсем никому нельзя рассказывать об этом. Иначе все будут считать, что она плохая, очень плохая и гадкая. И никто её не будет любить. Никогда. Но он напрасно переживал, она не стала бы делать этого ни за что. Маленькая Лера была уверена, что так, как с ней, поступают только с худшими на свете детьми. Папа за что-то на неё злится, и приходит к ней в комнату, чтобы наказать. Поэтому даже под страхом смерти она не рассказала бы об этой смрадной и уродливой стороне жизни никому. Только однажды она спросила у болезненной и апатичной матери:
- За что папа меня наказывает?
- Да что ты, Лерка, - с искренним удивлением в голосе отозвалась та, - Папа тебя любит, а не наказывает…
Из этого ответа Лерка заключила тогда, что мать обо всём знает, и что то, что происходит, в порядке вещей. Чтобы не сойти с ума, она стала убегать из дома. Её отлавливали и снова возвращали в семью. И там она каждую ночь боялась закрыть глаза, чтобы не пропустить момент, когда откроется дверь и с тихим покашливанием войдёт отец, и дрожащими руками задрав на ней сорочку, шумно сопя, будет возиться у Лерки в ногах. Она уходила из дома снова и снова, с каждым разом всё увереннее и бесшабашнее расширяя географию своих побегов и набираясь опыта. У неё появились друзья, ценившие Лерку за её необыкновенную, отчаянную и безрассудную храбрость. Её действительно было трудно чем-то напугать. Вряд ли было что-то хуже скрипа открывающейся ночью двери в её комнату. И тяжёлого дыхания отца, закрывающего ей рот огромной потной ладонью, из-за чего однажды она потеряла сознание, так как ей нечем было дышать. Хотя это была напрасная мера предосторожности с его стороны. Она никогда не кричала. Вначале от стыда и ужаса, а потом от осознания полной бессмысленности этого. Леркина компания состояла почти сплошь из тех, кто дому предпочитал улицу. Именно там она научилась драться, брать не только то, что плохо лежит и выживать, в самых, казалось бы, не подходящих для этого условиях. Например, однажды зимой она неделю прожила буквально на улице, в пятнадцатиградусный мороз, лишь заскакивая ненадолго в магазины и подъезды, чтобы согреться, и ночуя с парочкой таких же, как она, ненужных детей, то у теплотрассы, то на автостанциях и железнодорожных вокзалах. Не выказывая при этом никаких признаков дискомфорта. Более того, так крепко и самозабвенно, без всяких помех и сновидений, как она спала в ложбинке между двумя трубами на теплотрассе, пахнущей влажным толем, горячим паром, с примесью мазута и гниющих отходов, она больше не спала нигде и никогда.
Когда однажды их отловили за 120 километров от места их проживания и снова вернули домой, Лера, которой на тот момент было девять лет, прямо в дежурной части выкрикнула в лицо своей матери, что если отец ещё раз войдёт ночью в её комнату, она его убьет. К этому времени, она уже знала, как это делается, так как именно Лерка не только вынесла приговор Паше Чмырю, разорившему в единоличном порядке их схрон, но и привела его в исполнение.
Дома мать рассказала мужу о том, что крикнула Лерка, в присутствии двух представителей власти, и отец в тот день её страшно избил. А ночью, видимо, пришёл её утешить. Но его дочь была готова и ждала его. Она не переживала и даже не волновалась. Она только хотела, чтобы всё получилось сразу. Лера знала, что это необходимо сделать, иначе просто ничего не изменится. И это не закончится никогда. Как только отец откинул одеяло, Лера ударила его заточкой в шею. С той силой, на которую только была способна. Так учил её Вадик, по прозвищу Зыря. Если правильно нанести удар, объяснял он, человека может замочить даже ребёнок, причём обычной заточкой, изготовленной их трёхгранного напильника, например. Только провернуть, как советовал Зыря, у Лерки не получилось. Отец страшно захрипел и упал на неё. Выбираясь из-под него, она не сразу увидела стоящую в комнате смертельно бледную мать. Лерка среагировала только на включённый свет. Мать подошла к хрипящему отцу и вытащила заточку:
- Оставлять в ране ни в коем случае нельзя, - сказала она, изо всех сил сжимая наборную ручку, - Иначе, - медленно, растягивая слова, как при контузии, продолжала она, - онспокойноможет выжить, понимаешь? Будто в подтверждение её слов, отец схватился за горло, стараясь остановить вытекающую толчками кровь, и пытаясь что-то сказать. Дико вращая глазами, он, шатаясь, направился в угол, где в окровавленной рубашке стояла Лера и исподлобья смотрела на его приближение. И в этот момент, мать ударила его Леркиной заточкой сзади, в область между первым позвонком и затылком. Раздался звук, который Лерка не забудет никогда в жизни. Даже, когда она добивала ногами Чмыря, не было такого страшного чавкающего хруста. После этого, отец со всего маху упал на пол и больше уже не шевелился.
- Надо провернуть, - кивая головой на торчащую из затылка отца рукоятку, сказала шёпотом Лера.
Мать, вынимая заточку, покачала головой:
- Уже не нужно…- и пошла к телефону.
Через некоторое время в открытую дверь их квартиры вошли милиционеры, а мать и дочь молча смотрели на растекающуюся возле головы их мужа и отца багровую лужу, в которой плавал Лерин тапок…
Мать чистосердечно призналась в убийстве своего мужа. Суд принял к сведению особые обстоятельства, толкнувшие женщину на это преступление. Ей дали шесть лет, с отбыванием тюремного заключения в колонии-поселении. Через два года она умерла там от туберкулёза.
Когда Лера диким, ершистым зверьком, всегда готовым, если не к обороне, то к нападению, попала в интернат, первое, о чём она подумала, что и тут они с дедом похожи. Она, лишь с небольшим опозданием, повторяет его сиротский путь по казённым домам. В старших классах она училась всегов полусотне километров от детского дома, где воспитывался её дед.
И случилось так, что девочка Лера, круглая сирота, благодаря особой государственной квоте была принята в университет на тот факультет, который она выбрала сама. И это был филологический, то есть тот, куда поступал Моня. Его она тоже выбрала. В тот же день, когда увидела в зале, где работала приёмная комиссия.Его, невысокого серьёзного паренька, в очках и белой рубашке с открытым воротом. От всей его щуплой фигурки веяло спокойствием и порядочностью. Он заметил её взгляд, смутился, растерянно оглянувшись, и заалел щеками. Лерка могла поклясться, что это было именно так. До сих пор она не встречала человека, способного покраснеть под действием её взгляда. Или даже просто краснеть. Больше она не раздумывала, и встала в ту очередь из абитуриентов, в которой стоял он. И никогда в жизни об этом не пожалела. Даже тогда, когда поняла, что не нужна ему. В тот день, как только она села рядом и посмотрела в его глаза, она поняла, что жизнь её сделала такой крутой вираж совсем неспроста. И почти поверила, что если и сможет когда-нибудь жить нормальной жизнью обычной женщины, то только с таким, как он.
В комнате было уже довольно светло. Лера повернулась и посмотрела на часы: 4.13. Она села в кровати, чувствуя, как от бессонной ночи кружится голова. И в следующую секунду раздался телефонный звонок. Это был Моня.
28 июня Стена Facebook
АЛЬГИЗ
Доброе время суток, вам, неизвестные мне люди!
Это очередное послание - своего рода отчёт о проделанной (и весьма неплохо) работе. А также своеобразный язвительный смешок в сторону наших доблестных правоохранительных органов, которые призваны, якобы, вас защищать от таких маньяков, как я. А на самом деле, если от кого и нужно защищать вас, беспомощное стадо, так это от таких, как Олег Г. , главный объект нашей третьей клининговой компании. В самом деле, мои други и недруги (последних, я думаю, здесь явное большинство), неужели вы бы предпочли, чтобы этот гомо озабоченныйпоганецспокойно ходил по улицам нашего города или любого другого? Чтобы рассматривал вашего сына, брата или мужа исключительно, как партнёра для своих извращённых фантазий? Чтобы претворяясь вашим другом, он однажды не попытался просунуть свой мерзкий, грязный язык вам в рот? Можете ли вы с уверенностью утверждать, что этот воспитанный и приятный во многих отношениях молодой человек, который только что так мило улыбался вашему внуку или сыну, не тот самый Олег, мечтающий обо всех тех мерзостях, которые он совершил бы над вашим мальчиком, будь у него такая возможность? Спрошу ещё раз: вы можете утверждать это наверняка? И быть абсолютно спокойны за своего ребёнка, пока такие, как Олег Г. ходят по земле? А я нет. Поэтому мне снова пришлось заняться довольно грязным дельцем. Не скажу, чтобы это было так уж просто или приятно. Но дышать в нашем городе стало определённо легче.
Я намереваюсь отойти от дел и слегка отдохнуть, если только позволят обстоятельства, о деталях которых я подробно сообщил следственным органам. Тем более что в настоящий момент, я связан словом. А я, кто бы что не воображал себе на мой счёт, полагаю себя человеком чести. И, следовательно, первым не нарушу его. Прощайте, и помните, что дьявол не дремлет. Идёт великая война, в которой каждому отпущено будет по вере его. Не забывайте, что всякий грех будет наказан. Бог «устал миловать»… «Вот конец тебе; и пошлю на тебя гнев мой, и буду судить тебя по путям твоим, и возложу на тебя все мерзости твои… И не пощадит тебя око Моё, и не помилую…И мерзости твои с тобою будут; и узнаете, что я Господь каратель…»
11.
Воронцов не успел ещё зайти в свой кабинет, как дежурный передал ему конверт:
- С нашей почтой сегодня пришло, лично вам адресовано, Сергей Николаевич…
Капитан вошёл в кабинет, сел за свой стол и включил лампу, несмотря на то, что позднеиюньское утро было в самом разгаре и заливало помещение тёплым солнечным светом. Затем он внимательно, с двух сторон, осмотрел конверт, сосредоточенно о чём-то размышляя, и только потом, быстро достал из ящика нож для резки бумаги и вскрыл послание.
Приветствую вас, товарищ капитан!
Надеюсь, я правильно к вам обращаюсь? Или следует именовать вас капитан юстиции? Я, извините, не слишком хорошо разбираюсь в должностях и званиях следственного комитета. А времени, да, признаться, и желания выяснять это, совершенно нет. Да, кстати, совершенно забыл представиться, меня зовут…, а впрочем, так ли это важно, Сергей Николаевич? Мы ведь с вами вряд ли когда-нибудь увидимся, уж я-то об этом позабочусь, даже не сомневайтесь. Хотя, знаете, мне иногда хочется встретиться с вами где-нибудь в тихом, уютном месте и просто поговорить. Хотя потом я вспоминаю, что вряд ли у вас получилось бы чем-нибудь меня удивить, и с тихой, удовлетворённой улыбкой отказываюсь от этой идеи. Ну, в самом деле, Сергей Николаевич, (вы позволите обращаться к вам по имени-отчеству, коль скоро имеет место быть маленькая заминка с вашим званием?), что вы можете о себе рассказать мне такого, чего бы я, например, не знал? В отличие от вас, которому неизвестно даже моё имя.Хотя кто я, вы, наверное, уже догадались. Ну да, тот самый Альгиз, который, по мере возможности, пытается сделать этот мир лучше. Или, по крайней мере, чище. Неважно, сам или с помощью неких добрых и любящих сил. Зачем я вам пишу? Ответ простой и короткий: чтобы попрощаться.Можете считать это символическим подарком от меня, некой,что ли компенсацией, за те,довольно значительные неудобства, которые доставила вам лично и вашей уважаемой организации моя скромная очистительная кампания. И делаю я это, как вы, наверное, изволили заметить, посредством обычного, рукописного текста, так как более современный вид связи вам пока, насколько я могу судить, не очень доступен.
Не переживайте, более вы обо мне не услышите. Я решил, так сказать, остепениться и отойти от дел. Разумеется, я не могу исключить жалкое трепыхание парочки-другой тупых подражателей. Ну да надеюсь, хоть с этим-то вы разберётесь.
А вообще, Сергей Николаевич, было забавно наблюдать за вашими судорожными и хаотичными метаниями. Мне даже немного жаль вас. Действительно, как-то всё на вас разом навалилось.Вам 37 лет, а карьере вашей, похоже, пришёл конец. После уничтожения ядовитой заразы - мерзкого гомика Олега, то бишь, третьего убийства, о продвижении по служебной лестнице вам, полагаю, можно забыть. Эх, Сергей Николаевич, дорогой вы мой человек! Бегать вам в убогих капитанских звёздочках, до самой пенсии. Это, как пить дать. Но если бы на этом неприятности и проблемы вашей жизни заканчивались… Это было бы ещё, что называется, полбеды…Так ведь нет! Конец пришёл не только вашей карьере, но и вашему браку! Судя по тому, насколько неразборчива в выборе партнёров ваша, теперь уже бывшая супруга, у вас, Сергей Николаевич, смею предположить, имеют место быть большие проблемы в области мужского здоровья. Я угадал? Ну, конечно! А знаете почему? Потому что я не гадаю, Сергей Николаевич. Я знаю это точно. И ваша старшая дочь вас ненавидит. Я беседовал с ней, я знаю наверняка, поверьте… Такая милая, такая ранимая и такая наивная… Вы знаете, я даже был тронут. Она никак не хотела верить, что её мать - продажная шлюха, а отец - жалкий импотент, скрывающийся от себя самого и своих проблем за реальной или воображаемой работой. Иногда я просыпаюсь ночью и размышляю, так ли она хороша и чиста изнутри, как снаружи? И мечтаю о том, чтобы это проверить. Например, с помощью идеально гладкого и острого, как бритва стилета. Мне это важно знать, Сергей Николаевич, потому что, например, жирная тварь Ангелина очень быстро стала распространять вокруг себя зловоние. Это было невыносимо. И, честно говоря, довольно сильно подпортило всё удовольствие. А на маленькую шлюшку Киру, я даже не считал нужным тратить своё время. Ещё при её жизни было понятно, что она успела прогнить насквозь. Потому и место очистительной процедуры было выбрано такое, где действовать следовало максимально быстро. С педиком Олежкой, произошло всё тоже достаточно стремительно. Как вы понимаете, там и намёка не было на эстетическое удовольствие. Какое там! Он раньше времени всё понял и принялся визжать чуть ли не на весь дачный посёлок. И куда, спрашивается, делась вся его хваленая интеллигентность, европейская элегантность и рафинированное изящество? Всё это наносное и фальшивое улетучилось, как дым, едва он почувствовал угрозу для своей никчёмной жизни. А осталось до конца то, что, собственно, и составляло его сущность: гниль, вонь, поскольку он успел дважды обделаться, да поросячий визг. Так что действовать пришлось тоже быстро и решительно.
Кстати, Сергей Николаевич, как я понимаю, вашим экспертам не слишком удалась попытка вынуть член Олега изего собственного мерзопакостного, неоднократно осквернённого рта? Я был в этом уверен, но всё равно приятно, знаете ли, убедиться в своей правоте. Вы же знаете, что хоронили его в закрытом гробу? Вы выяснили, что за смесь была влита в его ротовую полость? И опять-таки ответ отрицательный, так ведь, Сергей Николаевич? Да и каким образом вам это узнать, если в рецепте, изобретённом мной лично, некоторые, входящие в него элементы при взаимодействии с органикой, частично или даже полностью меняют свой химический состав. Да вы много чего так и не узнали, Сергей Николаевич. Где, например, с позволения сказать, выдающаяся грудь смердящей Ангелины? Или шаловливые, не в том, правда, направлении бегающие, но вполне себе симпатичные, глазки школьницы Киры? Но ведь они есть же где-то, как вы полагаете? Вы допускаете такой, например, вариант, что я сейчас пишу это письмо и могу при желании любоваться этими трофеями столько, сколько пожелаю? Так что, насчёт юной Настеньки Воронцовой? Как вы считаете, не разочарует ли она меня, как её предшественники? Ах да, я ведь пообещал, что больше вы обо мне не услышите. И я от своих слов не отказываюсь. Если только, конечно, какие-то ваши действия, не заставят меня передумать. Я хочу сказать, Сергей Николаевич, что тоже не желаю слышать ни о вас, ни о том, что вы намерены и дальше копаться во всём этом, ни о ваших клятвенных заверениях, что вы непременно предъявите суду отвратительное чудовище, злодея-психопата и маниакального убийцу, то бишь, меня. Прекратите заниматься этим расследованием! Это моё главное условие. Отступитесь, Сергей Николаевич! Иногда спустить на тормозах, это признак не слабости, но мудрости. Поставьте жизнь на паузу, оглянитесь вокруг, посмотрите на руины своей жизни, которые появились благодаря вам. Остановитесь, пока не поздно. Вы же видите, что идёте не туда. Вернитесь к себе. Защитите свою семью, верните свою жизнь. Я уверен, что у вас получится. Вы же не хотите, чтобы с Настей случилось что-то плохое. Но если вы вынудите меня с ней встретиться, боюсь, что рассчитывать в этом случае на хороший исход не придётся. Хотя, признаюсь, ваша младшая дочь Агата, нравится мне куда больше. Сколько ей, Сергей Николаевич? Десять? Одиннадцать?
Вы ведь уже поняли, что я умею делать больно? Я делаю больно исключительно хорошо, иначе нельзя: душа очистится слезами.
Да, ещё кое-что. Я не мог отказать себе в удовольствии, и позаимствовал у пропащего Олега (не каждому же Олегу суждено быть вещим, верно?) сувенир, в память о нашей дружбе, - его отнюдь не новый, но всё ещё великолепный зеркальный «Nikon». Ему уже, как говорится, без надобности, его поддельным приёмным родителям, тем более, удивлюсь, если они вообще заметили пропажу, а мне приятно держать в руках этот пустячок, зная, как он был дорог покойному. Уверяю вас, никто лучше меня не позаботился бы об этой вещице. Ну, а какие сувениры остались от бедных, заблудших девочек, повторяться, я думаю, необходимости нет.
Прощайте, Сергей Николаевич! И будем надеяться, что мы услышали и поняли друг друга.
P.S. По вполне понятной причине, я не могу, как бы этого ни хотел, подписаться своим настоящим именем, но и дурацкое Альгиз здесь не подойдёт, оно годится разве что для безмозглых завсегдатаев социальных сетей. Но я подпишусь именем, которое слышу гораздо чаще, чем своё настоящее. И хотя вначале это прозвище страшно мне не нравилось, и весьма ранило, сейчас я свыкся с ним настолько, что вряд ли уже смогу когда-нибудь отказаться от него. Как-то совершенно незаметно оно стало частью меня самого. Ибо я -МОНЯ.
…Сергей Воронцов смотрел в испуганные, постепенно наполняющиеся слезами глаза дочери и изо всех сил старался взять себя в руки. При этом он машинально про себя отметил, что взгляд у дочки сейчас точно такой же, как у Марины в тот день, когда они познакомились.
- Настя, спрашиваю ещё раз, каким образом этот человек смог не только оказаться у тебя в друзьях, но даже состоять с тобой в переписке!?
- Сергей… - с тревожно-вопросительной интонацией в дверях комнаты появилась Марина. Воронцов в предупредительном жесте поднял руку и снова повернулся к Насте.
- Папа, это Facebook, - торопливо и сбивчиво опять начала девочка, - Я могла не добавлять конкретно его, понимаешь? Кто угодно мог взять любую фотографию какого-нибудь моего знакомого, создать новый аккаунт и зайти под другимником.
- Когда ты с ним говорила? Он пишет, что вы ещё и мило беседовали, где ты жаловалась на свою разнесчастную жизнь и сволочей-родителей…
- Я не разговаривала с ним, вернее, я была уверена, что говорю с другим человеком! - Настя уже кричала от страха и того, нового, безмерно её пугающего, что видела она в глазах отца…
- Папочка, я …
Воронцов снова взмахнул руками, давая понять, что времени на всё это совершенно нет…
- Сегодня же выйдешь из всех этих грёбанных социальных сетей! Ты поняла меня? - он резко развернулся к жене, - А ты проследишь за этим! Это не шутки… Тебя это тоже касается, о твоих романтических приключениях в том письме тоже есть кое-что интересное…Итак, закрыть немедленно все свои страницы в интернете, это первое, что необходимо сделать. Вам ясно? Теперь, следующее: Марина, тебе с девочками нужно уехать, на месяц, может на два… И чем скорее, тем лучше, я сам займусь этим… Увидев округлившиеся глаза Марины, он сказал:
- Так нужно, просто поверь…
- Но у меня отпуск в конце августа, да и Настя не определилась с вузом…
- Значит, перенесёшь! - отрезал Сергей, - А в институт сейчас из любой точки зачислить могут, лишь бы баллов хватило… Хмуро глянув на дочь, он не удержался и добавил:
- Она у нас, сама видишь насколько интернет-продвинутая... Тысяча подписчиков у неё, прям, как у рок-звезды… И почти восемьсот друзей! С ума сойти! Кто угодно может запутаться… Вот и дочь наша их по телефону даже не узнаёт! - Сергей замолчал и снова посмотрел в экран монитора, изучая страницу дочери в Facebook.
- И вот ещё что. Об отъезде никому ни слова, это понятно? Слушайте и запоминайте, с этого дня телефон вам совсем не друг… Не отвечать на неизвестные вызовы, не принимать никаких приглашений. Хочу предупредить, что на ваши входящие звонки будет установлена переадресация… Никаких фотографий, особенно групповых! Никаких посещений, визитов и тем более, шумных компаний. Вообще все выходы из дома, по крайней мере, до отъезда свести к минимуму. По приезду, приобретёте местные сим-карты. Ваши новые номера телефонов, должны быть известны только мне.
- А бабушка? - всхлипнула Настя. Отец сжал зубы, так что на скулах показались желваки и медленно поднял на дочь тяжёлый взгляд. Марина только в этот момент абсолютно отчётливо поняла его отчаяние, его страх за них и его боль. И что положение настолько серьёзно, насколько это только возможно. И ещё в эту секунду ей вдруг стал очень близок человек, с которым она находилась на грани развода. Она проглотила, возникший неожиданно комок в горле и, дотронувшись до его руки, тихо, но твёрдо сказала:
- Мы всё сделаем, Серёжа… Не переживай за нас…
В кабинете у шефа, капитан Воронцов делал вид, что внимательно изучает печатный текст, протянутый ему Васильевым. Тот будто догадался об этом и наставительно подбодрил:
- Ты почитай, почитай, Серёжа… Воронцов с невыразимой тоской и безысходностью посмотрел в окно, как человек, который длительное время, раз за разом вынужден производить одни и те же бесполезные действия, и нехотя ответил:
- Да знаю я всю эту Филькину грамоту, то есть Беликовскую… Сергей вздохнул, - И в третий раз ничего нового, мол, превышаю, игнорирую, не соблюдаю… Ну пусть пишет человек, если больше заняться нечем…Надоел до чёртиков, когда его только назад отзовут…
- А вот не отзовут его, Серёжа - мгновенно, словно только этой реплики и ждал, подхватился его начальник… По крайней мере, не сейчас, - Васильев встал из-за стола и прошёлся по кабинету, - А мне что делать прикажешь? Как на это вот творчество реагировать?- он схватил со стола докладную записку следователя Юрия Беликова и, не скрывая раздражения, засунул её в верхнюю, лежащую на столе папку. - А я, Серёжа, обязан реагировать, понимаешь?
- Я знаю, что ты хочешь сказать, остановил он попытавшегося что-то возразить Воронцова… - Знаю… Беликов этот и мне уже, если честно, поперёк горла, но что я могу сделать? Третье убийство с особой жестокостью! Да не просто убийства, Сергей, а изуверства какие-то… А у нас что? А ничего! Так что и рад бы помочь тебе, да не могу, связан по рукам и ногам, как видишь. Чем мне аргументировать? Что сказать в управлении? Что мы сами разберёмся? А то в управлении не видят, как мы разбираемся. С апреля бодяга эта тянется, забыл? С апреля, Воронцов! - повысил голос шеф, - И это не считая остального дерьма, которого тоже, между прочим, хватает…Как и всегда! Васильев налил минеральной воды в стакан и залпом выпил, - Жарко, чёрт…- выдохнул он… Так вот, а сейчас у нас июль уже…
- Валентин Михайлович! - еле дождавшись паузы, вставил Сергей.
- Не перебивай, пожалуйста, - снова повысил голос тот, - Ты слушай и делай выводы. Когда ты носился с этой идеей серийного убийцы, а при этом, кроме очевидной, бросающейся в глаза жестокости, дела эти не объединяет больше ничего, я молчал, давал тебе время и возможность самому разобраться в этом… Взглянув на капитана, он снова резко махнул рукой, - Не надо мне про эти письма его, про навязчивую идею очищения или ещё какой бред. Вот не надо… Третий был юноша, да ещё и гомосексуалист, это,во-первых, - шеф пристально, не мигая смотрел куда-то сквозь своего подчинённого, - А во-вторых, убит мгновенно ударом ножа в сердце. Заметь, Воронцов, никаких удавок, никакой волокиты с дислокацией тел на свалку. Никаких прижизненных мучений, как в первых двух случаях… В-третьих, найден у себя на даче с собственным членом во рту…Улавливаешь мою мысль? Тот, кто убил девушек, может быть кто угодно, но только не любитель однополой любви. Что ему делать в таком случае вдвоём с этим Олегом, на его уединённой даче? - на секунду остановившись, майор пристально взглянул на Сергея, - А ведь твоя группа установила, что он ждал определённого человека, так как сам открыл ему. Он поморщился, но всё-таки добавил:
- Он готовился к встрече, так как романтическая обстановка, насколько я помню из дела, была соответствующая… - он замолчал, шумно выдохнул и чуть заметно передёрнул плечами.
- В-четвёртых, ротовая полость залита была какой-то дрянью… А до сих пор, мы не имели дела с подобным веществом, так ведь? Уверен, лабораторные спецы наши до сих пор голову ломают. Васильев смотрел в пустоту и говорил монотонным, совершенно бесцветным голосом, будто повторял совсем недавно заученный текст. Сделав паузу, он вдруг очнулся, и уже совсем другим тоном спросил:
- Чтобы достать его причиндал, парню пришлось искромсать всю челюсть, ты знал об этом, например? А может быть, ты с этим разбирался? Может это ты объяснялся, оправдываясь, как пацан из-за бесконечных жалоб его родителей за сомнительные и неподобающие, на их взгляд, но абсолютно необходимые наши действия? А теперь, благодаря кляузам Беликова, который дополз с ними туда, - Васильев многозначительно поднял палец вверх, - Нам предстоит пережить ещё и внутреннее расследование. И ещё неизвестно, каким боком нам всем это вылезет. Так что спасибо вам всем большое за такую отличную работу и самоотверженный труд. В кабинете повисло напряжённое, тяжёлое молчание. Майор Васильев вернулся к своему столу и сел в кресло:
- А самое главное, - глухим, словно потухшим голосом, продолжил он, - Нет никаких результатов… Ну ничего, чем бы я мог аппелировать, понимаешь? Я и сам вижу, что действительно создаётся впечатление, что мы ничего не делаем… Ни-че-го! Ты в курсе, что в городе уже паника начинается? Не успеет какое-нибудь чадо где-то задержаться или просто выключит телефон, как к нам летят звонки: похитили, замучили, расчленили… Афразы из писем этого ублюдка цитируют и только что нам ими в морду не тычут… Ты видел, что уже по телевидению дискуссии проводят и называют нашего чистильщика чуть ли не Раскольниковым! Ты можешь себе представить? А сторонников у него сколько?! Скоро фан-клубы и фондыего имени будут создаваться… Я уже ничему не удивлюсь. Ты погоди, как бы этот сукин кот прав не оказался, и нам не пришлось, вдобавок, иметь дело с его подражателями… Короче, - майор вздохнул, и множественной дробью постучал крупными белыми пальцами по столешнице, - Я намерен отстранить тебя от дела, в связи, - он, заметив реакцию Воронцова, предостерегающе выставил ладонь вверх, - с чрезвычайными обстоятельствами… Вспомни, пожалуйста, об угрозах… Он замолчал и выразительно посмотрел Сергею прямо в глаза, - Ты, Воронцов, опытный следователь, ты не хуже моего знаешь, что я просто не имею права игнорировать такие факты и спустить всё на тормозах.
- И кто же будет заниматься этим делом? - не глядя на начальника, криво усмехнулся Воронцов. Валентин Михайлович откинулся на спинку кресла:
- Можешь не улыбаться, - вдруг с какой-то неожиданной злостью парировал он, - Да, представь себе, Беликов…А что тебя смущает? Он рвётся в бой, бьёт себя в грудь кулаком, вот и пусть работает, направим, так сказать, его кипучую энергию в более мирное русло. Все от этого только выиграют. И ты, в том числе. Займётся Беликов делом, глядишь, и от тебя отстанет.
- Да вы что!? - вырвалось у Воронцова несколько более эмоционально и резко, чем он планировал. Он глубоко вздохнул, после чего заговорил гораздо спокойнее:
- Какой Беликов? Он до сих пор считает, что Ангелину убил этот пьяный дурень Федорчук. А по убийству школьницы два месяца таскал на допросы всех её родственников мужского пола и половину одноклассников. И у всех этих людей до сих пор не аннулирована подписка о невыезде. По поводу Олега Гордеева он пребывает в полной уверенности, что это месть какого-нибудь его ревнивого дружка. Заметив, что Васильев сделал руками какое-то неопределённое движение, Сергей заговорил настойчивее и быстрее:
- Валентин Михайлович, вы же меня знаете не первый год, я уверен сейчас, что взял верный след. Я только прошу, дайте мне ещё немного времени. Эти преступления - дело рук, если не серийного убийцы, то одного и того же человекаточно. И дело не только в этих письмах, но и множественных косвенных уликах. У нас есть уже кое-что. В последний раз его кто-то спугнул или что-то пошло не по плану, он заторопился и допустил несколько промахов. Воронцов сделал паузу, собираясь с мыслями, и подался всем корпусом в сторону шефа:
- У нас есть следы преступника, вернее преступников, имеются неоспоримые доказательства, что, по меньшей мере, в третьем эпизоде, он действовал не один. У нас есть орудие убийства, которое он забыл, а может намеренно оставил, и несколько свидетелей. Имеется, наконец, образец кожи, найденный под ногтями жертвы. Сергей выпрямился на стуле и добавил:
- В общем, я всего сейчас говорить не могу, кое-какие факты нуждаются в более тщательной проверке. Я вас только прошу, товарищ майор, не забирайте у меня это дело. Моя семья сейчас находится в безопасном месте, и я не успокоюсь, пока не схвачу этого урода. А эти угрозы его продиктованы страхом. Он понимает, что в последний раз сильно наследил и боится. Он мечется и истерит. И это нам на руку, потому что он делает ошибки…
- А если он сейчас заляжет на дно? - тон у начальника был совсем другой, и это придало капитану сил.
- Он не сможет…- уверенно ответил Воронцов, - Теперь уже не сможет… Он будет делать это снова и снова, до тех пор, пока его кто-нибудь не остановит.
В коридоре Воронцов увидел Ксению, психолога, работающую с ним в следственно-оперативной группе. Ему нравилась её подчёркнутая корректность и женственность, мягкая полуулыбка, внимательный взгляд тёмных бархатных глаз. Именно составленный ею социально-психологический портрет убийцы, натолкнул его на одну интересную версию, над которой он сейчас работал. Он рассеянно кивнул молодой женщине и вдруг подумал, а что, если он сейчас возьмёт и пригласит её куда-нибудь вечером. Что-то ему подсказывало, что она, скорее всего, согласится. Сергей оглянулся и посмотрел на грациозную походку удаляющейся Ксении, на её точёную фигурку в безукоризненно сидящей форме, и, подходя к своему кабинету, вслух усмехнулся своим мыслям. Да, нашёл о чём думать, вот только романа на стороне ему и не хватало сейчас. Для полного, так сказать, счастья. Но как только он приблизился к заваленному бумагами рабочему столу, его мысли, словно по команде, потекли совсем в другом направлении. Не всёобстояло в точности так, как он докладывал майору Васильеву. И он не то, чтобы намеренно вводил начальство в заблуждение, а просто по определённым моментам, говоря откровенно, не слишком вдавался в подробности. Так, например, отпечатков пальцев было множество, но ни одного из них не было в их базе. Следы ног, как минимум, двух преступников действительно удалось обнаружить, но для проведения более содержательного анализа, были они слишком размытые и нечёткие. Нож-финка, с наборной ручкойслишкомдемонстративноуказывающий на своё фальшиво-блатное происхождение мог быть приобретён где угодно. Вызывающе и цинично торчащая из груди Олега Гордеева цветная рукоять этого орудия и сейчас отчётливо маячила перед глазами капитана. И принадлежать оно раньше могло, как загибающемуся в поисках новой дозы дачному наркоману, так и владельцу пыльной, местечковой, сувенирной лавки. Показания трёх свидетелей, даже такие разрозненные и отрывочные, были, пожалуй, самой большой удачей капитана Воронцова и его группы за последнее время. Пожилая супружеская пара, видела, как к даче Гордеевых подъехала машина и из неё долго никто не выходил. В этом не было ничего удивительного, к ним всё время кто-то приезжал, женщина лишь машинально оглянулась на звук хлопнувшей со стороны пассажирского сиденья дверцы, и увидела невысокого, худощавого паренька в очках, тёмных брюках и светлой тенниске. Женщине показалось, что он хромал, однако она не уверена, расстояние было приличным. К тому же здоровомешала, разделяющая их, живая изгородь. Но парню открыл калитку сам Олег, это она видела точно. А вот её соседка, возвращавшаяся из магазина, примерно через полчаса после этого, заметила, как на водительское сиденье очень грязной иномарки у дома Гордеевых, быстро запрыгнула плотная, среднего роста девица в спортивном костюме и, сорвавшись с места, мгновенно уехала.
Изучая недавно полученные данные судмедэкспертизы и сопоставляя их с составленным психологом портретом убийцы и собственными умозаключениями, сам собой в голове Воронцова стал всплывать более или менее определённый образ.
Преступник - мужчина невысокого роста, астенического типа сложения. Возраст - 25- 28 лет, ранее не судим. Волосы тёмно-русые, славянской внешности.Особые приметы: близорукость, хромота.
По характеру замкнут, аутичен, испытывает трудности общения и адаптации.Образован, имеет склонность к гуманитарным наукам…
- Стоп, - сам себе тогдаскомандовал Воронцов, намереваясь понять, что в этом фрагменте так его беспокоит. Картина начала проясняться, когда дело Киры Станичной снова оказалось в его разработке. Григорий Монеев, студент филфака, репетитор Киры по английскому языку. Выяснилось, что до последнего времени он жил с матерью, пока не женился и не уехал. По крайней мере, так сообщила им его мать, раздражённая, угрюмая женщина. Куда они уехали, не знает, его жену, свою невестку, видела лишь однажды, да и то мельком. Ей известно только, что это однокурсница сына, зовут Валерия. Она казашка или кореянка. Одним словом, восточной внешности. Мать Григория Монеева, презрительно скривилась:
- Никакой свадьбы, о чём вы говорите?Ничего такого и близко не было, я даже, не удивлюсь, если выяснится, что они и не расписаны вовсе… Такая спешка, к чему? Ничего ни объяснить, ни познакомить мать со своей невестой, ни пригласить на свадьбу, а вот так сорваться и уехать куда-то…
Женщина пожала плечами:
- Гриша очень серьёзный и ответственный, я даже не знаю, что думать… Такие спонтанные поступки совсем не характерны для него. Сказал, как только устроится, сразу сообщит.
Сергей был страшно зол на себя, на твердолобое начальство, на самовлюблённого дурака Беликова, и на всю их закостеневшую следственную систему, в целом: ведь чувствовал ещё тогда, сразу после второго убийства, что-то не так с этим репетитором, несмотря на его стопроцентное алиби, которое ещё предстоит проверить. Но, тем не менее, это было уже всё-таки что-то. Есть зацепка, пусть даже пока ещё такая слабая и ненадёжная, но всё же есть. Дело Чистильщика, как называли они его в своей группе, постепенно и неохотно, но всё же стало терять свой ореол бесследной призрачности и глухой безысходности. Капитан Воронцов достал из ящика стола отпечатанный текст, и ещё раз перечитал общую характеристику разыскиваемого преступника:
…Раздражителен, склонен к аффективным реакциям, тревожен, мнителен, замкнут на чувственном восприятии реальности, с пониженным, часто подавленном фоном настроения...
Выраженная агрессивность и высокий уровень эротизма, скорее всего, обусловлены сексуальным расстройством...
Уровень интеллекта выше среднего, мыслительная деятельность ажитирована, в связи с чем, логическое мышление часто блокируется патологическими переживаниями.
Доминантными проявлениями личности такого человека, может считаться робость, неуверенность в себе, заниженная самооценка, которая вполне вероятно сочетается с неадекватным переоцениванием личных страданий с целью избежать или уменьшить ответственность за содеянное... Имеет сообщника или сообщницу, возможно,женат…
Сергей поднял голову и посмотрел в окно. Несмотря на вечернее время, дневной жар, раскалявший здания и улицы города, с его дорожным покрытием и тротуарной плиткой, ничуть не уменьшился. Прямо в центре окна, справа от стола Воронцова, словно в картинной раме повисло молочно-белое, кажущееся съедобным облако, похожее на непомерно перекормленного щекастого младенца, вальяжно раскинувшегося на лебяжьей перине. Капитан Воронцов смотрел на него до тех пор, пока оно не стало расплываться и терять свои очертания. Он испытывал хорошо знакомое ему чувство уверенности, связанное с правильно выбранным направлением. То, что он не чувствовал уже довольно долго. Несмотря на предстоящую большую работу, Сергей ощущал приятное волнение и острую потребность немедленно взяться за дело, сбалансированную тихой удовлетворённостью и сознанием того, что поймать преступника, совершаемого свои деяния с особой жестокостью и виновного не менее чем в трёх убийствах, является теперь лишь вопросом времени. А для него ещё и делом чести. Толстощёкий облачный карапуз совершенно испарился, а на его месте стал вырисовываться злобный профиль ехидно ощерившегося монстра.
- Я найду тебя, Григорий Монеев, - спокойно и доверительно сказал ему Воронцов, - Я иду за тобой, Моня…
Глава 2.
1.
Лера обиженно скривила губы:
- Ты говорил, что мы будем работать вместе… Моня набрал в грудь воздуха, задержал на несколько секунд дыхание, а затем медленно выдохнул. Он всегда так поступал, когда что-то шло не по плану, и необходимо было выиграть время для того, чтобы собраться с мыслями и отреагировать должным образом:
- Нам не стоит работать вместе, мы это уже обсуждали, - Моня постарался улыбнуться, - даже если я когда-то такое и говорил, обстоятельства могли измениться, причём очень сильно… Он подошёл ближе и взял её за руки, - Короче, это плохая идея, малышка, понимаешь? Лерка кивнула, отвернувшись к стене, и кусая губы, чтобы не заплакать.
Всё было не так, как она планировала. Совсем-совсем не так. Оказалось, что она вообще не знает человека, который вот уже два месяца является её законным мужем. Нет, конечно, у неё никогда не было иллюзий по поводу его отношения к ней. На этот счёт она никогда не обольщалась. Но раньше, она хотя бы видела, что нужна ему. Как в тот раз, когда он позвонил под утро, и сказал, что ближе, чем она, у него нет никого в целом свете. Он сказал это так, что она сразу поверила. И приехала в тот день к нему. Это был самый счастливый Леркин день. Ничего прекраснее в своей жизни у неё до сих пор не было. Весь тот день они провели в постели, пару раз прерываясь на короткие перекусы. Впрочем, кровати, при этом, они так и не покидали. Они шептались, хихикали и обнимались до самого вечера, пока с работы не вернулась мать Мони. Лерке казалось, что это и называется любить друг друга. Всё остальное, что было известно ей об этой стороне жизни, она называла другими словами. И спрятаны они были в самом тёмном уголке сознания, в который она старалась не заглядывать никогда. Потому что они причиняли такую боль, с которой справиться, да и то на время, способно было только калёное железо. Лера показала в тот день Моне свои руки, и стала понятна причина, по которой она никогда не носила одежду с коротким рукавом. И ещё, они разговаривали. Он и она говорили долго и откровенно, и при этом о таких вещах, о которых до сих пор не рассказывали никогда и никому в жизни. Вот тогда она и призналась ему, что любит. С самого первого дня, как только увидела. И что готова на всё, чтобы только быть рядом. Потому что уже не представляет себе, как ей жить без него. А Моня тогда спросил, а что может сделать её счастливой прямо сейчас и она, не задумываясь ни на секунду, ответила: «Мысль о том, что мы скоро поженимся». Он очень серьёзно на неё посмотрел и спросил, понимает ли она, что они никогда не смогут стать мужем и женой в обычном понимании этого слова.
- Как это? - не поняла она.
- А так, - пояснил он, - что некоторая, немаловажная сторона нашей совместной жизни, будет просто-напросто отсутствовать, по причинам, которые тебе уже должны быть известны.
- Ах, это, - облегченно вздохнула Лерка, - эта сторона, мой милый, беспокоит меня как раз меньше всего.
И вот тогда он опустился перед ней на колени, и попросил стать его женой. Она ничуть не кривила душой, её действительно не слишком заботил тот факт, что они не спят в одной постели. Но ей казалось, что во всём остальном они будут очень близки. Они ведь так похожи. Непринятые, отверженные, бесприютные.Лишние, ненужныелюди, не дающие ни себе, ни окружающим возможности нормально дышать, как пронизывающий до самых печёнок ледяной ветер в горнойрасщелине. Но так ей казалось раньше. Теперь Лерка не была уверена в этом. Она даже начала сомневаться в том, что он по-прежнему в ней нуждается. Моня был холоден, отстранён и отвратительно вежлив. Это был один из тех его периодов, когда его что-то мучило, терзало, когда он не находил себе места, а любое проявление сочувствия, направленное на сближение или попытка помочь, вызывали раздражение, переходящее в тихую ярость, и ещё более способствовали его уходу в себя. Ей уже были знакомы эти периоды и симптомы им сопутствующие. Они с ним уже их проходили. Лерка боялась того, что она знает, когда наступает это время и почему оно вообще приходит. И ей становилось по-настоящему страшно от того, что она слишком отчётливо видит, что ему нужно. Потому что то же самое требовалось и ей. Нет, она не ошибалась, на их с Моней счёт. Они действительно были очень похожи. Она очень хорошо его чувствовала и понимала. Возможно, даже лучше, чем делал это он сам. Ещё и поэтому его закрытость и отстранённость так больно её ранили. Иногда ей казалось, что он тяготится ею и презирает её. Для Леры это было бы страшнее всего: хуже страха, хуже ненависти, хуже неприятия. Потому что в них, в этих чувствах, есть жизнь, есть нерв, есть боль и переживание, пусть и с отрицательным значением. И главное, есть свобода. А в терпеливом презрении нет ничего кроме тоскливой неволи и отвращения. Да, Лерка боялась, что Моня с ней только из-за необходимости. И только до тех пор, пока не придумал, что делать дальше. Эти мысли сводили её с ума. Она даже старалась вызвать в себе ответную неприязнь к этому человеку, чтобы перестать мучиться и страдать, но уже через короткое время начинала понимать, что любит его ещё сильнее.
