Свысока

Бумаги нет, пишу на книге

В.Вейнский

Я проснулся с комом негодования в горле и привкусом паршивого настроения на языке. Потолок над моей головой плыл, а его выцветшие узоры резали глаза. Я щурился, но продолговатые стебли какого-то цветка так и свисали со старого потолка, ставя под сомнение сам факт моего существования.

Повернувшись, заметил на кресле рубашку и брюки, подошёл к ним, взял в руки. Манжеты были исписаны маленькими буковками, ворот чем-то испачкан, а на локтях зияли две мелкие дырочки. Я потупил взгляд. В итоге, надел брюки, накинул рубаху и вышел в коридор. На тот момент он показался мне чуть ли не бесконечным, настолько кружилась моя свинцовая голова.

В спину ударило тепло, а в нос полез вкусный и приятный запах завтрака. Еле-еле я подошёл ко второму дверному проёму, но по пути ноги спутались, и под конец своего путешествия я оказался на дверном проёме. Я с трудом стоял, поэтому косяк заменял мне и вестибулярный аппарат, и твёрдые ноги, и веру в завтрашний день.

-О, проснулся, хулиган, вот хулиган!- сказал весёлый человек с усами, вставая с кресла и подходя ко мне,- Лер, сколько он спал? А?

-часов 11,-сухо и отчётливо процедила Лера

-Вот хулиган, хулиган, ещё и реквизит надел, ты посмотри на него, посмотри,- сказал человек с усами, активно жестикулируя и временами повторяя «хулиган», видимо, его любимое выражение

Я потерянным взглядом посмотрел на самого себя. Вид у меня был под стать - тоже потерянный.

-Вот красивый же, чертяга,- сказал весёлый человек,- жалко болеет, да, Лер?

-Ага,- Лера начала подниматься с кресла, очевидно не особо торопясь отсюда уходить.

-Снимай давай, давай давай,- не дождавшись хоть каких-либо моих комментариев, сказал усатый и начал подёргивать меня за рубашку, а потом нервно поправлять мне воротник и манжеты, чтоб проверить состояние и пятен, и букв.

Лера, с безразличными, залакированными глазами, прошла мимо нас, а Усатый, под моё молчаливое согласие, стянул с меня рубаху.

Обидно понимать, что ты ничего не понимаешь и в гордом одиночестве стоишь по пояс голый в собственной гостиной.

Я выскочил в прихожую, теряясь в догадках и в пространстве одновременно. Кто они? Зачем они? А рубашка вообще моя?..

Они в ступоре посмотрели на меня, но, видимо, уже привыкнув к подобным действиям, переглянулись и продолжили обуваться. Я запрыгнул на тумбочку, составлявшей с крючками для одежды и зеркалом единое целое, и шатаясь, словно пират на высокой мачте, начал свою речь:

-Значит так. Вы сейчас никуда не идёте, рубашку кладёте на место, объясняете мне, что происходит, и мы ведём себя как взрослые люди!

На взрослого человека я не смахивал, только если взрослыми считаются люди на тумбочках.

С потухшими от глупости этой выходки глазами Усач вынул из внутреннего кармана какой-то сложенный листочек, пихнул его мне в голую грудь и, взяв свою спутницу под руку, без единого слова вышел.

Я развернул лист и, словно глашатай на площади, прочитал: «Записки на манжетах» по одноимённому произведению М.А. Булгакова. Интересно. А на листе, помимо кого-то сзади, сижу я?..

Значит вон оно как! Они крадут мой спектакль? Они! Да как же так, вот эти усы теперь маячат на подмостках в моей рубашке? Нет нет нет. Я это так не оставлю... а... собственно зачем они мне? И так история на одного... да я и тут её поставлю, в четырёх стенах! В этой... этой.. темнице! Да, да, всё сам: никому не верю, ничего не жду!

Я спрыгнул со своего поста и пошёл в комнату. Удивительно, что буквально 5 минут назад мои ноги не только не слушались, а отказывались признавать меня как хозяина вовсе. Ну а сейчас, а сейчас! Никогда я не шёл такими уверенными шагами. Злость. Вот что лечит человека буквально от всего, ставит на ноги, зажигает глаза, разминает плечи, уставшие тащить ярмо любезностей и самоконтроля.

Я вернулся в комнату и первым делом кинулся к шкафу, выкинул пару вещей и здоровую фетровую шляпу. Да, подойдёт. Я накинул её набекрень и продолжил копаться в вешалках, перебирая вещи, совершенно неподходящие для полубезумного от голода человека. Так. Он же писатель, да? Возьму блокнот, накину отцовское пальто, а где рубашка? Скажем...продал, да, с голодухи. Так, ну я почти готов.

