Картограф из гетто

       «В некотором царстве, в некотором государстве, чтоб людям сподручней было умирать, устроили гетто…». Это строка из пьесы «Карта мира» испанского писателя Хуана Майорги, и речь идёт о Варшавском гетто для евреев. Произведение накрывает и затягивает с первых строк в какую-то временную воронку и не дает оторваться, пока не дочитаешь до конца. Действия происходят в 1942-м и 1992-м годах, в 1968-м и 2002-м. Время – и главный герой, и тот, кто стоит на обочине, созерцая людские поступки.

       Основную сюжетную линию можно процитировать так: «…И старику одному вздумалось сделать карту этого гиблого места, но сил уж не было, ноги не ходили, карандаш из рук валился, и попросил он девчоночку соседскую помочь ему в этом деле».

       Глазами десятилетней девочки старый картограф видел, что происходит внутри и снаружи гетто, учил, как измерять шагами улицы и дома, как вычленить и зафиксировать главное, как сделать так, чтобы карта не открылась врагу, но смогла рассказать всю правду потомкам.

       «Карта — доказательство того, что есть такая страна. Пренебрегая мелочами, она красит страну одним цветом... Карта висит на стене в школе, и каждый ученик сызмала привыкает к её очертаниям: он знает — вот его родина. Карта всегда что-то высвечивает, а что-то затеняет. Что-то выделяет, а что-то прячет. Что-то стирает, а что-то выставляет напоказ. Если картограф говорит, что сохраняет нейтралитет, не верь. Так не бывает. Карта всегда пристрастна».

       Старик-картограф рассказывает девочке историю своего города, показывая старые карты и объясняя, как важно и трудно запечатлеть время, явленное через пространство.

       «Варшава, 1874 год, тогда ввели нумерацию домов. Вовсе не для удобства почтальонов, а для удобства слежки за людьми. Карта первого раздела Польши, 1772-й. Карта 1932 года с немецкими названиями. Чему было удивляться, если здесь все уже обозначено? От этой карты веет бедой, близкой бедой. А мы были слепы — мы не прочитали карту! Одно я понял: эти карты, что прочертили мою жизнь, — лишь подступы к той, что я должен сделать. Подступы к последней моей карте... но один я не справлюсь. Дал бы Господь мне силы, я ползком бы пополз, измерил, вычислил... нанес бы на карту улицы, где идет эта дикая облава, где люди охотятся на людей. Но я не справлюсь один... Мне нужны твои глаза. Ты станешь моими глазами!»

       По количеству шагов своей помощницы старик высчитывает периметр стены, окружавшей еврейское гетто, и озвучивает точную цифру: 17 километров 812 метров. Ощущаешь, что пространство физически суживается. Девочка добавляет: «Стена высотой примерно в два человеческих роста. Но точно нельзя измерить — запрещено подходить!». Стена словно надвигается и трудно дышать.

       Карта фиксирует едва теплеющую в гетто жизнь. Жизнь, которая тлеет, уменьшается и уходит из каждой улицы и закоулка, цепляясь за повседневные мелочи: ремонт обуви, почта, лавка, фабрика, столовая, отдел связи с арийским сектором, тут – стена в два человеческих роста, там – можно обменять мыло на табак, а за стеной: солдаты, смеясь, рассказывают анекдоты, а там – Стефа родила.

       Чтобы подчеркнуть возможность утраты человеческой памяти, Хуан Майорга проводит вторую сюжетную линию, поместив в Варшаву 1992 года молодую испанку, супругу работника Посольства. Бланка случайно попадает на выставку фотографий из гетто, и пытается найти карту, нарисованную девочкой. Чтобы не ворошить прошлое, все уверяют её, что карта – это миф. Между тем, на картах 1942 года – исчезающий мир, который уже нельзя было спасти, а только «увековечить его эхо», и как говорил Старик, посадить на Ноев ковчег в виде карты городского пространства, которое онемело от страха.

       Первая карта: немецкая карта гетто тех лет. Очень информативная: обозначено число жильцов в каждом доме, отдельно — количество детей. Гетто глазами палача! «Знайте: самые точные карты делает враг. Немцы тогда были уверены, что вот-вот покончат с евреями. Уже собирали по всей Европе экспонаты в Музей истребленного еврейства.»

       Старый картограф напутствует девочку на новую карту: «Это не просто карта. Такой карты, как эта, ещё никто никогда не делал. Вот он — мир, обреченный на гибель. И наша карта — ковчег!

       Здесь я был счастлив, здесь горевал, здесь меня унижали... Дороги радости, дороги горя...

       Ты поняла, что должно быть на карте, когда четыреста тысяч, четыреста тысяч жизней... загнаны в ловушку, откуда не выбраться?! Иди, думай, что должно остаться в памяти. Что ты вычеркнешь, что запечатлеешь. Сегодня ты вольна судить — казнить и миловать».

       «Но как рассказать, за что воюют эти люди, за что они готовы жизнь положить? Как измерить солдатскую доблесть? В каких единицах? А страх? Легко нанести на карту улицу, но попробуй, улови мгновения жизни, что текут по ней, как река, исчезая на глазах...»

       Рисуя карту, девочка, пусть не сразу, но понимает, что это карта облавы, карта охоты на неё саму... «Не для своих товарищей по несчастью она делала эту карту — для нас».

       Картограф становится фиксатором правды, а карта - источником памяти. Нельзя забывать, что подобные гетто существовали, и считать, что те страшные события сороковых годов были лишь сном или наваждением. «Фашизм не должен возродиться», - говорили, по крайней мере, в моей стране, долгие годы после войны. Но, увы! Разделенное временем и пространством соединяется, прошлое возвращается.