Они в тот же день подали заявление и, благодаря знакомству Мони с нужным человеком, а главное, деньгам от срочной продажи Леркиной квартиры, уже через неделю расписались. Но всё это теперь не имело никакого значения, так как почти сразу после заключения брака, Моня через того же приятеля достал им обоим поддельные документы, где у них были разные фамилии, и совсем другие имена и отчества. После этого, они переехали в провинциальный, захолустный городок, в маленькую квартирку в отдалённом районе, которую покупали наспех, что называется вслепую. Документы, приобретение жилья, переезд,обустройство на новом месте и проживание двух взрослых людей, не имеющих регулярного дохода, исчерпали небольшой финансовый запас недавно созданной ячейки общества. Нужно было срочно что-то предпринимать или выходить на такую работу, где не будуттщательно копаться в их прошлом, проверять документы и требовать рекомендации. Кроме этого выяснилось, что в одно и то же место устраиваться им также нельзя, слишком рискованно. Почему-то именно это обстоятельство явилось для Леры особенно болезненным. Может быть, она надеялась, что совместная работа будет чем-то напоминать их лёгкие,искренниеотношения, которые складывались между ними во время учёбы. Аможетверила, что хотя бы в школе, (Лерка была отчего-тоуверена, что совместную трудовую деятельность они начнут именно там) у неё будет возможность стать ему ближе, так как общались они крайне мало. После переезда и без того молчаливый и замкнутый Моня, совершенно погрузился в себя. Находясь дома, он немедленно уходил в «свою» комнату, которую изначально Лера планировала под их общую, разумеется, спальню. Там же часто в одиночестве ел и глубоко за полночь ложился спать в дряхлую, солдатскую кровать, с коррозийными, частично осыпающимися фрагментами на панцирной сетке, оставшуюся от прежних владельцев квартиры. И ещё, возможно, ей страшно было снова остаться совсем одной и попрощаться с тенью своих иллюзий о том, что всё у неё может быть хорошо или хотя бы нормально, как у самой обычной женщины. А может она просто до последнего хотела оттянуть тот момент, когда необходимо будет признать, что она проиграла, что они проиграли, и дальше ничего нет и быть не может, потому что их путь никуда не ведёт. Он тупиковый изначально. Лерка боялась, а потому не хотела об этом думать, так как прекрасно осознавала, что из тупика только один выход - повернуть назад. Поскольку это было уже невозможно, то и означало только одно, что у них с Моней выхода нет.
Да и в остальном, дела шли не лучшим образом. Теперь из-за разницы фамилий в дипломах и паспортах, им следовало держаться подальше от официальной работы. По крайней мере, пока всё не уляжется, не раз объяснял ей Моня. Но вот только когда это произойдёт, не знал и он сам. А Лерка уже видела себя в той школе, в том самом классе, где училась Таня Кривасова. Замечательная дочка не менее замечательного папы. Почему то Лере было жаль, что она не будет у неё классным руководителем, не войдёт в уже знакомый класс и не увидит больше эту бойкую, говорливую девочку с блестящими, оливковыми глазами. В последнее время, Лера думала о ней, даже чаще, чем отдавала себе в этом отчёт. И особенно ярким, выпуклым пятном всплывала в памяти эта сцена на пригородной автостанции, когда Таня с беззаветно-открытым, каким-то незащищённым лицом, сверкая доверчиво и радостно своими блестящими глазами, со всех ног бежала к отцу. А он, светло улыбаясь, охотно и широко распахнув сильные руки, готовился заключить свою дорогую девочку в крепкие, но чистые и невинные, как слеза младенца отцовские объятия.
Почему-то именно эта сцена будоражила, тревожила её и не отпускала. Она стояла перед глазами, царапала сердце, укоренялась в голове, тщательно обосновавшись и завладев всем Леркиным существом, видимо, надолго и всерьёз. Глядя сухими глазами в потолок, и машинально фиксируя малейшие признаки жизни в соседней комнате, воображение Леры галопом неслось гораздо дальше и рисовало другие картины. Центральной фигурой в них была по-прежнему Таня, только совсем в другой ипостаси. А ещё там была она сама и, конечно, Моня. От того, что она представляла и видела своим внутренним зрением, у неё даже лёжа кружилась голова, пульсировал низ живота и сладостно обмирало сердце. Влажными ладонями она изо всех сил, судорожно комкала простыню, и тяжело дыша, через какое-то время успокаивалась. Перед тем как заснуть, она часто думала, что испытывала Таня, когда бежала к отцу? Что она в этот момент чувствовала? А какие ощущения были у него? Ей было важно понять, каково это: радоваться и даже самой бежать навстречу отцу? И, самое главное, Лера силилась, но не могла понять, как можно добровольно хотеть того, что через несколько секунд к тебе прикоснутся его руки? Как? Она раз за разом, до изнеможения, пыталась это вообразить, безуспешно представляя себя на месте девочки Тани, до тех пор, пока не проваливалась в беспокойный, короткий сон.
2.
С тех пор, как они переехали, Моня старался уходить из дома, как можно раньше. Даже, когда он ещё не работал. И всё для того, чтобы только не встречаться с Лерой, не чувствовать на себе её взгляд, не слышать её голоса. Он оказался физически не готов к совместному проживанию с другим человеком. Именно тогда Моня стал подозревать, что так будет всегда. Да, он всю жизнь до Лерки,жил с матерью, но там за много лет привычный уклад жизни настолько гармонично вплетался в его представления об удобстве икомфорте, что он, практически, вообще не замечал, что живёт не один. И даже там это произошло не само собой, и далеко не сразу, как могло бы показаться со стороны, а являлось результатом методичной, кропотливой и многолетней работы. С его стороны, в первую очередь. На то, чтобы начинать всё то же самое в его нынешней семье не могло быть и речи. Для этого у Григория Монеева не было ни времени, ни внутренних ресурсов, ни желания.
К тому же, это была не просто неприязнь одного человека к другому. Всё было намного глубже и потому гораздо серьёзнее. С Лерой были связаны самые мощные по своему накалу и насыщенностиэпизоды, которые он переживал в жизни. И концентрация их на достаточно коротком промежутке времени, также не способствовала восприятию ситуации по-другому. Не было ничего не только превышающего, но даже равноценного тому, что с такой неимоверной силой толкнуло их навстречу друг другу. И именно это обстоятельство не позволяло Моне изменить его угол зрения. Он не мог, как бы ни хотел,воспринимать Леру по-иному. Потому что он видел её тогда… И теперь, чтобы она не предпринимала, как бы ни старалась сблизиться с ним, он знал, он отчётливо помнил, какой она может быть. И у него не было сомнений в том, что он видел её истинное лицо и знает, какая она настоящая…
Очень скоро на такойблагодатной почве укрепился, начал расти и заалел пышным сигнальным цветом внутренний разлом. У него была женщина, с которой он жил на одной территории, но напрочь отсутствовало желание её видеть и слышать.Сама мысль о том, что она рядом, и это, судя по всему, надолго, вызывало глухую ярость и ощущение того, что он в западне. Когда и самому не уйти, и её не отпустить.Поскольку они связаны друг с другом. А связало их вместе не какое-нибудь эфемерное романтическое чувство, а нечто гораздо более крепкое. То, что прочнее корабельного каната и всех цепей вместе взятых. Хуже всего было то, что при всём том страхе и отвращении, которое вызывала у него эта маленькая женщина, он понимал, что без неё ему теперь не обойтись. Внутри него самого произошла какая-то поломка, будто снесло плотину, которая до поры сдерживала и защищала его от него самого и как раз Лерка являлась тем буфером, что смягчала боль и амортизировала удары, которых могло бы быть несоизмеримо больше, если бы не она.
Хотя в отличие от Леры, он не находил между ними ничего общего. Иногда он смотрел на неё и не понимал, что делает здесь. В маленькой убогой квартире, находящейся в чужом, незнакомом городе рядом с этой женщиной, которая вызывает у него только определённый диапазон чувств: от параноидального страха до отвращения и гадливости. Ведь они полярно противоположные друг другу люди. Лерка - ограниченная, сработанная тесаком и кувалдой тумба, неотёсанная, приземлённая деревенщина, с покалеченной, выжженной дотла, до мёртвой черноты душой, в которой не осталось ни рубцов, ни даже золы, но при этом мстительная, злобная и невероятно опасная. И, значит, выход был только один: терпеть, стиснув зубы рядом с собой эту женщину, и изображать нежного мужа в их придуманной от начала до конца игре, под названием «Мы любим друг друга». Именно сейчас это особенно необходимо, так как ему были заметны её растерянность, смятение и обида.
Теперь было легче, потому что он уже работает. Его приняли, причём с радостью, внештатным фотографом в редакцию местной газетёнки. Это было не просто то, что нужно, это было великолепно: относительно свободный график, возможность заниматься любимым делом, постоянные разъезды и ненормированный рабочий день. То есть внутрисемейное общение можно было вообще свести к минимуму. Причём на вполне законных основаниях: «Прости, дорогая, срочная командировка, готовим материал к юбилею одного знатного механизатора».Снимать, правда, приходилось разную чушь, да и на копейки, которое платилочахлоеиздательство, существующее на крохи, упавшие со стола муниципалитета, жить было нельзя. Поэтому Моня решил вспомнить про свой репетиторский опыт.Когда на его объявление откликнулось неожиданно быстро сразу несколько человек, он с удовлетворением подумал о том, что хорошо, что и Лера смогла найти работу, по крайней мере, у неё будет оставаться меньше времени на выяснение того, что с их браком не так и кто в этом виноват.
К тому времени, когда на горизонте замаячил октябрь, и дождь то с оглушающей, то с замирающей произвольно выбранной ритмичностью застучал по жестяному карнизу, Моня понял, что это не пройдёт. Он смотрел, как набирает силу холодный ливень,как ловко прогнал он с карниза хорохорившихся до поры голубей, тщательно вымывая даже следы их пребывания на подоконнике, устанавливая тем самым свою единоличную, узурпаторскую властьи внезапно осознал, что это с ним навсегда. Как бы он ни старался избавиться от того, что уже в нём, оно не закончится.Остановить, изменить или хотя бы замедлить этот процесс уже не вего власти. Более того, он всегда это знал, только старательно прятал от себя, оправдываясь нелепыми объяснениями и выстраивая одну за другой хрупкие защитные конструкции, в которые он сам не верил, и которые не работали. Они лишь до поры до времени закрывали правду или имитировали её. Сначала он думал, что это его состояние вызвано крайним напряжением последних месяцев и кардинальной перестройкой всего его образа жизни: женитьбой, переездом, необходимостью находить источники заработка и возникающими, в связи с этим, неизбежными трудностями. Вернее, он хотел так думать. Но даже тогда уже точно знал, что это его состояние объясняется совсем другими причинами. После того, как очевидных препятствий и объективных проблем стало меньше, ему, наоборот, становилось тяжелее. Изводили навязчивые мысли и состояния, преследовал страх и необъяснимая тревога; его швыряло от бессильной ярости и ослепляющего гнева до полной обездвиженности и гнетущей апатии, когда он мог сидеть часами, уставившись в окно или экран монитора и ничего при этом ни чувствовать, ни желать, ни испытывать. Хуже всего было то, что он знал, что с ним. Он прочитал уже всё, что мог найти по этой теме и способен был поставить себе безошибочный диагноз. Что, собственно, и сделал. Моня не слишком удивился, так как чего-то похожего и ожидал. Но это был как раз тот случай, когда от знания того, что происходит, не только не становится легче, а напротив, ещё больше видна безнадёжная обречённость всякого рода способов противостоять этому.
Ситуация усугублялась тем, что Лера не только понимала, что с ним что-то происходит, но даже знала, что именно. Разумеется, лекарство от этого недуга ей тоже было прекрасно известно. И это сводило Моню с ума. Он ненавидел Лерку за эту её способность понимать и чувствовать его, и в то же время, прекрасно осознавал, что без неё ему не обойтись. Он инстинктивно тянулся к ней, хотя при этом иногда забывал убирать гримасу презрения со своего лица. Потому что глубоко на бессознательном уровне верил, что если кто и может ему помочь, то это будет именно она, эта маленькая женщина, которую он люто ненавидел, а после того, как они стали неразрывно связаны, ещё и отчаянно боялся. И Лерка не подвела. Она услышала его молчаливый призыв. Однажды ночью, она вошла на кухню, где он босой и дрожащий копался в аптечке, забрала у него, сжатые в руке таблетки, повернула к себе и заглянула своими матово-чёрными, провальными и необозримыми, как пропасть в ночи щёлками глаз, как показалось Моне прямо ему в душу:
- Успокойся…Тебе не нужны лекарства, - Лера обняла его и прикоснулась губами к его уху:
- Я знаю, что надо делать… Давно знаю, - её горячее дыхание обжигало, но одновременно и успокаивало, - Доверься мне, я всё сделаю, а ты только будь со мной рядом.
За долгое время Моне стало значительно легче, положив ей голову на плечо, он перестал дрожать и его дыхание постепенно выровнялось. В эту ночь, впервые после того, как они стали мужем и женой, Лера и Моня уснули вместе.
3.
Лера отлично провела этот день в своём родном городе. У неё давно не было такого чудесного, такого радужного настроения, такого ощущения лёгкости, неиссякаемой жизненной силы и спокойной уверенности, что всё получится. Несмотря на то, что у неё было только одно дело, ради которого, собственно, она и оказалась здесь, Лерка выехала из дома очень рано. И хотя дело, ради которого она проехала около трхсот километров, было всё ещё не выполнено, она совершенно не беспокоилась по этому поводу. Она только чувствовала, как и всегда перед ответственной, сложной, но захватывающей работой небывалый подъём и энергетический всплеск, активизирующий её внутреннюю собранность, оттачивающий реакцию, которые выходили на первое место после организационной разработки и тщательного анализа. Когда Лерка переживала нечто подобное, она почти наверняка знала, что всё пойдёт, как по маслу и будет так, как и планировалось. Иногда, впрочем, случались небольшие накладки, как в истории с Олегом, но там Моня просто занервничал, начал не по делу суетиться, а это всегда плохо. Но ничего, она даже в той отчаянной ситуации была на высоте, до самого конца сохраняла невозмутимость, спокойствиеи предусмотрительность. Даже, когда она потом неоднократно анализировала ту дачную историю, то приходила к выводу, что она всё сделала правильно. Вообще, Лерка привыкла рассчитывать в жизни только на себя. Всегда. Чего бы это ни касалось. Тогда гораздо больше шансов, что всё пройдёт так, как нужно.
К трём часам дня она успела сделать немало. С самого утра, как только она припарковала машину в глухом дворе недалеко от школы, она первым делом направилась туда. В то самое место, в котором ещё недавно должна была работать. Там, где ей обещали классное руководство в 5 «Б», где училась Таня Кривасова. Лера изучала школьное расписание, когда встретила секретаршу директора, маленькую, звонкоголосую Лиду с забавным, кудрявым хвостиком на самой макушке. Этот неизменный спутник на Лидиной голове непременно оживал, при малейшем её движении и даже, когда она просто разговаривала он, в полном единодушии с хозяйкой, смешно подрагивал или важно раскачивался, в зависимости оттого,в какой эмоциональной насыщенности проходила беседа. Сейчас Лидин хвост бешено заколотился из стороны в сторону, будто в каком-то экзальтированном припадке, а её яркая одежда и округлившиеся глаза при взгляде на Лерку окончательно завершили образ испуганного, но в то же время очень любопытного волнистого попугайчика. Лера слушала её трескотню, часто перемежающуюся вопросами и лучезарно улыбалась. Она нисколько не беспокоилась, а ощущала лишь приятное, подстёгивающее волнение, которое позволяло держать себя в тонусе. Она была готова. И пока всё шло так, как ей было нужно. Дождавшись паузы, она обмолвилась, что пришла проситься назад, что на новом месте ничего не получается, а ей так бы хотелось работать именно здесь, именно в этом коллективе… И такая жалость, кто бы мог подумать, оказалось, директрисы-то и нет на месте. Лидин хвостик, только было начавший успокаиваться, ритмично покачиваясь, будто убаюкивая сам себя, заколотился снова, на этот раз совершенно беспорядочно и бессистемно:
- Да она же в отпуске, ты разве не знала? - Лида на секунду непонимающе уставилась круглыми глазами на Леру, которая простодушно качала головой, словно слышала об этом в первый раз, а не выяснила это ещё несколько дней назад, - Серьёзно? Директора всегда в начале учебного года идут в отпуск…
Лера, не дожидаясь новых вопросов и уточнений Лиды, заговорила снова. О том, как пробовала работать на новом месте, да ничего не вышло, и как присмотрели они уже недалеко от школы уютную квартирку. А мужа берут преподавателем в их педколледж, могла бы, наверное, и она туда устроиться, но Лера видит себя только школьным учителем, и именно этой школы. Тем более, она уже и детей знает, и приняли её так хорошо, и так душевно, что лучше и быть не может, тем более, что от добра добра не ищут, как известно…
Лера не говорила, а просто пела: складно, искренне, самозабвенно. Отчасти, это происходило от того, что многое из того, о чём она сообщала Лиде, было правдой. Но, главное, это было частью плана. Одним из фрагментов хорошо спланированного и добросовестно сыгранного спектакля.
Они ещё немного поболтали, и одновременно, притворно-сочувственно вздохнув, распрощались. Когда Лера вышла из школы, по пути мило побеседовав с узнавшим её, словоохотливым мальчишкой, соседом, насколько она помнила Тани, настроение её стало ещё лучше. Лерка по опыту знала, когда она чувствует себя подобным образом, всё идёт, как по маслу. Как будто сама Вселенная радостно шагает ейнавстречу,широкораспахнув объятия.
В этом месте Лера вздрогнула про себя, снова представляя, с каким отчаянно ликующим выражением лица бежала Таня навстречу своему отцу. При воспоминании об этом, Лера на ходу передёрнула плечами, будто хотела сбросить с них груз этих навязчивых мыслей и образов, и вдруг чего-тоиспугавшись, несколько раз затравленно оглянулась, словно опасалась, что то, о чём она думает, может стать известно кому-то ещё. Ничего, она скоро избавится от этого наваждения, она скинет с себя этот морок, сотрёт из памяти терзающие душу воспоминания, и будет жить дальше, как все нормальные люди… Лера глянула на маленькие изящные часики, подарок самой себе на свадьбу, чтобы лишний раз убедиться, что времени у неё более чем достаточно. Она мельком глянула в сторону унылого дворика, где оставила свою машину, резко повернула налево и быстрым, уверенным шагом, направилась в парк. Было пасмурно, но безветренно и тихо. Поднявшись на первые три ступени у входа, Лера чуть не захлопала в ладоши, увидев на площадке перед следующим подъёмом лоток с мороженым и скучающую круглолицую и розовощёкую продавщицу в вязаной красной шапке и белом фартуке, надетом поверх застёгнутой до самого подбородка куртки. И конечно, ни куртка, ни, тем более, фартук не могли скрыть выдающейся, холмообразной выпуклости в районе её груди. Лера невольно залюбовалась классическим и растиражированным до карикатурности обликом этой женщины.
- Чудесный, прекрасный день, - думала Лерка, принимая сдачу и улыбаясь, искренне, от всей души сразу всем. Этой замечательной тётке, будто только что сошедшей с журнала «Работница» или «Крокодил» за 1986 год, тихому и словно застывшему в немом ожидании старому парку, прекрасному дню и всему этому будто остановившемуся во времени и сонному, но доброму, уютному, как ленивый и толстый домашний кот городу. Лерка окончательно убедилась, что ничуть не кривила душой, когда рассказывала Лидии, что хотела бы жить и работать именно здесь. Да и как ей могло быть плохо в месте, в котором жила и всё бежала и бежала в сломанном Леркином сознании, работающем в бесконечном, возвратно-поступательном режиме к своему любимому папе удивительная и солнечная девочка Таня Кривасова.
Лера купила сразу два мороженых и, пройдя к овальной, оранжево-коричневой от махровых и пушистых бархатцев клумбе, села на ближайшую скамейку. Она с нескрываемым, жадным удовольствием откусывала, уставившись в одну точку.
- Почему мы с Моней никогда не покупаем мороженого? - практически не моргая, и не шевелясь, рассуждала она, - Это так вкусно… И надо обязательно предложить его Тане, - Ведь дети любят мороженое.
Больше никаких мыслей и никаких ощущений в её голове не было. Редкие прохожие, желающие сократить путь и проходя через парк, могли в этот день видеть странную девушку в закапанном мороженым плаще, с отрешённым, затуманенным взглядом судорожно вцепившуюся в скамейку побелевшими до синевы пальцами. Через полчаса Лера поднялась, привела себя в порядок и медленно пошла по аллее. Ещё через какое-то время она уже сидела у своей бывшей соседки Ирки, с удовольствием пила из огромной тяжёлой кружки горячий чай и болтала о всяких пустяках. Они познакомились и даже успели немного подружиться за то короткое время, что Лерка здесь жила. Адрес бабушки, которая сдавала здесь комнату практически за бесценок, ей подсказали всё в той же школе. Она въехала сюда в последнюю неделю практики, когда ей предложили постоянную работу, и она решила действительно что-то изменить в жизни. Сначала потому что не хотела оставаться в городе после расставания с Моней, затем, когда всё изменилось, рассчитывала переехать сюда, в этот крошечный, милый городок вместе с ним. Но всё вышло, как обычно это и случается, совсем по-другому. Но здесь ей нравилось всегда. С самого первого дня, когда она прекрасным весенним утром вышла из автобуса. И пошла вверх по узкой, залитой солнцем и утопающей вяркой, свежей зелени улочке, по обеим сторонам которой из-за великолепного разноцветья, будто соревнующихся друг с другом в ухоженности и многообразии палисадников, осторожно и кокетливо выглядывали аккуратные домики. Ей объяснили, что до нужной ей школы отсюда всего-то пару остановок, пешком, стало быть, минут двадцать.
- Ух, ты, так близко, - обрадовалась Лера, которая после тряского сельского ПАЗика, совсем не хотела дожидаться транспорта, - У нас здесь всё близко, - улыбнулся мужик с рюкзаком и зачехлёнными рыболовными снастями. Что-то было в этом Городке, как про себя его называла Лера, что успокаивало и внушало надежду: всё обойдётся, всё наладится, вот увидишь. Посреди неразберихи, сумятицы, раздора, страха и ненависти, которые окружали Лерку, как во внешнем мире, так и во внутреннем, было бы, наверное, здорово обосноваться здесь, думала Лера, и попробовать, наконец, жить с пресловутого чистого листа. Хорошо, что ещё сохранились такие островки покоя и умиротворения, в которых время как будто остановилось или законсервировалось. И плевать, что никого она здесь не знает: в Городе она прожила всю жизнь и что-то она сильно сомневается, что хоть одна душа будет грустить о ней, или хотя бы заметит её отсутствие. Плевать, что застывшее время в Городке чем-то неуловимо напоминает медленное умирание. В Городе это просто не так заметно, он заглушает эти мысли своим грохотом, загораживается бетонными и стеклянными коробками, асфальтовым полотном, отвлекает от них бешеным ритмом, одурманивает пустыми надеждами и ложными, призрачными целями.Поэтому плевать, если кто-то считает глупым срываться с привычного места, бросать собственное жильё и переезжать в какую-то глухомань из-за нелепых фантазий, имеющих весьма косвенное отношение к реальности. Обо всём этом Лера успела подумать еще, когда поднималась по лестнице к своей бывшей соседке, единственным человеком, кроме глуховатой бабушки, сдавшей ей комнату, с которой Лера не просто была знакома, а даже почти дружила. Что было весьма удивительно, имея в виду замкнутыйхарактерЛеры, совершенно не располагающий к общению, и весьма ограниченное время, которое она провела в этом доме, да и в этом городе вообще.
- Кстати, - вспомнила вдруг Ирка, - мать-одиночка с двумя детьми, младший из которых в настоящее время сидел на полу в мокрых ползунках, негромко канючил, то и делопринимаясь стучать крышкой по алюминиевой кастрюле, - Тебя же менты искали…- она поставила босую ногу на кастрюлю, стараясь помешать, таким образом, сыну аккомпанировать и одновременно выпуская в потолок струйку густого, кучерявого дыма, - Да всех соседей наших опрашивали… Ко мне тоже приходили, - голая Иркина ступня не справилась с ролью буфера, ребёнок просто начал стучать в другом месте.
- А я им, Лер, прям, так и говорю, вы чего? Человек здесь неделю-то всего и пожил… - стараясь перекричать алюминиевую какофонию, надрывалась Ирка, - Ну да, говорю, пересекались, конечно, несколько раз, - вдавив, что есть силы, окурок в пепельницу, Ирка одной рукой выхватила из рук немедленно заверещавшего сына крышку, другой подхватила орущего младенца и со всего маху усадила на руки, одновременно с нескрываемой злостью и досадой отшвыривая ногой осточертевшую кастрюлю. Та сделала в воздухе небольшой полукруг и приземлилась возле кухонного окна, ударившись своим звонким алюминиевым боком о батарею и огласив кухню грустным прощальным аккордом. Почти цирковой номер обычной кастрюли произвёл заметный эффект. Мальчик, сидя на тощих материнских коленях, притих, удивлённо всхлипывая, Ирка с Лерой молча смотрели на эту алюминиевую ёмкость для приготовления пищи, как будто ожидали от неё чего-то ещё. Когда окончательно, где-то под потолком растаял вибрационный гул, Ирка, как ни в чём ни бывало, перевела взгляд с кастрюли на Лерку и продолжила ровно с того места, где остановилась:
-…она, говорю, меня в свои планы не обязана посвящать… А кроме меня, она тут вообще ни с кем не общалась… - Ирка вздохнула и сняла с ребёнка насквозь промокшие штаны, застиранные и выцветшие до такой степени, что определить какой расцветки они были изначально не представлялось ни малейшей возможности.
- Тут ведь действительно, - спуская голого малыша с рук, продолжила Ирка, - мало кто знал, кто ты такая и где живёшь… Да и вообще, кому какое дело, правда, Лер? А чего ты на самом деле свалила так быстро? И теперь реально в нашу дыру собираешься вернуться? И почему вдруг?
Лера отвечала что-то неопределённое, а иногда и просто маловразумительное и даже противоположное тому, о чём она говорила ранее, но и в этом случае нисколько не беспокоилась по этому поводу. Ей было отлично известно, что таким людям, как Ирка, гораздо важнее говорить самим. И Лера предоставила ей такую возможность. Вряд ли бывшую соседку слишком уж интересовали причины, вызвавшие отъезд, равно, как и ближайшие планы Лерки. Поэтому, даже если Ирку будут расспрашивать об этом разговоре, ничего конкретного и более-менее стоящего, она вспомнить не сможет, как бы ни старалась.
До конца уроков было ещё больше двух часов, но Лерке нестерпимо захотелось уйти. Ирка была патологическая неряха. Причём в таких масштабах, которые оказались не по плечу ни одному из отцов её двоих детей. Свою раковину без грязной посуды, уже не помнила, скорей всего, и сама Ирка. На кухонном столе, как на одесском рынке, можно было встретить всё что угодно. Часто там находилось то, что имело весьма отдалённое отношение к кухне. Так, например, рядом с Лериной чашкой лежала забытая, возможно, с прошлогоднего праздника, ёлочная мишура. Пепельница, также перманентно, была полна окурков. Её дети всегда были сопливыми и мокрыми, а кошачий лоток постоянно вонял из туалета. Ирка, в своём роде, была даже слишком постоянна. И в каком-то высшем философском смысле придерживалась раз и навсегда установленного порядка. В её системе ценностей не было замечено ни одного сбоя или отклонения от курса за всю её жизнь. Ирка ни во что не вмешивалась и ничего не изменяла. Жила, можно сказать, в полнейшей гармонии с собой и окружающим миром… Разумеется, если допустить, что в хаосе существует гармония.
Наскоро попрощавшись и заверив Ирку, что расстаются они совсем ненадолго, так как она очень скоро вернётся, Валерия вышла из дома, в котором ещё так недавно собиралась жить, и в прекрасном расположении духа, спокойно и уверенно направилась к школе.
4.
Она сразу её увидела. Таня вышла из школьной калитки в компании двух незнакомых девочек. Лера, кусая губы, и вцепившись пальцами в ремень сумки, чтобы унять дрожь в руках, сопровождала детей,следуя за ними по противоположной от школы улице, намеренно слегка отстав. Когда Танины подружки свернули в переулок, Лера непроизвольно и облегчённо выдохнула. Быстро перейдя на сторону, по которой шла девочка, Лера ускорила шаг и почти поравнялась с ней.
- Таня, - негромко позвала она, чтобы не напугать её.
- Валерия Алексеевна? - удивлённо и радостно отозвалась Таня, - А я думала, вы…
- Танюша, очень мало времени… Меня твой папа попросил встретить тебя… Он ведь уезжает завтра и хотел с тобой сегодня увидеться, - Лерка чувствовала, что спокойствие и уверенность, которые были с ней весь этот замечательный день в этом милейшем Городке, окончательно покинули её. Она тяжело дышала, заискивающе улыбалась, несла полную чушь и без конца оглядывалась по сторонам.
- Папа уезжает? Но как же, мы только вчера с ним говорили по телефону, он ничего не сказал…
- То-то и оно… Всё так срочно получилось, вот потому он и попросил меня, когда узнал, что я сюда направляюсь… по делам… Ну что, едем? А завтра утром я тебя привезу обратно, договорились?
- Но мама, она…
- О, не переживай! Твой папочка ей обязательно позвонит, я ему сообщу сейчас…
Когда они сели в машину, Лера изо всей силы сжала руль обеими руками и опустила голову, мысленно приказывая себе успокоиться. Через несколько секунд, она включила зажигание, как можно непринуждённее улыбнулась Тане и осторожно тронулась с места, постепенно набирая скорость.
Подъехав вечером к дому, Лера о чём-то сосредоточенно размышляя, глянула в зеркало на заднее сиденье.Туда, где неудобно вывернув руку, уткнувшись лицом в собственную куртку лежала, обездвиженная снотворным, Таня. Это пришлось сделать, так как очень скоро девочка забеспокоилась, начала задавать вопросы и просила остановить машину. А принимать немедленные меры пришлось после того, как Лера забрала у неё телефон. Управлять автомобилем стало просто-напросто невозможно. Таня пыталась открыть на полном ходу двери, звать на помощь в открытое окно, кричать, плакать, а пару раз даже кинулась на Лерку и поцарапала ей лицо.
Сейчас Лера сидела в тёмной машине в постепенно накрывающих город фиолетовых сумерках, в пяти метрах от своего нового дома, который был ей ненавистен, и где она не была счастлива ни одного дня, и не знала, как ей быть дальше. Никогда раньше она не находилась в такой ситуации. Как бы трудно не было, она всегда знала, что следует делать и как поступать. Даже если решение ей самой не слишком-то нравилось. Но если дело стоило тех рисков, которыми грозило, она на это шла. По крайней мере, Лере всегдабылохотя бы понятно, зачем она это делает.Сейчас она не понимала ничего. Поэтому она сидела в тёмной машине с неподвижной девочкой, выключенной лошадиной дозой снотворного, курилаодну за другой четвёртую сигарету, и старалась понять, что всё-таки произошло, и для чего ей было это нужно.Зачем ей в машине этот чужой ребёнок? Что она с помощью этой девочки пыталась для себя прояснить? Одно было ясно совершенно точно: этот ребёнок не давалЛерепокоя с того самого дня, когда они вместе вышли на автостанции и она, как в замедленной киносъёмке увидела, как Таня Кривасова бежит к своему отцу, раскинув в стороны руки. Лера не удивилась бы, наблюдая тогда за ней, что в какую-то секунду девочка легко и естественно могла бы оторваться от земли, взлететь и парить в воздухе, балансируя тонкими, загорелыми руками наподобие птичьих крыльев. Лерка помнит до мельчайших деталей каждый фрагмент той встречи. Самое незначительное изменение в изгибе руки, повороте головы, движении губ, в любую долю секунды того эпизода. Это ведь что-нибудь да значит?! Жалеет ли она, что сейчас эта девочка в её машине? Нет, нисколько. Понимает ли она, что за её спонтанными действиями последует реакция? Как никто другой. И хотела бы она, чтобы Таня немедленно исчезла? Чтобы ничего этого не было? Ответ отрицательный. А значит, она всё сделала правильно. Лерка шумно выдохнула и развернулась всем корпусом к спящей Тане. Она прислушалась, дыхания слышно не было. Лерка нахмурилась и вышла из машины. Рывком открыв заднюю дверцу, она повернула девочку на спину и, замерев в её изголовье, стояла молча, безвольно опустив руки. Было очень тихо. Отвратительно и неестественно тихо. Как будто Лера находилась в скафандре или стране глухих. Так тихо бывает перед каким-то значимым и, почти всегда, трагическим событием. Или сразу после апокалипсиса. Лера посветила фонариком, криво усмехаясь:
- Момент истины, так его, раз так, - негромко, но длинно и сложно выпустила она матерное кружево.
Сейчас лицо Тани было спокойным и умиротворённым. Волосы сбились на сторону и закрывали правый глаз и половину щеки. Лера протянула руку, чтобы убрать прилипшую к лицу прядь, но рука повисла в воздухе, - Какого чёрта, в самом деле… Она достала ещё одну сигарету, предпоследнюю в пачке, внимательно и удивлённо смотрела на неё, будто видела в первый раз, покрутила между пальцами, словнораздумывала, что следует предпринять в первую очередь, затем снова витиевато ругнувшись, отбросила её в сторону и достала скотч. Она посмотрела на освещённое окно своей кухни, вздохнула и позвонила Моне.
- В конце концов, - думала она, поджидая его и пытаясь, как можно более естественней усадить Таню на заднем сиденье, - можно один раз и для меня кое-что сделать… Запрокинув её голову на спинку, Лера, всё-таки, убрала с лица ребёнка длинную прядь и отдёрнула руку. Волосы девочки оказались мягкими и тёплыми, а кожа щеки неожиданно плотной и холодной. И этот контраст настолько неприятно поразил Леру, что ладонь, которой она притронулась к Тане, ещё спустя какое-то время горела, как обожжённая.
- Ничего, - шептала она, что есть силы вытирая тыльную сторону ладони о джинсы, - ничего, моя девочка, я много раз входила в его положение, помогала, чем только могла, делала то, что он говорил или ждал от меня… Лерка снова щёлкнула фонариком и посмотрела на свою горящую, красную ладонь, прерывисто выдохнув, - При этом ни разу не задала ни единого вопроса, не высказала ни малейшего недовольства или возмущения, а всегда, в первую очередь, старалась понять его… Теперь настал его черёд…- Лера заклеила Тане рот и тяжело переводя дыхание, откинулась на спинку заднего сиденья рядом с ней.
- Ты в своём уме?! - Моня возник неожиданно и совершенно бесшумно в сером полумраке задней дверцы машины. Лера вздрогнула всем телом и тут же разозлилась на себя за это. А затем, как и всегда в подобных случаях, её злость перенеслась на то, что вызвало её испуг, а значит уязвимость и слабость, именно те качества, которые она себе ни при каких обстоятельствах позволить не могла и которых не прощала. Никому.
- Ты что-то сказал? - глаза Лерки, и без того узкие, превратились в две колючие, злобные щёлки, тускло посверкивающие в темноте чернильным, холодным сполохом.
- Я спросил, не спятила ли ты? - прошипел Моня, с ненавистью глядя то Лерку, то на сидящую с запрокинутой головой, девочку, - Ты зачем её сюда притащила? Слушай, - Моня наклонился к Лере и громким, свистящим шёпотом проговорил:
- Я знал, что ты с большим приветом, но никогда и предположить не мог, что настолько! Я думал, это твой бзик, нелепая блажь, мало ли что в сдвинутой голове происходит, но чтобы реально взять и похитить ребёнка?? Ты что творишь, идиотка? - по мере того, как Моня задыхался, стонал, брызгал слюной и сжимал кулаки, к Лерке возвращалось её самообладание, уверенность и холодный расчёт:
- Заткнись и слушай меня, - дождавшись паузы, невозмутимо и даже ласково сказала она, - я не стану перечислять сейчас, сколько раз я тебе…помогала, это ни к чему, ведь ты и сам прекрасно знаешь… Или мне всё-таки напомнить? - голос у Лерки был по-прежнему мягким, и даже нежным, но её интонация и взгляд были такими, что Моня, предпочёл отвернуться и отойти от машины:
- О чём ты сейчас? - глядя в сторону, бросил он, - Я говорю, что вот это, - он махнул головой в сторону открытой задней дверцы, - совсем другое… Мы так не договаривались, ты подставила нас, неужели не понятно?
- А как мы договаривались, Моня? - ещё тише спросила Лера, выходя из машины и захлопывая дверь, - Может быть, однажды мы поклялись во всём помогать друг другу? - Лера подошла почти вплотную и прошептала на ухо:
- А может, мы дали клятву верности? - Лерка заглянула в лицо Моне и повысила голос, - Или мы настолько повязаны друг с другом, что выяснять сейчас, кто виноват и кто кого подставил, попросту не имеет никакого смысла! Моня лихорадочно оглянулся:
- Не ори… Что ты собираешься делать… с ней? - Моня длинно сплюнул и процедил, играя желваками, - Я… имею в виду, на кой чёрт сдалась тебе эта девчонка? Лера улыбнулась и снова закурила:
- Ну, вот это уже более-менее похоже на разговор… Она выпустилавверх, откинув назад голову, струйку дыма и недобрым взглядом проводила до дверей грузную женщину, направляющуюся в их подъезд, с которой вежливо поздоровался Моня. Лера заметила, как он поморщился:
- Лерка, какого чёрта… Сколько раз тебе говорить, что с соседями нужно поддерживать хорошие отношения и, как минимум, здороваться…
- Соседей, как, впрочем, и всех остальных, нужно держать либо на безопасном расстоянии, либо на жёстком поводке, иначе, рано или поздно возникнут проблемы… Лера заглянула в окно машины:
- Всё тихо пока… Значит, слушай, рот у неё заклеен, руки и ноги связаны… Но это так, из предосторожности… По моим подсчётам, она проспит ещё часа два или три, не меньше… Загонишь машину в гараж, - Лера протянула ему ключи, - девчонку положишь на заднем сиденье, достанешь из багажника покрывало и накроешь её… Сам покрутишься возле тачки, сделаешь вид, что занимаешься мелким ремонтом, кстати там справа стучит что-то, действительно… Я подойду через два часа, ты всё понял? Моня хмуро кивнул и Лера, прищурившись, добавила, проведя рукой по его щеке:
- До сих пор, мой милый, проблемы возникали, только когда ты начинал воображать себя королём мира. Истерить, как в случае с твоим другом Олежкой, рассылать идиотские письма и угрожать ментам, ты помнишь, любимый? Но я и тогда не упрекала тебя, верно? Потому что понимала, что тебе это нужно… Я уважала твои чувства и никогда не осуждала, так как любила тебя… Я просто молча прибирала за малышом Моней, когда в этом возникала необходимость. Лера приблизила свои губы к его уху и прошептала:
- Не надо больше инициативы, ты понял? Делай, как я говорю, и всё будет в порядке. После этого Лера, не оглядываясь, быстрым шагом направилась к дому.
5.
-Сергей Николаевич, уделите мне немного вашего времени, - Ксения, психолог из их отдела, включённый в состав следственно-оперативной группы, ускорив шаг, поравнялась с ним. Воронцов в угрюмом, молчаливом ожидании, посмотрел на женщину, машинально отмечая её плавно вздымающуюся от быстрого шага высокую грудь, лёгкий румянец на гладкой, золотистой коже и бархатно-матовый взгляд из-под тёмных густых ресниц.
Воронцов смачно выругался про себя и демонстративно отвернулся. Открывая кабинет, и намеренно не глядя на Ксению, он едва заметно кивнул и, распахнув дверь, сделал шаг в сторону, пропуская её вперёд.
- Чего она торчит в нашей конторе с такими внешними данными? Давно бы уже могла карьеру сделать в каком-нибудь модельном бизнесе… Или даже в кино… Ксения начала что-то говорить, но Сергей не сразу включился в разговор. Глядя на сидящую напротив него молодую женщину, он думал о жене и о том, что после того, как она с детьми вернулась из затяжного отпуска, отношения между ними стали ещё хуже. То есть они попросту сошли на нет. Воронцов тосковал, злился, не находил себе места, но при этом ни делал даже полшага навстречу. Ситуация осложнялась тем, что у Марины на работе, пока она отсутствовала, поменялся главный, в результате чего у неё забрали проект над которым она работала несколько месяцев и откровенно дали понять, что не особенно-то в ней и нуждаются. Она чувствовала себя вылетевшей из обоймы, обиженной и потерянной, и считала виноватым в этом своего мужа. Тем более что по некоторым косвенным признакам, можно было сделать вывод, что в этом особой необходимости и не было. Она была уверена, что ситуация могла бы измениться, если бы только он протянул руку и захотел поговорить. Но начиная разговор, Марина неизбежно встречала отстранённый, практически отсутствующий взглядили кривую усмешку, о которую она почти физически спотыкалась. На лице Сергея в этот момент явственно читалось: «Ну, ну, конечно, давай поговорим, отчего же тебе не поговорить с тем, кто и так во всём виноват, правда, моя дорогая?» Марина явственно считывала это послание, ударяясь о холодную стену непонимания, глухой защиты и недоверия, сбивалась с толку, обескураженно замолкала, путалась, начинала раздражаться и они снова ссорились. На днях даже Настя, главный миротворец в их семье, когда они снова что-то шумно выясняли, ворвалась в комнату и со слезами в голосе прокричала:
- Слушайте, да разведитесь вы уже, в конце концов… Это же невыносимо! Сергей смотрел на Ксению, а видел злые, полные слёз глаза Маринки:
- Я ненавижу тебя, Воронцов, - сказала она ему вчера свистящим от бешенства голосом, - Ты слышишь меня? Я тебя ненавижу!
