Обыкновенный фашизм

Обыкновенный фашизм... Это стойкое словосочетание сидит в моей голове с незапамятных времен. И только сейчас, начиная печатать этот текст, я узнала, что так называется фильм, советский документальный фильм 1965 года. Я не стала его смотреть. Всех тех фильмов, которые я видела ранее, начиная с детства и заканчивая двухнеделельной давностью, достаточно для меня, чтобы не начать его смотреть. И это не слабость во мне говорит (как может быть, я и сама подумала бы об этом раньше), нет, это своего рода охранная система моей психики говорит мне: "Не смотри, это причинит тебе боль!  Толку же из этого будет мало."  Да, я знаю, что это причинит мне боль, потому что знаю, что не смогу отмахнуться, что, мол, это кадры давно минувших событий, как не смогла отмахнуться от слов женщины, сидевшей напротив меня, и с поникшим видом говорившей, что не была у доктора около трех лет, и наверное, еще не скоро бы пришла, если бы не посоветовали обратиться.
Она говорит, не глядя мне в глаза. А когда я задаю наводяшие вопросы, она ловит не только мои слова, но и изучает мой тон, мою мимику (слава Богу, что масочный режим снят, и я могу принимать без маски). Она смотрит с недоверием, с опаской. Я не ругаю ее, не смотрю на нее с укорзиной,  не делаю никаких выводов. Я здесь просто находусь рядом с ней. Между моими вопросами и ее ответами  я слежу за ее взглядом, блуждающим по моему кабинету. И замечаю, что он несколько раз словно цепляется за кресло (гинекологическое кресло), какая-то едва уловимая судорога корежит ее лицо при этом, и она отдергивает взгляд, как отдергивают любопытного щенка от косточки, валяющейся на земле (а вдруг отравленная).
Я знаю этот взгляд, так смотрят те, кто раньше не бывал на этом кресле, но слышал много негативных отзывов о нем, или те, кто бывал, но вспоминать об этом не хочет.
"Было больно? "-спрашиваю я. Она вскидывает на меня глаза, и они наполняются слезами, но она делает глубокий вдох, проводит пальцами от уголков глаз к вискам, словно поправляет макияж, и останавливает поток, готовый вот-вот выплеснуться из этих голубых озёр.
"Три года назад я забеременела. Я не была замужем. Мне было 34 года. И я растерялась. Я обратилась к своей семье, но все члены ее сказали мне, что помогать мне не намерены, что если я решусь оставить ребёнка, я смогу  рассчитывать только на себя. Я испугалась. Я понимала, что одной мне не справиться. И я решилась на прерывание. Когда я обратилась к доктору, она кричала на меня, говоря, что я дура, идиотка, если в таком возрасте решила прервать беременность. Что я могла ей сказать?* Я молчала. Мы договорились на следующий день на операцию. Она сказала, что будет наркоз. Но когда я пришла, она сказала, что вместо наркоза будет местная анестезия. Я не знаю, сделала ли она её. Я все чувствовала. Мне было больно, очень больно. Когда я сказала ей об этом, она сказала, чтобы я не придумывала. Я, наверное, стонала, я точно не помню, но она сказала: "Ни кричи, а то в коридоре все будут знать, что тут происходит!"
Пока она все это говорила, я смотрела на неё, а она смотрела на свои руки, в которых теребила носовой платок.
Она взглянула на меня, и я не знаю, что она прочла в моем взгляде (я ведь не вижу себя со стороны), но, помедлив секунду, добавила: "У меня было ощущение, что она намерено делаеттак, чтобы мне было больно" и следом, словно испугавшись, что сболтнула лишнего, сказала  извиняясь: "У меня было такое ощущение", и глаза ее снова заволокли слезы.
Она молчала. В кабинете было тихо. И это была та самая тишина, которая всегда случается, когда в воздухе повисает правда.
Я заговорила. "В 2001 году я, окончив нашу академию, уехала в Питер. Учиться. Становиться врачом. Я проходила обучение на базе обсервационного роддома. Обсервационые - это такие роддома, в которых рожают необследованные женщины, бомжи, наркоманки... За сутки там проходило 35-40 родов. И среди этих 35-40 родов встречались случаи, когда детей не забирали. И в этом роддоме была одна операционная медицинская сестра, которая ассистировала врачам в малой операционной, когда нужно бывало ушить разрывы или разрезы после родов. И у этой медицинской сестры было правило - не давать новокаин для местной анестезии. Просто не давать. "Ушивайте так. Нечего обезболивать!" - говорила она  клиническим ординаторам, протягивая вместо шприца с новокаином иглодержатель с иглой. Мне рассказывали о ней, но я не верила. Пока не совпали наши с ней дежурства. И вот я сижу у ног женщины, пытаюсь ее успокоить, ее трясёт, она практически подпрыгивает на столе, (нервное и послеродовое наложилось одно на другое), и мне  медсестра протягивает иглодержатель. Я смотрю на неё расширившимися глазами. На фоне белой марлевой маски (тогда такие носили в больницах) мои глаза, я думаю, кажутся ещё больше. Я напоминаю ей, что мне нужно подать сначала новокаин. Она смотрит на меня сверху вниз (в прямом и в переносном смыслах, она стоит, я сижу, мне 25, ей под 60), и изрекает свой монолог про нечего обезболивать. Я смотрю на неё в упор, и вежливо прошу подать мне новокаин. А её рука  все также  протягивает мне иглодержатель. Женщина  тихо плачет, нет, не плачет, скулит.  Я вспыхиваю словно спичка. Я встаю. Я хочу, чтобы наши глаза были напротив друг друга и  говорю ей тихо и членораздельно: "Я не буду никого ушивать без анестезии. Я приехала в Питер учиться на  врача, а не на фашиста." Она смотрит на меня секунду, потом бросает иглодержатель на инструментальный столик, и со словами "Я Вам ничего не дам, хотите, берите сами" уходит из малой операционной. Мы переглядываемся с  подругой, мы только что подружились, познакомившись месяц назад.   Я спрашиваю ее: "Ты поассистируешь мне?" "Конечно!" - охотно отзывается она, и встает за столик (она подрабатывала медсестрой, пока училась в мединституте в Иркутске. Мы еще целый год вот так ассистируем друг другу, потому что медсестра демонстративно отказывается нам ассистировать.). Мы делаем свое дело, тихо и аккуратно. И когда санитарка уже забирает от нас женщину, та, поворачивается к нам (до этого она не смотрела на нас, ни на кого из нас, и не жаловалась, хотя я знаю, что в некоторых местах ей было больно не смотря на анестезию, и зная это, я ее предупреждала, что вот в этих местах нужно будет чуть-чуть потерпеть, уж слишком чувствительны эти зоны).
Она поворачивает к нам лицо, оно заплаканное, отечное, измученное, и сквозь спазм голосовых связок до нас доносится ее хриплое: "спасибо". **
Я рассказываю эту историю, и по мере ее окончания, понимаю, что в женщине напротив меня что-то меняется. Она больше не сидит так, словно под ней скамья подсудимых, а между нею и мною решетки.
Я смотрю ей в глаза и говорю то, что говорю из раза в раз много раз вот уже 21 год, не ей, многим другим: "Мы врачи. Наше дело лечить. И мы не имеем никакого морального права осуждать, а тем более наказывать пациентов. Мне жаль, что Вы с этим столкнулись. Очень жаль!"
Она смотрит на меня во все глаза. Потом произносит фразу, которая меня ничуть не удивляет. "Я плохо перенесла этот период жизни. Не смогла справиться с собой. В течение полутора лет работала с психологом."- говорит она. И я радуюсь, что она уже получила свою помощь. Раз пришла на приём, спустя три года, значит многое уже в себе восстановила. Потому что я знаю женщин, которые приходят только через 10-15 лет, когда уже совсем расхвораются, или не приходят больше никогда.
Осмотр прошёл спокойно. Мы сделали всё, что должны были без моральных потерь. На прощание я сказала ей, что все решения, которые мы принимаем когда-то, принимаются нами в той нашей действительности, в тех наших обстоятельствах, в том состоянии, в котором мы находимся тогда и там. И потому нельзя из сегодняшнего дня судить себя тех, давнишних. "Тогда для Вас это решение было единственно возможным. И Вы его приняли," - истина эта, старая, проверенная миллионы раз, но иногда нужно бывает услышать ее ещё раз, и ещё раз, и ещё раз... Столько раз, сколько понадобиться человеку, чтобы простить себя, не быть себе судьёй, не терзать себя.
Я сказала ей это в ответ на ее горькую фразу: "Может быть я была дурой, что так поступила? " А еще я сказала ей, что навязанное материнство во сто крат хуже для женщины и для Малыша, потому что цель рождения это не только произвести на свет, но и Дать Жизнь, Дать Любовь. А Жизнь и Любовь, они произрастают из сердца, из души, а не из гинекологических органов.
________________