Я столбом встал посреди гостиной, будто жду вертолёт на вершине стометровой башни. Гора выкинутой одежды и распахнутые двери шкафа - вот мои единственные, верные зрители!

В коридоре послышались аккуратные, осторожные шаги, в гостиную кто-то заглянул, но тут же исчез. Мама. Её, наверное, жутко пугает, что я тут с собой творю. Шляпа какая-то, крики, вещи. Жуть.

Жуть жутью, но работа работой! Пахал бы я так не из чувства уязвленной гордости, а за что-нибудь другое - то цены бы мне не было. А сейчас она есть и странным образом совпадает с ценой на билет.

Я начал читать, повторять, вертеть руками в воздухе, даже запрыгнул на кресло, чуть не опрокинув его. Какая прекрасная роль - изголодавшийся писатель! Так. Нужен портрет Пушкина, срочно нужен, там дальше по сюжету. Хм... открою учебник и буду с ним. Я кинулся к книжной полке, достал учебник по литературе, который не открывал ровно столько лет, сколько не читал ничего из Пушкина. Там, на картонном форзаце книги, были напечатаны портреты, среди которых и был Александр Сергеевич. Я поставил открытую книгу на соседнюю тумбочку и продолжил репетировать.

Так, что там у нас... Тифлис...Москва, но я ж там ни разу не был. Ладно, будем импровизировать. Я продолжил, но уже со смутным пониманием погоды, мне должно быть холодно или жарко? Ничего не понимаю. В расстроенных чувствах я упал в кресло, словно якорь на дно моря.

В дверь постучали.

- Да, мам

- Сыночка, ты кушать, когда будешь?- с живым интересом спросила мама.

- Потом, мам, потом... ты только это, кофе принеси, пожалуйста

- Хорошо

И она скрылась в дверном проёме.

На меня вдруг нахлынули чувства. Чувства потерянности и ненужности, я привык к ним, как к старым друзьям, но к таким, которых видишь раз в год, прощаешься и приходишь домой выжатый, словно лимон. Проще говоря, ты их ненавидишь.

Вот же странная вещь - человек. Какая палитра чувств обусловлена нам нашим же строением, а на всё один ответ - я либо лучший, либо худший, либо самый средний. Последнее, кстати, самое обидное; вообще ни разу не встречал человека, который радовался бы своей среднестатистической натуре. Ну, в чём тут плюсы? По тебе легко проводить исследования? Ага.

Мама пришла с горячим, клубящимся кофе, отдала мне его и стала разглядывать новый антураж гостиной. Её почему-то не особо удивили выкинутые вещи, но открытый учебник, из которого на всё это безразличными, то ли от картона, то ли от скуки глазами смотрел Пушкин, заставил её левую бровь удивленно извернуться.

-Сыночка,- начала мама под мои кофейные бульканья,- может, ты в больницу сходишь, проверишься, мало ли что у тебя сейчас, ты же болеешь...

Я устало и безнадежно выдохнул (я всегда так делал, когда мама заводила свою медицинскую шарманку).

- Мама, я понимаю, что ты бывший врач, но, мама, ключевое слово здесь «бывший»

Мама нахмурилась, задрала голову и привычно пафосно для таких ситуаций сказала, что бывших врачей не бывает. Всё шло по старому сценарию.

- Ну, вот что ты делаешь-то, а? Вещи кинул, всё перевернул вверх-дном, а главное, потом опять муза его покинет, и убежит к себе, а мы убирай!

Во время этой реплики она постепенно начала наводить порядок: поправила опрокинутые кружки (я их вообще до этого момента не замечал), подняла выкинутые вещи, начала развешивать их, параллельно причитая о том, как, когда и кому их купили. Я молчал. Я хороший парень, в скандал лишний раз не лезу, тем более с таким опытным оппонентом, как моя мама.

Всё шло по старому сценарию.

- Мама,- я прервал её россказни про одежду,- а зачем эти приходили?

- Кто, эти? Александр Львович и Лерочка?

- Ну, да,- я немного смутился

- А, так за реквизитом зашли, рубашку для спектакля взяли

Меня невольно передёрнуло.

- Они вот чаю выпили, поговорили, о тебе расспросили. В кой-то веке у тебя коллеги нормальные, а не проходимцы какие-то, прости Господи,- мама закончила развешивать вещи и закрыла дверку шкафа,- вот ты бы не валялся тут в кресле, а в больничку бы оп-оп и на сцену! А то, видишь ли, они и без Трещина неплохо справляются...

Едкий сарказм моментально впитался в моё существо, но я похоронил его внутри себя, как хоронят радиоактивный мусор.

- Ниче у них не выйдет,- нарочито неправильно сказал я,- одна рубашка ничего не гарантирует. Если играть не умеешь, кто тут тебе поможет?