- Сергей Николаевич!? - Ксения внимательно смотрела на него, - Вы меня слушаете?
- Простите… Ксения, слегка отвлёкся, - голос неожиданно оказался хриплым, он нахмурился и кашлянул, сосредотачиваясь, и собираясь с мыслями. Ксения, сделав паузу, кивнула, и снова повторила:
- Так вот… Я навела справки по поводу Усольцевой Валерии Алексеевны, - Воронцов ничего не выражающим взглядом продолжал хмуро смотреть на девушку, - после замужества, Монеевой, - продолжала Ксения, - жены Григория, Мони…
- Я понял…И что?
Не дожидаясь приглашения, женщина села к столу и открыла свои записи:
- Я хотела поделиться с вами своими соображениями, - она опустила голову, достала из непрозрачного файла бумаги и несколько фотографий и поочерёдно стала выкладывать их перед Воронцовым. Он смотрел на её очень светлый, по контрасту с чёрными волосами, пробор, на аккуратную, настолько трогательно беззащитную макушку девушки, что в какой-то момент снова не выдержал, стиснул зубы и отвернулся.
- Выкладывай, - глухо сказал он, - но только по существу, без этой, знаешь, твоей психологии. Ксения слегка кивнула, подняла голову, и Сергей заметил, едва уловимую, прячущуюся в уголках маленького, искусно вылепленного рта, улыбку.
- Боюсь, что совсем без психологии не получится… Мне кажется, мы не в том направлении движемся, Сергей Николаевич, - проговорила Ксения, - неровным от волнения голосом, - вернее, не совсем в том… Капитан вскинул на неё удивлённые глаза:
- Серьёзно? Нет, Ксюша, я думаю, ты ошибаешься, - я уверен, что мы совсем не в том направлении движемся. Вообще не туда, понимаешь? Раз преступник до сих пор не пойман…
Ксения снова кивнула:
- Я ездила в интернат, в котором воспитывалась и училась Валерия Усольцева, разговаривала с её учителями и воспитателями… Затем я нашла кое-кого из их университетской группы, - Ксения указала на распечатанный фотоснимок в файле, - Это общее фото их группы, вот - Григорий Монеев, Моня, а рядом с ним стоит Лера - Валерия Усольцева… А вот её увеличенный портрет из личного дела. Ксения протянула ещё одну ксерокопию снимка, удерживая его тонкими пальцами с прозрачными и блестящими ноготками:
- Сергей Николаевич, все те люди, кто знал эту девушку, сходятся в одном: это была чрезвычайно неприятная и озлобленная особа, с которой никто не хотел связываться. Понимаете?
- Пока не очень, - Воронцов разглядывал снимки, напряжённо о чём-то размышляя. Психолог глубоко вдохнула и подалась всем корпусом вперёд:
- Я пытаюсь сказать о том, что все, знающие Валерию люди, совершенно независимо друг от друга, сообщают о том, что она внушала страх, иногда даже беспричинный, - Ксения остановилась, посмотрела на Воронцова и добавила:
- Кроме того, вам известно, например, что в интернате, при так и невыясненных обстоятельствах, погибла девочка, одноклассница Леры, она выпала из окна… Интересный факт, эта погибшая девочка накануне очень сильно поссорилась с Лерой и обозвала её при всех…
- Как именно? - вдруг спросил Сергей.
Ксения пожала плечами:
- Конкретно никто так и не вспомнил, что-то по поводу её азиатской внешности… УЛерывообще довольно насыщенная биография. Её мать, Усольцева Мария Игнатьевна, убила своего мужа на глазах своей девятилетней дочери, - Ксения сделала паузу, с силой потёрла лоб и продолжала:
- В детстве Лера неоднократно подвергалась насилию со стороны родного отца. По показаниям матери, за это она его, якобы, и убила. Но как было установлено следствием, первый удар ножом был нанесён в положении лёжа. И всё указывало на то, что сделано это могло быть в кровати его дочери… К тому же Мария Усольцева путалась в показаниях, не могла толком объяснить, куда именно приходился первый удар. Дело в том, что ножевое отверстие, которое, по её словам, она нанесла вначале, не совпадало с входной раной от лезвия в передней части шеи жертвы, - Ксения подвинула к Сергею фотокопии из материалов того дела, - Но… - она вздохнула и откинулась на спинку стула, - имелось чистосердечное признание этой женщины, стопроцентный мотив и чёткие отпечатки пальцев исключительно матери на орудии преступления… Дело быстро закрыли…
- Мне оно знакомо, Ксения, сейчас-то это, какое имеет значение?
Молодая женщина подняла глаза на капитана, затем отвернулась к окну. Мысли её явно были где-то очень далеко отсюда. Затем, нарушая повисшую в кабинете напряжённую тишину, Ксения тихо, но уверенно произнесла:
- Знаете, если человек в детстве подвергался насилию, то в его душе практически неизбежно образовывается чёрная рана, которую питают, разъедающие её ненависть и страх. И если такому человеку своевременно не оказана помощь, избавиться или хотя бы ненадолго приглушить эту боль он может только одним способом: причиняя страдания другим людям или дажефизическиуничтожая их.
В кабинете опять повисла тишина. Но на этот раз она не была тягостная или напряжённая. Она была деятельная и конкретная, она была осознанная и наполненная. Воронцов, глядя на женщину и явно что-то обдумывая, два или три раза неторопливо кивнул головой.
- Мне думается, вы, Сергей Николаевич, - снова прервала тишину Ксения, - как никто не только в нашем отделе или группе, но и ведомстве в целом, понимаете, что сам такой преступник не остановится, как бы ни хотел. Это болезненная, смертельная тяга, и природа её мало чем отличается от любой другой зависимости. Он будет убивать дальше, до тех пор, пока кто-нибудь не остановит его… И вот, сейчас, - Ксения сделала рукой в воздухе неопределённое движение, - я подхожу к самому главному. Воронцов, наклонив голову, внимательно слушал и выжидательно смотрел на неё:
- Что если до сих пор, мы делали ставку не на того человека? - заметно волнуясь, Ксения посмотрела на фотографию Леры, - А если предположить, - продолжила она, что ключевой фигурой во всех этих криминальных эпизодах является не мужчина, а женщина?
- Я понял, к чему ты клонишь, когда ты только начала выкладывать на столе эти фотографии, - произнёс Воронцов, - Но я чувствую, что у тебя есть что-то более существенное, я прав? Женщина кивнула и Сергей, откинувшись на спинку кресла, произнёс:
- Тогда я тебя внимательно слушаю…
- Четыре дня назад, а именно 11 октября, около пяти вечера, - доставая новую партию фотографий из папки, - начала женщина, - в М-ке пропала девочка, Таня Кривасова 10 лет. Ксения разложила перед капитаном один за другим несколько снимков. В этом не было бы ничего необычного, если бы не одна интересная деталь. В новом учебном году в классе, где училась эта девочка, должна была работать Усольцева Валерия Алексеевна. Она, как вам известно, так же, как и Моня, только что окончила филологический факультет нашего университета и собиралась преподавать в тамошней школе русский язык и литературу. Ксения помолчала, а затем добавила:
- По неизвестной причине, к назначенному сроку Лера в школе не появилась и вообще с квартиры съехала, несмотря на то, что предварительно заплатила хозяйке за месяц вперёд… В комнате, где она прожила около недели, остались несколько её личных вещей, и огромная общая тетрадь-конспект, - она положила перед капитаном пухлый блокнот, упакованный в плотный прозрачный файл. - Эти записи представляют нечто среднее между кратким тезисным изложением отдельных лекций, причём за три с лишним года, глоссарием из, видимо, любимых ею высказыванийи цитат, касающихся, в основном, философии жизни и смерти, и личного дневника.
- Откуда это у вас? - не скрывая удивления, спросил Воронцов, - мы были там, хозяйка квартиры сообщила, что ничего не осталось, так как квартирантка, мол, приехала налегке.
Ксения грустно улыбнулась, - Да, я знаю, она мне призналась, что не хотела отдавать полиции принадлежащие девушке, которая собиралась у неё жить, её личные вещи. У этой женщины своеобразные, пожалуй, но весьма устойчивые представления о порядочности. Она искренне полагала, что Лера обязательно придёт за ними и ей будет очень неприятно узнать, что они находятся в чужих руках.
- А почему для вас она сделала исключение? - он посмотрел на девушку и снова кивнул с улыбкой, - Ах, ну да, конечно… Простите за глупый вопрос. Но вы - просто умница! - Воронцов взял в руки пакет с блокнотом и, рассматривая его со всех сторон, - восхищённо произнёс, - Вы понимаете сами, насколько ценно то, что вы раздобыли такой вещдок?!
- Спасибо…- на лице женщины выступил багровый румянец, - Так вот, - она, заметно волнуясь, достала чёрно-белый снимок, - машину Валерии Усольцевой засекла камера на въезде в М-ск…
- Мне докладывали об этом, - вставил Воронцов, - к сожалению, проверка по данному факту никаких результатов не дала, они сейчас, скорей всего, живут по фальшивым документам…
- Возможно, - ответила Ксения, - но права Валерия получала на фамилию мужа, - она протянула Воронцову ксерокопию документа, - Вряд ли она стала бы рисковать, получая новое водительское удостоверение по фальшивому паспорту… Это лишняя нервотрёпка, дополнительные проверки, да ещё и по линии ГИБДД…
- Допустим, но к чему ты ведёшь?
- Нами установлено, что в тот самый день, когда пропал ребёнок, Валерия Усольцева, находилась в школе. Капитан удивлённо приподнял брови:
- Её кто-нибудь видел?
- Да, причём сразу несколько человек, - Ксения глянула в свои записи, - Вначале она долго беседовала с секретаршей, Лидией Гордиенко, затем побывала у себя на квартире, виделась со своей бывшей соседкой - Ириной, проживающей в квартире напротив с двумя детьми, заходила к ней домой…
- Что ты хочешь сказать? - криво усмехнулся Сергей, - Что подозреваемая в причастности к особо тяжким преступлениям, Усольцева, приехала в город на собственной машине, с водительским удостоверением, где чётко указана фамилия, объявленная в розыск, преспокойно направилась в ту самую школу, откуда собиралась похитить ребёнка и где её видели с десяток свидетелей?
- Да, именно так, но…
- Одну минуту, пожалуйста, - поднял вверх руку Воронцов, - А потом,так как этого ей показалось явно недостаточно, она решила прогуляться на свою бывшую съёмную квартиру, и даже, если я правильно всё понял, нанесла визит приятельнице, живущей в том же доме?
- Я понимаю, как это выглядит со стороны, - опустив глаза, сказала Ксения, - Но здесь важно помнить с кем мы имеем дело и учитывать психотип её личности, - Ксения остановилась, заправила за ухо невидимую прядь волос и продолжила:
- Лера прошла очень серьёзную жизненную школу, Сергей Николаевич, она прекрасно разбирается в людях и человеческой психологии… Обратите внимание, - она положила перед капитаном протоколы допросов, - никто из этих людей, с кем разговаривала в тот день Усольцева, так и не услышал от неё, где она сейчас живёт, с кем, чем занимается, но при этом все неизменно отмечают её доброжелательность и общительность, - Ксения посмотрела на капитана, - То есть именно те качества, которые ей, строго говоря, не свойственны. Это говорит о том, что она может быть какой угодно и выступать в разных ролях. Всё зависит от конкретной ситуации и текущей потребности в той или иной маске. Кроме того, Валерия неоднократно упоминалаосвоёмжеланииснова вернуться в этот город… Брови Воронцова снова поползли вверх.
- Да, - заметив это, кивнула психолог, - она целенаправленно и настойчиво убеждала всех свидетелей, что серьёзно подумывает о возвращении. Что только об этом и мечтает… Причём немаловажный факт, секретарше она дала понять, что у неё крепкий брак, любящий муж, на вопросы же любопытной соседки, отмахнувшись, сообщила, что всё очень плохо и они собираются разводиться… Следует отметить, что и там и там, она была весьма убедительна…
- А истина, видимо, где-то посередине? - грустно усмехнулся Воронцов.
Ксения неопределённо пожала плечами:
- Я готовлю сейчас психологическое заключение на Усольцеву, но и сейчас могу назвать её основные качества: бесстрашная, циничная, уверенная в себе, жестокая и крайне предусмотрительная. Все преступления тщательно организовывались и продумывались ею до мелочей. Можно предположить, что если что-то выходит из-под её контроля или идёт не по плану, это легко провоцирует приступ ярости, - Ксения помолчала и добавила:
- Товарищ капитан, я думаю, что похищенная девочка у неё… И это очень плохо, так как Усольцева чрезвычайно опасна... Особенно если предположить, что предыдущие убийства планировала и совершала тоже она… - Ксения замолчала и проглотила несуществующий комок в горле, - Тогда вы знаете, на какие зверства способен этот человек… К тому же с большой долей вероятности, можно говорить об имеющихся отклонениях по психопатическому типу…
Ксения начала собирать разложенные материалы в стопку, затем посмотрела в упор на капитана и убеждённо добавила:
- Мы имеем дело с чрезвычайно умным, осторожным и крайне опасным преступником. Григорий и Валерия Монеевы работают вместе, это понятно. Но Моне, по моему глубокому убеждению, отводится ассистирующая роль. А организаторские, основные исполнительные и контролирующие функции осуществляет Валерия. Именно она в их тандеме - мозговой центр и движущая сила. Страшная, разрушительная сила. Ей прекрасно известны человеческие слабости, и она успешно использует их в своих целях. Именно поэтому, а также благодаря уязвимости и несовершенству нашей правоохранительной системы, она абсолютно свободно может разъезжать на своём автомобиле, запросто встречаться с людьми, которые её знают и в дальнейшем непременно дадут нужныеей, и часто противоречивые показания. Как, собственно, и было ею задумано с самого начала…- Ксения помолчала и внимательно посмотрела на капитана, чтобы проверить его реакцию на её слова. Воронцов угрюмо молчал.
- Понимаете, - с ещё большим воодушевлением продолжила женщина, - Она, Усольцева, на это и рассчитывала… То есть, что мы подумаем именно так: кто же будет светиться в разных точках города, и стоять в школьной рекреации, прямо напротив расписания и мило беседовать у всех на виду с секретаршей директора?… Говорить с ней о своём желании снова влиться в их прекрасный коллектив, теперь уже на постоянной основе, а спустя несколько часов похитить ученицу этой же школы?
- Только безумный или…
- Или человек, который просчитал свои шаги и шаги оппонентов на несколько ходов вперёд. Ксения замолчала, и устало закончила:
- Кроме того, это ещё и вызов нам, желание выставить нас одураченными, недалёкими простаками, отстающими на несколько позиций и всегда плетущимися сзади.
- И письма это подтверждают.
- Да, но уверена, что письма писал Моня. Стиль и характер содержания абсолютно мужской. К тому же попутно нам удалось выяснить, что эпистолярный жанр отнюдь не находится в сфере интересов Валерии. Это как раз излюбленное поле деятельности Григория.
…В тот же день, поздно вечером, капитан докладывал своему начальнику, майору Васильеву:
- Подозреваемая в нескольких убийствах, а также похищении несовершеннолетней- Усольцева Валерия Алексеевна, а также её муж Григорий Монеев, объявлены в федеральный розыск. Нами отмечено, что эти люди, скорее всего, не покидали пределов области, и проживают в настоящее время по поддельным документам. Во все территориальные подразделения отделов внутренних дел направлены розыскные ориентировки. В настоящее время организован и активно ведётся поиск девочки. Подключены поисковые отряды. Благодаря оперативной работе психологической службы отдела криминалистики удалось не только получить в наше распоряжение личный дневник, но и отпечатки пальцев виновной в преступлениях, или, как минимум, в соучастии в преступлениях. Васильев кивнул, и Сергей продолжил:
- Валентин Михайлович,- эти отпечатки, снятые с дневника Валерии Усольцевой, обнаружены в нашей базе данных. Там имеются идентичные «пальчики» шестилетней давности. До сих пор, нам не удавалосьполучить более или менее удовлетворительные следы, так как она, а так же её подельник и муж, ранее наш главный подозреваемый, действовали очень осторожно.Но теперь, - капитан вытащил из пластиковой папки несколько листов, - в связи с совпадением отпечатков, мы продвинулись гораздо дальше... - Разрешите? - Воронцов взял несколько фотокопий, обошёл стол и встал рядом с майором:
- Дело в том, что шесть лет назад, на выпускном вечере в школе-интернате, где училась Усольцева, в женском туалете была зверски избита её одноклассница, некая Наталья Маликова, в настоящее время мы занимаемся её розыском…
- С какой целью? - поднял глаза начальник.
- С целью уточнения некоторых деталей того дела, так как оно тогда было закрыто ввиду отсутствия заявления от пострадавшей… И это несмотря на тяжкие телесные, - Воронцов указал на лежащий перед Васильевым документ, - У девушки был сломан нос, обнаружились многочисленные травмы, преимущественно в нижней части туловища, она была изнасилована садистским образом, посредством бутылки из-под шампанского, что привело не только к значительной кровопотере, но и к разрыву мягких тканей половых органов. В бессознательном состоянии девушка была доставлена в больницу. Врач скорой помощи вызвал наряд полиции. Тогда же и были сняты отпечатки пальцев, большинство из которых размещались на указанной бутылке. Как выяснилось, принадлежат они никому иному, как разыскиваемой нами Усольцевой Валерии Алексеевне. Сергей Воронцов выдохнул:
- Как я уже упоминал, дело быстренько закрыли, полагаю, не без содействия администрации интерната, но нет худа без добра, благодаря сохранённым в базе отпечаткам, мы смогли сдвинуться с почти мёртвой точки.
Сергей принял из рук шефа папку и вернулся к своему месту:
- В настоящее время отрабатываем все контакты подозреваемых сразу в нескольких областных городах. Воробьёв кивнул и отрывисто проговорил:
- Ясно, держи меня в курсе и помни, что дело на контроле в главном управлении…
- Да, товарищ майор, ещё один момент, найден продавец машины, которую подозреваемые Монеевы приобрели сразу после свадьбы, - Сергей достал из папки и протянул снимок автомобиля и его номерного знака, - Кроме того, у нас появилась цепочка людей, по которой мы надеемся выйти на изготовителя фальшивых документов и людей, которые могут знать о том, где они сейчас проживают…
… Когда глубокой ночью капитан Сергей Воронцов, открыл в своём ноутбуке электронную почту, первым в списке непрочитанных сообщений, стояло знакомое до боли имя.
6.
Таня с трудом приоткрыла глаза. Ей показалось, что запах краски стал более густым и назойливым, а может ей так только казалось, потому что у неё нестерпимо болела голова, и очень хотелось пить. К тому же рядом стояло ведро, которое заменяло ей туалет, но помимо этого, пахло ещё чем-то неприятным и малознакомым, что она затруднялась определить. Таня полулежала на каком-то тюке, набитом, как ей казалось, тряпками. Руки и ноги её были свободны, связывали и заклеивали ей рот, только если оба уходили из дома. Но поскольку такое случалось редко, в этом не было особой необходимости. Тем более что кладовка, в которой держали Таню, запиралась снаружи на ключ. Но даже если бы дверь в ней была открыта настежь, Таня, ни за что не вышла бы оттуда, где с любой стороны могла появиться эта женщина, которая одним своим видом наводила на неё такой ужас, что у неё, в прямом смысле слова, подкашивались ноги, и кружилась голова. Она не знала, сколько просидела здесь: один день, три, неделю? В полутёмном и душном помещении, немного света и воздуха поступало только через небольшую полосу под дверью, выходящей в коридор. А ещё, когда кто-нибудь из этих двоих входил, и ставил перед ней бутылку с водой, немного еды или выносил ведро. В такой момент свет больно бил по глазам, Таня съёживалась в своём углу, крепко зажмуривалась и утыкалась лицом в колени. Ей было очень стыдно за свою трусость, но и очень страшно. В последнее время страх побеждал. Этого липкого, омерзительного чувства, заставляющее её цепенеть при приближении женщины, с каждым днём становилось всё больше. Таня ничего не могла с собой поделать. Она только надеялась, что её отец никогда не узнает об этом. Ведь это так стыдно… Он здорово, наверное, разочаровался бы в ней. А он гордился своей дочерью, Таня это знала. Она это чувствовала. Да раньше и поводов-то не было для того, чтобы папа мог бы в ней усомниться. То есть стоящих поводов, серьёзных. По крайней мере, трусихой Таня уж точно не была никогда. Она сама слышала, как отец, рассказывая маме про областные соревнования, в которых Танина команда заняла второе место и, думая, что дочь в своей комнате, с проникновенной убеждённостью и теплотой в голосе заключил:
- Огонь, а не девка у нас!
Что же с ней случилось, что сделала с ней эта ужасная женщина такого, что страх заполонил её всю, она не знала, но это было явно сильнее её.
Даже когда Таня просто слышала голос за дверью, её сковывал ужас. Если быкто-нибудь спросил, что она выбирает: чтобы отец увидел её сейчас в таком состоянии или немедленную смерть, Таня почти наверняка предпочла бы второй вариант. Причём в глубине души, скорее всего, испытала бы даже некоторое облегчение. Она пошла бы на что угодно, лишь бы это скорее закончилось. Иногда ей казалось, что сон и явь поменялись местами. И что она каким-то непостижимым образом попала в заколдованное отвратительное зазеркалье. А может то, что с ней сейчас происходит - это кошмарный сон злобной и уродливой колдуньи. Таня помотала головой и поморщилась от боли. Если она чувствует боль, значит, это происходит на самом деле? А раз так, то всё обстоит гораздо хуже. Ей хотелось поменять положение или встать, но она боялась, что её услышат и могут войти. А это было бы хуже всего, что только может произойти. Поэтому она снова закрыла глаза, надеясь погрузиться в спасительный морок. Перед её закрытыми глазами в голубоватом тумане поплыли ровные стволы деревьев. Туман был какой-то странный; густой, липкийи как будто живой. Он накрывал её с головой, заполнял изнутри, шевелился в волосах, стягивал лицо, не давая возможности дышать. Она стремительно теряла связь с реальностью и уже не очень хорошо понимала, что происходит. Но она знала, что с ней случилось что-то очень плохое. То, что гораздо хуже ненастоящего тумана и кошмарного сна злой колдуньи. С ней произошло то, что не должно происходить с детьми никогда. Ни при каких условиях и обстоятельствах. Сейчас она мечтала о том, чтобы не приходить в сознание вообще. Не ощущать себя, не чувствовать этот запах, не слышать звуки за дверью и не ожидать, замирая от ужаса, что каждую секунду может распахнуться дверь и она снова встретиться глазами с той, кого ещё недавно считала учительницей или с её хмурым мужиком.Деревья проплывали всё быстрее, туман стал таким густым, что Тане казалось, если бы она в состоянии была управлять руками, то могла бы не только убедиться в его вполне материальной плотности, но и ощутить его тяжесть. Но она находилась в оцепенении. Это было самое безопасное состояние в этой ситуации. У неё не было ни сил, ни желания на то, чтобы проверить это, но ей казалось, что её тело уже больше ей не принадлежит. Оно совершенно чужое и как бы само по себе. А Таня за него больше не в ответе и всё, что с ним происходит, её уже не очень-то и касается.
Наблюдая внутренним взглядом за туманно-голубоватыми деревьями, Таня заметила, что их стало больше и видит она их ближе. Она не знала во сне или наяву она дотронулась до одного из стволов и отдёрнула руку. Совершенно гладкая кора сплошь была покрыта вязкой, отвратительной слизью. - Это из-за тумана? - подумала Таня, - Или… Неожиданно перед ней возникло плоское, с узкими колючими щёлками вместо глаз, лицо этой женщины. Валерия Алексеевна криво усмехалась, оглядывая Таню с ног до головы, и вдруг закричала ей прямо в ухо:
- Почему ты бежала тогда к своему папе? Помнишь?
Таня содрогнулась всем телом и закричала. Истошно и безысходно. Она знала, что случится после этого, но ей было уже всё равно. Она упала с тюка, забилась в угол и зашлась в отчаянном крике, не переставая колотить головой, руками и ногами в обе стены, до которых доставала. Не чувствуя боли, не видя, как распахнулась дверь, не ощущая ничего, кроме заполонившего всё её существо чёрного, сводящего с ума, леденящего страха. Это было похоже на предсмертный ужас тяжело раненого животного, загнанного в угол голодными и разъярёнными хищниками.
7.
9 октября
Я помню, что обещал вам, что вы больше не услышите обо мне. Уверяю вас, я и сам к этому стремился, и искренне верил, что так и будет, но, к сожалению, обстоятельства вынуждают меня нарушить эту договорённость. Вначале я хотел бы принести извинения за свою заносчивость и высокомерие. Несмотря на то, что времени в обрез, и мне приходится быть кратким, должен признать: я был неправ, капитан. Простите. Мне с самого начала следовало бы догадаться, к чему приведёт союз с этой женщиной. Но уж очень хотелось выглядеть крутым и благородным. Да и хорош был бы холодный и неумолимый, как сама смерть, Чистильщик Альгиз, который вдруг начинает всхлипывать, показывать пальцем на свою подругу и кричать: «Это всё она, не виноватый я…» Но сейчас всё изменилось. Жизнь ребёнка в опасности. В конце письма вы найдёте адрес квартиры, где Лерка держит девочку. И где совсем недолго жили мы с ней. Жили вполне сносно, надо сказать, пока она окончательно не сошла с ума. Пишу вам исключительно потому, что не хочу в этом участвовать. Дети - это святое. Они неприкосновенны. Я этому правилу следовал неукоснительно всегда. К похищению Тани, я не причастен! Как, впрочем, и к убийству Ангелины, Киры и Олега. Ни одного из этих людей я не собирался убивать. Я всего лишь имел неосторожность довериться единственному, по-настоящему преданному мне человеку - Лерке и рассказать ей о том, что мне неприятны… некоторые люди. О той боли, которую они причинили лично мне и о тьме, что они несут в наш мир. Я всего лишь хотел объяснить Ангелине, как мне жаль, что она потеряла себя. Ту невинную, чистую и прекрасную какой являлась всего лишь десять лет назад. Я хотел понять, как же это произошло? Как могло случиться, что она этого даже не заметила? Потерять себя… Ведь это самое страшное, что может произойти с человеком, вы согласны, Сергей Николаевич? Но вмешалась Лерка, эта бешеная, ревнивая стерва выследила нас, когда мы были с Ангелиной у меня на даче, ворвалась и убила её. Я ничего не мог бы сделать, даже если бы очень хотел. Это было настолько чудовищно и внезапно, что я помню всё до мельчайших подробностей до сих пор. И то, как я оторопел от ужаса. Меня в буквальном смысле парализовало от страха. Я не видел в своей жизни ненависти настолько разрушительной силы. Ну а остальные эпизоды развивались ещё легче, так как она использовала обыкновенный, старый, как мир, шантаж… Ведь только у меня был мотив для убийства этих несчастных.
Когда вы поймаете её, спросите про коричневый чемодан. В нём она хранит свою жуткую коллекцию. Там молочная железа Ангелины, правый глаз Киры, (левый, к её большому сожалению, заспиртовать не удалось, так как он вытек). Там же крайняя плоть Олега. Она сделала ему обрезание… Вы знали об этом? По её словам, возможно, у него всё могло сложиться иначе, пойди его приёмные родители на эту нехитрую процедуру, но, как она выразилась, лучше поздно, чем никогда. Там имеются и незнакомые лично мне «экспонаты». Есть, например, заспиртованный палец, по-моему, женский… или детский. Чьи-то волосы, заколки, какая-то одежда. Когда она увидела мою реакцию на это, она унесла чемодан, в квартире я его больше не видел, и мы о нём никогда не говорили.
Вы можете мне не верить, можете привлечь за соучастие или укрывательство, но прошу вас, остановите её. Ибо сама она не остановится ни за что.
Пусть с поздним, но всё же раскаянием, Моня…
… Воронцов оглядел собравшихся в его кабинете сотрудников следственно-оперативной группы, прокуратуры, руководителей отделов следственного комитета и уголовного розыска, а также нескольких оперов, подключенных к оперативно-розыскным мероприятиям по делу четы Монеевых:
- Далее адрес квартиры в М-ке и телефоны Усольцевой, которые сейчас пробиваются…
- Ага, сейчас расплачусь, прям, - скривился один из оперов.
- Нуто, что он писать - мастер, мы это давно поняли, - буркнул Терентьев, - А адресок-то проверили? Сергей поднял на него тяжёлый взгляд:
- Разумеется… - он вяло махнул рукой. Собственно, мы уже шли по следу, практически наступая им на пятки… И квартиру эту пробили через продавца, - он помотал головой, - Нет там никого… Девочку держали в кладовке… Соседи, как водится ничего не заметили, кто-то слышал пару раз вроде, как крики, но подумал, люди молодые, мало ли… Все, за исключением одной соседки говорят, что они тихие, воспитанные, трезвые. Лишь одна женщина сообщила, что Валерия показалась ей очень злой и даже опасной. Как-то раз она видела, как Лера разговаривала со своим мужем, как очень строгий учитель с нерадивым учеником. Женщина добавила, что после того случая, старалась не встречаться глазами с Валерией, - капитан посмотрел в свои записи, - На вопрос «почему?», свидетельница ответила: «Зябко становится, словно змее в глаза смотришь…»
Васильев недовольно хмыкнул, - Ну, тебя уж куда занесло, Воронцов, - Оставь эту лирику, пожалуйста, давай по существу… Это ведь уже по вашей части, по-моему, Ксения Максимовна? - посмотрел он на психолога.
- Ну, ежели так, то в письме своём Моня не врёт, скорей всего…- невесело улыбнулся Терентьев. Сергей кивнул:
- Он-то, может, и не врёт, но не всё так просто, Кирилл Ефимович.
- Действительно, если всё происходило, как он описывает, - вставил Горбовский, сотрудник прокуратуры, - то почему бы ему не явиться с повинной? Дескать, каюсь, попал под влияние… Кто даст гарантию, что они снова не вместе и опять что-то не замышляют?
- То, что вместе, вряд ли, - ответил Воронцов, - в квартире нами обнаружена кровь, принадлежащая, как выяснилось Усольцевой Валерии, окровавленный нож с отпечатками пальцев Григория Монеева, а также многочисленные следы борьбы, - Воронцов обвёл глазами присутствующих, - В квартире присутствуют все признаки того, что покидали её в большой спешке... Даже если и Моня и Валерия живы, вряд ли они сейчас вместе. Очевидно, что между ними произошёл острый конфликт. Возможно, из-за разногласий, связанных с ребёнком. Поэтому главная задача, стоящая перед нами сейчас, это поиск девочки. Этим мы, собственно, и занимаемся…
- Сколько, на ваш взгляд, шансов на то, что мы найдём её живой? - спросил Горбовский…
- Думаю, не сильно ошибусь, если скажу, что пятьдесят на пятьдесят. По крайней мере, до своего исчезновения из данной квартиры, она была жива. Не мне вам говорить, что это и хорошо и плохо одновременно, - капитан помолчал и откашлялся, - Имеются некоторые признаки, того, что девочка могла подвергаться сексуальному насилию, но, - не обращая внимания на пронёсшийся гул, продолжал Воронцов, немного повышая голос, - пока нам не удалось выяснить это с достаточной степенью достоверности, как и то, в какой форме это происходило… Зазвонил телефон на столе у Воронцова. Он снял трубку, послушав несколько секунд, отрывисто бросил: «Понял, выезжаем». Затем капитан ошарашенным взглядом оглядел присутствующих и тихо произнёс: «Пропавшая девочка, Таня Кривасова, нашлась».
8.
Таня снова очнулась в кладовке, где с трудом поморгала несколько раз одним глазом. Второй не открывался, сколько она ни старалась. К тому же часть лица под ним опухла и болела. Она вспомнила: это из-за того, что женщина ударила её. Это и раньше случалось, когда она не хотела бежать к тому парню, раскинув руки. Или просто не понимала, чего от неё хотят. Зачем-то Валерии Алексеевне было нужно, чтобы она вела себя так, как тогда на автостанции, с папой. И она всё спрашивает её: «Почему ты бежала тогда?» Таня не помнит этого. Вот именно той, конкретной ситуации, а Валерию Алексеевну это приводит в ярость. Просто Таня всегда так делала, сколько себя помнит. Это же её папа. Его нет, она скучает, и когда видит, бежит к нему со всех ног. Обычные, даже элементарные вещи. Тане казалось, они не нуждаются в объяснении.Они без слов понятны любящим людям. И поэтому она никак не могла взять в толк чего добивается от неё Валерия Алексеевна. Ведь невозможно радостно бежать к тому, кого совсем не знаешь, и даже более того, кто вызывает страх и откровенную неприязнь.
Но как бы ни был неприятен Тане этот парень в очках, к которому она должна была бежать, раскинув руки, Валерия Алексеевна пугала её гораздо сильнее.
Если в глазах мужчины она замечала только равнодушие, недовольство или раздражение, то в глазах её несостоявшейся учительницы, Таня видела такую отталкивающую, и одновременно затягивающую пустоту и кромешный мрак, что сердце цепенело, подкашивались ноги, и она мечтала снова потерять сознание, чтобы хоть на время провалиться в бессознательный омут и не видеть больше этих застывших, полыхающих ледяным безумием, ничего не выражающих глаз. В них, собственно, как таковойизлобы-то не было. Только зависший немой вопрос: почему?
- Почему ты бежала так к папе? Ну же! Скажи мне, почему? Она приближала своё лицо к Тане, и та, чтобы только не видеть её засасывающих, обжигающих колючим, холодным огнём глаз, крепко зажмуривалась или, что есть силы, мотала головой из стороны в сторону. После этого обычно лицо Валерии Алексеевны на несколько секунд превращалось в застывшую, будто сведённую судорогой гранитную маску, едва сдерживающую лавину ярости и гнева, каждую секунду готовых вылиться наружу, коротко замахивалась и наносила удар, и Таня, наконец-то, проваливалась в спасительное благодатное ничто, где нет ни боли, ни страха, ни мыслей о том, что будет с ней дальше.
Таня, слабо охнув, постаралась сесть. Она не сразу поняла, что изменилось, ах да, щелей в кладовке стало целых две. Это потому, догадалась она, что дверь неплотно прикрыта. Сначала это напугало её, потому что могло означать только одно, что та женщина снова велит ей идти в душ, чтобы затем отвести на диван и там… Таня закрыла лицо руками и почувствовала, что ей нечем дышать… Постепенно до неё стали доноситься сначала отдельные слова, а потом и целые фразы:
- Я всё исправлю, - горячо убеждала мужчину Валерия Алексеевна, - Ты же знаешь, что я всё сделаю, как надо, только подыграй мне, сделай, что прошу…
- Лерка, ты отмороженная на всю свою чокнутую голову, - отвечал ей тот, кого она называла Моней, - Я не хочу принимать участия в твоих безумных игрищах, не впутывай меня сюда, сделай такое одолжение… Ты уже таких дел наворотила, что я не представляю, как это можно исправить…
- А ты… - Таня не расслышала, так как женщина, которую она была уверена, что знает, понизила голос… - причём… его же собственный… уже мёртвому дружку запихивал в рот, какой тогда ты был, - не отмороженный? Ответь же мне, Гриша...
- Знаешь что, сама натворила дел, сама и расхлёбывай! - резко ответил её муж, и в тот же момент, Таня услышала страшный грохот и обхватила обеими рукамиголову. Какое-то время она от страха просто не разбирала слов. Мужчина и женщина о чём-то спорили, кричали, перебивая друг друга. Таня медленно поднялась, скользя ладонью по стенке, наполовину ослеплённая, оглушённая липким, животным страхом, этими криками и шумом. Изадохнувшаяся от внезапно пронзившей её мозг мысли. Она тихо подошла к двери и прильнула здоровым глазом к щели, стараясь даже не дышать.
- Да… да, - задыхаясь, говорила женщина, - мой отец был мерзким, гнилым подонком, но даже он был большим мужиком, чем ты! Я что, так много прошу у тебя? Таня не разобрала, что отвечал ей Моня, а может он ничего и не говорил, потому что она снова услышала голос женщины, вибрирующий, надломленный и звенящий. Так говорят люди, которые либо на что-то решились, причём не сами по себе, а их к этому вынудили обстоятельства, либо те, кто, потерял уже всякую надежду. А может, здесь имело место и то и другое:
- Боже мой, я так любила тебя, - сидя на кресле, и раскачиваясь из стороны в сторону, говорила женщина…- Ты понимаешь это или нет? Я никого так в жизни не любила, как тебя. Она сидела вполоборота к Тане, так что на фоне задёрнутых тёмных штор, девочке был хорошо виден её бледный профиль, с коротким, почти плоским носом и высокими скулами.Возле её ног лежал перевёрнутый журнальный столик, а по всей комнате валялись осколки от большой, керамической вазы, ранее возвышавшейся на нём. Мужчина стоял у окна, протирая краем шторы очки:
- Я устал от твоих выходок, - произнёс он, как будто через силу, - я не могу жить с человеком, от которого не знаешь чего ждать… Его голос звучал тускло и как-то обречённо. Валерия Алексеевна медленно подняла голову, и Таня отпрянула от двери, вздрагивая, как от озноба. Когда она собралась с духом и посмотрела в щёлку ещё раз, женщина, которая одним своим видом, и даже самым незначительным движением вводила Таню в состояние ступорозного ужаса, уже стояла возле мужчины:
- Потому что ты… никчёмный слабак, - разобрала с трудом девочка, - ты жалкое ничтожество, немощный импотент буквально во всём, во всех сферах своей затрапезной, унылой жизни. Таня увидела, как он отпрянул, словно от ядовитой змеи, как заиграли желваки на его худом, землистого цвета лице. Но женщина, как будто не замечая этого, а может, специально провоцируя его, подходила вплотную к нему и Таня уже почти не слышала, да и не видела их, так как обзорное пространство щели не позволяло этого сделать. Тогда она слегка надавила головой на дверь и та легко поддалась, открываясь гораздо шире.
- Ты даже эту жирную шлюху Ангелину не смог…, - донеслось до Тани, и в тот же момент она услышала звук удара и сиплый, продирающий до мурашек, смех женщины, - Это всё на что ты способен, убогий слизняк? После этого послышались звуки борьбы, сдавленный хрип мужчины. От напряжённого возбуждения, Тане показалось, что у неё невероятно обострился слух, так как она услышала, как хрустнули очки парня под чьей-то ногой. Вдруг коротко и страшно вскрикнула женщина и одновременно с этим, в голове девочки пронеслась всё та же обжигающая мысль. Она поняла, что это её шанс и если она сейчас его не использует, другого больше может и не представится. Дверь кладовки, в которой её держат, почти напротив входной, Таня это точно знает, и закрывается на обычный замок, почти в точности такой же, как у них дома. Нужно всего лишь быстро выскользнуть за дверь, которая едва прикрыта, очень быстро провернуть замок на один или два оборота влево, выскочить в подъезд и бежать, бежать от этого дома, этой квартиры и этой ужасной женщины. А бегает Таня очень хорошо. Это и тренер всегда говорил. «Лёгкие ноги» - говорил он про Таню. Именно лёгкие, а не быстрые, и это всегда ей казалось смешным. Таня набрала в грудь побольше воздуха, точь-в-точь, как перед прыжком в бассейн, распахнула дверь кладовки и сделала всё в точности так, как только что несколько раз представляла в своей голове. Последнее, что она увидела в комнате, расположенной слева от кладовки, как на ковре, с восковым цветом лица и запрокинутой головой, зажимая неестественно белой рукой расплывающееся у неё на платье кровавое пятно, лежит женщина, которая ещё несколько месяцев назад войдя к ним в класс, сдержанно улыбаясь и оглядывая притихших детей тёмными, внимательными глазами, спокойно и доброжелательно сказала: «Здравствуйте, меня зовут Валерия Алексеевна, и я буду вести у вас уроки русского языка и литературы».
Мужчина, которого бывшая Танина учительница называла то Гришей, то Моней, уже без очков, покачиваясь на носках,стоял рядом. Лица его видно не было, но Тане показалось, что ему не очень-то и интересно или он не совсем в курсе того, что возле его ног истекает кровью его жена. Дальше Таня плохо запомнила очерёдность событий. Она помнит, что где-то пряталась, чего-то пугаясь, что иногда бежала, но чаще просто шла, хромая и спотыкаясь. Что в какой-то момент вышла к дороге и возле неё остановилась машина. Маленькая полная женщина, с добрыми испуганными глазами подбежала к ней и что-то спросила. Таня хотела ответить, попросить о помощи, но в этот самый момент, голова страшно закружилась, босые, окровавленные ноги её вдруг предательски подкосились и девочка, прерывисто всхлипнув, упала прямо в мягкие, полные руки подоспевшей вовремя женщине.
9.
Молодой участковый встретивший их в больнице, краснея и запинаясь, начал рассказывать:
…- Девочку попутка подобрала, товарищ капитан, около семи вечера, муж с женой возвращались от родителей в город. Рассказывают, она босая была, измученная, с окровавленными ногами и прямо возле машины сознание потеряла, они её уложили на заднее сиденье и повезли к себе домой...
- Родителям сообщили? - перебил Воронцов.
- Да нет, не успели, я ж говорю, эти люди, что подобрали её, понятия не имели, кто она, думали так, заблудилась или случилось чего. Вот время и вышло...
- Сколько она была у них?