Обыкновенный фашизм - это спрашивать женщину, пережившую насилие, почему она не замужем, спрашивать из раза в раз на протяжении трех-пяти-десяти лет.
Обыкновенный фашизм - это спрашивать женщину, у которой нет детородных органов (Рак!), когда  она наконец-то родит. Спрашивать год-два-пять-десять лет подряд.
Обыкновенный фашизм - это знать, что пациенту лучше поможет другой специалист (той же специальности, что и твоя, или другой специальности, или другого направления), но не сказать ей об этом, а продолжать ее якобы лечить.
Обыкновенный фашизм - это считать, что ты вправе вершить над человеком суд по своему собственному мероисчислению.

*- легко ли рассказать другому человеку, что твоя семья, твоя опора, твоя крепость, отказалась от твоего малыша, когда ты в глубине души понимаешь, что отказавшись от твоего малыша, они отказались ведь по факту от тебя самой. Об этом трудно говорить. Трудно, потому что страшно, что возможно,  ты такое отношение заслуживаешь.

**- за 20 лет я не встретила ни одной женщины, которая  бы легко перенесла прерывание беременности. Все они испытывали боль. Душевную боль. Были женщины, которые не захотели в этом признаваться даже самим себе, не смогли это пережить, и потому спрятали эту боль в дальних кладовых своей души. У многих она и годы, и десятилетия спустя ноет в сердце. И это всегда чувствуется, всегда ощущается, и всегда прорывается какими-то вскользь сказанными словами, робкими вопросами, печалью в глазах при упоминании об этом.
За год в этом обсервационном роддоме, когда в неделю оставляли 1-2-3 малышей, я не видела женщин, которые бы легко это делали. Ни одной...