- Ну, клеймо-то на них не ставь

Я недовольно фыркнул, как будто меня хотели лишить самой дорогой привилегии.

- Я пошла, завтрак на кухне,- сказала мама непривычно строгим голосом, взяла кружку из моих рук и вышла.

Со строгих стен гостиной на меня посмотрели её обитатели: старые часы, литографии, чёрно-белые фотографии и он. Тот, кто задает тон всей комнате; всему дому; всему городу; всей стране. Ковёр. Одно большое переплетение жёстких ворсинок, выстраивающихся в фрактальные узоры жизни. Непонятный, потерявший былую славу, обедневший, как дядя, которого ты никогда не знал.

Он такой же как я. Один в один. В нас мало что отличается, разве что вместо растрепанного ворса на мне небольшим черноватым оттенком смотрится недельная щетина.

Сравнение с ковром вышло не особо льстящим, так что я погрузился в свое кресло, стараясь убежать от него. На меня в одно мгновение, как волки из лесной чащи, кинулись самые сокровенные желания и мечты, клетку с которыми в моей душе раскрыло что-то потаённое. Я закрыл глаза, удерживая на лице благосклонную улыбку, и успел просидеть так с полминуты, пока из этой, уже успокоившейся стаи мыслей, выпрыгнул образ бархатной, расстилающейся ковровой дорожки. Хмм, ковровая... ковровая.

Да! Я вспрыгнул. Вот что меня ждет, вот кем я стану, мне не нужно ничего этого! Какие спектакли? Я сам-спектакль. Я манерно поднял голову, закутался в пальто, попутно смахнув с кресла подушечку.

Так, ну, надо примериться; по пальто всё нормально; нужны ботинки! Я кинулся к уже закрытому шкафу, выкинул пару коробок и взял свои чёрный, лакированные туфли- единственный предмет элитарной культуры в этом доме (ну, кроме меня, конечно). Я еле-еле впихнул свою ногу в эту жмущую черноту и завязал шнурки настолько, насколько это представлялось возможным. С довольным лицом я стал рыскать в поисках любого клочка красной ткани, когда на меня, будто идолом посмотрел ковёр. Ха-ха, ковровая дорожка, вот и ковёр; я подошёл к нему, и нелепо, жутко нелепо закинул свою туфельную ногу на стену.

- Не, ну смотрится отлично,- сказал я, если мной считается преображенная буква F в пальто и туфлях.

Тут по коридору послышались шаги, и всю эту прекрасную картину, которую так старательно держали в тайне занавески, осветил коридорный свет.

- Господи! - послышалось через секунду стыдливого молчания.

И вправду; Господи.

Дверь ругательски хлопнула.

Я остался один, и опять этот привкус паршивого настроения жжёт язык. Разочарованный в своих собственных смутных надеждах, я плюхнулся в кресло, из которого только недавно встал, нахмурился и стал слушать телевизор, вещавший что-то с кухни.

Мне стало так неприятно от самого себя, от своей злобы, от своей зависти, упёртости и всего такого, что характеризует меня больше ни как актёра, ни как человека, а как пушистого и кудрявого барана. Я начал вставать, и из глубин души моей вырвался полный отчаянья и жалости к себе монолог. Экспрессивные выкрики мои были похожи на бессмысленные потуги остановившегося сердца вновь завестись. Я что-то просвистывал, то переходил на крик или шёпот, то старался говорить ровным дипломатичным голосом, как будто уговаривая себя. Но всё это четно. Вот я беру старый учебник литературы, вскакиваю на стол и, перемешивая в себе коктейль из желчных слов, демонстрирую быстро сменяющие друг друга страницы настежь запертым занавескам и старому потолок и что-то кричу, о чём-то говорю, о чём-то играю. Всё. Слова вылетели из груди, как стаи перелётных птиц вылетают из полысевших лесов. Я замер.

Я одиноко вслушивался в частые удары своего вновь тарахтящего сердца.

Дверь сзади меня открылась, показался Усатый с Лерой. Увидев меня, он с жалостливыми глазами сказал:

-Никогда не отбирай у собаки кость, а у актёра роль, даже на один вечер.

Он повесил рубашку и, провожая меня взглядом, вышел.

Между нами с Лерой плотной стеной встала тишина. Лера медленно достала из кармана лист, положила его и вышла, так же молча, как и её спутник.

Я подошел к аккуратной бумажке, развернул её и прочитал:

«Господин Трещин! Сегодня Вы были просто неузнаваемы, но как всегда шикарны! Я сначала думала, что это играет другой артист, но потом поняла, что такого героя видит только Трещин, Браво! Тысяча поздравлений, Ваша поклонница.»

Мда. В последнее время, я и вправду сам на себя не похож. Только если мной считается... ну... что-нибудь да считается.