- Так сутки почти…
Капитан длинно выругался…
- Ну да, они ж как думали, придёт в себя, сама всё расскажет и…
- Думали они, мать их… - снова разразился кучерявой тирадой Сергей, - Так, ладно, Иванцов, - повернулся он к своему помощнику, - организуешь круглосуточную охрану возле палаты, пусть Ксения позвонит родителям девочки и встретит их. Выясни у неё по поводу сопровождающего для допроса несовершеннолетней. Кроме родителей к ней никого не впускать. На территории больницы никаких посторонних.
К Сергею подошёл приземистый мужчина, с круглым, гладко выбритым лицомивнакрахмаленном почти до хрустабелом халате:
- Простите, я лечащий врач поступившей сегодня девочки, мне нужно с вами поговорить.
- Мне тоже, одну минуту…- Воронцов повернулся к одному из оперативников, - Саша, собирай ребят, и отправляйтесь немедленно… Необходимо оцепить участок, прочесать заново весь микрорайон, ещё раз обойти соседей… Словом, ты знаешь, что делать… Николаев, Денисенко, сегодня остаётесь в больнице, в семь утра вас кто-нибудь сменит, график должен лежать у меня на столе не позднее этого времени…
Через несколько минут, отдав ещё несколько распоряжений, Воронцов повернулся к доктору:
- Как чувствует себя девочка?
-Крайне истощена, травмирована, подвергалась физическому и сексуальному насилию, э-э, не совсем в обычной форме…
- То есть?
Доктор внимательно посмотрел на капитана, - В ближайшее же время я представлю вам подробное медицинское заключение о состоянии больной, но если в нескольких словах, то как такового полового акта в отношении девочки совершено не было…Но, безусловно, имели место развратные действия сексуального характерав отношении данной пострадавшей.
- Кроме этого? - спросил Сергей.
- Кишечная непроходимость на фоне психической травмы, обезвоживание, множество гематом и ссадин, наверняка лёгкое сотрясение мозга, похоже, что её били, - доктор посмотрел в сторону и продолжил будничным тоном:
- А также сорван голос, по всей вероятности, она неоднократно кричала, ну, и ряд других отклонений, напрямую связанных с пребыванием ребёнка в экстремальной ситуации, кстати, сколько она там находилась?
- Четверо суток… И ещё почти сутки… у странных людей, которые её подобрали… На лице у Воронцова ходуном заходили желваки. Доктор кивнул:
- Понятно… Не переживайте, сейчас Таня вне опасности. Конечно, скорей всего, ей потребуется длительный реабилитационный этап, но организм юный, крепкий…
- Я могу её увидеть?
- Можете… Но недолго, и помните, пока связки не восстановились, напрягать их нельзя, так что поговорить с ней в ближайшее, по крайней мере, время, вряд ли получится.
Когда Воронцов шёл по больничному коридору, перед его глазами всё ещё стояло осунувшееся, и как будто опрокинутое лицо Тани с запавшими и тёмными полукружьями глаз. Особенно отпечаталась в памяти скорбная подковка опущенных, словно в застарелой обиде или горьком недоумении губ. Его несколько раз окликнули, прежде чем он, погружённый в свои мысли, остановился и узнал, что его хочет видеть главврач. В кабинете, худощавый, с острым подбородком и стальным блеском во взгляде доктор, представившись, а затем, бегло глянув на удостоверение капитана, почти без всякого перехода, тут же, холодно поинтересовался:
- Не соблаговолите ли объяснить мне, по какому праву вы распоряжаетесь в моей клинике?
- По той простой причине, что сегодня к вампоступиланесовершеннолетняя пациентка, которая не только по-прежнему находится в опасности, но и к тому же, является очень важным свидетелем. И поэтому она нуждается в нашей защите. Ребёнок уже достаточно пострадал по вине взрослых людей. Как вы полагаете, этих причин вполне достаточно, чтобы начать распоряжатьсяввашейклиникео повышенных мерах безопасности?
Главный развёл руками, интонация его голоса стала мягче:
- Мы всё понимаем, уверяю вас, но помилуйте, что значит «никаких посторонних»? Это больница и…
- Вот именно, - отрезал Воронцов, - это больница, а не проходной двор. На свободе в настоящее время - два чрезвычайно опасных преступника. И уверяю вас, что огни пойдут на всё, чтобы не дать этой девочке заговорить. Никогда.
- Конечно, но вы, как мне кажется, всё же недопонимаете всю сложность…
- Нет, - спокойно, но категорично снова не дал ему закончить Воронцов, - простите, но мне кажется, что это вы недопонимаете всей серьёзности данного положения: нам всем потребуется приложить сейчас максимум усилий для защиты и выздоровления девочки. Однажды мы не смогли этого сделать и ребёнок едва не погиб, - он в упор посмотрел на врача, - Я не буду сгущать краски, и рассказывать вам в руках каких извращённых маньяков она находилась четверо суток и какойопасности подвергалась… Не умаляя значимости других ваших пациентов, я хочу особенно подчеркнуть, что эта маленькая девочка за четверо суток пережила то, что не каждому взрослому под силу и пока эти двое подонков, потерявших человеческий облик на свободе, мы по-прежнему не можем гарантировать ей стопроцентную безопасность, но, по крайней мере, обязаны сделать всё, что в наших силах. Главврач несколько раз мелко кивнул:
- Я понимаю… Но как вы представляете всё это, так сказать, практически?
- Довольно просто. С сегодняшнего дня и весь период, что девочка лежит в вашей больнице, на её этаже будут круглосуточно дежурить два наших сотрудника, - Воронцов нахмурился, словно что-то вспоминая, - С завтрашнего утра вводятся ограничительные меры на посещение больных. Исключение: лежачие, очень тяжёлые пациенты, живой список ухаживающих за ними людей с их персональными данными, обязан находиться на каждом посту у дежурной сестры. Итак, - поднимая вверх указательный палец, добавил он, - самое главное, с завтрашнего дня вводятся усиленные меры безопасности, а значит пропускной режим, далее, мне необходимы сведения о всех сотрудниках, которые занимаются или будут заниматься лечением Тани Кривасовой, а также информация о всех лицах, которые по тем или иным причинам захотят нанести ей визит…
Выйдя из кабинета и переговорив с дежурившей сменой, Воронцов направлялся к выходу, когда зазвонил его телефон. Через десять минут, Сергей уже прыгнул на переднее сиденье служебного форда транзита, где сидел Беликов с тремя парнями из следственно-оперативной группы.
- Так кто, говоришь, звонил? - спросил капитан у одного из ребят, намеренно игнорируя Беликова.
- Ирина, бывшая соседка Усольцевой, - ответил тот, - Только что позвонила и сообщила, что разыскиваемая приехала к ней, раненая, слабая и попросила разрешения перекантоваться у неё пару дней, чтобы была возможность восстановить силы и подыскать жильё…
- А эту Ирину не удивил тот факт, что человек ищет какое-то жильё, имея собственную квартиру?
- Не знаю, но она помнила о нашем предписании, и как только Усольцева заснула, позвонила нам… Да, - добавил парень, она ещё рассказала Ирине о крупной ссоре с мужем…
- Ну, понятное дело…Что же ещё… - кивнул, размышляя о чём-то капитан.
Беликов, не глядя на Сергея, отрывисто бросил:
- Спецы из районного отделения уже там, но им приказано дождаться нас. Воронцов поднял на него тяжёлый, хмурый взгляд, будто намереваясь что-то сказать, но промолчал.
Ещё взбегая по лестнице на второй этаж, Сергей заподозрил неладное. Возле запертой двери Ирины, за которой истошно кричал ребёнок, толпилось несколько человек. Все сотрудники его группы были в гражданской одежде, но соседи Ирины, словно чувствуя, что это сейчас не только нужно, но и необходимо, не сговариваясь, расступились. Сергей кивнул ребятам, те подошли к двери, собираясь вскрыть замок. Вперёд выступил Беликов:
- Я думаю, то есть, я уверен, что нужно сначала хотя бы позвонить в управление… И получить разрешение для того, чтобы взломать дверь…
- Отойди, - процедил сквозь зубы Воронцов, - И не мешай работать…
Когда дверь открылась, вошедшие первыми сотрудники из спецотдела в бронежилетах и с оружием в руках, замерли на пороге. Первое, что бросалось в глаза, это лежащее в прихожей на полу, в луже собственной крови, распростёртое в какой-то невероятной, вычурной позе тело Ирины. Капитан Воронцов не мог отвести взгляд от торчащего в области сердца, и чуть пошатывающегося из стороны в сторону, похабной, вызывающей насмешкой над ними всеми, большого, кухонного ножа.
Сергей не переставая смотрел на него, ему показалось, что прошла целая вечность, или, по крайней мере, одна чья-то жизнь, пока он стоял и всё так же заворожено смотрел в одну точку, помимо которой ничего для него больше не существовало. Этой точкой была, двигающаяся, точно живая рукоятка обычного кухонного ножа, которым, возможно, ещё вчера Ирина нарезала овощи для салата. Капитан, в эти самые долгие в его жизни несколько секунд, как будто оцепенел. Ему даже показалось, что он утратил возможность шевелиться. Он даже не моргал. У Сергея было чёткое ощущение, что его голова постепенно, но неумолимо и плотно утрамбовывается свинцовыми опилками. Сквозь них он смутно видел и слышал, как вынесли из квартиры, охрипшего от крика, завёрнутого в одеяло всхлипывающего ребёнка, как кто-то из соседей шёпотом проговорил, что старшую дочку Ирины, к счастью, на выходные забрала бабушка. Как мужской голос грянул у него над ухом, чтобы убрали к такой-то матери зевак. Как кто-то, кого Воронцов отлично знал, но почему-то никак не мог вспомнить, нащупывая на коленях пульс Ирины, крикнул: «Жива!». Даже, когда Ирину вынесли на носилках из квартиры и он отдалённо, словно через трёхуровневый слой влажной, спрессованной ваты услышал протяжный и тревожный вой «скорой», перед его глазами всё ещё продолжала раскачиваться чёрная рукоятка, утопленного в груди молодой женщины кухонного ножа. И эта картинамогла бы стать его точкой отсчёта, точкой невозврата, когда ему хотелось сказать только одно: «Не могу больше… Нет сил… Не хочу…», но этого не случилось. Поздно вечером, когда он, отпустив ребят, сидел в тёмном кабинете, не зажигая света и обхватив голову руками,без стука вошла Ксения. Она приблизилась к Воронцову почти вплотную, положила тёплые ладони ему на плечи и прижалась щекой к его волосам:
- Поехали ко мне, - просто сказала она. Вместо ответа, Сергей крепко обнял и прижал девушку к себе, зарывшись лицом в её блузку.
Глава 3
1.
Моня смотрел на обнажённую Лерку, чья кожа сейчас в лунном свете, преломлённом через призму скудно освещённого ночного города, казалась бронзово-перламутровой. Её маленькая, гладкая грудь с твёрдыми, тёмными сосками, бесшумно и высоко поднималась, затем также беззвучно, плавно опадала,с каждым выдохом образуя с какой-то фатальной законченностью в области живота огромную плоскую впадину, берущую своё начало от последнего рёберного яруса и заканчивающуюся в самом низу, в том сокровенном, тёмном месте, которое манило, пугало, сводило с ума, и за последнее короткое время бесконечно притягивало его. Лера лежала с закрытыми глазами, восстанавливая дыхание, и молча улыбалась, сжимая его руку. Он уткнулся лицом в выемку на её шее и острее почувствовал уже знакомый слабо-пряный запах мускуса и ещё чего-то едва уловимого, но весьма определённого, что имело отношение только к ней, Лерке. Моня не мог поверить, что всё, что сейчас между ними было, происходило на самом деле. Неужели у него был реальный, полноценный секс с живой, настоящей женщиной? Да ещё какой! Дикий, неистовый, сметающий все барьеры, запреты и границы. Слепящий и оглушающий, опустошающий, и в то же время дающий силы. А ведь уже несколько лет, как он смирился с тем, что эти радости не для него. И вот каким-то совершенно непостижимым образом, это всё-таки случилось. Да ещё и не один раз. И с кем? С женщиной, на которой он женат несколько месяцев и которая всё это время находилась рядом с ним. Но за всё это время она не пробудила в нём и малейшего желания. Ему ни разу не захотелось даже прикоснуться к ней! Он и вообразить не мог, что неказистая, кряжистая Лерка способна на такое перевоплощение. Что такая метаморфоза, в её отношении, в принципе, возможна. Это было какое-то волшебство… Моня раньше ни разу не замечал и намёка на то пламя, что,оказывается, бушевало в ней. Правда, у него и не особенно-то была возможность его разглядеть. Поскольку он не слишком усердно к ней приглядывался. Он по какой-то причине с самого начала не воспринимал Лерку, как женщину и заранее отказывал ей в чувственности и сексуальной привлекательности. Нет, разумеется, он признавал за ней определённые таланты и ценил некоторые качества характера, но всё это не имело абсолютно никакого отношения, ни к духовной, ни, тем более, физической близости. Но, когда они неслись на их машине, с уже перебитыми номерами, из М-ка в Город, что-то произошло. Что-то повисло в салоне автомобиля, в самом воздухе, что нельзя было объяснить словами. Это можно было только почувствовать. И он это ощутил. Да с такой силой, что его согнуло пополам. Он даже не сразу понял, что это такое. Зато Лерка догадалась моментально, затормозила на обочине, в мгновение ока стянула с себя кофту и расстегнула его джинсы. А потом они бежали на полусогнутых ногах к каким-то кустарникам и упали в траву. Было вообще-то довольно холодно, но он только потом заметил это. Вначале им было не до того. Его слегка лихорадило, но совсем не от того, что они с Леркой битый час извивались на сырой, холодной земле и напоминали в полутьме, переплетённыйсобственныминогами и руками диковинный единый организм. А теперь вот ещё раз в квартире какого-то её интернатского дружка, который согласился их приютить на время. И всё это случилось почти сразу после того, как он по приказу безумной, дико вращающей глазами Лерки, что есть силы, обеими руками вонзил нож в грудь той женщины. Он смотрел на Лерку и поражался её страстной многоликости. Она была одновременно и чёрной пантерой, и коварной искусительницей, и маленькой напуганной девочкой. Моня провёл рукой по Леркиной груди, почувствовав, как снова по его ладонью, твердеют её соски. Её кожа уже была прохладной, но дыхание снова начало учащаться. Он наклонился над ней, опять изнемогая от желания и покрывая всё её тело множественными, чувствительными и крепкими поцелуями-укусами, тем самым побуждая её выгибать спину и стонать. Когда Моня вошёл в неё, он снова представил лицо Ирины в тот момент, когда он занёс над ней нож. В её расширенных от ужаса глазах была потерянная обречённость жертвы, подбородок мелко дрожал, а тело было натянутым до предела, как тетива лука в самую последнюю долю секунды перед тем, как пустить стрелу. Он почувствовал, как на его глаза медленно опускается розово-лиловая пелена. Лерка что-то крикнула, но он не слышал. Боясь потерять сознание, он что есть силы, до белых, с просинью костяшек сжал рукоятку ножа, который в его руку вложила Лерка, и нанёс удар. К удивлению Мони, нож вошёл мягко и легко, не встретив никаких препятствий, по крайней мере, он таковых не почувствовал. И именно после этого, он ощутил нарастающее возбуждение, которое достигло своего апогея в машине, куда они запрыгнули с Леркой, выскочив из Иркиной квартиры и громко захлопнув дверь, за которой тут же раздался плач ребёнка. Моня резко остановился:
- Он там… один, - округлив глаза, прошептал он.
- Да плевать, - процедила Лера, - До тебя, что не доходит? Я же говорю, эта дрянь успела позвонить! И сейчас здесь будут менты…
Всё это проносилось в его голове, пока он входил в неё снова и снова. Сильно, яростно, неистово. Будто кому-то что-то доказывая и кого-то в чём-то убеждая.И, в первую очередь, самого себя в том, что он жив, молод и полон сил. Будто с каждым таким возвратно-поступательным движением, он всё больше укреплял единоличную власть, огораживал и метил свою территорию, устанавливая на ней свой флаг, расписываясь в праве собственности и ставя печать. Фрагменты событий, обрывки диалогов, запахи и другие памятные впечатления последних нескольких часов его жизни, совершенно не мешали тому процессу, которым он сейчас был занят. Делая, наоборот, его ярче и масштабнее, обостряя чувствительность, увеличивая напряжение, непременно требующее разрядки, накаляя до предела желания и давая волю объёмной, страстной фантазии.
Их уставшие, захватанные голодными, жадными руками тела блестели от пота. Моня закрыл глаза, поднял вверх голову, и в последнем, изнемогающем от оргазмического шока рывке, снова отчётливо и ясно представил, как нож мягко, но властно, почти по самую рукоятку входит в тело Ирины. Моня отчётливо помнит это ощущение, как из напряжённо-натянутой, звонко-подрагивающей тетивы лука, оно вдруг превратилось в податливую, мягкую плоть. Он сидел на ней, когда она лежала на полу в прихожей, сбитая с ног и оглушённая страшным ударом собственного утюга, нанесённого взбешённой Леркой, которая услышала несколько заключительных фраз Ирины по телефону и догадалась, что они означают.Ончувствовал, сидя на ней легко определяемую лобковую кость и получал удовольствие, едва заметно двигаясь и распознавая через эти ощущения все выпирающие фрагменты строения её малого таза. Когда Моня приехал, Ира уже стала приходить в себя и вот тогда Лерка вложила в его руку нож, а сама держала её за руки, коленом придавив голову. Моня подумал, что их действо с Ириной, было похоже на сокровенное, волшебное таинство. Оно было почти интимным, очень напоминающим соитие, совершаемое на ментальном уровне между духовно близкими людьми,глубокоуважающими друг друга единомышленниками, прямо идущими к своей цели, невзирая на смертельную опасность и всё возрастающие преграды. Его охватила такая нежность к этой незнакомой женщине, к этому вдруг обмякшему и отдавшемуся в его полную и безграничную власть телу, что Моне очень захотелось её поцеловать. В её запрокинутом в предсмертной агонии, напоминающей экстаз лице, во всей её молчаливой покорности и отрешённой непринадлежности ни к чему и ни кому на этой земле, было что-то настолько притягательное и возбуждающее, что Моня едва не заплакал.Даже огромная малиновая ссадина на правой стороне лица от утюга выглядела такой невинной, трогательной и беззащитной, что у него с новой силой защипало в горле. Он помнит, что поспешно и часто заморгал тогда, набирая в грудь больше воздуха, чтобы избавиться от наваждения.
А сейчас он смотрел на Леркино лицо, оставаясь в ней, целовал её, долго, мучительно, с надрывом, но закрывая глаза, видел Ирину. При этом Моня полностью отдавал себе отчёт, что будьонасейчас рядом с ним, живая, улыбающаяся и тёплая, ничего подобного он бы не чувствовал. Она не интересовала его, как женщина, и не была интересна, как человек. Только один момент был ему важен и нужен. Он уже знал, что только в нём любое человеческое существо с маниакальной скоростью и страстью начинало представлять для него определённую, почти всегда повышенную ценность. То мгновение, тот стремительный переход натянутой и дрожащей живой плоти с расширившимися от ужаса глазами, до обмякшего и безвольного тела, манящего своей нечувствительностью, равнодушием и заволакиваемого мутно-свинцовой плёнкой остановившегося взгляда. Одно это стоило всех тех осложнений и проблем, которые доставила ему Лерка. Он погладил её по горячей, влажной щеке. Она даже не шелохнулась, так как крепко спала. Моня слабо улыбнулся в темноте. Он всё ей простил. Больше того, он был уверен, что вряд ли, хоть когда-нибудь сможет в полной мере отблагодарить её, за то, что ему довелось пережить в этот длинный-длинный, бесконечно прекрасный день. За такое не жаль и умереть, почему-то вдруг подумалось ему. С остальными было не так. С теми, он пропустил самое главное - вот этот незабываемый, волшебный момент перехода из одного состояния в другое. Какой же он был идиот! Он чуть не потерял человека, подарившего ему совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с его повседневной убогой серостью и примитивным существованием. А ведь он должен быть благодарен Лерке хотя бы за то, что она всё-таки позвонила ему, когда он трусливо выбежал из квартиры, бросив истекающую кровью Лерку совсем одну. Вряд ли может служить оправданием тот факт, что он был сам не свой после событий того вечера. Он вообще тогда даже не понял, что произошло. Как в его руках оказалась самодельная, наборная Леркина «финка», он тоже не помнил. Он только увидел, как Лера оседает на пол и рукой зажимает рану под грудью. Позже, когда он спросит, как она и попытается выразить сожаление, Лерка равнодушно махнёт рукой и беззаботно засмеётся:
- Пустяки, мелкая царапина… Мне просто нужно было, чтобы ты поверил, что можешь…
Но в тот вечер, когда он увидел распростертую на полу Ирину, почти в точно такой же позе, в какой ещё недавно в их квартире лежала Лерка, и в его руках снова оказался нож, он был уверен, что сходит с ума. Это было похоже на дурную шутку из дешёвой клоунады, на галлюцинацию буйно помешанного или на чей-то отвратительный, примитивно-постановочный фарс, чем-то напоминающий День сурка. В его ушах до сих пор звучит Леркинистошный крик, о том, чтобы он вернул девчонку. Больше всего он тогда хотел, чтобы она замолчала, потому что наверняка её было хорошо слышно не только в их квартире. Онбоялся этого гораздо сильнее тех последствий, которыми грозил им побег девочки. И поэтому он просто схватил куртку и выбежал из квартиры, захлопнув дверь. Он не говорил этого Лерке, но даже если бы он мог догнать Таню, он не стал бы этого делать, ни за что на свете. Дети - это святое. Вот в этом, пожалуй, и заключалось главное противоречие между ним и Лерой. Да ещё какое! Одно то, как она предлагала ему Таню. И сама приводила её, обнажённую и укладывала перед ним… И не только… В последний раз он закричал так, что она, видимо, что-то поняла. По крайней мере, эти её попытки больше не повторялись… Наверное что-то было в его лице тогда, когда он замахнулся, а потом отдёрнул руку с исказившей его самого гримасой отвращения.
Нет, он выбежал тогда вовсе не за девочкой, как думала его жена, он ушёл тогда от самой Лерки. И был уверен, что навсегда. И он верил не только в это. Он не сомневался в том, что ненавидит её. И что всё то плохое, что случилось с ним и его жизнью, происходит по её вине. Глупец! Его жизнь стала такой, потому что он не пускал в неё Лерку. Отгораживался от неё, устанавливал границы и возводил преграды. - И чего он этим добился? Где он сейчас? - думал Моня тогда, - В жалком гараже, аренду которого он оформил на чужую, неизвестную фамилию, и теперь она имеет самое прямое отношение к нему и его такой же чужой и фальшивой жизни. А гараж этот находится рядом с домом, к которому очень скоро прибудет наряд полиции. Хотя Моне, в принципе, было уже всё равно. Он равнодушно думал о том, что их с Леркой арест, (он посмотрел тогда на руки, отчётливо представляя свои запястья в наручниках), неминуем и является лишь вопросом времени. И о том, что долго бегать вот так он уже не сможет, да и вряд ли захочет. А потом яркой, неоновой вывеской зажглась и начала пульсировать в голове основная мысль: без Лерки это у него ни за что и не получится. И что же он сделал? Он своими руками яростно отталкивал,а затем вообще, просто взял и убежал от единственного настоящего и преданного ему человека. Вот тогда он действительно понял, что ему всё равно, что будет с ним дальше. Потому что он не знает, что делать сейчас, когда он остался совсем один, куда идти и для чего вообще всё это было нужно, если в один миг оно потеряло для него всякий смысл. Он даже не догадывался раньше, какое огромное место занимала в его жизни Лерка. Когда он это понял, он встал с ящика, на котором сидел, проходя мимо смотровой ямы, остановился, опустил руку и нащупал в малозаметной нише пыльную поверхность коричневого чемодана. После этого он вышел из пустого гаража, не спеша закрыл его и вернулся в квартиру. Моня поднялся просто так, сам не до конца понимая зачем. Ведь он успел заметить, что их машины во дворе нет, а значит и Лерки в квартире тоже. Так и оказалось. Он, не раздеваясь, достал из холодильника початую бутылку водки, налил себе сразу полстакана и длинными, тягуче-шумными глотками выпил. После этого Григорий Монеев сел на кухне и стал ждать. Он не знал чего именно. Это могло быть, что или кто угодно. Ему было всё равно. Настолько, что захотелось спать. Больше ничего не имело значения. Из кухни была видна часть комнаты с лужицей крови, начинающей уже подсыхать. Моня равнодушно посмотрел на неё и широко зевнул. Он сидел, ссутулившись, за столом,его знобило, и он подумывал встать, чтобы выпить ещё, но сил, так же, как и желания двигаться не было, ни малейшего. Моня, равнодушно глядя на багровый островок, лениво подумал, что хорошо бы прилечь. А ещё он впервые пожалел, что так и не начал курить. Сейчас бы это было в самый раз.
И вдруг, где-то в глубине квартиры зазвонил его телефон. Это была Лерка:
- Ты вернулся в квартиру? - без всякого вступления закричала она в трубку, - Почему-то я так и думала… Я видела, что ты забыл свой телефон, - Лерка тяжело дышала, и ему вдруг показалось, что она звонит попрощаться…
- Лерка…
- Подожди, дай мне сказать, у нас совершенно нет времени…Послушай, ты ненормальный, ты чего там делаешь? Мы упустили девчонку, забыл? И очень скоро туда приедут менты… Ты, надеюсь, не их там дожидаешься?
- Когда я решил, что потерял тебя, то мне стало всё равно, - сказал Моня. Лерка помолчала:
- Понятно, - через несколько секунд, немного изменившимся голосом сказала она… Ответь мне только, почему ты такой идиот?
- Не знаю, - сразу и абсолютно искренне ответил Моня, - сегодня понял, что не могу, то есть совсем… - он протяжно вздохнул, - Не могу ничего делать, не знаю куда идти, да ничего и не хочу… Это ужасное, беспомощное состояние… Слушай, Лерка, я, кажется, люблю тебя.
- Это здорово, - снова после паузы ответила Лера, - но немедленно сваливай оттуда, ты слышишь? Такси не вызывай, ни в коем случае, понял? Собери в рюкзак самое необходимое, что считаешь нужным, и дуй на пятачок. Там садись к частнику и как можно быстрее приезжай в М-ск, - Лерка стала говорить тише, - Ты понял меня? Я у Ирки…
- Что? Ты с ума сошла? - вскочил с места Моня, - там полиция в каждой квартире была! Я же рассказывал тебе…
- Была, да сплыла, - Вот и они также, как и ты уверены, что я не сунусь туда… Потому что основная масса людей мыслит стандартно. Нельзя быть предсказуемым, Гриша, понимаешь, нельзя?! Предсказуемость и очевидность - излюбленная логика простаков. А если хочешь что-то надёжно спрятать, положи его на самое видное место… Всё, Моня, до встречи, адрес скину, уходи оттуда немедленно.
2.
Лера после разговора с Моней, отложила телефон и задумалась. Что-то было не так. Что-то вызывало беспокойство и смутную тревогу. И дело было вовсе не в Моне. Нет. Здесь, как раз, всё было в полном порядке, то есть произошло ровно то, о чём Лерка и мечтала. Правда, она надеялась, что это случится гораздо раньше. Пару месяцев назад, она, наверняка,была бы счастлива. В то время она ещё так любила его. А может ей это только казалось. Сейчас кое-что изменилось. В ней самой. Она пока толком не разобралась, что именно, но что-то явно произошло. Словно подкрепляя её слова, в окно, на втором этаже, кто-то постучал. Лера вздрогнула и вскочила с кровати, придерживая рукой повязку на боку. Она выключила свет и почти вплотную подошла к окну. На улице начало темнеть, но на светлом карнизе вполне отчётливо была видна чёрная взъерошенная птица. Лера отшатнулась и побледнела. Потом глубоко вздохнула и снова подошла к окну. Птица была странная. По всей видимости, больная или раненая. Она злобно косилась на Лерку выпученным в безумном изумлении глазом и безмолвно открывала клюв. Лера оглянулась в поисках чего-нибудь подходящего, и заметила остатки перевязочного материала, который использовала Ирка, когда занималась её порезом. Лерка взяла кусок марли и несколько раз ударила им по стеклу. Почему-то ей было важно, чтобы это отвратительное пернатое существо, которое пугало бесстрашную Лерку до чёртиков, немедленно убралось куда-нибудь с карниза. Но мерзкая птица оставалась на месте, лишь пару раз взмахивала крыльями, ещё шире открывая рот. Лерке казалось, что она слышит исходящее от неё шипение. Женщина вытерла выступивший на лбу пот, оглянулась на дверь и стала открывать окно. Только тогда это создание нехотя, с истошным и каким-то отчаянным криком, сорвалось вниз. Лера какое-то время не отрываясь, инезажигаясветасмотрела на карниз с затаённым ужасом ожидая возвращения отвратительного создания. Затем прилегла на кровать и закрыла глаза. Ей никак не удавалось привести дыханиев норму, несмотря на то, что лежала она совершенно неподвижно. Сердце колотилось не только в груди. Было такое ощущение, что оно грохотало везде: в ушах, в голове, в желудке, в раненом боку. Спустя какое-то время, дверь отворилась. Ирина просунула голову и прислушалась. Лерка, ни шелохнувшись, затаила дыхание и нахмурила брови. Она поняла, что её беспокоит. То, что Ирка за последний час уже трижды к ней заглядывает. До этого она несколько раз справлялась о её самочувствии, всё время напирая на то, что ей, Лерке, необходимо отдохнуть. Вроде бы, обычное дело, человек проявляет участие, переживает… Но Лерка всегда доверяла своей интуиции. Без этого, она бы просто не выжила.
А сейчас, благодаря этой чокнутой птице, свет в комнате не горит, и Ирина наверняка решила, что её незваная гостья, наконец, заснула. Ирка, конечно, отличная баба. Искренне, по крайней мере, Лерке так показалось вначале, и без лишних вопросов, приняла её, сочувствовала, промыла и перевязала рану. Кроме того, целую комнату уступила. Дочкину. Та всё равно сейчас у бабушки. Но… Маленькая, шершавая поросль недоверия, подозрения и тревоги, быстро укоренялась и пошла в буйный рост. Лера на цыпочках приблизилась к двери. Иркин голос звучал негромко, монотонно и одиноко. С небольшими, неравномерными паузами, во время которых воцарялась тишина. Обычно так бывает, когда человек говорит по телефону, не желая быть услышанным. Слов было не разобрать. Справа от двери, прислонённая к стене, стояла гладильная доска. А возле него тускло мерцая тяжёлым, никелированным боком, примостился не слишком современный утюг. Лерка усмехнулась, коротко выдохнула, подняла его, машинально взвешивая и как бы определяя навскидку вес. Она бесшумно открыла дверь. Ирина сидела на ручке кресла спиной к ней. Когда Валерия подошла ближе, до неё долетели обрывки фраз: «Я постараюсь, конечно… Нет, я поняла так, что муж её сам приедет сюда … Хорошо…»
Будто что-то почувствовав, Ирина внезапно обернулась.
Перед ней возникло бледное, искажённое страшной, застывшей, будто взятой с чужого, случайного человека улыбкой, лицо Леры. Ещё до того, как Ирина увидела в руке у Леры утюг, она совершенно отчётливо поняла, что сейчас произойдёт. Ирина вскочила в такой панике, что забыла о стоящем сзади кресле и едва не упала. Она неотрывно смотрела на Леру вытаращенными глазами, шумно дышала ртом и выставила вперёд худые руки ладонями вверх, словно загораживаясь от женщины с утюгом. Лера подумала, что сейчас Ирина здорово напоминает недавнюю птицу на карнизе. Прежде, чем оглушительный удар справа свалил её с ног, Ирина услышала, произнесённую грустно и, как-то даже с сожалением, фразу:
- Зря ты это, Ир, честное слово…
Спустя короткое время, когда Лера снова поймала себя за тем, что за последние несколько минут в который раз смотрит на часы, стало понятно, что нужно что-то решать. Задерживаться у Ирины дольше было просто нельзя. Несмотря на это Лерка улыбалась. Внешне это выливалось в обычную улыбку, которая просто изливалась из её внутреннего состояния. Эта полуулыбка, сверкающий взгляд, точность и безукоризненность действий, являлись лишь маленькими индикаторамитого, что происходило внутри неё. Именно такие моменты ценила она больше всего. О них и вспоминала чаще остального. Вот это скольжение по краю пропасти. Эта ходьба на носочках по шаткому канату без всякой страховки, это движение по лезвию бритвы. Только это имеет значение, вот это и есть настоящая жизнь. А остальное что? Налёт, шелуха, окалина. А вот когда с минуты на минуту прибудет группа захвата, а она всё ещё тут и неспешно направляется на кухню за ножом, вот это адреналин, вот это допинг и реальный кайф! Лерка провела пальцем по лезвию ножа, на который обратила внимание ещё в прошлый свой визит. Подмигнуласвоему зеркально-стальному отражению на его острие и вернулась к Ирине.
- Такая тощая и такая крепкая, - равнодушно подумала она, разглядывая Иру… - Или это я ослабла из-за дурацкой царапины? Сама себе в ответ на такое нелепое предположение, Лерка ответила шумным, презрительным фырканьем. Она снова посмотрела на Ирину. Когда она ударила её первый раз, та, пошатываясь, успела встать и, цепляясь за стены, даже выйти в коридор, пока новый удар, теперь уже сзади, не свалил её с ног, и на этот раз окончательно. - Надо же, - усмехнулась про себя Лера, когда перевернула Ирину на спину,- никак хотела на помощь позвать.
- Пора! - скомандовала себе она и тут позвонил Моня… Да неужели, - снова вяло шевельнула хвостом в голове Лерки безразличная мысль. Но всё же какое-то чувство, слегка напоминающее облегчение, едва заметно проявилось, обнаруживая себя вместе с лёгким выдохом. Не то, чтобы Лера боялась, что Моня не приедет, или уж очень расстроилась, если бы это случилось, нет. Вернее, уже нет… Сейчас, действительно, многое воспринимается ею иначе. Оно даже выглядит по-другому, а может, и на самом деле стало иным. Этого она не могла знать. Но ей было точно известно, что больше всего изменений произошло в ней самой. И с этим фактом нельзя было уже не считаться. Но всё же, и она это прекрасно осознавала, Моня был ей нужен. По крайней мере, пока. Гораздо спокойнее было бы держать его в поле зрения. Или, что ещё лучше… Эта новая мысль влетела молнией, высветив все потаённые уголки её сознания, как если бы в очень тёмном помещении включили вдруг мощное освещение. Она на долю секунды ослепила Лерку, не успев до конца оформиться.Но ей удалось пронестись смерчем в её голове, устроить бунти произвести настоящий фурор за то короткое время, что Моня поднимался по лестнице. Несмотря на хаос в голове, созданный этой идеей, Лерка была ей благодарна, за то новое знание и дополнительные варианты изящных решений, которых у неё до сих пор не было. Поэтому она приняла её, как дорогого друга, проводив к столу, усадив на лучшее место и подкладывая самые аппетитные кусочки. Лерка улыбалась ей своей скрытой, полной сдержанного, уверенного покоя внутренней улыбкой, чувствуя себя, как добропорядочная мать большого семейства, все домочадцы которой, наконец-то, к великому её утешению и счастью собрались в родительском доме за одним столом. Но внешне это, практически, никак не выражалось.
- Здесь ехать десять минут от силы… - как всегда, с места в карьер, хмуро бросила она Моне, открывая ему дверь.
- Но только не в пятницу, в конце рабочего дня, хорошо ещё, что нигде не встали, а то…- Боже, - протянул он, увидев лежащую в прихожей Ирину…
Дальше всё произошло очень быстро. Лерке вообще показалось, что она смотрит на всё это со стороны. Как будто из зрительного зала. А действия всех участников, в том числе и её собственные, заранее предопределены какой-то неведомой силой, чьей воле невозможно противостоять.
Лера вложила в руку Мони нож. Странно, но ещё до того, как он вошёл в квартиру она своим внутренним зрением отчётливо и ясно «видела» такую же картинку. Сошлось всё, до самой мельчайшей детали. Затем, за секунду до того, как Ирина стала подавать признаки жизни, она бросилась к её изголовью, схватила за руки и придавила коленом голову. В точности, как и представляла это совсем недавно. Самое интересное было то, что Моня без всякой подсказки с её стороны, по собственному почину, уселся верхом на Ирину так же, как рисовало ей это её внутреннее зрение.
- Давай, - крикнула она Моне и показала глазами на нож. В этот же момент в комнате заплакал разбуженный её криком ребёнок. Лера, конечно, заметила, какое впечатление всё это произвело на мужа. Поначалу её это даже забавляло. Но затем, каким-то странным образом, это возбуждение, этот невероятный драйв, это бешеное напряжение передалось и ей.
После этого Лерке снова показалось, что всё завертелось в ещё более ускоренном темпе. И она опять видела себя и Моню, будто со стороны. Словно живые и настоящие, это только они двое, а всё остальное - это искусственная и дешёвая декорация, не имеющая ничего общего с реальной жизнью. Лера никак не могла отделаться от этого наваждения. Она даже старалась прислушиваться, не отдавая, впрочем, себе в этом отчёта. Она боялась пропустить слова невидимого режиссёра всего этого фальшиво-картонного действа: «Снято! Всем спасибо, перерыв…» По крайней мере, она не слишком бы удивилась, если бы это произошло в действительности. Возможно, поэтому, птица, взлетевшая из-под колёс машины, когда Лера резко сорвалась с места, и ударившаяся о лобовое стекло, не столько напугала её, сколько вызвала любопытство, что-то сродни вопросу: «Как, ты снова тут? Ну и что на этот раз?» Тем более что она тоже воспринималась Леркой, как часть декорации. Управляя на огромной скорости автомобилем, она сбоку глянула на мужа и подумала, что возможно у неё галлюцинации, так как похоже, что Моня ничего странного не заметил. Хотя он был в таком состоянии, что даже если бы вдруг эта проклятая птица, увеличившись в десять раз, на полном ходу открыла дверцу и развалилась у них на заднем сиденье, Моня едва ли обратил бы на это внимание. Он сидел в испарине, обхватив руками живот и мерно раскачивался. Лера сразу поняла, что с ним происходит. Что бы ни творилось в остальном мире, по меньшей мере, в одном Лерка была уверена. Человек, сидящий в машине рядом с ней - живой и настоящий. И в данное время он корчится от переполнявших всё его существо необузданных чувств, мучительного томления и страстного желания. Всё это обрушилось на Моню с невероятной силой в таком количестве, и в такой плотной концентрации, что одному с этим справиться ему было бы не под силу. Оно ощущалось физически и просто не могло не передаться Лерке.После чего она могла думать только о том, где лучше и безопаснее припарковаться.
На въезде в Город, их остановили на посту ДПС. Первой её мыслью было сымитировать торможение, а затем на полной скорости промчаться дальше. И будь, что будет. Но в последний момент она отказалась от этой идеи.
- Это конец, - тихо сказал Моня, когда она остановилась, и засмеялся. Лера посмотрела на него так, протягивая в окошко документы, что он подавился собственным смешком, закашлялся и отвернулся. Молодой гаишник, представившись, равнодушно глянул в удостоверение, а затем на них обоих.
- Куда направляетесь?
- К друзьям, - Лера назвала район, где жил её интернатский приятель Стас. Моня продолжал натужно кашлять.
Полицейский попросил выйти и открыть багажник. Теперь уже и Лера почти поверила, что это начало конца. Ещё раз многозначительно глянув на мужа, она на чуть подрагивающих ногах вышла из машины. Осмотрев багажник, гаишник, глядя на её мокрую, в зелёных травяных разводах одежду, спросил:
- Что с вами? Под дождь попали? Так вроде кончился давно…
- Так… поскользнулась…случайно, - Лера опустила глаза и улыбнулась, предоставляя возможность сотруднику ДПС думать, так как ему заблагорассудится.До самого дома Стаса они, не сговариваясь, молчали.
- У нас получилось…- первым нарушил молчание Моня, - Как такое вообще возможно? Ведь…
- Ну да, водительское на мою настоящую фамилию, а тут, понимаешь, всероссийский розыск, все дела, к тому же, номера на машине одни, в документах другие, - Лера пожала плечами, - Не знаю, так бывает… - Лерка усмехнулась, - Дай бог здоровья этому лейтенанту, затмение на него какое-то, снизошло что ли?… На наше счастье… В жизни ещё и не такое случается… Просто это есть и всё, я поняла, что о некоторых вещах, знаешь ли, вообще лучше иной раз не слишком задумываться…
Стас был долговязый и хмурый парень в полинявшей футболке и несвежим лицом. У него были все признаки тяжёлого похмелья и к большому, плохо скрываемому облегчению своих гостей, он был не сильно расположен к беседе по душам. Лерка вручила ему две бутылки водки, он прижал их к груди и сдержанно махнул головой в сторону комнаты. На этомдальнейшийобмен любезностями представлялся Леркиному корешусовершенно излишним, так как свою миссию гостеприимного хозяина он считал полностью выполненной. Не отнимая руксо стеклянной тарой от своей впалой груди, Стас проследовал на кухню и, захлопнув босой ногой в рваном шлёпанце за собой дверь, очень явственно поставил в разговоре точку, хотя и не произнёс при этом ни слова.
- До утра не выйдет, - уверенно сказала Лерка, глядя сначала на треснутое стекло в закрытой кухонной двери, затянутое непрозрачной плёнкой с размытым, выцветшим рисунком, а затем медленно переводя взгляд на Моню. Лера плохо помнила эту сумасшедшую, осеннюю ночь уходящего бабьего лета. Она осталась в памяти яркими вспышками, выхватывающими из темноты то запахи их разгорячённых тел, то горячее, прерывистое дыхание, то ищущие, влажные губы,то линию бедра, то подсвеченный лунным светом опрокинутый профиль Мони в серебряной окантовке. В перерывах между этими вспышками, во время которых они жадно, неистово, словно стремясь за несколько часов наверстать упущенное время, то плескались в ванной, не боясь разбудить спящего беспробудным пьяным сном Стаса, то смеясь и дурачась, стирали свою измазанную в предыдущей любовной схватке одежду, то что-то ели, беспардонно заглядывая в холодильник временно обездвиженного хозяина, то пили, из легкомысленно оставленной им настоле бутылки, воспользовавшись его слабостью и неумением рассчитывать свои силы, то принимались одеваться в сухое и чистое, которое затем срывали, чтобы снова в безудержной, неизвестно откуда и для чего свалившейся на них страсти полнее любить друг друга.