       «В некотором царстве, в некотором государстве, чтоб людям сподручней было умирать, устроили гетто…». Эта фраза более современна, чем кажется на первый взгляд, стойкие ассоциации с украинским гетто для русских на территории Донбасса. Людей, решивших бороться за своё право разговаривать на родном языке и не подчиняться нацистским бандитам, киевские власти объявили сепаратистами, и «оградили» стеной взрывов и артобстрелами.

       Обычно говорят: «время лечит», «время всё расставит по своим местам». На мой взгляд, время живёт само по себе, как непознанная субстанция. Как в пьесе, оно - то главный герой, то - второстепенный наблюдатель. Кто терял близких, знает, что время не лечит, и лишь благодаря работе психики, поддержки родных и друзей, боль постепенно притупляется. Но раньше и в голову не могло прийти, что расставить по местам можно только стулья. Ведь даже Нюрнбергский процесс всего через пол столетия канул в Лету. Оказалось, что ни время, ни история ни от чего не лечат и ничему не учат.

       Потомки нацистов и бандеровцев зигуют по Европе, избивают и обливают краской наших ветеранов в Дни Победы, уничтожают памятники героев, проливших кровь и спасших весь Мир от коричневой чумы, заживо сжигают людей в Одессе, и восемь лет обстреливают население Донбасса, под оправдание властей, что это не люди, а вредоносные особи.

       В Варшавском гетто евреев хотя бы называли – «контингент», а на стене перед входом висела вывеска: “Очаг заражения тифом”, и то нормальных людей это ужасало и коробило.

       Удивляясь сообщениям девочки, старик-картограф восклицал: «Стена разделила город, разделила нас, мы теперь по разные стороны, но стена-то всего в два человеческих роста... — уже со второго этажа им видно, что здесь делается. Они все видят, все знают! И спокойно спят, едят, и любят друг друга?»

       В современной истории фашизм на Украине годами набирал силу с одобрения, в том числе материального, под молчание или хохот «цивилизованных европейцев». Ведь не могут же они признаться, что готовы исполнять любые «капризы» американских властей, готовивших более двадцати лет нацистских солдат из молодого украинского населения, подпитывали их безумие и ненависть к России, закрывая глаза на чудовищные преступления. Лишь бы их самих (Европейцев) не трогали. А ещё… вдруг повезёт, и Россию всё-таки удастся свалить, и тогда каждому натовскому Табаки достанется кусок пирога! Для этого всего-то нужно вовремя поддакнуть, ввести очередной тысячный пакет санкций, заморозить свои еврики, избавиться от массы неутилизированного оружия, а в придачу своих бандитов-наемников, театрально встать сообща перед экраном, зигануть в ответ удачно выбранному клоуну, который не галстуки жуёт, а способен Россию назвать виновником всех бед, и качественно на камеру пустить слезу. Главное и самое простое (тут и учиться не надо), вовремя закрывать глаза и затыкать уши, чтобы не видеть и не слышать, что миллионам людей на Юге-Востоке Украины запретили разговаривать на родном языке, что можно избивать, пытать и расстреливать русских, перекрыть канал и оставить без воды Крым, выселять своих же украинцев, чтоб разместить военную технику, создавать и тиражировать фейковые новости, используя компьютерные игры или съёмки своих же издевательств над людьми.

       «В некотором царстве, в некотором государстве, чтоб людям сподручней было умирать, устроили гетто…». Я против войны и не хочу, чтобы умирали русские и украинцы, американцы и европейцы, но точно знаю, что подвалы под обстреливаемыми домами и гетто для неугодных властям не должны становиться Родиной даже для одного ребёнка любой национальности. Дети, которых из Донецкой и Луганской республик вывозят их матери и бабушки с 2015 года в Россию, наконец, обретают настоящее детство. Когда-нибудь один из них, мальчик или девочка, опубликует свой дневник, настоящий, не фейковый (как любят на Западе) и не художественный, и нарисует свою карту, каким он видел родной Донбасс из подвала, и каким он станет после возвращения. Россия, несмотря на санкции, будет помогать жителям ДНР и ЛНР восстанавливать их города, и уже дети нынешних детей не узнают, что такое ночные и дневные артобстрелы.

       К сожалению, иллюзий нет, и мир сам собой не наступит. Пока американские неадекваты, потирая руки, продолжат винить во всём Москву и подстёгивать ослепших европейцев к очередным санкциям, вооружать оставшиеся нацистские группировки, не подчиняющиеся даже своему «наполеону», военный конфликт будет затягиваться, а кровь проливаться. По украинской традиции последних лет «клоун» продолжит выпрашивать у Запада больше денег и оружия, не собираясь ни с кем (кроме Америки) договариваться.

       В условиях нечестных информационной и экономической войн страшно даже прогнозировать, сколько жизней нужно потерять, и что ещё должно произойти, чтобы одни прозрели, а другие сели за стол переговоров.

       И снова слова старого картографа: «Нужна другая карта — не эта, где мир гибнет... Другая! Карта мира, который спасает своих детей, карта твоего вызволения!»

       В своей пьесе Хуан Майорга демонстрирует универсальность человеческой трагедии, доказывает, что боль может быть только одна на всех, не взирая на национальные и культурные различия, иначе мир надломится и в конце концов разрушится.

       Жаль, что в настоящей жизни это не все понимают.