О движении

Пора кончать тех поносить,
Кто нас к утёсу дум возвысил.
В. Хлебников

I

Ньютон революционно открыл, что всякое тело движется. Но также движется всякий человек: как часть планеты он движется в космическом пространстве вокруг Солнца, как житель города — из одной его точки в другую. Он движется и духовно: к Богу или от Бога, по карьерной лестнице, в глазах жены etc. Духовное движение человечества и отражение этого процесса в культуре прекрасно описал В. В. Кандинский* впрочем, он рассматривает вопрос лишь с социальной точки зрения, не с индивидуальной.

Любая статика включает в себя динамику. Нет абсолютно неподвижных предметов: даже стены нельзя назвать так. Скульптура, искусство традиционно наиболее статическое, непременно содержит в каждом своём памятнике динамические потенции, будь то «Дорифор» Поликлета, «Мыслитель» Родена или «Достоевский» Рукавишникова. Человек в духовном отношении тем более не бывает абсолютно статичен: всякая данность, каждый момент (т. е. статические картины, способные стать моделями, — их Витгенштейн называл «совокупностью позиций») насыщены и битком набиты энергийными потенциями, лучащимися во все стороны от индивида и его инобытия. На неприятии тезиса о том, что не существует никакой безусловной статики (разве что умозрительно, in mente), и основывается неразрешимость апории Зенона со стрелой.

Таким образом, и во всех без исключения неделимых отрезках времени** мы имеем духовный путь либо самополагаемое стремление к духовному пути. Поэт есть человек, духовный путь которого стал знаком (либо набором знаков, т. е. кодом) для некоторых или многих индивидов. Здесь важно подчеркнуть «индивидов», т. к. духовный опыт поэта никогда не обращён к абстрактной общности, как то бывает у политиков, журналистов, учёных etc., но только лично к человеку. Этот опыт также всегда личный, то есть сокровенный, но в своей сокровенности он дан читателю.

Общий путь русской литературы в XX в. был нелинеен. Поднявшись до горнохрустальных высот при Хлебникове, позднее поэзия лишь робела, замыкаясь в себе. Звенели, угасая, голоса Ахматовой, Хармса; после них — унылые шестидесятники, угрюмый Рыжий, бормочущий Рейн. Потерялись порыв, дерзание, ясная радость — все хмуры и понуры. Исключениями стали Бродский, столь хмурый, что это простительно, и Метс, чисто пронесший свою душу, не запятнанную ни единой тенью. Но я говорю об упадке не только волевом — о мировоззренческом: никто из тех не смог отважиться в путь; если не стоят, то сидят на месте. Невольно вспоминается одноногий старик у новгородского кремля, упоённо мучающий аккордеон.

Мысль моя проста — нужно продолжить русскую поэзию с той точки, на которой её оставил многоумный Хлебников подобно герою стихотворения:

взгребая
на горы вершину
лодку оставляю
потомкам
что будут искать меня
и недоумевать, и задаваться вопросами

Так и мы — восторгаемся, слов не отыскиваем, созерцая хлебниковские вершины, а затем уныло опускаем морды в землю: разве назвать ликами тех, кто забыл о поэзии. С тем и встречайте: я продолжаю с той точки, где лишилась поэзия божественного Хлебникова, отсюда и рассматривайте то, что встретится вам рядом со мной.

* См. его «О духовном в искусстве», главы II-IV.
** Раз мы исследуем неделимые отрезки, корректнее говорить о до-времени.

II

В тщеславные наши годины многие думают, что стихотворение — это самовыражение поэта, его вы-движение вперёд, то есть раскрытие себя и глубин своего сокровенного. Вовсе нет, хотя впасть в такое заблуждение не труднее, чем наступить в лужу, задрав нос к иссиня-майскому небу. Правильно сказать так: стихотворение есть самоотречение поэта; оно составляется из светлых кусков спелой действительности, когда поэт сколь только возможно не выпячивает себя и молчит.

«Мы недостаточно сильны и исконны, чтобы действительно “говорить” через молчание и робость» (М. Хайдеггер, Ueberlegungen II, 15. Пер. Ал. Григорьева).

Об этом довольно и прекрасно написал де Сент-Экзюпери в «Цитадели», мне незачем распространяться. Упомяну лишь, что, позволив стихотворению сложиться не-равным автору, поэт позволяет родиться духовной дистанции между собой и новым творением. Он как бы против всех законов сохранения энергии рождает нечто выше и цельнее себя самого, а получившееся расстояние дух покрывает рывком, бессознательно, в одно мановение век. Это и есть поэтический путь: непрестанный подъём отрицанием самог; себя.

Именно потому, если поэт не лжёт, при словах «наследую тому-то» он не подразумевает «повторяю его»; ведь этому юноше предстоит пройти сразу — непреклонно сразу — два отрицания: отрицание того, кому он наследует, и отрицание самог; себя. Другого способа создать чистое зеркало, в котором сможет отразиться незримая красота, нет. Уберегая слово от себя, поэт его спасает.

III

Пресноводную рыбу ловят двояко: динамитом или удой. Первое требует осторожности, второе — терпения. Результом станет улов. Есть два слова: художественное и нехудожественное, и они подобны рыбалке. Художественное слово — динамит; зажёг его, метнул в толпу — и ошарашен читатель, всплывает кверху брюхом в восторге, умиляется. Нехудожественное слово разума манит прохожего блесной доказательства, ловит его на крючок довода; скопом всех не поймаешь, каждому отдельно растолковываешь. Результатом станет смысл.

Поэзия не требует неотступно держаться художественных глаголаний. Разве нет истинно божественной поэзии в том, чтобы и первого, и второго придерживаться, себя не теряя? Впрочем, никто же и не запретит повесить на удочку шашку динамита.