На излёте следующего дня, прислушиваясь из комнаты к гомону разношерстной компании друзей Стаса, собравшихся на кухне, недавно вернувшаяся Лера открыла форточку, закурила, закинув ногу на ногу, и внимательно посмотрела на Моню:
- Надо сваливать отсюда, - она выпустила струйку матово-белесого дыма и качнула ногой в направлении кухни, - Потому что этопростонебезопасно.
- Да, но что…, - начал Моня, но Лерка перебила его, - Мне кое-что сегодня удалось выяснить, короче… - она сделала выразительную паузу, будто взвешивая про себя все риски и раздумывая, стоит ли вообще сообщать то, что ей известно, и если да, то насколько полно.
- Я устраиваюсь санитаркой в областную больницу…
У Мони почти немедленно вытянулось лицо, и взгляд остановился на уровне Леркиных глаз, немигающий и ошарашенный, - Как? Для чего?
- Не будь идиотом, пожалуйста, - она выдохнула, затушила окурок в замызганном, с вековым, пепельно-сальным налётом блюдце и прислушалась к возне в коридоре,- Потому что там…
В этот момент, дверь открылась и раскрасневшийся Стас, уже в верхней одежде, поманил Лерку пальцем, в упор, с пьяным, недоверчивым прищуром, глядя на Моню. Лерка понимающе кивнула, виртуозным движением вынула из сумки купюру и направилась в прихожую. Закрыв за всей компанией дверь, она вернулась в комнату, погружённая в свои мысли, и, когда Моня заговорил, даже не сразу вспомнила, о чём шла речь первоначально.
- Откуда у тебя деньги? - исподлобья спросил Моня.
- Так… Ирка кое-что откладывала, - рассеянно ответила она. Моня скривил рот в презрительной усмешке и отвернулся к стене. Лера подошла к нему почти вплотную, заглянула в лицо, усмехнулась, протянув презрительно и нараспев:
- А ты, мой милый, откуда думал, появляется еда, заправляется машина, находятся нужные люди и жильё? - Лера достала сигарету и снова закурила, Моня, сморщив нос, отошёл в сторону и ещё шире распахнул форточку.
- А ты не кривись, - выдохнула Лерка струю дыма в его сторону, - Не кривись, дорогой супруг… Ты, вообще, в последнее время живёшь так, будто тебя это ничуть не касается… Словно нарочно ничего знать и ни в чём участвовать не желаешь. Все вопросы решаю я, потому что ты умыл ручки и самоустранился. Очень, надо сказать, удобная позиция…
- Почему именно в больницу? - глухо спросил Моня, намеренно игнорируя последние слова своей жены, - Что ты опять задумала? Лера демонстративно и протяжно вздохнула:
- Там лежит Таня, и иначе к ней не подобраться… Насколько мне известно, через день-два, она начнёт давать показания, и тогда, мой милый, нам с тобой…
- Я к этому не имею отношения, - угрюмо вставил Моня. И повторил, медленно, тихо, почти по слогам, поскольку она непонимающе уставилась на него:
- К похищению… этой девчонки…я… не имею…никакого…отношения... Я с самого начала был против… И понятия не имею, зачем ты её притащила…
- Ты это сейчас серьёзно? - с какой-то странной улыбкой переспросила Лера, - Значит, так ничего и не понял? Да нет же никаких я и ты! Уже давно нет! Мы увязли по уши… Оба! В одном и том же дерьме… Моня вскочил с места:
- Лера! Да это ты не понимаешь! Тем более, сейчас нужно затаиться…Куда тебя опять несёт?! Ты, как будто специально нарываешься… А если так…
- А если так, то нам необходимо закончить работу и подчистить следы…И чем скорее, мы это сделаем, тем лучше. Моня несколько секунд вопросительно смотрел на неё, пытаясь определить по выражению её лица, шутит она или говорит серьёзно. Лицо его жены было абсолютно бесстрастным и отстранённым. Она выглядела, как человек, который считает данный вопрос окончательно решённым, и если даже всё ещё продолжает говорить об этом, то исключительно из-за скудоумия людей, с которыми вынуждена взаимодействовать. Моня подошёл к окну и тихо произнёс:
- У меня часто такое чувство, что мы обречены, менты идут по нашим следам… Иногда мне кажется, что я слышу за спиной их шаги и хриплое дыхание, - он тяжело опустился на стул, - Ты сама знаешь, что тогда, у дома Ирины, мы разминулись с ними всего на несколько минут…
Лера неожиданно улыбнулась и посмотрела на него открытым, сияющим взглядом, как человек, которому сообщили долгожданную, радостную новость:
- Тогда тем более всё равно, Моня…- тихо сказала она.
- Может тебе, всё равно, но мне нет… Меня не заводит до такой степени опасность, как тебя, Лерка… Я на это неспособен… Мне реально страшно, понимаешь? Только совсем недавно, когда я думал, что окончательно потерял тебя, я испугался, я понял, что не хочу, не могу без тебя жить… Мне ничего не нужно одному, и я ничего не хочу один. И там, когда мы остановились тогда на обочине, помнишь? А потом здесь… Я думал, что мы нашли что-то важное, что мы теперь сможем, что у нас может получиться, понимаешь?
Лера отстранённо стояла у окна и молча курила, жадно затягиваясь и глядя в одну точку. По её лицу было совершенно непонятно, слушает она его или нет. Моня посмотрел на неё каким-то грустно-выжидательным взглядом и тоскливо добавил:
- А теперь я в этом сомневаюсь, потому что я смотрю на тебя, слушаю тебя и мне снова страшно, Лера…
- Тебя послушать, так ты только и делаешь, что боишься… - она, скрестив руки на груди, серьёзно, без улыбки, взглянула на него:
- Даже не верится, что это ты всадил нож Ирке в самое сердце… Моня вздрогнул всем телом и машинально оглянулся:
- Собственно, я всегда знал, что такие, как ты не меняются, я говорил об этом и даже предупреждал…- Моня осёкся, смешался и нахмурил брови. Лера медленно направилась к нему:
- Ты о чём говоришь, любимый? - она остановилась напротив него, сосредоточенно и намеренно глядя в сторону, - Я не совсем поняла, кого ты предупреждал о том, что такие, как я не меняются?
- Я не так выразился, - он отошёл вглубь комнаты, искоса глянул на жену и отвёл глаза.
- Ещё раз спрашиваю, - она медленно и выразительно выдохнула, - может это я убила несчастную Ирку, мать двоих несовершеннолетних детей или ты, человек, который очень активно и часто меняется?Причём так часто, что даже я, твоя жена, не всегда успеваю это заметить. Она направилась к Моне, продолжая ласково улыбаться. Именно в этот момент, ему стало по-настоящему страшно:
- Лера…, - начал он. Но она уже не слышала его:
- Ты сам посуди, разлюбезный мой Гриша, это ведь действительно странно… То ты рассказываешь мне о своей великой любви по имени Ангелина, ты хочешь понимания и сочувствия, и я тебе, всего лишь, как друг, (помнишь, дорогой, как ты обозначил наши отношения?) безусловно их оказываю… Затем ты страшно и жестоко разочаровался в этой самой любви и позвал меня, чтобы я снова помогла, поддержала, утешила тебя, но снова, всего лишь, как друг… Ничего больше… Я и не претендовала на большее… Я ведь любила тебя… Поэтому и бежала по первому зову, и помогала мстить за твои поруганные чувства. Один раз, второй, третий… Вспомни, милый, я мчалась к тебе и делала то, что ни сделалабы, пожалуй, ни одна женщина на свете… И не требовала от тебя ничего… Мне достаточно было того, что ты находился рядом… Я ведь сейчас ничего не путаю? Нет? Ведь так оно, в действительности, и было?
Она медленно наступала, и Моня невольно вынужден был пятиться, пока не уткнулся в диван:
- Лера, послушай…, - дрогнувшим голосом снова вставил он. Но она в протестующем жесте резко подняла руку и Моня вздрогнул. Он покраснел и едва не заскрипел зубами от бессилия и отвращения к себе. Он точно знал, что она не только заметила это, но и догадывается о его чувствах в настоящую минуту. Моня сжал зубы, а затем кулаки. И ещё он понял, что больше себя сейчас ненавидит только эту женщину. И больше всего за то, что она знает о его трусости, о его слабости, но так его презирает, и настолько уверена, что ни на что большее он никогда уже не будет способен, что даже не обращает внимания на эти его проявления, они её даже не забавляют, потому что она уверена, что они суть его самого.Его жена остановилась возле него:
- Нет, Моня, погоди… Каждый раз, когда ты сталкивался с болью, обидой, разочарованием, ты звал меня… На каком-то этапе ты понял, что я нужна тебе, помнишь? Мы поженились, но и после этого, ты сказал, что ничего не будет, так как я не нужна тебе, как женщина… Разумеется, ведь я не Ангелина… Я приняла и это… И делала всё, чтобы обеспечить нашу безопасность и приемлемые условия для жизни. До каких пор, Моня это может продолжаться? Как ты думаешь? Я почему-то начинаю подозревать, что с меня достаточно. Ты всю жизнь гоняешься за какими-то призрачными и даже смехотворными идеалами любви и дружбы, разумеется, обманываешься в своих нереальных ожиданиях, смертельно оскорбляешься и тут же зовёшь меня, чтобы было кому выполнить всю грязную работу, да ещё уверить тебя, что это было необходимо, поддержать и утешить. То ты хочешь только дружить, то ты вообще гонишь меня прочь, то снова зовёшь, но при условии: «не приближайся, не трогай, не говори». То есть, как бы иди сюда, но стой там. Но как только ты остаёшься один, ты снова зовёшь меня в надежде, что я успокою тебя, избавлю от вечных твоих страхов, обеспечу надёжную защиту и опять спасу… Ия опять помогаю тебе поверить в себя, да так, что ты, наконец-то, можешь почувствовать себя мужчиной, но проходит очень короткое время и ты вдруг снова убеждаешься, что такие, как я не меняются, да ещё и вдобавок, кого-то об этом предупреждаешь… То предлагаешь только дружить, то не желаешь даже видеть, то ты боишься меня, то ты хочешь меня, то затем снова я вызываю у тебя лишь страх… Тебе не кажется, что это несколько… несправедливо, Моня? Не говоря уже о том, что не очень последовательно?
Моня молчал, пристально следя за каждым её движением.
- Не хочешь говорить со мной? - вкрадчиво спросила Лера, - Отчего же это? Ах да, видимо, ты снова презираешьменя, так? Или всё-таки боишься? Или хочешь? У нас сейчас какая стадия отношений, Моня? А впрочем, можешь не отвечать, уверена, что я и так это знаю, - Лера несколько раз кивнула с мягкой улыбкой, глядя на Моню, как умудрённый опытом добрый глава семейства на капризного и расшалившегося малыша:
- Мне даже кажется, что я знаю, кого ты там предупреждал обо мне… Своего приятеля из следственного комитета, так ведь? Моня вскинул на неё быстрый взгляд, и Лерка засмеялась, - Так я и знала! Боже, до чего же ты предсказуем, как я могла когда-то всерьёз полагать, что ты умён, и даже искренне восхищаться тобой? Это было, видимо, что-то наподобие тех идиотских писем, которые ты выкладывал в сети? А ведь это предательство, мой дорогой… Подлое, низкое, отвратительное. Это как раз то, чего ты не мог простить всем своим неземным любовям. Моня хотел выйти из комнаты, что-то бормоча про то, что она ошибается, но Лера встала у него на пути:
- А знаешь, что? Не думаю, что это получится и у меня. Я имею в виду прощение, да, кстати, а ты написал новое письмо-отчёт о том, как, и главное, за что, ты убил Ирину?
- Оставь меня в покое, - прошипел Моня и попытался снова пройти, но Лера вдруг подошла вплотную к нему, резко завела его руку за спину, так, что Моня вскрикнул, и толкнула на диван.
Он хотел встать, но Лера стояла очень близко, ногами касаясь его коленей, и он не смог этого сделать.
- Это ты, ты меня заставила… - выкрикнул он, полулёжа на спине и опираясь на локти. Лера приподняла брови и доброжелательно улыбнулась. Сейчас она напоминала человека, который наконец-то услышал от подозреваемого лица то, что всегда знал, но непременно желал получить непосредственное признание от него самого.
Моня сделал ещё одну попытку встать, но Лера, как строгая, но справедливая наставница, медленно и укоризненно покачала головой из стороны в сторону.
- Лерка, ну хватит, прошу тебя, - как он ни старался, но в его голосе послышались просительные нотки, - Ты вложила мне нож в руку… - в дыхании Мони послышался свист, а Лерка одобрительно кивнула.
- …Я был в безвыходном положении, - сквозь зубы произнёс Моня. У Леры исчезла с лица улыбка, с такой скоростью и так безвозвратно, словно она была нарисована мелом и кто-то просто вытер её мокрой тряпкой.
- Ошибаешься, - сказала она изменившимся голосом, - Ты очень ошибаешься, мой дорогой… Потому что, в безвыходном положении ты находишься сейчас…
3.
Сергей видел вокруг себя поезда, они были везде: сзади, спереди, слева и справа… Скрежещущая, двигающаяся, грохочущая и многотонная железная масса, окружала его со всех сторон. Воронцов не имел понятия, каким образом и для чего он здесь оказался, но ему было страшно. Даже не так страшно, как тревожно. А это ещё хуже, потому что он не знал, что именно ему угрожает, и с какой стороны подстерегает опасность. С каждой последующей секундойеготревога нарастала. Интуиция подсказывала, что оставаться здесь совсем небезопасно, но куда следует идти,чтобы найти выход, ему было неизвестно. Эта осознаваемая каждой клеточкой его мозга безвыходность ситуации и невозможность принятия решение, потому что при любом варианте он непременно проиграет, заставляла его бездумно, методично, с упорством обречённого или безнадёжно больного снова и снова искать выход и приводила в отчаяние. Он ходил по какому-то замкнутому кругу с ужасом глядя на приближающиеся или отъезжающие составы и снова возвращался в исходную точку и опять видел вокруг себя одни лишь переплетённые между собой жуткие узлы железнодорожных путей, свистки паровозов, и тревожный, нарастающий с чудовищной, маниакальной неотвратимостью, мерный перестук колёс.
Причём на самом краю затуманенного, отстранённого, и будто не его сознания, было понимание того, что всё это ему всего лишь снится. И, тем не менее, тяжёлое предчувствие не покидало капитана. Возможно, это шло ещё с детства. Его дед по материнской линии, был путевым обходчиком, и однажды ночью его зажало между вагонами, во время подхода маневрового поезда. Сергею было тогда восемь лет, и он помнилразговоры взрослых о том, почему деда хоронили в закрытом гробу и слово «раздавило», которое часто слышал тогда. В его представлении оно ассоциировалось в то время, исключительно с мокрым, отвратительным следом, остающимся, если наступить, например, на мокрицу или слизняка, но никак не могло быть связано с его дедом: рослым, усатым, громкоголосым. В детском сознании это никак не укладывалось.
Подстёгиваемый тщательно скрываемым и застарелым страхом того, что и ему уготованатажеучасть, Сергей из последних сил, удерживая себя от того, чтобы не прыгнуть на рельсы под проносящийся с оглушительным грохотом и свистом скорый поезд, повернул в противоположную сторону и перешёл на бег. Бежать было тяжело, в лицо, на всех парах нёсся позднеосенний сырой ветер, забивая ноздри и лёгкие капитана запахом мазута, мокрого железа и тлеющей резины. Но почему-то он знал, что останавливаться нельзя, иначе смерть. Даже на бегу, Сергей оглядывался по сторонам, пытаясь разглядеть хоть какой-нибудь проход, чтобы уйти от этого, хватающего его за сердце ледяной когтистой лапой лязга, щёлканья переводимых стрелок, и бесконечного мелькания рельсов, вагонов, цистерн и похожего на отсчитывающего последние минуты чьей-то жизни, сводящего с ума дробного и повторяющегося речитатива колёс. Но всё что он видел, это перекрытые старыми, ржавыми, неимоверно коптящими поездами бесконечные железнодорожные пути… И он продолжает бежать, задыхаясь и оглядываясь, чтобы увидеть приближающийся поезд и успеть вовремя отскочить. Но рельсы, неоглядные километры рельсов, они, кажется, не имеют, ни начала, ни конца, они сходятся, расходятся, пересекаются и разлетаются в разные стороны. Его вдруг оглушает пронзительный свисток, а вслед за ним всё могучий рёв приближающегося локомотива. Воронцов почти уверен в том, что его ждёт такой же конец, как и деда. Он почти смирился, он не слышит больше ничего, кроме оглушающего биения собственного сердца.Егостук отдаётся набатом в контуженой голове, заглушая свистящее дыхание Сергея, то и дело вырывающееся из ходуном ходящей груди почти одновременно с хрипло-ржавым посвистом состава. Шум поезда, как и его скорость нарастают. Сергей уже видит его ненасытную, зловонную, ревущую и огнедышащую пасть. Но тут он вдруг заметил крошечную, невесть откуда взявшуюся платформу и в последнюю минуту выскакивает на неё. Сергей облегчённо вздыхает, пытаясь унять бешеное сердцебиение, и видит на самом краю, тоненькую, скорбную, женскую фигурку, - Маринка! - бросается он к ней. Тут девушка поворачивается и он понимает, что ошибся. Это Ксения:
- Мне так холодно, - говорит она и обнимает его, - Как же я замёрзла… Она дрожит, и всё теснее прижимается к нему, а он даже через верхнюю одежду чувствует идущий от неё ледяной холод.
- Господи! - ужасается он, - Да ты же промёрзла насквозь!- Воронцов пытаясь согреть девушку, растирает её плечи руками, затем стаскивает с себя куртку и укутывает её. Он хочет спросить, что она делает одна в этом месте в такое позднее время, но в этот момент, грохоча и обдавая их паром, рядом с ними останавливается огромный светящийся всеми окнами поезд. И отвлёкшись на него Воронцов, не сразу заметил, как выскользнула из его рук Ксения и мгновенно оказалась в вагоне. Он бежит за ней, что-то кричит, стараясь остановить, но она грустно улыбаясь ему, машет рукой и по её губам Сергейчитает: Не могу… - и видит, как обречённо она качает головой.
- Ксения! - кричит Сергей, ускоряя шаг, так как поезд, хрипло вздохнув, как старый астматик, начинает двигаться и постепенно набирать скорость, - Ксения, нет… - задыхаясь, снова зовёт он, но чёрное, железное чудище с пронзительным свистом, ускоряет ход и всё быстрее удаляется. За мелькающими окнами он видит спящих почему-то при отчаянно ярком свете или просто неподвижных пассажиров, но не может разглядеть их лиц. И только в последнем вагоне, вместо окна вставлена огромная фотография, увеличенная в несколько раз с той, имеющейся у Воронцова в деле разыскиваемой преступницы Валерии Усольцевой. Капитану даже показалось, что поезд слегка замедлил свой темп, как будто специально для того, чтобы он мог лучше рассмотреть это скуластоелицо, с массивным, но словно стёртым у основания подбородком, коротким приплюснутым носом и колючими глазами-щёлками, смотревшими на Воронцова в упор. У него было странное ощущение живых, следящих за каждым его движением глаз и абсолютное ощущение её реального присутствия здесь.
- Ксения, - побелев от ужаса, в который раз закричал он, хотя уже не мог её видеть. Он бежал, стараясь догнать поезд, отчаянно взмахивая руками:
- Тебе нельзя ехать в этом поезде… - пытался он докричаться до неё, заранее понимая, что это невозможно, так как она не может его услышать, тем более что почти непрекращающийся, издевательский свист паровоза заглушал его слова полностью…
- Тебе… нельзя… там… быть… - останавливаясь на безлюдном, тёмном перроне и с трудом переводя дыхание, шершавым, сорванным голосом сипел он. И поезд в очередной раз насмешливо просвистел в ответ, хотя его даже не быловидно…
… Когда Сергей открыл глаза, он не сразу понял, что это не свисток паровоза. Это звонит его телефон. Ксения тоже проснулась, и те несколько секунд, что он говорил, лежала на боку, смотрела на него своими огромными глазами, которые в темноте казались совсем чёрными и слабо улыбалась. Тонкое покрывало, плавной, мягкой линией повторяло изгиб её бедра, исчезая между коленями и демонстрируя матово белеющий в этот предрассветныйчасизящныйрисунок ноги.
- Понял, еду! - бросил Сергей в трубку и каким-то новым, отстранённым взглядом, полным странной, невысказанной боли, посмотрел на девушку.
- Серёжа, - приподнялась она, с тревогой глядя на него, - Что случилось?
Он прижал её к себе, гладя по волосам и раскачиваясь вместе с ней, словно успокаивая, убаюкивая её или самого себя и не в состоянии вымолвить ни слова. Это продолжалось всего пару минут. Затемонвстал и начал одеваться:
- Похоже, у нас ещё один труп, - произнёс он, - нападение на мальчика в больнице, где лежит Таня…
- Я тоже еду, - Ксения вскочила, но Воронцов резко повернулся к ней, взял за плечи и несильно встряхнул:
- Нет, Ксюша, - он снова пристально взглянул на неё, - Нет… Ты останешься здесь и приедешь на работу в обычное время… Он отвернулся в сторону, отпуская её и помотал головой, словно отгоняя непрошеные воспоминания…
… Пока он ехал по плохо освещённым улицам, его так и не отпускало тягостное предчувствие нависшей угрозы. Поднимаясь по лестнице, а затем, слушая рапорт дежурившего в эту ночь молодого оперативника, он чувствовал, что это ощущение не только не уменьшилось, но странным образом даже обострилось. Направившись в десятую палату вслед за опером, Воронцов ощущал возле себя почти материальную плотность замеревшей до времени и дожидающейся подходящего момента, чтобы обрушиться на него всей своей болью и гранитной тяжестью беды. Всё это время парень обстоятельно и подробно, детализируя и поправляя сам себя, продолжал рассказывать:
- … Медсестра подходит ко мне где-то в начале третьего ночи и говорит, мол, одна санитарка за девочку спрашивала ещё в обед, в буфете, между делом, интересовалась… Новенькая…А потом… Вот…- они подошли к самой последней больничной палате, находившейся в левом крыле здания. Проход к ней был закрыт оградительной лентойидвумя каталками впридачу. Войдя, Воронцов увидел второго оперуполномоченного, невероятно лохматого, с потерянным, ищущим взглядом и совсем молоденькую медсестру в дверях с цветом лица, почти сливающимся сеёбелым халатом. В кровати, находящейся справа у стены лежал на боку, подтянув согнутую ногу почти к подбородку, невысокий, худощавого сложения паренёк лет 15-16, в синем спортивном костюме и тёмными волосами, закрывающими почти всю левую сторону лица. Сергей перевёл взгляд на прикроватную тумбочку, где стоял недопитый, крепко заваренный чай, с плавающим в стакане кусочком лимона. Он снова посмотрел на убитого. Его правая рука была по-детски подложена под щёку, а левая слегка свисала вниз. От всей его позы веяло уютом и покоем. И от этого было ещё больше не по себе. Невнимательному зрителю могло даже показаться, что мальчик просто уснул, если бы не расплывшееся под верхней частью его туловища кровавое пятно на белой простыне и не характерный уже желтовато-восковый оттенок свисающей вниз левой кисти руки с выпуклым рельефом ярко-голубых вен. Воронцов развернулся к выходу, когда прибыла следственно-оперативная группа. Лохматый оперативник снова посмотрел на него какими-то упавшими, беспомощными глазами и Воронцов почти с отвращением отвернулся, - Товарищ капитан…, - сделал попытку опер, направившись за ним в коридор.
- Рапорт… - отрывисто бросил он, не глядя на негои думая о том, что этот потерянный взгляд кого-то ему напоминает. Он повернулсякего напарнику, который встретил его этим утром в больнице:
- Так, а ты, за мной… они вышли в коридор и Воронцов с каким-то болезненным рвением пытался вспомнить, что или кого напоминает ему, то ли взгляд, то ли в целом, выражение безграничной обречённости и какой-то детской беспомощности на лице «лохматого».
- Так вот, - начал парень, - Эта медсестра…
- Кто такая? - перебил капитан,остановившись, и глядя в упор на молодого человека, - Фамилия, имя, в каком отделении работает, ну, живо! Его собеседник явно растерялся, - Это же был просто устный разговор… как бы между прочим, - парень пожал плечами, - Кто ж знал...- он вздохнул, и бросился следом за Воронцовым, который думая о чём-то своём, вновь пошёл по коридору, - Да сегодня же всё выясним, в рапорте будет… - Сергей медленно вдохнул, набирая полную грудь воздуха и пытаясь каким-то образом справиться с накрывающей его волной раздражения,переходящей в глухую ярость:
- Дальше, - выдохнул Воронцов, останавливаясь и хмуро глядя в сторону.
- Санитарка эта только устроилась, - в очередной раз начал полицейский, - медсестра говорит, казашка или узбечка вроде, улыбчивая, доброжелательная, представилась Леной, сказала, что будет работать в отделении интенсивной терапии, ну и в процессе общения, поинтересовалась, мол, в какой палате девочка похищенная лежит. Воронцов, прищурившись, повернул голову и выжидательно посмотрел на говорящего.
- Ну а сестричка инструкцию ведь знает, поэтому и сказала, что, вроде, мол, в десятой. Парень вздохнул:
- Сергей Николаевич! Мы и понятия не имели даже, что туда положили кого-то… - А должны были иметь, Саша, надо было предполагать, нужно было предвидеть…
- Ведь договорённость была о том, что десятая будет пустовать.
- А у медиков свой резон, мест не хватает, а тут целая палата пустует… - Сергей махнул рукой, - Как всегда, впрочем, бардак, никто ни за что не отвечает… А при этом ребёнка, Саша, виновного только в том, что его по нелепой случайности положили в неправильную палату, уже нет в живых… Что ещё?
- Как могло это произойти, товарищ капитан, я ума не приложу, и Лёха, то есть, лейтенант Карецкий… Медсестра нам тут же сообщила, что три минуты назад видела в левом крыле, в районе десятой палаты, ту же санитарку, которая накануне днём интересовалась девочкой, … Мы неподалёку были и тут же метнулись с Карецким туда, и пяти минут не прошло… Оперативник покачал головой, глядя в сторону злополучной палаты, - Мы не могли её пропустить…Но…, - он шумно выдохнул, - Я клянусь вам, никого мы не видели… А ведь даже в сортир заглядывали…- он посмотрел на Воронцова, - но ведь должны же мы были её встретить, здесь нет другого пути, ни в окно же она сиганула, и не растворилась в воздухе, в самом-то деле… Хотя бы шаги должны были слышать, но тишина стояла … мёртвая, - добавил он и осёкся.
- Ну да, - кивнул Воронцов, а в палате… убитый мальчик… - голос у него внезапно сел и стал уставшим и непривычно тихим:
- Ладно… Найди эту медсестру, допроси с самого начала, кто, что и когда… И к нам в контору вместе с рапортом о ночном происшествии. Он задумчиво смотрел ему вслед и вдруг окликнул:
- Саша, а в соседних палатах вы смотрели? Тот замолчал, уставившись на капитана, как-то странно дёрнулся лицом и даже уменьшился ростом:
- Позже, вначале я к лестнице кинулся, а Карецкий к лифту …- медленно, словно теперь только начиная догадываться, тихо протянул он.
- То-то и оно, - неопределённо, но будто придя к своему внутреннему согласию, мелко кивая, проговорил Воронцов.
Подъехав к управлению и пробежав глазами рапорт, он вдруг вспомнил, где видел тот потерянный и беспомощный взгляд, который заметил рано утром у дежурного сотрудника по фамилии Карецкий. Так смотрела Ксения в его сне, когда стояла у окна и уезжала в поезде. Беспомощно и с полным осознанием абсолютной неизбежности происходящего. Такой взгляд, он чувствовал, был у него самого, когда не в состоянии вымолвить ни слова, в тревожном и застывшем ожидании,онрастерянно качал её в своих руках.
Когда он вошёл его сразу же провели в кабинет к руководителю следственного управления по области Петровскому, где уже сидел майор Васильев, который в ответ на приветствие капитана, лишь чуть заметно, угрюмо кивнул. Петровский же даже не посмотрел на вошедшего. Холёное, с правильными чертами лицо руководителя выглядело настолько гладким и безупречным, что казалось даже слегка ненастоящим и каким-то перламутровым. Такие лица, машинально отметил про себя Воронцов, бывают у тех людей, которые с самого детства находятся в условиях повышенной комфортности. Они едят только качественную еду, носят дорогую одежду и окружают себя исключительно изысканными и красивыми вещами экстра-класса. Он так и не поднял головы от бумаг, а лишь слегка махнул в сторону Васильева белой рукой, с филигранно вылепленными длинными пальцами, с безукоризненно отполированными ногтями, где на запястье мелькнули и тут же скрылись под форменным кителем швейцарские часы, мол, начинайте. Васильев откашлялся и фальшивым, преувеличенно-бодрым голосом попросил Воронцова доложить о новом происшествии. Капитану было не по себе от этих искусственных ноток, которые резали ему слух до такой степени, что он старался не смотреть на шефа. За всё то время, что Сергей говорил, Петровский поднял на него глаза только один раз. И в этот момент, встретившись с ним глазами, у Воронцова непроизвольно мелькнула мысль, что руководитель областного управления следственного комитета чем-то неуловимо похож на Беликова.
- Понятно, - снова шевельнул своей аристократической ладонью Петровский, останавливая капитана Воронцова, - у вас снова труп и снова ничего конкретного… Мы, наверное, уже скоро привыкать начнём к такому положению вещей. Он посмотрел на Васильева, и усмехнулся:
- Уму непостижимо, весь следственный комитет при активной помощи полиции и других органов, вот уже полгода ловит одну-единственную бабу… Даже её муж-психопат, не выдержал, и по мере сил начать помогать следствию… Это как называется?
- Товарищ генерал… - начал Воронцов
- Отставить! - себе масштабы последствия этого? Он посмотрел на майора, и снова намеренно игнорируя Воронцова, и уже тише сказал:
- Ты же мне его характеризовал, чуть ли ни как лучшего следователя…, - он тяжёлым взглядом смерил Васильева с ног до головы и снова опустил глаза в документы, - Молодцы, нечего сказать, а я только обрадовался, ну как же целая неделя выдалась без убийств, похищений и расчленёнки! Он посмотрел на Сергея и недовольно сморщил нос, словно возле него кто-то только что намеренно испортил воздух, - Ладно с этим разберёмся, причём в буквальном смысле, я понятно выражаюсь?! - повысил он снова голос и намеренно выдержал значительную паузу, внимательно изучая обоих, - Возможно, вам помощь нужна, например столичных спецов, ну а что, раз сами не в состоянии… Он скользнул небрежным взглядом в сторону капитана и произнёс:
- Что там с девочкой этой, потерпевшей? Допрашивали уже?
- Никак нет, - сухо ответил Воронцов, - я сегодня снова разговаривал с врачом… Накануне у них состоялся консилиум, и если вкратце, по существу, то молчит она не только из-за перенесённого стресса, но и чисто по медицинским соображениям… Её горло травмировано, возможно ребёнка душили, чтобы напугать, наказать или принудить к чему-нибудь…
- А от Ирины Чеботарёвой, последней жертвы, удалось что-нибудь узнать? Мне докладывали, что она была жива, когда её нашли. Сергей вспомнил, как в машине скорой помощи, Ирина открыла глаза и посмотрела прямо на него, двигая головой, будто пытаясь избавиться от кислородной маски:
- Лера… - проговорила она глухим голосом, искажённым голосом, - Воронцов наклонился над женщиной, - Остановите её… Но сейчас, глядя на гладкое лицо шефа, он почему-то ничего этого рассказывать не стал.
- Никак нет, умерла по дороге в больницу.
… После обеда капитан снова подъехал к больнице. Выйдя из машины, он остановился и невольно замедлил шаг. Предвечернее солнце заливало мягким, бархатным золотом, подступающую со всех сторон к больничным ступеням разукрашенную в тёплые цвета многочисленную растительность. В самом воздухе разлито было столько щемящей неги и томной прелести, что хотелось попробовать его на вкус. Никогда ещё на его памяти в их краях не бывало такого долгого и такого чудного бабьего лета. А эта вторая половина октября выдалась особенно солнечной и благодатной. Воронцов старался даже не думать о том, что ждёт его там, внутри. Глубоко вдохнув, до боли в груди, так, что лёгкие наполнились воздухом до отказа, он задержал дыхание и прикрыл глаза. Медленно выдыхая, он чувствовал, как позднеосеннее медовое солнце, поймав на лету загостившийся южный ветерок ласковой, мягкой ладошкой пробегало по его волосам, разглаживало морщины вокруг глаз, разводило в стороны нахмуренные брови, успокаивало тревожные мысли и выпрямляло в другую сторону опущенные вниз уголки губ.
Открывая широкие стеклянные двери, он заметил отразившееся в них смеющееся лицо ребёнка, и на какую-то долю секунды ему показалось, что это его младшая дочь. Стеклянный оттиск был настолько живым и реалистичным, до такой степени точно передавал выражение глаз двенадцатилетней Агаты, что капитан вздрогнул и резко обернулся. Лишь когда он, придерживая дверь и пропуская вперёд женщину с ребёнком, у которого, как и следовало ожидать, ничего общего ни с одной из его дочерей не было, он понял, как же сильно скучает по своим девочкам. И что думает о них гораздо чаще, чем осознаёт это. Поднимаясь по лестнице, Сергей тяжело вздохнул. Вслед за дочерями, он подумал о Маринке. И этому, как раз, он даже не удивился. Так было всегда. Почему-то ему никогда не удавалось вспоминать о них по отдельности. Они всегда представлялись Воронцову, как единое целое, причём непосредственно к нему имеющее самое прямое отношение.Этот дрожащий, настоянный на солнечном нектаре осенний воздух остро напомнил ему о самом важном. Расставил приоритеты, выделил главное и подвёл черту. Он невесело усмехнулся про себя нечаянной тавтологии. Подвести черту: жирную и основательную собиралась Маринка, когда подала на развод. Через две недели, кстати, они официально перестанут быть семьёй. И что тогда? Но ответить самому себе на этот вопрос, у Воронцова не было возможности, даже если бы он и смог это сделать. Возле кабинета зав. отделением он сначала услышал шум, а затем увидел выходящих в коридор в сопровождении доктора,Таниных родителей.
- Я всё равно заберу отсюда свою дочь, - видимо, уже не в первый раз повторял звенящим от напряжения голосом, невысокий, крепкого телосложения мужчина, с пятнами пунцового румянца на скулах. Он снял с плеч белый халат и сунул его в руки своей жене, худенькой, темноволосой женщине с бледным лицом и заплаканными глазами. Врач посмотрел на капитана, покачал головой и беспомощно развёл руками.
- Дмитрий Алексеевич, - обратился Сергей к мужчине. Тот не глядя на капитана, забрал у жены сумку:
- Иди, собирай Танюшку, - затем повернулся к Воронцову и произнёс:
- И даже не начинайте! Хватит с меня ваших песен… Вы, что нам говорили всего лишь несколько дней назад? Всё под контролем, круглосуточная охрана, пропускной режим, бла-бла-бла, муха незамеченной не пролетит! Так ведь было? А что на самом деле? - он подошёл ближе к Воронцову, - А на самом деле, - перешёл на шёпот Танин отец, - у вас тут людей режут, точно на селе поросят к рождеству… Господи! Только подумать, ребёнка убили прямо в больнице! Он сделал ещё шаг к Воронцову:
- Ведь она за Таней пришла! Вы можете представить, что мы сейчас чувствуем? А родители этого несчастного мальчика? Что вы скажете им?
Сергей качнул неопределённо головой и посмотрел в сторону, краем глаза заметив невдалеке супругу Кривасова, которая смотрела на него округлившимися от испуга, надежды и безмолвной мольбы глазами. Он чуть заметно кивнул:
- Дмитрий Алексеевич, я прошу вас, выслушайте меня… Таню нельзя забирать сейчас…
- Я говорил о рисках, - вставил заведующий, - я разъяснял… Капитан слегка приподнял руку, как бы одним этим простым жестом одобряя и полностью поддерживая его позицию, но вместе с тем давая понять, что то, о чём он собирается сообщить может быть не менее важным, и в связи с этим, он просит, нет, даже настаивает о предоставлении ему такой возможности.
Врач коротко кивнул, аккуратно подстриженной и совершенно круглой головой, и сделал рукой приглашающий жест в направлении своего кабинета:
- Там вам будет удобнее беседовать, а у меня всё равно сейчас совещание у главного.
Спустя полчаса Воронцов и Дмитрий Кривасов вышли из кабинета, и лицо последнего было ещё краснее, чем раньше:
- Я хочу, чтобы и вы меня правильно поняли, - услышала его жена, - Я соглашаюсь оставить дочь в этой вашей клинике, совсем не потому, что вам удалось меня переубедить, или внушить, что она в полной безопасности, так как у вас всё под контролем… Я не так наивен… И поступаю таким образом исключительно по двум соображениям, мне небезразлично, как вы можете догадаться, её здоровье и то, что я сам, лично, буду охранять, а если понадобится, то и смогу защитить мою девочку. Даже не сомневайтесь…
Жена Кривасова неуверенно подошла к ним. Дмитрий посмотрел на неё немигающим, пространным взглядом, будто хотел сказать ей что-то важное, но в самый последний момент, забыл:
- Так вот… Днём с Таней будет моя супруга, а ночью - я, - он сделал несколько шагов по коридору и обернулся:
- И я клянусь вам, если я только увижу эту тварь, я убью её… - смотреть на него в этот моментбыло тяжело: на лбу выступила испарина, щёки цвели двумя нездоровыми алыми пятнами, носогубный треугольник выделялся белесовато-синюшным оттенком кожи, а сухие, потрескавшиеся губы были судорожно сжаты в плотную бескровную ниточку. Он качнулся всем телом, словно на какое-то мгновение потерял равновесие или собирался бежать, но вдруг передумал и резко остановился:
- Я не смогу нормально жить, пока знаю, что эта мразь спокойно ходит по земле… И вот ещё что, - усмехнулся он, - уважаемый товарищ капитан, руководитель следственно-оперативной группы, я не верю в правосудие. Только наивный дурак может надеяться на то, чего не существует в природе. Он повернулся к жене:
- Я зайду к Тане, и еду на работу, а часам к восьми, буду здесь снова, - он рассеянно кивнул Воронцову и ушёл. Женщина, дождавшись, когда он завернёт за угол, повернулась к Сергею:
- Спасибо вам, что вы поговорили с ним… Я не знаю, что делать… - в её голосе послышались слёзы… Это беда, понимаете, несчастье пришло в наш дом, и оно связано не только с тем, что случилось с Таней, - она открыла сумку и достала платок, - Дима, - она кивнула на угол, за которым скрылся её муж, - он просто помешался… Он говорит только об этой преступнице, о своей ненависти и мести. Воронцов замешкался, стараясь подобрать слова, чтобы хоть как-то успокоить женщину. Но не был уверен, что она ждёт от него именно этого:
- Я всё понимаю, - продолжала она, но так нельзя, невозможножить так, как он сейчас, а главное,чем он живёт сейчас. Его питает одна только озлобленность и гнев. И это опустошает его, застит глаза, навязывает нездоровые и губительные мысли… - она промокнула глаза, - Вы знаете, он ведь почти не спит, не замечает, что ест…- она отрешённо покачала головой, - ничего хорошего от этого не жди… Она вздохнула и торопливо попрощалась:
- О, я заговорила вас совсем, а у вас и так полно работы, - она ещё раз кивнула и, уходя, добавила:
- Я позвоню вам, если будут новости, - женщина слабо улыбнулась, - знаете, я вчера приготовила для Тани её любимую запеканку, она немного поела и вдруг сказала «спасибо». Честное слово. Тихонько, шёпотом, но сказала! Это было, как чудо… Кто бы из нас мог подумать ещё совсем недавно, что такая мелочь способна доставить столько радости…
…Через час, когда Воронцов возвращался на работу, с разницей в пятнадцать минут ему поступило два звонка, важность которых было трудно переоценить. Первым его ставили в известность, что в многоэтажном доме, на одной из центральных улиц Города, в одной из квартир были обнаружены трупы двух мужчин, один из которых, вне всякого сомнения, принадлежит разыскиваемому Григорию Монееву. Пока капитан приходил в себя, анализируя услышанное, раздался ещё один звонок, из которого он узнал, что благодаря поступившим только что сведениям, подозреваемую в причастности к нескольким убийствам Усольцеву, всего лишь около часа назад видели в районе гаражей, около дома, где она жила со своим мужем, и где, по предварительным данным, они держали похищенную девочку.
4.
Лера смотрела на неподвижного Моню и пыталась понять, что она чувствует сейчас. Почему-то это представлялось важным. Тем более ведь она всегда что-то чувствовала к этому человеку. Все эти шесть лет, что знала его. И пусть чувства были самые разные, но всегда настоящие, искренние и сильные. И уж тем более он никогда не был ей безразличен. Симпатия, привязанность, любовь, ненависть, снова любовь и опять ненависть, а последние несколько лет разочарование и презрение. Сейчас, глядя на мёртвого Моню, она не ощущала ничего. Вообще. Разве что досаду на себя, связанную с тем, что не продумала всё, как следует, и попалась в собственную ловушку. И вот теперь труп её мужа лежит в чужой квартире. Стас может и алкаш, но не идиот же, в самом-то деле. И вряд ли поверит в историю про несчастный случай. Вот и с ним нужно будет решать быстро и жёстко, не давая ему ни малейшей возможности подготовиться или сообразить, что следует делать. По-другому и не получится. Просто нельзя. Ирке, например, она уже однажды доверилась. Тем более, что Стас ужасно деградировал с того времени, когда они встречались с ним в последний раз. И она не видит причин, почему бы ему однажды не поделиться пикантными историями, находясь в известном состоянии в обществе таких же весёлых и беззаботных приятелей. Но это как раз Лерку беспокоило меньше всего. Стас - это вообще не проблема. Никаких сложностей она здесь не видела. Самое главное, что делать потом? Жаль, конечно, что такое укромное и безопасное место, каким являлась запущенная холостяцкая квартира бедного Стасика, предстоит теперь покинуть. Разумеется, этого можно было бы избежать, если бы у неё было время тщательно продумать план. Она прекрасно это понимает. Но вот как раз времени-то у неё и не было. Ждать было не только нельзя, дальше тянуть - было просто опасно. Самое неприятное во всей этой истории с Моней, что он так и не понял, почему она приняла это решение. И оно вовсе не было спонтанным, как могло бы показаться. Это её решение, как, собственно, и все прочие, было взвешенным и продуманным. Просто довести его до завершения пришлось несколько ранее, чем планировалось изначально. И вовсе не потому, что он писал кому-то свои жалкие, идиотские письмена, где, наверняка, во всём обвинял её, называя исчадием ада и клянясь, что узрел в ней самого Люцифера. Лерка добродушно и искренне вслух хохотнула: бедный, глупый Моня… Так ничего и не понял. И умер в полной уверенности, что она не может простить ему этой детской, несчастной выходки. Как будто это для неё хоть что-нибудь значит! А то, что он так и не принял основополагающей, простой истины: если они вместе, то вместе до конца. До полного отречения от всего остального. До абсолютной готовности раствориться в человеке без остатка. По-другому просто не может быть. Там, где нет доверия, полного, безграничного и окончательного, там не может быть ничего путного и долговременного. О чём вообще можно говорить, если человек с тобой, только потому что боится? Всего на свете: людей, обстоятельств, телефонных звонков, собственного будущего. А больше всего боится её. Лерку. Чего можно ждать от такого? Ответ простой и однозначный, как выстрел: чего угодно. Так рисковать Лерка не могла. И вот то, что когда-то горячо любимый ею Моня этого как раз даже и не старался понять, и послужило тем самым, пресловутым спусковым крючком для приговора. Надеяться больше было не на что. Она увидела это в его взгляде, в тот последний их разговор. Кроме презрительного отвращения и страха, в нём больше не было ничего. Моня совсем растёкся и ушёл куда-то в свою вымышленную реальность. Вот и всё…Она снова посмотрела на того, кто ещё недавно был ей мужем. И удивилась насколько быстро, буквально на глазах, он стал выглядеть совершенно и окончательно мёртвым.
Он умер сразу, после первого же удара. Это был такой ему прощальный подарок от неё. И после этого в ней тоже что-то надломилось и погибло. И теперь уже окончательно. Словно какую-то дверцу внутри неё не просто захлопнули, а замуровали намертво. И сверху ещё дополнительно залили бетоном. И от этого она испытывала печаль и лёгкость одновременно. Будто снят огромный груз со спины и можно, наконец, расправить плечи. Лера ощущала себя человеком, у которого удалили опасную, грозящую заразить весь организм опухоль, и теперь она, хоть и чувствует некоторую слабость, но медленно и верно идёт на поправку. Мысли такого рода доставляли ей странное удовольствие. Леране переставала думать об этом, хотя уже точно знала, как нужно действовать дальше.
Она спокойно встала за дверью, когда в квартиру тяжёло и шумно вошёл Стас. Лера слышала, как плотно звякнул его пакет, водружённый на стол. В тот момент, когда он, размашисто-нетрезвой походкой вошёл в комнату и неуверенно остановился в центре, глядя на лежащего Моню, Лера с лёгкой улыбкой размышляла о некоем своеобразном, её личном освобождении в данный момент. Бедный, пьяный Стас, всего лишь искупительная жертва, невинный агнец, думала она, подходя неслышно к своему старому интернатскому приятелю. Бесшумно и страшно подпрыгнув, она с любовью неимоверной силы обхватилаего голову левой рукой, привалив к себе, а правой,короткои резко взмахнула,ударив ножом в шею. Спустя мгновение Стас взмахнув руками, как несуразная большая птица, потерявшая вдруг координацию,судорожно всхлипнул и рухнул к её ногам, стукнув несколько раз о пол разными частями своего длинного, костлявого тела. В этот момент лицо Леры оставалось гладким и невозмутимым. Лишь на долю секунды, пробежала по нему спазматическая, нервная тень, невесомая и быстрорастворимая, как июньское облачко. Но мгновение спустя даже мельчайший намёк на это улетучился без следа. Лера вновь ощутила покой и умиротворение. В глазах появилась безмятежность, и даже кожа будто стала светлее. Она продолжала смаковать это внутреннее ощущение излечивающей, окрыляющей лёгкости и тихой радости, согревающей её изнутри, даже когда она виртуозно выпроваживала назойливых и шумных, ничего не понимающих приятелей Стаса.
Лера достала из своего рюкзака и натянула резиновые перчатки. Затем тщательно протёрла ручку своей любимый финки, не смывая крови с лезвия,ивложила её в ладонь Стаса, своей рукой сжимая его кулак. При этом он дёрнулся и слабо застонал. Лера сначала нахмурилась, а потом, взглянув на его рану, поняла, что это даже хорошо.
- Что же вы натворили, мальчики? - ласково спросила она, наклоняясь над Стасом, - Ай-ай-ай, - она преувеличенно строго покачала головой и, улыбаясь, как заботливая мать, погладила его по щеке рукой в синей латексной перчатке. Губы Стаса заметно посинели, в уголках рта образовывались и тут же лопались пузырьки грязно-жёлтой пены.
- Ах, Стасик, Стасик, как же так вышло? - укладывая его в нужном ей направлении, и тяжело переводя дух, приговаривала она, - Что теперь поделать-то, видно так тому и быть… Она села на пол, закурила и, выпуская дым, совершенно другим голосом произнесла:
- Ты прости, Стасян, прости, брат… Так было нужно… Не глядя на мужчину, похлопала его по плечу и легко, пружинисто поднялась. Затем немного повозилась с Моней, укладывая его определённым образом и следуя, опять же, каким-то своим соображениям:
- У вас случилась потасовка со Стасом, ты понял меня, дорогой? Она глянула на запавшие щёки и отвисшую челюсть своего бывшего мужа и звонко расхохоталась:
- Понимаю, что звучит смехотворно, но другой версии у меня пока нет… Ладно, слушай внимательно, сейчас будет ещё круче: ты первым напал на бедного, пьяненького Стасика… Что значит зачем? Откуда мне знать? Меня тут не было, мой милый. К тому же у тебяимеетсякакой-никакой опыт в этом деле, помнишь, небось? - Лерка задрала рубашку и заглянула под марлевую салфетку, удерживаемую пластырем. - И по тому, что между вами тут происходило, я только могу догадываться. Конечно, неправдоподобно, но чисто теоретически, ведь возможно? То-то! Я у тебя всё-таки умница, чтобы ты там обо мне не думал… Так вот, не отвлекай меня, столько дел ещё… О чём это я? Ах да! Например, ты меня приревновал к Стасику… Ну выпили, мужики, слово за слово, и привет… Пока Стас зачем-то пошёл в комнату, ты незаметно взял нож, и как настоящий, суровый мужик, нанёс удар сзади. То есть, в шею, короче, куда достал, туда и ударил. Вот и всё… Хотя не совсем. Ты не рассчитал, что Стасик наш, хоть и поддатый, но всё равно, значительно сильнее тебя, да и опытнее, поди, в таких делах-то. У него ещё хватило сил, зажав рукой рану, (ну ты видел, как это было), повалить тебя на диван, выхватить нож и всадить перо в самое сердце! Бинго! Два трупа, вуаля! Последние слова Лерка уже почти прокричала, захлопав в ладоши.Потом замолчала, несколько минут раскачиваясь с пятки на носок, и снова посмотрела на Моню:
- Ну, в общем, как-то так… Она достала бутылку водки из пакета Стаса и смочила в ней большой клетчатый платок Мони. После этого Лера прошлась по комнате и тщательно протёрла всё, чего могла касаться руками. Она снова задумалась, и затем, методично обыскала все карманы, ящики и полки, которые только нашлись в квартире. Отдельному детальному осмотру подвергся рюкзак Мони. Улов был небольшим, но выехать, в принципе, например, в соседнюю область из этого чёртового города даже на такси, было вполне возможно. И снова этот вопрос: что делать потом? Лерка стиснула зубы и, сдерживаясь от заклокотавшей вдруг внутри неё ярости, глухо застонала. Голова её мелко-мелко задрожала, а ногти до появления голубоватой полоски, впились в предплечья. Шумно и резко, с гортанным звуком выдохнув, Лерка села на стул и запустила пальцы в волосы. Чёрт бы побрал всё это дерьмо, - думала она со злостью… У неё есть собственная квартира, к которой даже на пушечный выстрел она не может приблизиться. У неё, в конце концов, за пару кварталов отсюда припаркован личный автомобиль, за руль которого она не может и мечтать сесть. Даже толкнуть её местному нарику она вряд ли решится. А может всё-таки попробовать? - рассуждала она сама с собой. Ведь есть у неё верный человечек, который заберёт её, конечно, почти даром, зато быстро и без лишних вопросов. - Нет, нельзя, это очень опасно, - отрицательно качала головой Лерка, отвечая своим же собственным мыслям. Ведь был уже звонок оттуда, когда ихостановили на посту, больше может так не повезти…
Почему-то сразу после этого на память ей пришёл тот эпизод с птицамив тот день. Она подошла к окну и посмотрела на ночную улицу. Было удивительно тихо для такого большого города. С рассветом она уйдёт. Сегодня её первый рабочий день в качестве санитарки.
Она включила воду и пока наполнялась ванна, нашла у Стаса пакет и сложила туда всю снятую с себя одежду. Лера долго сидела в воде, глядя в одну точку и о чём-то сосредоточенно размышляя. Она оставалась неподвижной и безучастной, не чувствуя и не замечая ничего. Не слишком горячей воды, ни пара, окутавшего ванную комнату. Лера как будто забыла обо всём. О том, где находится, о Тане Кривасовой, которой она обязательно должна будет нанести визит, и что в нескольких метрах от неё, в соседней комнате лежат два мёртвых человека, к смерти которых она имеет самое прямое отношение. Затем, придяк внутреннему согласию, она, словно очнувшись, быстро и энергично вымылась, надела приготовленную чистую одежду, снова натянула перчатки и убрала в ванной. После этого, собрала рюкзак, смешала остатки водки со старым, обнаруженным в холодильнике фруктовым соком, открыла консервы, приобретённые, очевидно, Стасом в качестве закуски, и присела к столу.
До утра оставалось недолго. После позднего, импровизированного ужина, она снова,теперь уже на кухне, уничтожила свои следы, оставив на столе недоеденные консервы, пустую бутылку водки, две вилки, раскрошенный хлеб, пепельницу с чужими окурками и пару стопок, предварительно позаботившись о том, чтобы на этих предметах остались отпечатки пальцев Мони и Стаса. После чего, бросила на пол кухни верхнюю одежду с вешалки, и почти мгновенно уснула.
5.
Около шести часов вечера, Нилов Кирилл Анатольевич направился в гараж. Жена попросила принести к ужину лечо и трёхлитровую банку яблочно-вишнёвого компота. Несмотря на хлопотный трудовой день и вполне естественное к этому времени чувство голода, Кирилл Анатольевич пребывал в благодушном, и даже слегка приподнятом состоянии. Возможно поэтому, он тут же поднялся, молча взял ключи, натянул старую ветровку, которую всегда надевал, отправляясь в гараж, и вышел из дома. То, что он не стал по обыкновению возмущённо интересоваться тем, почему у них в доме всё делается в последний момент, и даже не начал ворчать по поводу того, что на нём ездят все кому только не лень, объяснялось не столько усталостью Кирилла Анатольевича, его высокой сознательностью или горячим желанием помочь жене, сколько великолепным лечо, который делала его жена и ккоторому у Кирилла Анатольевича имелась определённая слабость. А в дополнении к картофельному пюре и жаркому, такая закуска была, как нельзя, более кстати. Кроме того, Нилов рассчитывал застать соседа по гаражу и, вдобавок, своего хорошего приятеля, Виктора, который после работы частенько находился здесь, возясь со своей «Нивой», общаясь с мужиками или играя в нарды в гараже старого Алихана, обустроенного почти, как охотничье шале. Виктор ему был нужен, чтобы, наконец, договориться на счёт рыбалки. Время от времени они устраивали подобные вылазки к загородным прудам, а то и подальше - к большому озеру, но в этот раз всё что-то не срасталось. То один был занят, то другой. Вот так, с конца августа они всё переносили да откладывали. Ещё неделя-другая и польют дожди, всё раскиснет, пожухнет и заиндевеет, вместе с их намерением посидеть в тишине, наблюдая за поклёвкой, лишь изредка, по мере необходимости перебрасываясь несколькими словами. Ещё немного и можно не успеть уже в этом годузахватить и удержать, если не в руках, то в памяти цветистый, тёплый остаток пусть бабьего, но всё же лета.Когда неотрывно смотришь на гладкое, иногда покрывающееся серебристой рябью от небольшого ветерка озеро, и голова становится лёгкой и свободной от всяких мыслей, иты сам незаметно, но плотно, до самого основания наполняешься спокойствием и миромокружающей природы, готовящейся к долгому, зимнему сну. Ещё немного и уже до будущей весны не ощутить в руке едва заметное, отмечаемое на каком-то подспудном, неосознаваемом уровне подрагивание удилища, когда забываешь обо всём на свете, и весь превращаешься в одно сплошное, напряжённое да самой последней клеточки мозгаожидание, готовое каждую секунду прерваться резкой подсечкой, взмахом руки со сверкнувшей в ранних лучах солнца блесной, и радостным или сочувствующим, в зависимости от результата комментарием приятеля.
Лишённый всякой романтической жилки и абсолютно не склонный к сантиментам, Кирилл Анатольевич,тем не менее, вздохнул.Вспоминаяо рыбалке, он почти всегда чувствовал неявное, но вполне ощутимое томительное беспокойство, связанное, в первую очередь, с его сложно переплетёнными взаимосвязями между его желаниями и чувством долга. Он посмотрел в вечернее небо, набрал широкой, пухлой грудью тёплый и пряный, будто сдобренный хорошей порцией тонко подобранных специй воздух, вспомнил про лечо, и направился к гаражу.
Виктора не было видно, зато девушку, перламутровую, явно фальшивую блондинку, невысокую и коренастую, Кирилл Анатольевич заметил ещё издали. Она стояла спиной к нему возле Арутюновского гаража и пыталась открыть замок. Нилов немного понаблюдал за ней прежде, чем подойти. Он заметил, что у дороги, прямо напротив неё, не выключая мотора, стоит вишнёвая семёрка, очевидно поджидая странную незнакомку, пытающуюся справиться с замком. Когда он поздоровался, девушка вздрогнула. Настолько сильно, что блестящие, платиновые волосы немного сдвинулись, наглядно демонстрируя её природный, радикально чёрный цвет. Она была в огромных солнцезащитных очках, которые ей явно мешали.Девушка поправила парик, улыбнулась и, чуть помедлив, ответила на приветствие.
- Это вы у Артура снимали гараж? - спросил Нилов.
- Мой муж, - быстро ответила она, снова смущённо улыбнувшись, и стрельнув глазами в сторону семёрки, - Он попросил кое-что забрать, а замок… - она растерянно пожала плечами.
- А замок хозяин поменял, - закончил за неё Кирилл Анатольевич, - я с ним разговаривал вот только на днях, он сказал, что за последний месяц ему не заплатили, на звонки не отвечали, вот Артур и решил принять, так сказать, упредительные меры. Девушка кивнула, и снова поправив парик и очки,быстро направилась к машине. Нилов смотрел ей вслед, размышляя, кого она ему напоминает, или где он мог её видеть. Возвращаясь обратно, нагруженный банками (Кирилл Анатольевич решил прихватить дополнительно абрикосовое варенье и маринованных огурцов), он остановился на площадке третьего этажа, чтобы перевести дух, и подумать о том, что было бы с ним, продолжай он курить до сегодняшнего дня. Взгляд его упал на квартиру, обитую старым, чёрным дерматином, с ватной подложкой. И тут Кирилл Анатольевич вспомнил, где видел эту девушку. Он мысленно снял с неё очки и парик… затем, словно очнувшись, он быстро выгрузил банки на лоджии,затемвзял телефон и задумался о том, куда следует позвонить сначала, в полицию или Артуру Арутюнову.
6.
… Когда она снова оказалась на заднем сиденье, Андрей ещё раз подумал о том, что напрасно не послушался своего внутреннего голоса, который совсем недвусмысленно подсказывал ему, что с пассажиркой этой, явно не всё в порядке. Она подошла к его машине на пятачке возле железнодорожного вокзала, где он обычно стоял в ожидании московского поезда или туристических автобусов, всё ещё регулярно выгружающих на привокзальной площади в мутно-сизые рассветные часы уставших от многочасового сидения, зевающих и растрёпанных любителей тёплого моря.
Девушка с самого начала не понравилась Андрею. Вернее, поведениееё, мягко говоря, настораживало. Она отворачивала лицо, без конца смотрела по сторонам и пару раз заметно вздрагивала. Само пространство вокруг неё было буквально пропитано, наэлектризовано опасностью и страхом. Андрей таксовал уже не первый год, и отлично видел клиентов, от которых лучше было бы держаться подальше. Эта девица с дурацким париком на голове, который совершенно не подходил к её восточной внешности, была как раз из их числа.
Она назвала улицу и номер дома, но встать ему нужно было со стороны гаражей. Затем подождать несколько минут, и ехать по новому адресу. Видя, что он сомневается, она вытащила 500 рублей и протянула ему.
- Если всё получится, по приезду - ещё столько же. Он глянул на неё и понял, что ошибался, приняв её вначале за ночную бабочку. Безусловно, его ввели в заблуждение её кукольный парик и безумные очки. Но, когда он увидел близко лицо этой женщины, встретив сверкнувший стальным блеском из-за очков её тяжёлый взгляд и монументально застывшие скулы, ему стало ясно, что она может быть кем угодно, но только не путаной. Андрей потом долго пытался понять, что же заставило его хмуро кивнуть и открыть ей дверцу справа от себя? Но так и не пришёл к какому-то конкретному выводу. Но даже спустя определённое время, думать о том случае ему было неприятно. Становилось не по себе. Не то, чтобы он испугался, за время его работы клиенты ему попадались самые разные, но было в ней что-то такое, что удержало его от категорического отказа. Какая-то абсолютно фатальная неизбежность того, что она делала. Или что собиралась сделать. Он почувствовал, что в этом смысле последнее, о чём такой человек станет беспокоиться, так это о безопасности. Как своей собственной, так и окружающих. Скорей всего, именно по этой причине, хотя и не осознавая это до конца, Андрей не хотел бы быть тем, кто встанет на её пути.
Игнорируя открытую дверцу рядом с водителем, она села сзади, обеими руками натянула парик и опустила лицо в глубокий воротник куртки. Ехали быстро в абсолютном молчании. Когда у неё что-то не вышло возле гаража, она вернулась и упала на заднее сиденье совершенно обессиленная и потерянная. Перехватив в зеркало его вопросительный и даже испуганный взгляд, вдруг крикнула с каким-то отчаянием и злостью:
- Долго пялиться будешь? Давай на Объездную…
… Лере не нравился взгляд на неё этого водителя. Не такой, как у того гаражного толстяка, который смотрел пристально, явно пытаясь вспомнить, где он её видел… Нет, у этого парня взгляд тревожно-вопросительный, недоверчивый и даже слегка испуганный. Так смотрят люди, чувствующие опасность, но не понимающие с какой стороны её ждать. А также те, кто принимает решения, о которых впоследствии сильно жалеет или кого заставили делать то, чего он на самом деле не хотел. Лерка по старой, детской привычке вонзила ногти в тыльную сторону ладоней и стиснула зубы с такой силой, что у неё заныли виски.
Как, как она могла так промахнуться, и не понять, что перед ней совсем не Таня? Мысли лихорадочно и злобно перескакивали с одного на другое, и ни одна из них не была завершённой или однозначной.
- Когда это началось? - думала Лера, - когда я начала допускать ошибки и промахи? Она задумалась, хотя ответ, пусть и неосознанно был ей известен давно, и посмотрела на проплывающий за окном машины в туманной предрассветной дымке город. Глянув в зеркало, она встретилась взглядом с бледно-водянистыми, словно размытыми или выцветшими глазами водителя, которые настолько живо напомнили ей о человеке, о котором она минуту назад думала, что Лера непроизвольно вздрогнула.
- Моня…- отчётливо вспыхнули колючим, голубым огнём в её голове неоновые буквы. Ну, конечно, сбои и просчёты появлялись в те периоды, когда онаизлишне доверяла Моне. Своему дорогому, некогда искренне любимому, покойному ныне мужу. И началась эта череда ошибок, которые не всегда удавалосьвовремязаметить и исправлять, с Олега. Напрасно она тогда посчитала, что он сможет, что он готов. И что это проверка, это испытание ему по силам. С Иркой, они вообще дважды чуть не попались. И снова лишь потому, что ей зачем-то понадобилось, чтобы он поверил в себя. Тогда она бы тоже поверила в него. Ведь ей этого очень хотелось. Даже больше того, ей это было нужно. Значит, поступала так она не столько для Мони, сколько для себя. Вот поэтому и винить кроме себя некого. Её кулаки снова сжались с такой силой, что костяшки пальцев побелели, и резко проступили, обтянутые сухой, тонкой кожей. Эти её игры очень дорого обошлись им обоим. К тому же, если Моня уже заплатил сполна, то ей это ещё только предстоит. Причём очень скоро. Она чувствовала, она знала… И это имело только косвенное отношение к тому, как скоро её смогут остановить. Дело было вовсе не в этом. Главное и самое страшное заключалось в ней самой. Большего ада, чем сама себе, доставить ей никто не мог.
- Как бы там ни было, - почти ощутимо царапалась ещё одна мысль в её гудящей голове, - хотя девчонке позволил сбежать именно Моня, в последнем больничном инциденте его и близко не было… Да и быть не могло по весьма уважительной причине. Это она была небрежна и чересчур самонадеянна. И вот к чему это привело. Лера уткнулась лбом в стоящее впереди кресло и раскрыла ладони. В сером, зыбко-дрожащем свете были видны смутные очертания розовато-сиреневых следов от ногтей. Так что в любом случае, вина за все ошибки целиком и полностью лежит на ней. Какая разница, что большинство из них совершеныбыли другим человеком. Это всё равно она: не учла, не досмотрела, не предвидела.Лера откинулась назад и прикрыла глаза.
Андрей мельком посмотрел в зеркало. Женщина сидела абсолютно неподвижно, запрокинув голову на спинку сиденья. Можно было подумать, что она спит, если бы не эта статичность и ощущаемое даже на расстоянии напряжение готовой в любой момент распрямиться пружины.
За то время, что они ехали, она дважды с кем-то говорила по телефону резкими, отрывистыми фразами, которыеочень походили на стрельбу из оружия с надёжным глушителем. Многих слов было не разобрать, но как понял Андрей, она уточняла адрес куда направлялась и условия проживания.
В какой-то момент она сказала ему остановиться и быстро вышла из машины. Выражение лица у девушки было такое, что Андрею даже не пришло в голову напомнить ей об обещанном двойном тарифе. Разворачиваясь, чтобы ехать обратно, он заметил, как навстречу его пассажирке быстрым, развязным шагом направлялся ухмыляющийся, тощий мужик, в многочисленных татуировках и сигаретой во рту.
Комната в бараке, где предстояло какое-то время жить Лерке, была в ужасном состоянии. Сырая, тёмная, с обвалившейся штукатуркой и полусгнившим полом. В левой части потолка виднелась ветхая дранка, правая, уцелевшая, была украшена многочисленными разводами и пятнами неопределенного происхождения, оставленных в самое разное время. В дальнем, тёмном углу приткнулась железная кровать с наваленными на ней тюками вещей и коробками со всяким хламом. Круглый столик, два разномастных стула, тумбочка с мутным от старости, и почерневшим по краям зеркалом, завершали обстановку.
- Мда-а, - протянула Лера, останавливаясь возле стола, вешая на спинку стула рюкзак и снимая очки, - на теплотрассе, насколько я помню, было гораздо уютнее. Хлипкий, и вёрткий, как уж мужичонка по кличке Сэм, с бегающим, ускользающим взглядом, принуждённо рассмеялся:
- Ну, извини, мать, не успел к приезду, вашего величества прибраться… - громко сморкаясь в несвежий платок, гнусавым голосом проговорил он, -Ты носом-то не крути, тебе чего тут, приёмы устраивать? Нет ведь, правда? Так, перекантоваться недельку-другую, да и всё. Верно? Где я тебе чего лучше найду, да ещё и за такое время?
- Ладно, завали, - отмахнулась Лера, тяжело опускаясь на стул, - скажи лучше, когда деньги сможешь за тачку привезти?
- Как только, так сразу, - буркнул Сэм, убирая с кровати тюки с вещами, обнажившими матрас с огромными, уродливыми пятнами чёрной плесени. Отвратительный запах, который и до этого присутствовал в комнате, стал гораздо сильнее и почти нестерпимее. Он поднялся вверх тёмным, зловонным облаком, и опустился на присутствующих людей, придавливая их, и заполняя всё пространство комнаты затхлой, каменной сыростью.
- Матрасик, конечно, - закашлялся,одновременносмеясь своим натужным, хныкающим смехом Сэм, - того… Прямо скажем, неаккуратный… Продолжая кашлять, он посмотрел на Лерку, открывавшую окно правой рукой, в то время, как левой, она зажимала нос. Сэм открыл настежь двери и,шуганув из общего коридора какого-то любопытного мальчишку, повернулся и вздрогнул от неожиданности. Лерка стояла прямо перед ним:
- Мне, Сэм, задаток нужен… За машину… Я ведь и так, считай, даром отдаю.
- Да понял я, понял… Просто, думаю, может, ты всю сумму захочешь сразу получить…
- Задаток, - очень тихо и внятно сказала Лерка, доставая из кармана сигареты и не спуская глаз с Сэма. Оназакурила, медленно выпуская дым, чуть выше головы щуплого, невысокого Сэма.
- Конечно, - смешался тот, опустив глаза и залезая во внутренний карман залоснившейся до самых локтей джинсовой куртки.
- И дрянь эту отсюда вынеси, - добавила она, подходя к открытому окну и качнув головой в сторону кровати.
- Само собой… - торопливо кивнул мужчина, шмыгнув носом и заскорузлыми, негнущимися пальцами отсчитывая тысячные купюры, - Вынесу, Лер, вынесу, - сбиваясь и начиная заново считать, повторял он, сделавшись вдруг совершенно серьёзным. Осторожно положив деньги на край стола, по внешнему виду которого, так же, как и по потолку можно было изучить пристрастия, наклонности, и даже, в какой-то степени, темперамент предыдущих жильцов, он снова нервно кашлянул:
- Пятнадцать пока только, Лер… Нет сейчас больше, клянусь… Вот толкнём твою ласточку и сразу же полный расчёт, ты меня знаешь… Лера, похоже, не слушала его. Она мельком, равнодушно глянула на деньги, рассеянно кивнула и снова отвернулась к окну. Почему-то, глядя на неё, парень обеспокоенно засуетился, принимаясь то сворачивать матрас, то снова резко вставая, будто намереваясь сказать или сделать что-то чрезвычайно важное, но в последнюю секунду отказываясь от этой затеи. Отворачивая голову в сторону испасаясь, таким образом,от едкого запаха, Сэм:
- Ну что поделаешь, мамаша моя тут жила… - шумного потянул носом он, -Чтоб ей и на том свете пусто было… С большими, понимаешь ли, завихрениями была дамочка… Поскольку употребляла весьма неумеренно… - Я всё отдам, Лер… - часто моргая и тревожно вглядываясь в её спину, произнёс он, вынося, наконец, матрас.
- Конечно, Сёмушка, - глубоким, с хрипотцой голосом вдруг отозвалась Лера, когда он вернулся, чтобы вынести тюки с заплесневевшими вещами, - я нисколько не сомневаюсь в этом… Ты обязательно отдашь мне всё… - произнесла она тихо, уверенно и без всякой иронии:
- Позвони, как найдёшь покупателя, - усмехнулась она, не поворачиваясь к нему, и нисколько не сомневаясь в том, что этот самый покупатель сейчас стоит перед ней, без конца моргая слезящимися глазами и в растерянности приоткрыв рот.
Когда мужчина ушёл, Лера подошла к зеркалу почти вплотную и стянула парик. Она смотрела на себя серьёзно и вдумчиво, не шевелясь и почти не моргая.
- Что ж, Валерия Алексеевна, разве для тебя явилось такой уж неожиданностью тот факт, что первый рабочий день явился и последним? - язвительно улыбаясь, обратилась она мысленно к себе. Вовсе нет… Что-то в этом роде она и предполагала. Тем более ей ведь всегда хотелосьпочувствоватьсебя блондинкой, - она, нахмурившись, сосредоточенно рассматривала парик у себя в руках, словно не понимая, что это такое и как этот предмет оказался в её руках. Затем со злостью швырнула его на ржавую панцирную сетку кровати. Да-а, ничего не скажешь… Вот у неё и появился такой шанс. Преобразилась в мужском больничном туалете на первом этаже буквально неузнаваемо. Всего лишь за пять минут. О чём она только думала? Она, видимо, повредилась умом. Предмета больше привлекающего внимание, чем этот парик, было сложно себе вообразить. Заметив, как в комнату снова заглядывает невероятно грязный, черноглазый ребёнок с всклокоченной головой, она захлопнула дверь и закрылась на ключ. После этого Лера задёрнула плотную, стоящую дыбом от грязи неопределённого цвета тряпку на окне, бросила на кровать свою куртку и легла, свернувшись калачиком. Последнее время она себя чувствовала неважно, и это странным образом на неё действовало. Прислушиваясь к своим ощущениям, Лерка одновременно настораживалась и испытывала какое-то необъяснимое возбуждение. Она закрыла глаза и тут же перед ней заплясали на чёрном, глухо звенящем фоне люди, события, обрывки диалогов, чей-то отдалённый смех, звук её бешено колотящегося сердца, когда она после своей жестокой, непоправимой ошибки затаилась в нише больничной палаты между умывальником и выступом в стене, удивлённо-непонимающий взгляд, приподнявшегося в кровати подростка, направленный прямо на неё и даже её собственный палец, приставленный к губам, когда она шла спиной к двери, покидая палату. Лежать на железной сетке было неудобно, ржавые, местами потрескавшиеся ячейки, весьма ощутимо касались её острыми краями, но сил, чтобы каким-то образом изменить это или хотя бы повернуться, у неё совершенно не было. В голове застучало и раненой, попавшей в силки птичкой, забилась в правом виске голубая, пульсирующая вена. Перед Лериным внутренним взором появилось огромное лицо Тани с тёмными, провалами глаз и матово блеснувшим следом от слёз на гладкой щеке. Лера вздрогнула и открыла глаза.
- Господи! Избавится ли она хоть когда-нибудь от этого наваждения? Была, ведь была у неё возможность остановить, уничтожить эту маленькую гадину, от которой начинает загораться мозг и болезненно сжимается сердце. Это необходимо было сделать! А она не смогла… Хотя именно это и было самое главное… Лера застонала и медленно повернулась на спину, не обращая внимания на впившийся ей в спину колючий осколок. - Убить, раздавить, чтобы замолчала не временно, а навсегда… И не только для того, чтобы она больше не терзала и не мучала её. Но и потому что она много чего могла слышать, видеть и… чувствовать. А значит и могла рассказать. Лера не хотела закрывать глаза, опасаясь, что девочка Таня Кривасова только этого и ждёт. Но и держать их открытыми было невероятно сложно из-за усталости и огромной, какой-то неестественной тяжести век. Она не спала больше суток. И потом это её состояние… В голове снова всё закрутилось в невероятно ускоренной, бешеной гонке: звук автомобильного мотора, противный, любопытный толстяк возле гаражей, скользкий, какой-то липкий взгляд водителя… Гараж… Лера резко села на кровати: хуже всего, возможно даже хуже провала с Таней, была неудача с чемоданом. Его необходимо уничтожить или перепрятать в надёжное место. - Да, последний вариант гораздо предпочтительней, - она посмотрела на свой рюкзак, - Тем более что у неё дватаких замечательных сувенира для их с Моней коллекции. Какая ирония судьбы вдруг неожиданно пришло ей в голову. Тот, кто был родоначальником, идейным вдохновителем этого собрания, стал, можно сказать, его экспонатом.
Она встала, взяла со стола деньги и глубоко о чём-то задумалась, похлопывая тонкой стопкой купюр по ладони.
7.
Ксения зашла в кабинет и положила несколько отпечатанных листов перед Воронцовым.
- То, что ты просил, - сказала она, дождавшись, когда он закончит телефонный разговор. Он кивнул, взял в руки и начал просматривать текст. Ксения, с мягкой улыбкой наблюдала за его реакцией:
- Как ты? - подняв на неё глаза, тихо спросил он.
Ксения покачала головой:
- До сих пор в себя не могу прийти от этого Мониного чемоданчика… - она поёжилась и зябко повела плечами, - жуть какая-то, просто триллер американский, в голове не укладывается, что это у нас под носом происходило. Сергей решил уточнить:
- Откуда такая уверенность, что это дело рук Мони? Чётких отпечатков нет, и …
- Точно установлено, что Валерия Усольцева - правша, а все надписи выполнены левой рукой, уверена, что и графологическая экспертиза подтвердит это. Жена Мони могла участвовать в этом, но она человек практического склада, её основная задача - организация и реальное воплощение. Она технарь, если хочешь. Все эти баночки, коробочки и прочая закулисная, кропотливая работа не для неё. Она - это страсть, накал, шок… Расчёт на внешние стимулы ивызванный ими оглушительный, парализующий эффект…
Ксения посмотрела на него долгим, неподвижным взглядом. Он ощущал его физически, буквально всей поверхностью кожи, этот её взгляд беспокоил и требовал. И взывал к ответной реакции. Его было бы нечестно, да и вряд ли возможно игнорировать.
- Ты скоро освободишься? - наконец спросила она, опуская глаза и разглаживая ладонью полированную поверхность стола, - Можем поехать ко мне, если хочешь…
- Нет, Ксюша, не могу… Не сегодня… Мне домой нужно, дочке обещал, - Сергей чувствовал, что говорит не то, не так, и вообще выглядит жалко и глупо. А особенно это слово «домой», которое его неожиданно смутило, словно он упомянул о чём-то недостойном или запрещённом. Он тут же поймал себя на этом, и на душе стало противно вдвойне. Получалось, будто он стыдится того, что идёт именно домой, к жене и детям, и скрывает эти чувства даже от самого себя. Вообще, Сергей понимал, что нужно объясниться с Ксенией, хотя бы поговорить с ней, но понятия не имел даже с чего начать этот разговор и от этого терялся и уходил в себя ещё больше. Глядя сейчас на девушку, он испытывал смешанные чувства. Тут была и жалость, и симпатия, и самообвинение, и раздражение, и раскаяние. Он злился на себя, на неё, что вынужден оправдываться, что-то объяснять, хотя заранее известно, что это никому не нужно, потому что всё и так понятно. К тому же, кроме разочарования и обиды такие разговоры ничего не дают и никому не могут понравиться, и меньше всего ей самой. Хотя как раз она ни в чём не виновата. А он при любом исходе будет выглядеть каким-то искусителем, соблазнившим, обманувшим бедную, невинную девушку, а затем и подло её бросившим. Да ещё после всего этого не считающимнужным даже объясниться с ней. Всё так, да не так. А как именно и почему это случилось у них, да так быстро закончилось, по крайней мере, с его стороны, он и сам не знает. Хотя, что тут знать… Пришёл к детям, а потом увидел Маринкины глаза… И понял, что всё это время занимался какой-то ерундой, куда-то бегал, что-то искал, кому-то что-то доказывал. А выяснилось, что бежал со всех ног от себя, при этом оставаясь на одном месте. И всю дорогу обманывал не кого-нибудь, а в первую очередь, самого себя. Да и во вторую и в третью тоже. А ведь вся эта суета и яйца выеденного не стоит. Просто Маринка - это его женщина. Вот ведь как оказалось. И всё. Так бывает, такое случается. Колючая, нетерпимая, своенравная, но его. Родная, настоящая и искренняя. И не нужно больше никого другого. И ничего. А зачем? У него ведь, оказывается, всё было. И интересное дело, которое захватывало его целиком и полностью, и любимая женщина, и чудесные дети. Только он этого не видел. И поэтому, чуть не потерял. Он понял это, когда увидел взгляд Маринки на него исподлобья. Понял окончательно и бесповоротно. Взгляд был тревожный, испытующийи неравнодушный. И она, Марина, поняла. Он это тогда же увидел. Потому что так, как вглядывалась в него она, смотрят только на очень близких людей. На тех, о которых беспокоятся, о которых думают и которых …любят. Вот что он понял тогда же. И почувствовал в ту же ночь. Вот так всё просто, и вот так запутанно. И каким образом всё это объяснить Ксении, нежной, красивой, чувственной, он понятия не имел.
- Что ж, я пойду, Сергей Николаевич, - чуть дрогнувшим голосом сказала она, и поднялась со стула. Он снова кивнул и с трудом проглотил огромный, шершавый ком в горле… И опять промолчал.
Воронцов настолько ушёл с головой в свои мысли, что не сразу снял трубку надрывающегося служебного телефона.
- Сергей Николаевич, Бондарь говорит, - услышал он в трубе задыхающийся от радости голос, - Вы ни за что не поверите, с кем в данную минуту беседует Лёха… Виноват, Алексей Карецкий…
Капитан, послушав его некоторое время, действительно не то, чтобы не поверил, но засомневался настолько, что услышанное может правдой, что вскочив с места, громче, чем собирался, крикнул в трубку:
- Сейчас буду! Старший лейтенант Александр Бондарь, которому Воронцов явно симпатизировал, неизменно обращаясь к нему - Саша, и которого надеялся перетащить из уголовки к ним в следственный комитет, встретил Воронцова в коридоре, сияя возбуждённо и радостно глазами.
- Товарищ капитан! Сергей Николаевич! - начал он вполголоса, прикладывая, очевидно, неимоверные усилия для того, чтобы не подпрыгнуть на месте, не закрутиться волчком и не выпустить из себя, рвущегося наружу первобытно-ликующего крика…
- Спокойно, Саша, - с преувеличенной сдержанностью произнёс Воронцов, по своей привычке выставив ладонь правой руки вперёд, - докладывай, но по существу, будь добр.
- Есть, - выдохнул Бондарь, продолжая выказывать чудеса самообладания и выдержки, - Широкая осведомительская сеть, которая раскинута у нас по всей области, приносит свои плоды…
- По существу, лейтенант, я ведь просил, - строго посмотрел на него Воронцов, когда они подошли к кабинету, - Ты уверен, что мы вышли на Усольцеву?
- Абсолютно… этот тип сейчас здесь, - махнул он головой в сторону двери, - он, вроде, комнату ей сдаёт… Да вы сейчас сами всё увидите. Сергей молча посмотрел на парня и открыл дверь. Алексей Карецкий, сидящий за столом, немедленно вскочил и отрапортовался. Напротив него, на стуле сидел хлипкий мужичонка в потасканной джинсовой куртке, бегающими, слезящимися глазками и почти беспрестанно шмыгающим носом.
- Продолжайте, - махнул рукой капитан, присаживаясь на стул у двери. Карецкий кивнул:
- Трофимов Семён Иванович, - представил он Сэма, - Давний приятель Григория Монеева и Валерии Усольцевой, повтори, Семён, ещё раз, что ты мне говорил.
- А гонорар? - криво осклабившись, посмотрел на Воронцова тот.
- За достоверные, адекватные сведения, вы, вне всякого сомнения, получите вознаграждение, как и было обещано, - глядя ему прямо в глаза произнёс капитан, - даю вам слово.
- Видал я ваше слово… - лениво произнёс мужчина, отвернувшись к окну.
- Так, Трофимов, не хами, - подался к нему Карецкий.
- Всё нормально, - сказал капитан и, обращаясь к Сэму, добавил:
- Вы получите деньги в течение одного рабочего дня, как только ваша информация подтвердится. Что-то было, видимо, в голосе капитана, потому что усмешка Сэма почти сразу же исчезла, а его рассказ, в результате, оказался дополнен такими подробностями, которых он изначально никоим образом даже не думал касаться.
- Звонит мне, значит, подружка Грини, приятеля моего, пару раз всего лишь пересекались, дел с ней никаких не имел… Я её даже не сразу узнал, если честно… Ну и привет от Гриши, он тачку забрать просит, мол скажет, где находится и ключи привезёт, как только найдёт покупателя и жильё подыщет на месяц-другой, не засвеченное и малоприметное, - Сэм шмыгнул носом и нервно завозился на стуле, - Курить охота, сил нет… - неуверенно оглядываясь на капитана, но обращаясь к Алексею, - вдруг совершенно другим голосом, прогнусавил он, высовывая из внутреннего кармана сигареты. Воронцов кивнул, и с явным наслаждением закуривая, Трофимов продолжил:
- Ну, короче, - частично выпуская дым через нос, кашлянул он, - Вижу, мутная она какая-то, юлит, чую, что-то… Прошу Гриню к телефону, говорит нет его… Пусть, толкую ей, он мне сам позвонит, он не может, отвечает… Что, думаю, такое, - от сильной затяжки обнажились его скулы, обтянутые сухой, обветренной кожей и показался скелет тонкого, костлявого носа, - А потом вот с лейтенантом созвонились, - посмотрел он на Карецкого, - И всё стало на свои места… И то, что дёрганая она какая-то, и парик этот с очками, и то, что сказать толком не может, почему одна…
- Где она сейчас? - перебил Воронцов.
- Так ясно где, - вскидывая на него замутнённые, с мокрыми ресницами глаза, обескураженно протянул он, словно удивляясь, что кому-то здесь это до сих пор неизвестно, - на квартире мамаши моей покойной поселил… Со всеми, можно сказать, удобствами…
- Адрес! - вставая, бросил Воронцов, направляясь прямо к нему.
- Да есть у Лёхи адрес-то, - испуганно глядя на стоящего возле него капитана, хрипло ответил он. Воронцов, продолжая сверлить глазами Трофимова, не глядя взял у Карецкого из рук лист допроса. Затем развернулся и направился к выходу.
- И копейки с неё не взял, наоборот задаток дал, за машину, то есть…- быстро проговорил ему вслед Сэм, - Пятнадцать тысяч, между прочим… А тачку её, понятное дело, решил попридержать… Сергей вопросительно посмотрел на Карецкого и тот тут же отозвался:
- Уже работаем, товарищ капитан…После того, как Воронцов вышел, все трое - Карецкий, Бондарь и Трофимов, посмотрели на закрывшуюся за ним с сухим, звучным щелчком дверь. Затем Трофимов с недовольным выражением лица повернулся к улыбающемуся Алексею, полностью выключая из зрительного контакта Сашу Бондаря:
- Ну и чего теперь? Задаток мне вернут хотя бы? За тачку- то? - хмуро поинтересовался Сэм.
- Всенепременно, - ещё шире растянулся в улыбке лейтенант Карецкий.
- Чего ты скалишься-то не пойму, - ворчливо протянул Семён, подозрительно глядя на лейтенанта.
- Я просто радуюсь тебе, Сэм… Тебе и твоей высокой гражданской сознательности, - с максимальной нежностью, на которую только был способен, протянул тот, - Ты ведь, по сути, Трофимов, национальный герой, ты хоть понимаешь это? Тебе вон и Бондарь подтвердит, правда, Санёк? - посмотрел он на приятеля.
- Чистая, - кивнул тот, записывая что-то и даже не глядя на них.
- Ну чего вы, - не зная, как ему реагировать, - переводил взгляд с одного на другого Семён, - Чего? Да хорош прикалываться… И вообще, мы как с тобой договаривались? Ты почему начальнику про задаток ничего не сказал? Тачку вы ведь теперь изымете, я правильно понимаю?
- Ох, Сёма, изымем, да ещё как, - тихо проговорил Саша,не поднимая головы.
- Ну вот, - оживился и будто даже обрадовался Трофимов, - Плакали, выходит, мои кровные полторы косых? - он выдержал паузу и поёжился под ласковым взглядом лейтенанта Карецкого, - Чего ты смотришь-то?
- Любуюсь, - кротко ответил Алексей, - но в то же весьма сожалею о твоей, глубокоуважаемый Семён Иванович, выходящей за все рамки меркантильности… Жаль, конечно… Потому что такой расклад весьма портит общее впечатление. В это время Бондарь коротко ответил на чей-то звонок и выразительно глянул на Алексея, сделав едва заметное движение головой. Тот немедленно поднялся:
- Так, Сёма, сейчас ты спокойно идёшь к себе домой и сидишь там очень тихо, уразумел? Скоро мы вернёмся к этому разговору… И не переживай, получишь ты свои деньги, даже с лихвой, - он взял у него пропуск, черкнул размашистую подпись,ивернул обратно, глядя, как тот угрюмо понурив голову бредёт через кабинет к выходу.
- Семён! - окликнул его Карецкий, - Я всё помню… Тот остановился, вяло кивнул, и взялся за ручку двери, когда Алексей снова окликнул его:
- Хотел сказать, что ты красавец Сёма, ей-богу, правда… Трофимов сочно матюкнулся, махнул рукой и вышел.
… Лерке было очень плохо. И её это по-настоящему пугало. Вернее, не само её состояние, а причины его вызывавшие. К тому же было ещё что-то. То, что не давало покоя и мешало сосредоточиться. Что вызывало смутное беспокойство и необъяснимую тревогу. И это было гораздо хуже физического недомогания, которое легко объяснялось её положением, невозможностью уснуть на панцирной сетке, больше напоминающей пыточную дыбу и ещё тем, что она так и не смогла вспомнить, когда что-нибудь ела в последний раз. Хотя чувства голода не было, более того, сама мысль об этом была неприятна и вызывала очередной приступ тошноты, Но она понимала, что если в ближайшее время не предпримет хоть что-нибудь, то это только ухудшит ситуацию. Выходить самой было слишком опасно, телефон она вполне сознательно выбросила ещё тогда, когда шла за Сэмом к этой его вонючей и гнилой халупе. Но дело было даже не в этом. Такие пустяки её никогда не волновали. Что-то было ещё… Большое, гнетущее и тёмное. Что давило на неё и заставляло сидеть неподвижно в углу комнаты, не решаясь включить свет. Это что-то вполне отчётливо нашёптывало, что ей нужно отсюда уходить. И даже бежать без оглядки. Причём, чем скорее, тем лучше. Это что-то было знакомо ей. Оно было сильнее её. Всегда. И она верила ему всю жизнь. И прислушивалась тоже всегда. По крайней мере, до сих пор. Но сейчас оно приняло какие-то устрашающие размеры, и это был, наверное, перебор. Лерка не имела ни малейшего представления, что с ней происходит, но её волю словно парализовало. Она как будто не принадлежала больше себе. Рассудком понимала, что нужно встать и хотя бы начать что-то делать, но не имела представления, что именно и, главное, с какой целью. Возможно, это было оттого, что в глубине её души зрела уверенность, что всё бессмысленно и всё уже предрешено.
В коридоре раздался звук льющейся воды, грохот посуды и визгливый, полупьяный голос соседки, орущей на кого-то. Скорее всего, на того чумазого, любопытного мальчишку. И были ещё неопределённые звуки, происхождение которых было ей неизвестно. Это был не просто шум, а мимолётное, но устойчивое ощущение, некое предчувствие, что там за дверью что-то происходит.
Лера уже знала, что нужно сделать и даже положила в карман одну купюру, но кто-то в её голове, Лерка могла бы поклясться, что это была не она, вдруг громко, чужим и пронзительным голосом закричал:
- Уже поздно… Уже слишком поздно… И в этот момент раздался неторопливый, какой-то аккуратный и весьма настойчивый стук в дверь.
- Вот и всё, - почему-то улыбнулась Лера. Ей действительно после этого, почти мгновенно стало легко и хорошо. Наконец-то не нужно больше думать и к чему-то себя принуждать. И необходимость в принятии решений тоже отпала. Всё разрешилось само собой. Лера медленно повернула голову к двери и только теперь поняла, как устала. Стук повторился. Тяжело опираясь о стол, Лера поднялась и, продолжая улыбаться, подошла к окну. Рукояткой ножа, который она захватила по дороге, отодвинула грязную занавеску. В сиренево-хмурых сумерках, отделённых от неё треснутым, мутным стеклом в осыпающейся, рассохшейся раме, неожиданно возникло лицо молодого парня, приветливо махнувшего ей рукой.
- Так вот к чему всё это было, - с новым вздохом облегчением подумала она, вложила ножв задний карман джинсов, и спокойно открыла дверь.
Общий коридор тускло освещался единственной лампочкой, с видимым налётом жирной, застарелой копоти. Было пусто, а тишину нарушала только булькающая соседская кастрюля. Из распахнутой на улицу входной двери тянуло сырым, промозглым сквозняком. За соседской дверью стояла странная и неестественная тишина. Почти неживая. Лерке захотелось прислониться к косяку и закрыть глаза. Ей показалось, что во всём мире не осталось больше звуков. И вообще не осталось ничего и никого. Кроме неё и этой чёртовой кастрюли. И это был миг идеальной, почти недостижимой в реальности тишины. Её можно было слушать бесконечно. Лерке даже не с чем было это сравнить. Ведущим лейтмотивом, условно обозначающим границу между сознанием и бессознательным, была едва успевшая оформиться, толком несформированная мысль о том, что это не повторится больше. Никогда и ни за что в жизни ей не пережить подобное мгновение. Потому что такое не случается дважды. И это своеобразный ей, прощальный подарок небес.
Могло показаться, что это длилось очень долго, но она знала, что это не так. И прошло едва ли больше нескольких секунд. А затем это закончилось. Возникший из ниоткуда человек мгновенно и резко завёл её правую руку за спину и прижал лицом к стене. Лерка услышала, как на запястьях щёлкнули наручники. Затем перед ней возник рослый, темноволосый мужчина в гражданской одежде, который, глядя ей прямо в глаза, поднёс к её лицу удостоверение. Он спросил, скорее для проформы или протокола, так как прозвучало это в слишком спокойной и утвердительной интонации. Так задают вопросы люди, знающие ответ, но либо соблюдающие некие правила игры, либо действующие по инструкции:
- Усольцева Валерия Алексеевна? Вы арестованыпо подозрению в причастности к нескольким убийствам, а также ряде других преступлений.
8.
Первым, кого увидел, войдя в здание управления Сергей Воронцов, был его бывший начальник отдела Васильев. Подходя к нему, Сергей успел подумать, что приличная заварушка, видимо, ожидается на этом совещании, если сам подполковник юстиции, возглавляющий теперь отдел расследования особо тяжких преступленийуправленияследственного комитета, вышел его встречать.
- Давай сразу к делу, - махнул Васильев рукой в ответ на его приветствие… Послушай, там Главныйвсё так же продолжает против тебя зуб точить, а Беликов, (ты подумай, как поднялся)тоже там, и активно ему в этом помогает… Ну здесь как раз нет для тебя ничего нового, - он чуть заметно улыбнулся и кивнул подбородком на плечо Сергея, где на голубом фонетускло посверкивала одинокая звёздочка:
- Поздравляю, кстати, - вскользь бросил он, - Так, что ещё… Хорёк какой-то новый из прокуратуры пожаловал… Как они меняются там быстро, попробуй уследи, - он помолчал, сделал шаг к Воронцову и вполголоса добавил:
- Самое главное, Серёжа, о чём я хотел тебя предупредить, не нужно дискуссий. Не позволяй им втянуть тебя в них. Иначе увязнешь. Встал, сухо, лаконично доложил о текущем положении дел, и сел на место.
- Так в том-то и дело, Валентин Михайлович, что докладывать пока нечего… Идут разбирательства, проводим следственные эксперименты… Она ведь в глухой несознанке…
- Ты мне это брось! - резко оборвал его подполковник, - «Нечего докладывать», - передразнил он Сергея… Васильев со странным выражением бессилия и злобы посмотрел на него, и раздражённо отвернулся, - Вот так и знал, поэтому и вышел сюда, - он наклонился к Воронцову и яростно зашептал:
- Только попробуй такое брякнуть там, - он выставил указательный палец вверх, и строго посмотрел на бывшего подчинённого, словно желая удостовериться, что тот его правильно понял. - И что это за жаргон у тебя, майор, «глухая несознанка»? У оперов своих понахватался, а? Такое дело, понимаешь, провернули, а он мне «нечего докладывать»! Семь трупов, похищение ребёнка, целый чемодан заспиртованных частей тела и коллекция волос, убийца, наконец, пойман, Воронцов!Пойман… Она в тюрьме! Это главное, ясно? Вот что люди хотят услышать…
- Какие люди? - насторожился Сергей.
Подполковник Васильев вздохнул и, глядя в сторону, другим тоном, как человек, который точно знает, что вслед за этим последует, нехотя добавил:
- После совещания, планируется небольшая пресс-конференция…- он пожал плечами, - Сам посуди, уже второй месяц, как преступница находится под арестом, а точнее, в следственном изоляторе, а обвинения ей всё ещё не предъявлено… И дело не передано в суд… Народ волнуется, требует объяснений…
- Да какой народ…- начал Воронцов.
- Родственники жертв, к примеру! - снова отрезал подполковник, - Достаточно для тебя это звучит убедительно или ещё кто-то нужен? Васильев посмотрел на часы:
- Пора! И помни, о чём мы только что говорили с тобой, ясно? Схема простая, что здесь, что на этой, мать её, конференции: преступник находится под арестом, а значит, обезврежен, и в ближайшее время дело это громкое, нашумевшее, неординарное, будет передано в суд. Точка. Поднявшись по лестнице, Воронцов остановился на площадке:
- И всё-таки, на пресс-конференцию, Валентин Михайлович, пусть отправляется Петровский, - упрямо проговорил он, - Тем более, он это дело любит…
- Нет уж, - снова остановил его подполковник, - Он нагородил уже в тот раз, сразу после задержания Усольцевой, помнишь? И про международную мафиозную сеть, и про наёмников… К тому же, кандидатура твоя согласована, так что, вперёд…
Глава областного следственного комитета Петровский, говорил долго и утомительно. Сергей даже не заметил, в какой момент перестал его слушать. Его поражали глаза этого человека. Они словно были из другого комплекта и в случайном порядке, в результате какой-то путаницы, были приставлены к его белому, холёному лицу. В данный момент, взгляд его не выражал ничего. Он был тусклым, безучастным и как будто мёртвым. Похожеевыражениеон наблюдал на лице задержанной Валерии Усольцевой. Кроме того, её взгляд обладал ещё и настоящей свинцовой тяжестью. Было довольно неприятно смотреть в эти глаза. После допросов, Воронцов ещё некоторое время чувствовал в душе неприятный осадок и ядовитое послевкусие, от которого было не так-то просто избавиться.
… в чьём ведении это дело было с самого начала, начальник криминального отдела, майор юстиции Воронцов Сергей Николаевич… Только потому, как Васильев, округлив глаза, выразительно посмотрел на него, Воронцов понял, что ему предоставили слово. И начал он довольно гладко: даты совершения преступлений,их география, список и краткие сведения о жертвах, характеристика преступницы, криминальные особенности данного дела, осложняющие поимку убийцы и передачу дела в суд. Через некоторое время Петровский его остановил:
- Спасибо… Это, так сказать, общеизвестная информация, - он с лёгкой, надменной улыбкой, в которой совершенно не принимали участие его глаза, оглядел сотрудников комитета, а также смежных ведомств, сидевших за огромнымполированным столом светлого дерева. - Я уверен, что всех, - он сделал выразительную паузу, - в том числе и многих других, непосредственно, будем говорить, заинтересованных, но отсутствующих в этом зале людей, интересует один-единственный вопрос, почему дело Усольцевой до сих пор не передано в суд? Воронцов, мельком глянув на бывшего своего шефа, успел заметить, как у того напряжённо вытянулось лицо:
- Как я уже докладывал, - невозмутимо начал Сергей, и сам удивился своему спокойствию, - основная причина заключается в отсутствии признательных показаний со стороны задержанной…
- Вот как, - с фальшивым удивлением протянул Петровский, - неужели до сих пор вашим отделом и следственно-оперативной группой, в частности, не была собрана необходимая доказательная база? Чем же вы занимались, позвольте поинтересоваться, работая на месте преступлений, анализируя результаты экспертизы, проводя розыскные мероприятия? - в голосе Главного, начали звучать металлические нотки, - Давайте я вкратце, если позволите, изложу ход событий, - он кашлянул, затем вытянул губы трубочкой и произнёс:
- Итак, вы почти год её ловили, несколько раз она уходила у вас из-под самого носа, оставляя нас всех, по вашей милости, в дураках, - Петровский, набычившись, замолчал и внимательнопосмотрел на Воронцова, - Всё это время, она зверски убивает, в том числе детей, причём, чуть ли не у вас на глазах… - он, скорбно покачивая головой, обвёл глазами собравшихся…
- Перед тем, как убить, она издевается над жертвами, мучает их, кастрирует, и иногда, в перерывах между этими занятиями, наверное, разнообразия ради, похищает несовершеннолетних, - он сделал паузу, и снова применил свой излюбленный приём, уставившись, не мигая, своими ледяными, царапающими глазами на Сергея… - Я ничего не упустил? То есть преступница, объявленная ещё бог весть когда в федеральный розыск, спокойно разъезжает на собственной машине, оставляя после себя изувеченные трупы, числом, я напомню, семь…. Наряду с этим, она, явно имея склонность к педофилии, похищает ребёнка, опять же совершенно беспрепятственно везёт его чуть ли не через всю область к себе домой и запирает в кладовке…Для чего ей это было нужно, и что она делала с девочкой, не время и не место сейчас обсуждать, но посмотрите, что получается, - он снова молча оглядел всех и в конце остановил свой взгляд на Воронцове:
- Девочка оказалась просто героическая и сбежала самостоятельно, без всякой помощи правоохранительных органов… Что здесь скажешь, слава богу, что она осталась жива, но ведь погиб совершенно другой ребёнок… И это вохраняемойбольнице, между прочим, в режиме усиленной готовности, когда все, я повторяю все, от главврача до последнего дворника были предупреждены о необходимости соблюдения повышенных мер безопасности… Что уж говорить о ваших сотрудниках… Но, тем не менее, преступница легко и свободно проникаетна круглосуточно охраняемую территорию, расспрашивает в какой палате лежит девочка и преспокойно совершает очередное убийство, - Петровский отвернулся в другую сторону, как бы давая понять, что ему трудно говорить и ещё тяжелее кое-кого здесь видеть. Превозмогая себя, он уже в другой тональности, сознательно избегая смотреть в сторону Воронцова, добавил:
- Далее, опять же не вы сами, а благодаря осведомительской наводке, вы преступницу, всё-таки, арестовываете, но что мы сейчас слышим? Что задержанная полностью отрицает свою вину… И что теперь с этим делать, товарищ… майор? Вас можно поздравить, с повышением в звании, кстати… Это, видимо, награда за вашу отличную работу и высокий профессионализм? Лично для меня, коллеги, это яркий пример поверхностного и формального отношения к принятию подобных решений, тех, кто за это отвечает, у меня всё по этому…
- Разрешите? - Воронцов встал, чувствуя внутри себя покалывающую ледяную дорожку между рёбрами, означающую высшую степень негодования, и полностью игнорируя «страшные» глаза, которые делал ему Васильев со своего места.
- У нас ещё три вопроса сегодня, - глядя в свои бумаги, недовольно произнёс Петровский.
- Разумеется… И всё же, - вдруг совершенно успокоившись и приведя мысли в порядок, начал Сергей, - Просто в вашей речи, прозвучало несколько вопросов, и с моей стороны было бы нечестно, в первую очередь, по отношению к другим специалистам, работающим со мной по этому делу, оставить их без ответа…
- Боюсь, все мои вопросы риторического порядка, - откидываясь на спинку кресла, произнёс глава следственного комитета.
- Уверен, что это не так, - заявил Воронцов и открыто встретил непонимающе-удивлённый взгляд Петровского. В помещении стало очень тихо. Сергей видел, что многие из присутствующих опустили головы и стараются даже не смотреть в его сторону.
- Не является секретом, что мы столкнулись с очень умной, предусмотрительной и изворотливой преступницей. Да, возможно мы допускали ошибки, в нашей работе были досадные просчёты, поскольку опыта втакого рода делах у нас немного. Говоря откровенно, с личностью такого криминального масштаба, мы столкнулись впервые. Но мы работали… Систематически и упорно, не задумываясь о времени и обстоятельствах… Временами круглосуточно…
- Послушайте, Воронцов, - перебил его шеф, недовольно нахмурившись…
- Простите, я продолжу, - в его голосе звучала не только твёрдость, но и странная нетерпимость, а также спокойная уверенность в своей правоте, - И продолжаем работать… Но на сегодняшний день, хотя бы одного конкретного, прямого следа, указывающего, что убивала именно Усольцева, обнаружить не удалось… Что это? Какая-то её невероятная проницательность и выдающийся криминальный талант?Безусловно. Фантастическое везение? Счастливое для неё стечение обстоятельств? Наверняка, и это тоже… Вот двойное убийство, - её мужа - Григория Монеева и Станислава Ямского, замаскированное под самоубийство… Якобы они друг друга смертельно ранили вследствие возникшего конфликта после распития спиртного. Мы знаем, что это ложь, фикция… Их убила Усольцева, но ведь следов-то нет… И так во всём… Свидетелей, ни по одному эпизоду, практически, нет. Орудия убийства либо не обнаружены, либо на них отпечатки другого человека, например её мужа… В её личном дневнике никакой связи с преступлениями не выявлено… Коллекция из образцов частей тела, волос и кожи жертв, составлена не ей, а Моней, Григорием Монеевым. И это тоже доказано...
- Товарищ майор юстиции, если берёте на себя смелость отвечать, то делайте это по существу вопроса, - снова поднял голову Петровский, - Не занимайте наше время пересказом деталей преступления, это всё есть в материалах дела.
- Всё о чём я говорю, имеет прямое отношение к тому, о чём вы спрашивали, - почти с вызовом ответилему Воронцов, - он не знал, какой чёрт вселился в него сегодня, но эта весёлая злость и бесшабашность ему самому очень импонировали и помогали. Хотя он и видел, как Васильев упёрся лбом на сцепленные в замок руки.И, тем не менее, Сергей как будто освобождался от навязчивого, утомительного груза, от которого до сегодняшнего дня, он и сам не догадывался, как устал. Он понял откуда взялось это спокойствие и холодная уверенность сознания своей правоты, ему очень важно было быть услышанным, не правым, не крутым спецом, заткнувшем на открытом совещании самого Главного, но услышанным и по возможности, правильно понятым. А для этого нужно было говорить. Говорить о том, что представляется наиболее важным, исходя из опыта своего непосредственного участия, и о той ответственности, которую готов нести в связи с этим.
- Нет, конечно, её следов полно, тот же ДНК-материал повсюду, но это косвенные улики…Разумеется, они будут присутствовать, если человек живёт какое-то время в конкретном помещении и взаимодействует тем или иным образом с людьми…
- Так может это, действительно, не она? - со злым ехидством спросил Петровский.
- Это она, и мы докажем это, - холодно ответил Воронцов. Он обратил внимание, что напряжение в зале стало заметно ослабевать. Даже позы людей начали меняться, они стали гораздо свободнее. Васильев перестал скрывать лицо за судорожно сжатыми кулаками и черты его, утратив напряжённость, стали мягче и даже, как будто немного разгладились.
- Как она объясняет своё присутствие во время совершения преступлений? - спросил кто-то. Воронцов развёл ладони в стороны:
- Как обычно в таких случаях и происходит: меня заставили, мне угрожали, так любила, что не могла отказать…
- Девица, уложившая двух мужчин, говорит о том, что боялась угроз? - с сомнением в голосе проговорил сотрудник прокуратуры.
Воронцов кивнул:
- Она и сама понимает смехотворность её показаний, но прямых улик нет, но это пока, я повторяю, - Воронцов с вызовом посмотрел на Главного, - И она этим пользуется… Но признание её мы обязательно получим, у меня, лично, в этом нет никаких сомнений… Уже в самое ближайшее время мы собираемся использовать с этой целью несколько направлений. Одно из них, связано с похищенной девочкой, Таней Кривасовой, к которой у задержанной очень сложное, невероятно болезненное отношение. Сейчас с той и другой работают психологи, мы надеемся на их рекомендации в этом плане. К тому же, тот факт, что арестованная находится на третьем месяце беременности, тоже может быть в нашу пользу, при правильной, разумеется, его подаче. По залу пронёсся лёгкий, взволнованный гул. Ну и главным остаётся по-прежнему поиск доказательств, любых прямых улик, например, прядей волос Монеева и Ямского, срезанных уже после смерти обоих. В квартире убитого Стаса Ямского их нет, даже ножницы, которыми это было сделано, исчезли, обыск помещения, в котором проводилось задержание Усольцевой, также ничего не дал… Но они где-то есть, она не могла бы их так просто выбросить. Это же экспонат, фетиш… Для них с Моней это было очень важно… А после его смерти, она считает себя просто обязанной продолжить традицию…Я знаю о чём говорю, потому что работаю с ней почти ежедневно… И я найду доказательства и добьюсь признания, после того, что выяснилось в ходе следствия, а также после личного общения с Усольцевой, считаю это, если хотите,теперьсвоим долгом… Потому что на данный момент, по сути, мы можем ей предъявить лишь обвинение в соучастии, недонесении и похищении несовершеннолетней.
Воронцов замолчал, посмотрел на Петровского и сидевшего рядом с ним его заместителя Беликова. Затем перевёл взгляд на Васильева, лицо которого тут же изменилось и снова приняло напряжённо-вопросительное выражение. Сергей чуть заметно качнул плечом:
- А что касается моего повышения, - глаза его бывшего начальника стали почти умоляющими, - Хотя я о нём никого не просил, и уж тем более, не требовал, мне за мои погоны не стыдно... Он глянул на вытаращенные глаза и медленно шевелящиеся губы Васильева,по которым отчётливо прочитал нецензурную фразу с упоминанием матери, и добавил:
- Чего желаю и всем моим коллегам.И под сдержанный, в большинстве своём, одобрительно-расслабленный шум, сел на место. Лицо Беликова стало красным, Васильевпродолжал, повторяя, как некую мантру, вращать глазами и беззвучно материться, а майор Воронцов, с доброй, почти отеческой улыбкой на него смотрел. Петровский, как человек, дальновидный и неглупый, решил далее не обострять и не углубляться, а сухо поблагодарил Сергея, выразив надежду на скорейшее изменение существующего положения, и перешёл к следующему вопросу.
А Воронцов при этом думал о том, почему он никогда не говорил своему бывшему шефу, о том, как ему, Сергею, было приятно работать с ним. И большая его удача заключается в том, что в самом начале своего профессионального пути ему повезло с таким руководителем. И как он сожалеет, что это время закончилось. И о том, чтопрекрасно помнит, сколько раз Васильев его выручал, помогал и поддерживал, и как он благодарен ему за это. Сергей размышлял, почему так получается, что человек считает, что всё ещё впереди, всё успеется и непростительно часто такие вещи откладывает на потом, считая их не слишком значительными и само собой разумеющимися. Или даже вовсе не задумывается об этом. Сергей размышлял о том, что это неправильно, и так не должно быть и решил обязательно,при первой же возможности, сказать Михалычу то, что считал важным… Пока не поздно, вдруг подумалось ему. Он и сам не понял, почему ему в голову пришла эта мысль … Никогда ведь не был особенно сентиментальным… - Старею что ли? - усмехнулся он про себя. И с Ксениейтоже необходимо, наконец,поговорить… Нельзя так, не по-человечески получается… Как только он внутренне согласился с этим решением, ему стало намного легче.
9.
- Дима, ужин готов… - Светлана заглянула в комнату, тревожно глядя на мужа, который, не мигая смотрел на тёмный экран своего мобильного, - Кто звонил?
- Да так, на работу завтра нужно будет подъехать, - монотонным, бесцветным голосом проговорил он, глядя прямо перед собой. Неизвестно по какой причине, но Свете вдруг стало не по себе. Смутная, необъяснимая тревога поднималась откуда-то снизу, подбираясь к желудку и вызывая тошноту.Онакасалась ледяными пальцами сердца и шипованными тисками сжималась вокруг головы:
- Зачем? - упавшим от понимания абсолютной бесполезности любых её вопросов и доводов голосом спросила всё-таки она, - У тебя два дня отпуска осталось, Дим, чего они тебя дёргают?
- Надо, говорю, - он поднялся с размеренным, спокойным вздохом человека, который может и не слишком рад предстоящей работе, но полностью отдаёт себе отчёт, что кроме него её выполнить некому, - Да не переживай, я на пару часов буквально.
Немного погодя Дмитрий Кривасов сидел за столом, что-то говорил жене, обращался к дочке, но каждую секунду думал только о том, что произойдёт завтра. Получится ли у него? Он не сомневался в себе и был уверен, что рука у него не дрогнет. Он лишь боялся, что ему могут помешать. Причём, учитывая то, на что он решился, для этого были все основания. Поздно вечером, когда он курил на крыльце, к нему,закутавшись в его куртку, вышла жена:
- Что происходит, Дима? - без всяких предисловий спросила она.
- А что происходит? - усмехнулся он, - курить вот снова начал, но я брошу, Свет, когда всё утрясётся, обещаю…
- А когда всё утрясётся? - повернулась она к нему, - Сколько времени прошло, а ты по-прежнему сам не свой, - она нашла в темноте его руку, - Дима, посмотри на меня, ну что не так? Таня дома, всё нормально… Она ест, смеётся, ходит в школу, болтает с подружками… Всё так же, как и раньше… Ну почти… А вот с тобой что-то неладно. Такое впечатление, что это тебя где-то держали, и что тебе нужна помощь гораздо больше, чем твоей дочке…
Дмитрий медленно повернулся к ней:
- Ты что серьёзно считаешь, что тогда бы моё поведение было бы понятнее? И что раз Таня сейчас с нами, нужно забыть обо всём и наслаждаться жизнью? - Дмитрий покачал головой и отвернулся, уставившись немигающими глазами в темноту, - Да именно потому, что моя дочь сидела связанная в тёмной, вонючей кладовке, и эта мразь делала с ней вещи, о которых мы только можем догадываться, так как наш ребёнок не может говорить о них и сейчас, мне настолько тошно, что не передать словами…- Кривасов не договорил, откинул окурок в сторону и тут же закурил снова:
- Ты правильно сказала, ну почти… Почти такая же, как прежде, почти всё нормально, почти хорошо… Да, когда дело не касается той истории, наша дочь, почтине отличается от той шустрой, быстроногой и весёлой девчонки какой была раньше… Всё дело, Света, вот в этом почти… А я не хочу, чтоб оно было. Я хочу, как раньше, без этого треклятого почти… Меня трясёт от одной только мысли о том, что ей пришлось пережить там… совсем одной, - он наклонился к её уху и зашептал, - Я мечтаю взорвать всюихгрёбаную контору, где они держат эту тварь и психопатку, этого недочеловека, понимаешь ты или нет? - Дмитрий тяжело дышал и последнюю фразу выкрикнул, не замечая, что жена начала плакать…
- Они носятся с этой гадиной, как с писаной торбой, ей, видите ли, обвинение даже нельзя предъявить, потому что доказательств маловато и ещё, ах да, она же, оказывается, беременная… Слышала ты подобный бред?
- Дима, хватит, - Светлана повернула его лицо к себе, - Хватит, прошу тебя… Остановись… Так же можно с ума сойти… Ты думаешь Таня не чувствует твоё состояние, твою боль? От этого только хуже… Я..
- Да, представь себе, я схожу с ума, - он убрал её руку и встал, - от того, что эта убийца, эта вонючая педофилка преспокойно сидит себе в следственном изоляторе, и от души потешается над жалкими потугами наших доблестных органов вытащить из неё признательные показания… Я схожу с ума от того, что при малейшем упоминании о том случае, моя дочь замыкается, начинает плакать, а то и впадает в истерику… Вот почему мне плохо, Света, очень плохо, вот от чего я схожу с ума, вот по какой причине я разогнал к хренам собачьим всех этих недоделанных психологов, продажных журналюг и прочих фальшивых добродетелей… Ясно? А завтра, если хочешь знать, Усольцеву эту везут на очередную экскурсию, в ту квартиру, где она со своим таким же отмороженным мужем держала Таню. У них это называется следственный эксперимент…
- Откуда ты знаешь? - испуганно спросила жена.
- Знаю, раз говорю, - неохотно ответил он, закатывая глаза и стискивая зубы от того, что нечаянно проговорился. Светлана тоже поднялась:
- Дима, - в её голосе послышались отчаяние и страх, - откуда у тебя эта информация? И… зачем она тебе?
- О, боже мой, Света, - Дмитрий развёл руками, и нетерпеливо поморщился, словно человек, которого очередной раз заставляют повторять то, что и так давно и всем известно, - ну, сообщил знакомый один… Журналист, кстати, но он из другого лагеря… Просто их газета ведёт параллельное расследование и занимается этим делом…Он взял жену за плечи, слегка встряхнул и даже постарался улыбнуться:
- Да не переживай ты так, просто мы договорились с ним, ну, вроде как, держать друг друга в курсе, что ли… Ладно, хватит, идём домой…
Светлана с каменным выражением лица, на негнущихся, будто деревянных ногах, неуверенно пошла за ним, не сводя тревожно-воспалённых глаз со спины мужа.
… По странному стечению обстоятельств и причудливой избирательности случайных совпадений (если только они были случайными), как раз в это время, в камере временного содержания следственного комитета, арестованная по подозрению в совершении особо тяжких преступлений - Усольцева Валерия Алексеевна, думала, в свою очередь, о семье Дмитрия Кривасова. Обо всех вместе и каждом из них в отдельности. Благодаря социальным сетям, нужным связям и собственной любознательности, она располагала кое-какими сведениями об этих людях. По крайней мере, у неё было представление о том, как они выглядят, на каком автомобиле ездят, где отдыхали прошлым летом, и с кем дружат. Отдельно ею изучался вопрос, касающийся области их интересов. Как и следовало ожидать, ничего потрясающего или, как минимум, оригинального не было и в помине. Основополагающим фоном, красной нитью, пронизывающей всё информационное поле личных страниц в интернете, были фотоотчёты Светланы Кривасовой по цветоводству, домашним заготовкам и бесконечная череда понравившихся ей рецептов.
Лера лежала без сна, вспоминая её невыразительное лицо, застывшую улыбку и настороженный взгляд на электронных фотографиях и не понимала ничего. Эта женщина была матерью Тани? Она, которая выглядит так, будто каждую минуту ждёт, что её сейчас прогонят, или, как минимум, сделают прилюдно замечание? И каким же, интересно, образом смогла она выйти замуж за человека, которого Таня так любит? Эта женщина относилась к тем людям, которых Лерка при всём желании даже презирать не могла. Настолько они казались ничтожными и настолько были не интересны. Потому что они никакие. Будешь говорить с ними, отвернёшься на минуту, и тут же забудешь. А если попросят описать, вытаращишься удивлённо, покраснеешь от натуги,…но, ни за что не вспомнишь ничего, хоть сколько-нибудь примечательного за что можно было бы ухватиться. Почему? А потому что его попросту нет. По мнению Лерки, уж лучше быть, как Оля-Улыбка Дракона, был у них в интернате такой экземпляр. До карикатурности некрасивая девочка с гнилыми зубами. По крайней мере, про Олю точно не скажешь, что она никакая. А улыбнётся тебе Оля своим чёрным ртом, так и вовсе не забудешь уже никогда. Если бы можно было выбирать, вне всякого сомнения, Лерка выбрала бы Олю, а не эту тусклую, серую мышку Свету Кривасову. Но Танин отец, очевидно, придерживался другого мнения. Лерка вспоминала темноволосого, широкоплечего мужчину среднего роста, с открытым взглядом чуть прищуренных на солнце глаз, обнимающего за плечи на одной из фотографий, жену и дочку. Никаких особых чувств, ассоциаций или переживаний, глядя на него, Лерка тоже не испытывала. Хотя и очень старалась. Он просто казался менее примитивным, чем его супруга, но, возможно, лишь потому, что был ближе к Тане. И это было заметно. Даже на фотографиях, дочка всегда находилась с его стороны. Всегда. Лерка так долго и пристально их разглядывала, что теперь почти в любой момент, могла закрыть глаза и представить их хоть всех разом, хоть поодиночке. Хотя, чтобы представить, например, Таню, ей даже глаз закрывать не нужно. Сейчас Лерка лежала на спине и смотрела в одну точку на потолке. И очередной раз пыталась без особой, впрочем, надежды на успех, понять, почему эта девочка беспокоит её настолько, что даже мысли и воспоминания о ней, вызывают странное напряжение и заставляют нервничать. Почему это происходит, отчего длится так долго и когда же, наконец, кончится? Лера, в который раз задавала себе вопросы, на которые не могла ответить. Поймав себя снова за этим занятием, оставалось лишь мысленно развести руками и беззвучно усмехнуться.
- Вот здорово, - размышляла она, - находиться под арестом, со дня на день,ожидая оглашения приговора по статьям, серьёзней которых ещё надо поискать,и заниматься тем, что перебирать в памяти свои воспоминания и впечатления от семейства Кривасовых, сокрушаясь по поводу непритязательности и ограниченности их интересов.
Лерка спокойно и обстоятельно раздумывала о том, что с ней явно не всё в порядке. Вот и психологиня местная что-то такое заметила наверняка, пока проводила свои бесчисленные тесты. Только не говорит ей, понятное дело, ничего. Но Лерка такой человек, что ей и не нужно ничего слишком долго объяснять. Она и сама всё видит. Но спросила всё же, так из спортивного интереса,что, мол, там с моими результатами? А та, мельком глянув на нее, ответила, мол, всё узнаете в своё время. - Ха…- подумала тогда Лерка, - Или не узнаете… Особенно ей не понравилсяв тот момент, взгляд этой барышни на неё. Такой избегающе-грустный и какой-то… окончательный. Так смотрят на человека, когда точно знают, что он обречён. И какие-либо эмоции или чувства проявлять в данной ситуации не только бесполезно, но и неуместно. Лерка тогда подумала про себя, что даже на смертельно больного смотрятпо-другому. Даже тогда во взглядах ещё теплится хоть какой-то остаток надежды и веры. А здесь ничего… Мёртвая, осклизлая пустынь… Таким был бы взгляд, если бы вместо Леры Усольцевой, эта Ксения долгое время видела бы перед собой бесконечную, гранитную стену. Вот именно так она посмотрела на Лерку, когда та спросила, что там с результатами тестирования. А потом нехотя заметила, что для вас, мол, это уже не имеет большого значения. Лерка улыбнулась тогда, кивнула и не стала допытываться. Тем более что психологиня эта ей даже нравилась. Красивая такая, стильная и интеллигентная. А ещё влюблена без памяти в этого Воронцова, который ведёт её дело. Лерка такие вещи сразу считывала. Моментально. Она ведь внимательная, умеет видеть, подмечать и анализировать. Наблюдательность это вообще удел тех, кого редко выбирают. Им просто ничего другого не остаётся. Те, кто нарасхват, этим, как правило, не занимаются. Им это даже не приходит в голову. Вот у таких, как эта Ксения, опять же. Вряд ли у них когда-то было достаточно времени для наблюдений за людьми. Такие не стоят долго в очереди, и не томятся в стороне. Для таких всё, всегда и сразу. Мужчины будутпуская слюну, мчаться наперегонки, чтобы помочь, поддержать и утешить. И боясь моргнуть, следят за выражением симпатичного личика: не нахмурились ли изящные бровки, не надулись ли пухлые губки, не сморщился ли в недовольной гримаске хорошенький носик… Да ещё за великое благо сочтут любую возможность быть чем угодно полезным, и бросить самую жизнь свою к этим точёным ножкам.
За внимание Лерки никто никогда не боролся. Её расположения или хотя бы мимолётной улыбки никто никогда не добивался. Возможно, поэтому у неё было время, чтобы учиться видеть. Замечать, анализировать и делать выводы. Её никто не беспокоил и не отвлекал. И поэтому она сама перестала беспокоиться. А спокойный ум способен разглядеть то, что скрыто от торопливого и поверхностного взгляда. Сначала у Лерки было только время, а потом она вошла во вкус. Появился азарт, и проснулось желание. Узнать больше. Наблюдать то, что скрыто, слышать там, где ничего не сказано, прочестьто, что не написано. Постепенно выработалась привычка видеть главное, основное, самую суть, отсекая всё мелкое, ненужное, отвлекающее внимание.
Но что касается этой конкретной парочки, Ксении и Воронцова, то здесь как раз всё не так просто… Она в нём заинтересована явно гораздо больше, чем он в ней. Его тоже что-то тревожит, но это вряд ли имеет отношение к романтическим чувствам. Похоже, что скорее, наоборот.
- Бедная, хорошенькая девочка… - размышляя об этом, почти умилялась Лерка, - Такая чистенькая, такая правильная, такая безупречная… Как же ей тяжело сейчас…Ведь она совершенно не привыкла к отказам. Она и просить-то не умеет, наверняка. Не научилась за всю жизнь. Поскольку не было в этом необходимости.
Эти мысли привели её в благодушное и расслабленное состояние, в результате чего она так и заснула, с улыбкой на губах. Ей приснился её дед. Он уже видела его во сне несколько раз. И хотя они никогда в жизни не встречались, но она всегда точно знала, что это он, её дед. Сейчас он смотрел на неё, как будто против сильного ветра, приставив руку с заскорузлыми, короткими пальцами козырьком ко лбуи сильно прищурившись и без того узкими, слезящимися глазами. Лерке казалось, будто он хочет её получше рассмотреть, но что-то ему мешает.
- Ох, и наворотила ты делов, девка, - сказал он ей и тяжело, со свистом вздохнул, - Ох и тяжело мне с тобой будет…
- Ты чего, дед? В каком смысле? - удивлённо спросила Лерка, -Ты же умер давно…
- Ну да, ну да, - он шумно потянул коротким, приплюснутым носом и промокнул влажные глаза воротом грязно-коричневого свитера, грубой, ручной вязки. Лерка вдруг отчётливо, нисколько не сомневаясь в этом, поняла, что в этом свитере он был, когда умер. Дед снова протяжно вздохнул и грустно улыбнулся, глядя на внучку невероятно узкими, в разлёт глазами…
- Дура ты, девка, - покачал он головой, - А я ведь думал, что умная, что на мать свою ничуть не похожа… Та всю жизнь с мудозвоном своим промытарилась, да и загнулась быстро… И ты, смотрю, той же дорожкой пошла. Жизнь свою взяла, да и спустила в толчок… И из-за кого? Дед обречённо махнул рукой и отвернулся, и Лерка даже могла разглядеть его коротко остриженную, седую и шишковатую, правую сторону головы. За спиной деда показалась какая-то тёмно-свинцовая туча, сотканная из множества чёрных точек. Лерка присмотрелась внимательней, и ей стало понятно, что это на огромной скорости приближается громадная птичья стая. В ней было что-то настолько зловещее и неумолимое, что Лерке стало страшно:
- Дед, птицы! - передёрнув от ужаса плечами, закричала она. Но он казалось, её не слышит:
- Я чего пришёл, - спокойно и размеренно, словно делая запись на камеру, проговорил он:
- Хотел сказать, - первые ряды птиц с громким криком носились над его головой, хлопали крыльями по лицу, приземлялись на голову и плечи, - Чтобы ты ничего не боялась, - будто не замечая ничего, продолжал говорить он.
- Дед! - орала Лера, взмахивая руками и пытаясь отогнать наваждение, - Дед! Уходи! Она видела, как кровь бежит из его расцарапанной коготками головы, как опух и полностью закрылся его левый глаз:
- Лерка! - вдруг членораздельно и абсолютно спокойно произнёс он, - Я встречу тебя… Иди до конца, девка, слышишь? Раз уж так случилось, значит, иди до конца… Последние слова его утонули в её собственном крике, сухом и громком, как выстрелы хлопанье тысячи крыльев и оглушающем птичьем щебете…
Когда в её камере загремела дверца смотрового окошка, что означало конвоирование на очередной допрос, она всё ещё пребывала под впечатлением жуткого сна. От недавней её благожелательности не осталось и следа.
В это время майор Воронцов смотрел на дверь, в которую вышла Ксения, и ругал себя последними словами. Снова промолчал, опять слишком долго собирался с духом, взвешивал и прикидывал, пока очередной раз не упустил момент. Это же надо, говорить о чём угодно, забивать эфир информацией, которая либо и так отлично известна, либо до неё никому нет дела, и при этом самым примитивно-скрупулёзным образом обходить вниманием то, что беспокоит их обоих больше всего. Заставляет избегать друг друга, а при неизбежных встречах, старательно прятать глаза. И что ему делать? Сколько это будет продолжаться? Он всё время теперь будет испытывать эту гнетущую, отвратительную неловкость в её присутствии? Боже! Дорого бы он дал, чтобы ничего этого не было! Просто не было и всё! Чтобы вообще не видеть её и не мучиться эти гадливеньким, придавливающим и заставляющим стыдливо отворачиваться чувством вины. А если подумать, то что, собственно, произошло? Молодая, красивая женщина дала ему понять, что он ей не безразличен. Причём случилось это в один из самых сложных периодов его жизни.Любой другой на его месте, даже задумываться бы об этом не стал. Ну, подумаешь, было и было… Тьфу, пошлость и глупость выходит. И ничего больше.Кто же ему виноват, что он такой? Так уж вышло, что опыта у него в таких делах нет никакого. В жизни никого не бросал. Единственная девушка, с которой у него были внебрачные отношения, стала его женой. А теперь, вот ещё и Ксения.
А ведь он давал себе слово. И даже сделал недавно попытку, когда провожал её до машины. Начал что-то говорить неуверенно и жалко, дотронувшись до её руки… А она остановилась и сказала тогда, что не нужно, что она всё понимает, и что он не обязан… И никто не виноват… И ушла, быстро, не оглядываясь, почти не разбирая дороги. И после этого, он почему-то почувствовал себя ещё хуже. Растерянным, виноватым и непонятым. Так, будто обманул её и предал. Снова. Или расковырял от нечего делать, едва начавшую затягиваться рану. И опять не знает, как это произошло, и что ему теперь делать.
Когда Сергей увидел улыбающееся лицо Усольцевой, то ощутил постепенно поднимающуюся откуда-то снизу волну тошнотворной, удушающей ярости. Больше всего ему сейчас хотелось, схватить её за волосы и прижать лицом к земле с такой силой, на которую он только был бы способен. Чтобы стереть эту мерзкую, издевательскую, подлую ухмылочку с её физиономии. Вдавливать до тех пор, пока она отчаянно и судорожно не начнёт бить в предсмертном ужасе руками по земле, одновременно судорожно колотя вытянутыми до предела ногами. Только голова её, прижатая железной рукой, будет оставаться неподвижной. До тех пор пока… пока…
Он настолько явственно представил эту картину, что ему стало не по себе. Воронцов опустил голову и медленно выдохнул. Чёрт, это не профессионально, так нельзя...
- Слушай, - вдруг раздался непосредственный и фальшиво-участливый голос арестованной, - Я всё забываю спросить, ты хоть трахнул её? Психологиню то есть? Или только собираешься?
- Заткнись! - вдруг крикнул Воронцов, - Будешь говорить, когда тебя спросят, ясно?
- Вот те раз, - изобразила недоумение Лерка, - Я-то тут причём? Ты чего, начальник? Так озабочен своими сексуальными неудачами, что напрочь и про камеры забыл?! - сочувственно наклонила она голову набок, показывая пальцем на расположенный вверху объектив.
- Веселишься?- наклонился к ней он, - Ну, ну, посмотрим, насколько весело тебе будет завтра.
- Ты приготовил для меня что-то особенное, майор? А мозгоправ твой не заревнует?
- А вот увидишь, - слепая ярость стала уступать место какой-то непонятной и самому Сергею весёлой злости, - Завтра мы поедем к тебе в гости… Где ты ещё совсем недавно жила со своим мужем и… похищенной тобой девочкой Таней. Кстати, она заговорила, наконец, ты в курсе? Ах да, - притворно вздохнул он, - о чём это я? Как бы, к слову говоря, ты об этом узнала? А вот мы, как раз, услышали довольно много интересного…
Сергей и сам ещё не имел чёткого плана в голове, но нутром чуял, что нащупал верное направление. Лера по инерции всё ещё продолжала улыбаться, но ему было заметно, что внутренне она напряглась. Вот это и позволило предположить, что он на правильном пути и даже придало сил.
- И как ты думаешь, кто нас там встретит? - Воронцов с удовлетворением заметил, плеснувшееся в глазах Усольцевой беспокойство, - Таня Кривасова собственной персоной!
- Не гони пургу, майор, - попыталась она взять себя в руки и вдруг снова вспомнила недавний сон: птицы, кругом эти чёртовы птицы…- Я, по-твоему, совсем дура, что ли? Кто тебе разрешит притащить ребёнка на следственный эксперимент? - казалось, сейчас она пытается убедить в первую очередь себя в том, что это невозможно.
- А вот представь себе, - с воодушевлением, будто сообщал своему приятелю чрезвычайно важную и очень приятную новость, тут же ответил Воронцов, не имея, впрочем, ни малейшего представления, чем закончится весь этот спектакль, - Для пользы следствия, толькона моей памяти, ещёи не на такое шли, - уже другим голосом добавил он, - в виду исключительности обстоятельств дела в целом, и личности преступника, в частности. Твоей, Усольцева, личности, то есть. Ясно тебе? - Сергей откинулся на кресле, - Да если хочешь знать, Таня сама выразила готовность и желание помочь нам в расследовании. И родители её не против, между прочим… А знаешь почему? Лерка, почти не моргая, смотрела на него сухими, воспалёнными глазами и не произносила ни слова. Было хорошо заметно, что она о чём-то сосредоточенно размышляет. Майор Воронцов кашлянул и снова слегка подался вперёд:
- А потому, что им сообщили, что ты не признаёшься ни в чём… Должен с удовлетворением сообщить, что вы, Валерия Алексеевна, попали в собственную ловушку. Перехитрили, так сказать, саму себя. Вот что возмущает их больше всего… Вот почему они согласились даже на то, чтобы устроить тебе с их дочерью очную ставку. Ради торжества справедливости. Он замолчал и посмотрел на опущенную, чуть подрагивающую голову Леры и её поникшие плечи.
- А что такое? - невинным голосом спросил он, - Вам, Усольцева, кажется уже не так и смешно? Почему, интересно? Разве вам не кажется наша идея такой же замечательной, как нам? Ведь эта девочка, несомненно, вызывает у вас интерес определённого, скажем так, рода? Разве, нет?
- Не надо, - прошептала Лерка, качая головой.
- Что, простите? - невозмутимо, и как бы ничего не замечая, с показушной наивностью спросил Воронцов.
- Не нужно девочки… Я всё расскажу и… покажу… с самого начала, - проговорила она, делая настолько большие и ощутимо тяжёловесные паузы между словами, что создавалось ощущение, что она не просто собирается с силами, чтобы их произнести, но и продирается через какие-то внутренние барьеры, доставляющую ей к тому же значительные физические страдания.
- Полное и чистосердечное признание по всем преступным эпизодам и в хронологическом порядке? - уточнил Воронцов, глядя на неё внимательно и серьёзно.
- Да, но только с выездом на место, - медленно произнесла Лера, - и только если не будет Тани…- онапосмотрела на майора остановившимися, будто глядевшими куда-то сквозь него глазами.
… - Так и заявила, - говорил тем же вечером Воронцов на собрании их следственно-оперативной группы, - только не нужно девочки… В общем, подытожил майор, - мы заключили с ней, можно сказать, устный договор. Я пообещал не устраивать встречи с ребёнком, которой, впрочем и не могло быть, в принципе, а она, в ответ на эту мою любезность, - подписывает признание по каждому факту преступной деятельности в порядке живой очереди.
- А если она блефует? - спросил Радченко, новый криминалист в их отделе, принятый на место Беликова, - Ну или тупо тянет время?
- Вот именно… - угрюмо поддержал его Карецкий.
- Значит, мы вернёмся к первоначальному плану, - Сергей внимательно оглядел всех, - Я для этого, в конце концов, найду того, кого хотя бы издалека можно будет принять за Таню Кривасову, и лично загримирую.
- Кого? Карлицу из шапито? - усмехнулся их пожилой и циничный судмедэксперт. Воронцов лишь на секунду прервался, но тут же продолжил:
- Я спинным мозгом чую, если мы хотим добиться нужного нам результата, то копать нужно именно в этом месте, - полностью игнорируя язвительную реплику, произнёс он, - То есть там, где она уязвима, где её слабое звено… - он выдержал паузу и встретился глазами с Ксенией, - Осталось, лишь слегка надавить на нужную точку. А она нам известна… И Усольцева сломается, поплывёт…
- С чего бы это? - словно бы в раздумье спросила Ксения, - Усольцева - параноидная психопатка. А такие люди не склонны ни в малейшей степени к сочувствию или переживанию за кого-нибудь, кроме самих себя. Для них не существует личности другого… Нет запретов, норм и правил, они без зазрения совести нарушают их, поскольку совести у них тоже нет и в помине… Я хочу сказать, что ей нельзя доверять, Сергей Николаевич, - она наверняка что-то задумала. Воронцов помолчал, не спеша растирая подбородок и в упор глядя на женщину, словно пытаясь понять с какой целью она говорит об этом на самом деле:
- Спасибо за ваш комментарий, но должен заметить, что меня совершенно не интересуют отдельные черты характера преступницы и её потаённые мысли, - произнёс он, наконец, - Она может думать, всё что ей угодно… Наша цель - её признания, в идеале - по всей протяжённости преступного маршрута, - он снова оглядел всех, игнорируя опущенную голову Ксении, - надеюсь, я понятно изъясняюсь? К тому же, - продолжил он, - у нас усиленный режим сопровождения и охраны. Она - в наручниках. Связи с внешним миром, за время её ареста были полностью исключены. Никто извне не знает о готовящейся операции, - Сергей побарабанил пальцами по столу, - Предлагаю желающим посмотреть запись допроса, она дрогнула, я видел это… Она устала смертельно, причём сама от себя. И это тоже заметно невооружённым глазом. Возможно, она уже внутренне готова к признанию, и, чем чёрт не шутит, - Воронцов усмехнулся, - даже к раскаянию, но нужен толчок, внешний стимул…
- Должна ещё раз заметить, что такие личности, как Усольцева, - тихо, но настойчиво проговорила Ксения, - не склонны к раскаянию, ни в какой форме, по той простой причине…
- Извини, Ксения, но как руководитель группы, вынужден тебя прервать, - остановил её майор, - Тем более что твоё мнение нам всем хорошо известно, - он сухо кашлянул, - Ты его довольно подробно изложила, как в устной, так и в письменной форме, - он приподнял несколько бумаг со стола, - причём, даже не один раз…Честное слово, ничего личного, но у нас абсолютно нет времени на обсуждение психопатических особенностей личности Валерии Усольцевой… На то, что отлично подойдёт для какого-нибудь семинара по психологии, я просто не имею права тратить сейчас время, - он посмотрел на собравшихся и другим, преувеличенно официальным тоном добавил:
- Итак, завтра сбор в 8 утра. Мы вместе с Усольцевой отправляемся в район лесополосы на юго-западе города, где в марте ? этого года был найден первый труп Ангелины?. Сергей встретился с Ксенией глазами и спокойно, по крайней мере, внешне, выдержал её взгляд, - А сейчас предлагаю разойтись по домам и хорошо отдохнуть, завтра у нас трудный день.
10.
Дмитрий Кривасов с трудом удерживал себя от того, чтобы не прибавлять скорость. Нельзя… Он ещё в черте города. Не хватало только засветиться сейчас или ещё того хуже, быть остановленным за превышение. Он, что есть силы сжал руль, не замечая побелевших костяшек пальцев, и не мигающим, помертвевшим взглядом следил за дорогой:
- Чёрт бы побрал вас всех, - думал он и вслух грязно выругался, - Это же надо, в последний момент, взяли и поменяли место проведения следственного эксперимента, - ещё одна длинная матерная очередь… А если он теперь не успеет и у него не получится? Дмитрий старался не думать о том, что будет тогда. Тем более что это у него в последнее время и не выходило. Почему-то, как-бы он ни старался, не мог представить себе дальнейшее развитие событий. - Действительно, - снова настырным, ржавым буравчиком, стал впиваться в мозг, не дающий ему покоя вопрос, на который, тем не менее, он ни разу так и не смог себе не то чтобы ответить, но даже приблизительно представить хоть какие-нибудь варианты. А если не получится? Если всё сорвётся? Но сознание отказывалось работать в этом направлении. Впрочем, даже в случае успешного исхода задуманного, он тоже никак не мог представить себе свою дальнейшую жизнь. Хотя, казалось бы, здесь, как раз, всё понятно. Разумеется, его посадят. Ах ты, господи! Да с каким удовольствием, он пойдёт в тюрьму, зная, что тварь эта больше не оскверняет своим дыханием землю. С каким наслаждением, он будет засыпать и просыпаться каждое утро! Однако и этот вариант был каким-то искусственным и застывшим. Сам Дмитрий ощущал его, как что-то ненастоящее, притянутое (и очень сильно) за уши. Он просто «не видел» себя после того, как он успеет, или не успеет нажать на курок. Не видел, не думал, не представлял. Нигде и никак. Как будто при просмотре старой кинокартины, внезапно кончилась плёнка. Ещё хорошо, что Фёдор, журналист, о котором он рассказывал жене, как только узнал о том, что обстоятельства места и времени изменились, сразу сообщил об этом ему. Дмитрий, скосил глаза на часы: 10.35. - Фёдор наверняка уже там, - с каким-то даже злорадным остервенением подумал он, еле сдерживаясь от желания вдавить в пол до упора педаль газа.
… В это время Лера сидела в тесном, полутёмном фургоне. Тесно было, в основном, из-за того, что кроме неё здесь находилось ещё трое вооружённых полицейских. Двое по краям от неё, и один напротив. А может это были спецназовцы, чёрт их разберёт. Лерка не знала. Да ей было всё равно. Хоть она ничего и не видела из зарешёченного окна зака, она была уверена, что они подъезжают к лесополосе. Майор врать не будет, и обещание своё сдержит, она это сразу поняла. Скоро она увидит то самое место, где всё только начиналось у них с Моней. Сколько же времени прошло? Да на самом деле не так уж и много. Даже года ещё нет. А кажется, будто лет десять назад это было. Лерка слабо улыбнулась бледными губами молодому, хмурому полицейскому, сидящему напротив неё с автоматом в руках и не сводившему с неё глаз. Такой только и ждёт любого момента, чтобы проявить себя. Ималейшей возможности, чтобы пострелять. Собственно, для него это, похоже, вещи одного порядка. И чем тогда, он так уж сильно отличается от неё? Она, лично, вообще никогда не хотела стрелять. И вообще терпеть не может огнестрельное оружие. То ли дело старый, добрый нож. Он намного милее сердцу, на порядок приятнее глазу, и гораздо привычнее руке. Он успокаивает разум и радует душу. Лера всегда и везде чувствовала себя значительно лучше, когда нож её был в достаточной близости от неё. Она подмигнула недвижимому, словно замороженному парню с автоматом, и прямо физически ощутила, с какой радостью он бы ударил сейчас её прикладом в лицо.От осознания этого, Леркагромко расхохоталась.
Под утро ей снова привиделся дед. Он вдруг появился перед ней какой-то очень старый, даже дряхлый. Недолго смотрел на неё и затем уставшим, даже измождённым голосом, будто каждое слово причиняло ему невыразимую муку, спросил:
- Ты что задумала, девка? - он закашлялся, и Лерку ещё во сне осенило, что трубный этот звук ей хорошо знаком. Как всё-таки причудливы лабиринты человеческого мозга, и как избирательна память. Она совершенно не помнила деда, но через много лет, причём почему-то во сне, «опознала» его именно по надрывному кашлю. Наверное, между своими отсидками, бывая недолго дома он, возможно, пугал её этими лающими звуками.
- На что ты надеешься, Лерка? - откашлявшись и оттирая рукавом всё того же грубого свитера глаза, спросил он, - Зачем? И упавшим голосом, чуть слышно, добавил:
- Бесполезно, Лерка… Отступись…
Глядя на видимый её глазу крохотный участок мелькающей дороги, Лерка размышляла: от чего это её так настойчиво пытается отговорить дед? Разве она что-то планирует? Насколько ей известно - нет. А тогда что происходит? Как может много лет назад упокоившийся дед знать лучше неё самой, что она собирается делать? Это же невозможно! Если только… Машину тряхнуло, и она весьма ощутимо стукнулась головой о железную стенку. Пытаясь снова сесть, её отбросило к сидевшему справа полицейскому. Лерка почувствовала, как все три звёздочки на его погоне сначала впились ей в щёку, а затем, когда парень резким движением плеча вернул её в первоначальное положение, все без исключения борозды, оставленные ими, были отполированы наждачным шевроном. Ссадина на лице алела и пульсировала, но Лерка слишком сосредоточилась на своих мыслях, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
- А что если это и не дед, вовсе? - продолжала анализировать она. А может таким замысловатым, иносказательным образом с ней пытается связаться собственное подсознание? И хочет передать ей какую-то важную информацию? Предупредить о чём-то? Да что за бред? Лерка хмыкнула вслух и приложила к царапине холодный браслет наручников. Все трое конвоиров тут же напряглись, внимательно проследили за траекторией движения её руки и так же молча заняли прежнее положение. Лерка тоже шумно выдохнула и откинула назад голову. Вся это интуитивно-подсознательная чушь, от которой наверняка тащатся девицы вроде этой ментовской психологини, не для неё точно. И нечего этим даже голову забивать. Она и сама не знает, почему так настаивала на отсутствии Тани… В самом деле не знает, даже если захочет вдруг в себе покопаться, то и тогда ничего не откопает. Просто для неё очевидно, что ей будет невыносимо видеть эту девочку. Кто его знает, по какой причине. А может она и могла бы ответить на это, по крайней мере, себе, но правда настолько неприглядна и мучительно-невыносима, что Лерка, догадываясь об этом, предпочитала туда не углубляться. Сам мозг её выстраивал непроходимые блоки, чтобы защитить себя от саморазрушения, неминуемого в противном случае. И ещё Лерка твёрдо знала, что если снова встретится с Таней, то не найдёт покоя уже никогда. И будет медленно сходить с ума, съёживаясь от пожирающего её внутреннего жара и ядовитой кислоты, разъедающей воспалённый мозг. Она бы просто не выдержала. Возможно, именно в этом и заключалась главная причина её такого яростного сопротивления. Она боялась, что сломается… Таня делала её слабой и почти беспомощной. И чтобы этого избежать, Лера пошла бы на что угодно. Потому что только в этом случае у неё всё равно оставался хоть какой-то шанс. Пусть микроскопический, пусть нереальный, почти призрачный, но всё же шанс. Может быть, именно это и имел в виду её дед?
- Интересно, - всё ещё находясь во власти своего предрассветного сна, думала Лерка, - видит дед её сейчас или нет? Как он умер, она знала, специально выясняла это: убит при попытке к бегству. - Или, например, рассуждала Лерка, - он в курсе вообще, какое забавное, и вместе с тем жалкое зрелище представляет собой его восхитительное семейство? От которого, правда, почти ничего не осталось. Кроме неё, единственного, чуть дольше задержавшегося здесь несчастного ошмётка. Он пока ещё немного барахтается в стремительно высыхающей, мутной, зловонной жиже и даже зачем-то цепляется за край тонкого, крошащегося в обмороженных руках льда, хотя вполне отдаёт себе отчёт в полнейшей бессмысленности всех этих действий. Лерка попыталась взглянуть на всю картину в целом, причём его глазами. Вот он сам. Тот, кто в лагерях провёл больше времени, чем на свободе. А вот и его несчастная, глупая дочь, всю жизнь покрывавшая своего подонка мужа направилась туда же, пусть и не по собственной воле. Хотя туда ей и дорога. Пропала дура несчастная не за понюшку табаку…
А вот и зятёк геройский. Он, правда, благодаря Лерке в места отдалённые попасть не успел, хотя по нему как раз, нары горько плакали изначально. И, наконец, вот она, Лерка, собственной персоной. Так бойко и гордо начавшая, так громко о себе заявившая, так горячо верившая в то, что никогда не станет жить примитивной, серой жизнью, ни в чём не будет походить на своих убогих родственников, ни одному человеку не позволит сбить себя с толку или запудрить мозги, что же она делает сейчас? Да ровным счетом ничего. И лишь по той простой причине, что она не свободна. А это значит, что ровным счётом ничем она от своей окаянной семейки не отличается. Яблочко, как говорится, от яблоньки… И всё было напрасно. Хотя бы потому, что она, Лера Усольцева, в настоящий момент времени едет в вонючем, холодном заке в наручниках, с расцарапанной о шеврон вертухая физиономией и собирается давать признательные показания по убийству людей, которых даже не знала лично. Мда-а, в такой ситуации, пожалуй, повод для гордости найти сложно. Она даже, пожалуй, в своей абсурдной дурости перещеголяла их всех вместе взятых.Так как же это произошло? Лерка, наклонившись вниз, чтобы не закричать, закусила нижнюю губу до крови, простонала и с улыбкой повернулась к полицейскому слева. Тот вздрогнул, заметив стекающую у неё по подбородку кровь и вскочил. Его напарник в это время безуспешно пытался разжать её челюсти. Получилось это только тогда, когда третий конвойный схватил её за волосы и удерживал голову. После этого, она сплюнула на пол бордовой слюной и хрипло захохотала, демонстрируя окровавленные зубы:
- Ай, браво, - звенящим от сдерживаемого возбуждения голосом крикнула Лерка, - молодцы, справились! - она смеялась, но в смехе её отчётливо слышались всхлипы, - Всего лишь вдвоём, третий вон забился в угол от страха и только глаза таращит… Парень, к которому были обращены эти слова, действительно не мог отвести от Лерки глаз. Он смотрел на неё и совершенно отчётливо осознавал, что за всю свою двадцатипятилетнюю жизнь не видел картины страшнее. Молодая женщина с безумными глазами, трясущаяся, как в лихорадке, смеялась навзрыд окровавленным ртом и оттирала руками в наручниках розовую пену с раскромсанных губ.
Подъехав на место, они спугнули целое птичье облако. Выйдя из машины и хлопнув дверцей, майор Воронцов проводил глазами ещё одну, тяжело и неохотно поднявшуюся вверх стаю ворон.
- Да сколько ж вас…- подумал Сергей под аккомпанемент их недовольного карканья. Он испытывал смешанное чувство. Противоречивое и неопределённое. Его можно было охарактеризовать, как тревожное безразличие. Почему-то он, тот, кто больше всех настаивал на этих повторных следственных экспериментах, сейчас хотел только одного: немедленно всё свернуть, и никому ничего не объясняя, поскольку он и сам не понимал в чём дело, уехать отсюда, как можно быстрее. Сквозь его оцепенелое беспокойство, откуда-то в сознание довольно отчётливо просачивалась информация, что затея эта с дополнительным выездом на место преступления, может оказаться не только бесполезной, но и опасной. С какой стороны может поджидать угроза, было не вполне ясно, и что такое на него нашло, оставалось также неизвестным. Самое парадоксальное, что он прекрасно отдавал себе отчёт, что это не имеет никакого смысла. Невозможно было даже представить, что подумали бы его коллеги, если бы он сейчас взял и сказал, что всё переносится по неизвестным причинам на неопределённый срок. Сергей усмехнулся про себя и поднял воротник куртки. Погода этой бесснежной зимой стояла, по преимуществу, морозная и ветреная. Воронцов посмотрел вверх на уныло-свинцовое небо, из которого, казалось, выжали всю краску, оставив лишь мутную, неопределённого цвета воду и на голые ветви деревьев, густо облепленные птицами, будто хотел уточнить у них, какого всё-таки чёрта он тут делает. Затем Воронцов равнодушно наблюдал, как подъехали ещё две машины, как устанавливали ограждение, как деловито сновали сотрудники, как, наконец, вывели Усольцеву с остатками кровавых разводов на лице, и на целый ряд других событий, происходящих в режиме реального времени у него на глазах. Где-то на заднем плане сознания тусклым, но регулярно напоминающим о себе отсветом маячило воспоминание о словах Марины этим утром, когда она провожала его на работу. Самое необъяснимое заключалось в том, что они никак не связаны были с их предыдущим разговором. Да они вообще ни с чем не были связаны. Маринка заглянула ему в глаза и произнесла:
- Бросай всё, Сергей… Уходи, пока ещё можешь вернуться. Он попытался отшутиться, сказал что-то по поводу её непревзойденных алогизмов, но она перебила его:
- Просто я боюсь, что ещё немного и ты уже не сможешь… Не сможешь вернуться даже к себе, понимаешь? Застрянешь в точке невозврата уже окончательно.
Ещё месяц назад, эти слова показались бы Сергею ничего не значащим высказыванием, скучающей по вниманию женщины, к которым не стоит относиться слишком серьёзно. Но в последнее время что-то изменилось. И дело было даже не в том, что он услышал жену и отлично понял, что она хотела сказать, нет. Самое главное заключалось в том, что у него у самого, пусть неявно и безотчётно, но всё чаще проскальзывали мысли об этом.
В какой-то сотне метров от места действия по воссозданию картины преступления, Фёдор, деловитый, самоуверенный и многословный, внушал Дмитрию в машине, протягивая ему целлофановый свёрток:
- Ты пойми, загримироваться просто необходимо, тебя ведь тут многие знают. Дмитрий взял пакет, отчего-то раздражаясь и покрываясь красными пятнами:
- Чёрт знает что, - пробурчал он, доставая накладные усы и очки с фальшивыми линзами, в грубой, роговой оправе, - Господи, - простонал он, - театр абсурда какой-то…
- Давай, давай, - торопил его Фёдор, - Все уже на месте, гляди сколько машин… Кепку не забудь… Вот так… И запомни, если что, ты мой оператор…
- Как скажешь, - ещё раз глянув на себя в зеркало заднего вида, отозвался Кривасов, - но имей в виду, снимать я не буду, мне нужны свободные руки, - Пора, - надвинув кепку на глаза, произнёс он, выходя из машины и нащупывая во внутреннем кармане дублёнки пистолет.
- В смысле, свободные руки, для чего это? - удивлённо спросил Фёдор, выходя с другой стороны и доставая из чехла видеокамеру.
- На всякий случай, - шепнул Дмитрий, ободряюще подмигивая и одновременно показывая жестом, что вести себя следует тише. Затем он прошёл к оцепленной территории, с мелькающими на ней людьми в форме и без.
- Главное, не суетись, - инструктировал Фёдор, - и веди себя уверенно, - Даже вида не вздумай подать, что нас здесь не должно быть. Лицо Дмитрия было непроницаемо настолько, что оставалось непонятным, слышит он его или нет. Внезапно дорогу им преградил молодой полицейский:
- Возвращайтесь назад, здесь нельзя находиться…
- Знаю, лейтенант, мы как раз по этому поводу, - он достал удостоверение, - канал «АСТ плюс», мы договаривались с майором юстиции Воронцовым Сергеем Николаевичем. Лейтенант внимательно посмотрел на обоих:
- Мне об этом ничего неизвестно…
- Понятное дело, просто не до того было, лейтенант… - он ещё раз засунул руку в карман и вытащил какую-то бумагу, - у нас и разрешение имеется… Только теперь Кривасов понял, что внезапное изменение места проведения следственного эксперимента, лично для него, как нельзя более кстати. Сейчас они находились на небольшой возвышенности, а внизу, как на ладони со всеми своими подробностями, располагался «театр абсурда».
Пока полицейский читал, Дмитрий увидел женщину, с которой до этого никогда не встречался. Он видел её лишь на фотографии, которую показывал ему Воронцов, да на полусхематичной ксерокопии её портрета со стенда «Внимание! Розыск!» И, тем не менее, он сразу узнал это лицо. Он оглянулся, полицейский связывался с кем-то по рации. Если даже их пребывание здесь и показалось ему не слишком правомерным, а «разрешение» недостаточно убедительным то, видимо, не в самой значительной степени. Поскольку, он ничего не сказал, когда Фёдор забрал у него свои документы и поравнялся с Дмитрием. Глядя мельком на его лицо, журналисту стало не по себе. Доставая и прилаживая камеру, он почему-то старался не смотреть в его сторону. Запоздалой и озябшей путницей, даже не скользнувшей, а тихо и бесшумно просочившейся мимо могучих цензоров, мелькнула в голове у Фёдора мысль, что не стоило этого затевать. Это была и не в полном смысле слова мысль даже. А скорее некое легчайшее, как дуновение южного ветерка, предчувствие, бестелесное ощущение. Но оно, тем не менее, отвлекало, мешало сосредоточиться и заставляло беспокойно оглядываться, чтобы определить источник волнения. Как тень, отбрасываемая крылом некой хищной птицы, затмевая собой, пусть на короткий миг солнце, способна поселить тревогу и внушить неясные опасения, так и Фёдор никак не мог настроиться на нужный лад, «поймать волну», а лишь по нескольку раз повторял до автоматизма отработанные действия, да пытался вспомнить, в какой именно момент, лицо Дмитрия стало его пугать. Фёдор злился на себя, ещё ближе подходя к месту действия и включая камеру. А что он хотел, в самом деле? Можно подумать, что он не предполагал и даже не догадывался, какие настроения бушуют в голове этого парня? Не по этой ли причине, если уж быть честным до конца, он и предложил ему поехать с собой? В надежде раздобыть интересный материал? А что? Острый, пикантный сюжет на злободневную тему ему бы точно не повредил… Его размышления прервал резкий голос полицейского:
- Немедленно выключите камеру и покиньте территорию, - громко крикнул он, направляясь к ним.
Да неужели догадался, что старательно им состряпанное «разрешение», полное фуфло, - пронеслось в голове у Фёдора, - Или начальник по рации просто велел гнать их в шею? В этот момент некоторое движение со стороны Дмитрия не укрылось от его глаз, и даже не отдавая себе отчёт в том, что делает, он шагнул навстречу полицейскому с невинной улыбкой, одновременно стараясь загородить приятеля собственной спиной:
- В чём дело, командир? - а дальше вместо обычного Фёдора, который редко, но всё же показывался, снова возник Фёдя-журналюга, пронырливый, циничный и нахальный:
- Уходим, уходим, - делая вид, что выключает камеру, - увещевал он, - сейчас только, товарищ мой поймёт, что к чему, полюбуется на эту стерву, которая дочку его у себя в кладовке держала, да попутно ещё несколько человек на тот свет отправила, - и уйдём… Если бы сейчас кто-нибудь спросил его, зачем он это делает, Фёдор, скорей всего, ответить бы не смог. Он просто знал, что ему, во что бы то ни стало, нужно отвлечь внимание несколько опешившего от его напора полицейского. Все их действия, с того самого момента, как их остановил полицейский, не заняли и нескольких минут. Дмитрию же казалось, что он всю свою жизнь, по какой-то причине не просто шёл, но и готовился к этой встрече. С той минуты, как он встретился глазами с Усольцевой и понял, что она догадалась, кто он и даже что он намеревается сделать, он вдруг остро и абсолютно отчётливо осознал, что он именно там, где ему надлежит быть. Вероятно, он подспудно, но, тем не менее, целенаправленно, двигался именно к этому. Вот в чём заключается его предназначение. Он хорошо видел, как женщина, похитившая его дочь и пытавшаяся её убить, ободряюще ему улыбается. Как старому приятелю. Или бывшему любовнику, с которым удалось сохранить дружеские отношения. И вот эти несколько секунд решили всё. Он не понимал, каким образом, но она точно знала, что он сейчас достанет из внутреннего кармана. Дмитрий в этом был уверен. Она продолжала улыбаться, даже тогда, когда он направил на неё пистолет. Только значение её улыбки изменилось. Сейчас в ней был вызов и насмешка, презрение и холодная, лютая ненависть. Потом, много позже ему скажут, что на том расстоянии, он не мог видеть с такой точностью выражение её лица, но он знал, что они ошибаются. Он видел именно это. Дмитрий Кривасов никогда бы не поверил, если бы ему кто-то сказал, что одной-единственной улыбкой можно сказать так много. Он не заметил, как присел, стоящий к нему спиной, и оглушённый выстрелом, Фёдор. Дмитрий не заметил, как бросилась к задержанной, пытаясь её оттолкнуть молодая женщина в форме, и уж, тем более, не мог знать, что звали её Ксения и её даже не должно было быть на этом следственном эксперименте. Он ничего этого не знал. Он об этом даже не думал. Его только раззадорило, что он не попал. И она стояла, как ни в чем, ни бывало. Она даже не вздрогнула, и по-прежнему улыбалась… Прежде, чем на него навалился сзади полицейский, возрастом не старше той девчонки, что подбежала к Усольцевой, Дмитрий Кривасов успел выстрелить ещё раз. После этого, он легко скинул парня и прежде, чем они с Фёдором скрутили ему руки и отобрали пистолет, он понял, что сегодня, в этот самый день его жизнь, чтобы в ней не было дальше, окончена. Девушка в форме, отсюда она казалась совсем юной девочкой, подбежавшая к арестованной и пытающаяся её оттолкнуть, лежала сейчас на земле, а прямо в него из пистолета, убитой им девчонки, в данную минуту целилась преступница Усольцева, плотоядно ощерившись. Два выстрела прозвучали практически одновременно. Дмитрий не сразу понял, почему так жутко дёрнулся Фёдор, скрутивший его руку, и стал вдруг неестественно заваливаться набок. Кривасов опустился под тяжестью Фёдора на колени, и погрузил руки в ледяную, слегка подмороженную землю. Стиснув зубы, и тряся головой, он видел, упавшую навзничь от пули, выпущенной Воронцовым всё так же улыбающуюся Валерию, а затем, медленно переведя взгляд, заметил пятно от крови, расплывающееся на груди Фёдора. Его открытые, постепенно стекленеющие глаза не отрываясь смотрели на взметнувшуюся от выстрелов новую стаю птиц. И вот тогда Дмитрий завыл… Страшно, безнадёжно и обречённо.
Вместо эпилога…
Возвращаясь с похорон Ксении, майор Воронцов рассеянно слушал Васильева, но думал о своём.
- 25 лет ей было, ты подумай только, 25… - сокрушённо качал головой полковник, и беспомощно оборачивался на Сергея, как бы за поддержкой и участием. Но Сергей не хотел ничего говорить… После того, как он выстрелил в Усольцеву и подбежал к Ксении, он всё понял по одному только взгляду судмедэксперта. - Слепая пуля, - бормотал тот, - так бывает, прямо в сердце… Умерла мгновенно... У майора осторожно забрали пистолет и он, как в тумане, развернулся и подошёл к Усольцевой. Она была ещё жива, и попыталась улыбнуться, заметив его, но не смогла, только слегка обнажила кровавые зубы:
- Всё правильно, начальник, - просипела она, - всё так, как должно быть… Мы, по крайней мере, с тобой честно шли до конца… Воронцов незаметно для себя раскачиваясь, стоял и чувствовал, как голова его пульсирующими толчками быстро наполняется кровью… - он автоматически дотронулся до пустой кобуры, - Дед…велел… вот я…- снова начала Лерка, но не успела, закашлялась, после чего кровь тёмно-алой струёй, начала стекать по подбородку… Она закатила глаза и замолчала. Воронцова оттеснили, но он уже всё, что ему было нужно, понял… И сам собирался уходить. Причём, как в прямом, так и в переносном смысле. Он хорошо помнит, что принял это решение именно тогда. В каком-то странном, полусумрачном состоянии, он видел, как вели в наручниках ссутулившегося и спотыкающегося Дмитрия Кривасова. Они встретились глазами, но Воронцов подумал, что тот, глядя на него мутными, безумными глазами, его не узнал… Сергей наблюдал, как в две машины занесли поочерёдно три трупа: Ксении, Усольцевой и журналиста Фёдора… И не чувствовал почти ничего. Кроме огромной, сосущей и холодной дыры где-то в области сердца. И вдруг подумал, что вот теперь он свободен… От всего…
- Как таких, как Усольцева земля только носит? - открывая дверцу машины и тяжело переводя дыхание, уже ни к кому не обращаясь конкретно, тихо произнёс Васильев. - Зачем он говорит это? - с нахлынувшим вдруг раздражением, явившемся невесть откуда на смену чёрной апатии, подумал Сергей… - Это не просто банально, это ведь глупо и пошло, в конце концов, - стараясь справиться с глухой, не находящей выхода злобой, заводя машину, подумал он.
- Я подал рапорт… На следующий день после… - сжимая руль и не поднимая глаз, очень тихо проговорил Воронцов.
- Слышал, - глядя прямо перед собой в лобовое стекло, глухо отозвался Васильев, - Я понимаю тебя, Сергей… - он помолчал и затем снова повторил, - я очень хорошо тебя понимаю…
Сергей вёл машину и почему-то вспомнил малорослого, невзрачного парня, который пришёл непосредственно к нему. Он назвался Андреем (фамилия), и сказал, что зарабатывает частным извозом. После этого, полез в карман и достал два пакетика с образцами волос, сообщая попутно, что нашёл их засунутыми глубоко между креслами своей машины. У Сергея в тот момент потемнело в глазах, и он громко, витиевато выругался, грохнув, что есть силы по столу. Парень в ужасе попятился:
- Да я вообще случайно нашёл, просто чехлы решили с женой постирать, - думая, что майор злится на него, - я знаю, кто их оставил… Я помню её очень хорошо, а тут ещё увидел по телеку, мол, разыскивается… Я уверен, что это она….
Сергей со всей силы сжал кулаки, поднял на него воспалённые, налитые кровью глаза и просипел:
- Представь, старик, я тоже…
Он прибавил газу и на долю секунды крепко зажмурил глаза, но этого хватило, чтобы подумать, а что если вообще их не открывать… И будь, что будет… И пошло оно всё… Он потряс головой и снова посмотрел на дорогу, они уже въезжали в город.
- Всё нормально, Сергей? - тихо и участливо спросил Васильев, но Воронцов ничего не ответил. Больше всего ему хотелось поскорее подъехать к управлению, и с плохо скрываемым нетерпением дождаться, пока полковник выйдет из служебной машины. А потом он уйдёт, потому что эту дорогу он прошёл уже до самого конца. Так сказала Усольцева. Он помнил это очень хорошо. Он уйдёт и не оглянется. На улице резко потемнело, хотя было ещё не поздно. Валерия Усольцева… Он снова вспомнил её глаза перед уходом: пустые и выжженные, как чёрная, смертоносная пустыня. Она и при жизни выглядела, как человек давно умерший. А может, думал Воронцов, этот человек даже никогда не рождался… Так же, наверное, бывает… Сергей припомнил, что когда-то прочёл, что тот, кто не знает любви, мёртв… Он может двигаться, говорить и даже быть весьма успешным, но он мёртв… Окончательно и беспросветно мёртв. Теперь он знал, как выглядят глаза самой смерти. Он видел их. И даже заглянул…
Сергей думал о многих важных, но далёких и не имеющих никакой практически применимой значимости, но таких важных вопросах. Думал, даже, когда отдавал вполне себе отчёт, что вряд ли кто-то в состоянии ответить на них. Например, почему молодая, талантливая, красивая женщина, которая не сделала в этой жизни никому ничего плохого, сегодня похоронена, убитая случайной, «слепой» пулей, предназначенной для другой тоже молодой женщины, отнявшей жизни только за один неполный год, как минимум у шести человек… А ещё, почему смертельно наказан несчастный журналист, также вовсе не предназначенной ему пулей, и виновный лишь в том, что излишне проявлял неуёмное любопытство и деловое рвение. И, наконец, когда теперь увидит любимую дочь Дмитрий Кривасов, оставшийся в живых, хотя будь у него выбор, вряд ли добровольно согласившийся на это… О многом думал в тот, переполненный трауром и тягучими размышлениями день, Сергей Воронцов, теперь уже бывший майор следственного комитета… О тех, кто пострадал за всё время следствия прямо или косвенно. И как отразится эта история, например, на одиннадцатилетней девочке Тане Кривасовой, у которой очень нескоро, если вообще появится когда-то возможность, радостно улыбаясь, побежать к своему папе, широко раскинув в стороны руки…
Васильев что-то сказал. Как обычно, что-то обыденное и будничное, что обычно говорят в таких случаях. И вышел из машины. Сергей посмотрел ему вслед и только потом кивнул. Растирая руками глаза, он где-то на самой границе сознания, заметил в дверях, уезжающего и набирающего ход поезда, хрупкую, нежную девушку по имени Ксения, которая тихо улыбалась ему до тех самых пор, пока не растаяла в призрачной, туманной дымке.
Когда Сергей вышел на улицу, задолго до окончания рабочего дня в гражданской одежде, он с удивлением увидел, что пошёл снег. Сергей Николаевич Воронцов, ощущая себя слабым, но всё-таки небезнадёжным, с надеждой на выздоровление, больным, отвыкшими от улыбки губами, поймал несколько снежинок.
Он вдохнул полной грудью, застегнул до самого конца молнию на куртке, и пошёл пешком в направлении дома, на ходу, как в детстве, подставляя бледное лицо пушистым, мягким хлопьям. Снег медленно, но верно устилал тротуары, крыши и деревья белоснежным, ласковым покрывалом. Сергей почему-то подумал, что это хорошо.
Он шёл и действительно ни разу не оглянулся, ни на здание, в котором проработал более десяти лет, ни на крупную, чёрную птицу, которая хрипло крикнула что-то на своём птичьем языке, кося в его сторону блестящим, угольным глазом, и тяжело, взмахивая крыльями, убралась восвояси, бесследно растворившись в снежных, пронизанных морозцем, сумерках.
В ритме ненависти
© Copyright: Лариса Порхун, 2022
Свидетельство о публикации №222040401139
Свидетельство о публикации №222040401139
Рецензии