Капоня

Еврейско-комсомольской называли в Двинском горторге - то ли в шутку, то ли с издёвкой – комплексную бригаду строителей: столяров, штукатуров - маляров, каменщиков и плотников. Комсомольцев среди них н не было – всем  было около пятидесяти и выше. Еврей  только один – бригадир Захар Коган. Горбоносый, картавый маляр Миша Шустер по документам проходил украинцем. Остальные сябры - белорусы - проявляли себя настоящими товарищами во всех делах.
По субботам, после работы бригада направлялась в церковь, хотя никто  из них не был верующим прихожанином. В стареньких чистых фуфайках и отмытых от строительной грязи кирзовых сапогах, они дружно шагали в центр города восстанавливать православный храм.
Я попал в число добровольных помощников церкви, когда устроился к ним учеником. Рабочее место кадровики мне определили в столярке Захара Когана, назначив его наставником.
С детства он запомнился мне военным в выцветшей гимнастёрке с двумя орденскими колодками. А в столярке меня встретил другой – гражданский дядя Захар. Всё, что я знал о нём - ветеране войны, никак не вязалось с его мягким уважительным голосом, приветливой улыбкой и добрыми глазами... Даже большие грубые пальцы, казалось, нежно обнимали рубанок, из-под которого, золотясь под солнечным лучом, тонкой спиралью вилась стружка. Рассказывали, в разведке, он не пользовался ножом: своими железными пальцами душил мгновенно.
Невозможно было, глядя на мирного, добродушного Когана, представить его и палачом с петлёй у головы, приговорённого к повешению. А именно ему поручили казнить Стаса Курвича, одного из двух братьев – полицаев, известных своими кровавыми зверствами во время оккупации.
Ярким солнечным днём бежали мы – пацаны с окраины на городскую площадь, ориентируясь на золотой блеск уцелевших куполов церкви. Очень нам хотелось увидеть, как вздёрнут негодяя, но не успели. В отличие от фашистов, оставлявших тела повешенных устрашать народ, наши, сразу после казни, трупы увезли.
Виселицу тогда строили рядом с центральным рынком на площади под командой старшины Захара Когана, горожане с любопытством наблюдали за необычной работой.
Мы у Когана крутились под ногами, отвлекая его своими вопросами от дела.
   Мощными ударами вбивал старшина скобы в сосновый брус. От коры неошкуренных стоек - ворот в рай, как он назвал эту конструкцию – пахло весенним лесом.
Такие же запахи стояли в столярке. Уловив мой любопытный взгляд, восторженно сопровождающий его мастерские движения, он сказал:
-Учись, студент, человеком станешь!
-Да я ещё не знаю куда поступать…
-Вот и определишься, может к нашему делу потянет.
К тому времени у меня были кое-какие строительные навыки. И уже на следующий день, увидев, как я обращаюсь с ножовкой, он сказал:
-Руки у тебя откуда надо растут… завтра возьму в церковь.
На мой недоуменный взгляд ответил:
-Да не молиться пойдём… трудиться там будем. Помогать святому человеку Николаю Копылову.
-Это Капоне, что ли? - удивился я, вспомнив, как в детстве, мы бежали за священником, кидали колючки в рясу крича: «Капоня! Капоня!» Кто, когда назвал его так? Похоже, ещё до войны, какой-нибудь безбожник.
-Не смей унижать батюшку этим дурным ,блатным прозвищем! Язык надо вырвать тому, кто его придумал! - побагровел в возмущении Коган.
Он больше и дольше всех работал в церкви. Сам ремонтировал иконостас, вырезал и полировал сложные деревянные элементы. Уходил с последним лучом заката.
Когда мы красили двери в трапезную, маляр Шустер открыл мне причину особого отношения Захара к работе в церкви:
-Всю оккупацию прятал тут в подвале батюшка Никола пятерых еврейских деток. Сынулю его Сёму прятал. Если б не батюшка - не увидел бы никогда Коган своего мальчика, не плакал на его концертах.
Оказывается, все давно об этом знали. Потому, невзирая на усталость, шли восстанавливать храм и поддержали предложение бригадира все работы закончить к пасхе.
Мало того, иногда и среди дня, пока раствор не застыл, он направлял людей с вёдрами к церкви, да ещё и наряды за работу в храме выписывал, как на ремонт магазина, и стройматериалы списывал на горторговские нужды. Так уплыли хорошие дубовые доски на оборудование удобными лавками трапезной, а маляр Миша Шустер часто свои способности художника проявлял в обновлении икон.
Кто-то из агентов ОБХСС (был такой отдел по борьбе с расхитителями социалистической собственности, которая принадлежала всем вместе и никому в частности) – настучал на Захара и ему устроили проверку документации и инвентаризацию склада, находящегося под его материальной ответственностью. Всё оказалось не просто в порядке, а в идеальном состоянии. Каждый гвоздь учтён, на все забракованные материалы составлены акты комиссий по  уничтожению, или передаче на реализацию в торговую сеть.
Раздосадованный начальник ОБХСников Деркач распекал следователя Лещука:
-Облапошил тебя хитрец Коган! Ты что не знаешь, как взять нужные показания?
Тот оправдывался:
-Не мог я как следует - по полной программе - его прошерстить: он в войну как разведчик прославился, два ордена Славы у него. А попу он обязан жизнью сына.
В нашем Двинске, как в большой деревне, тайны следствия порой расползались подобно бабским сплетням. От дружков - сынков ОБХСников, мне стало известно кое-что о деле Когана.
Сашка Лещук рассказал, что его папаша перетряс всю бригаду. Ничего путного не получил. Диву давался, слушая сказочника – Когана, но его показания о бракованных материалах и переделках неудачной работы пришить к делу никак не мог.
Петька Деркач сообщил мне:
- Отец дело закрывает. Попа он считает хорошим человеком, но религия, говорит, дурман, с которым надо бороться. Он удивлён, как коммунист Коган этого не понимает.
После войны лет десять ни у кого не доходили руки до пострадавшей от бомбёжки церкви. Местная власть о восстановлении храма не думала, там считали: приход небольшой, в доме священника человек по десять молятся… пусть себе так и осуществляют право на вероисповедание.
Правда, к отцу Николаю власть относилась с почтением. За помощь партизанам важными сведениями и продуктами, спасение жизни пятерых детей его наградили орденом Отечественной войны. Как он осмелился пойти на такие дела, можно понять, вспомнив историю советского атеизма. Ведь решив стать священником в двадцать втором году, Копылов понимал, что рискует свободой и жизнью. С тюрьмой и расстрелом связано было служение Богу. Тогда по-ленински считалось: чем больше представителей духовенства удастся расстрелять — тем лучше.
Эта «закалка» помогла отцу Николаю выстоять в суровые дни фашистской оккупации.
Впервые увидев его вблизи, во время нашей добровольной работы, я почувствовал исходящее от него умиротворение, какого никогда не ощущал прежде. Лицо его, обрамлённое прядями седых волос, было мужественно-красивым. Под густыми чёрными бровями излучали добрый взгляд на мир голубые глаза… Подумалось: с него бы писать икону.
… Как это произошло, как еврейские дети попали к нему, мало кто знает.
В июльскую ночь сорок первого года кто – то из прихожан привёл двух четырёхлетних близняшек и их шестилетнюю сестричку. Матушка сохранила записку с именами и фамилией детей. После войны их нашли родственники и забрали с собой в Израиль. Четвёртая девочка - Рая Мейерсон теперь работает парикмахером в Минске. Там же учится в консерватории пятый воспитанник Копыловых Сёма Коган.
Приезжая в Двинск, Рая всегда направляется к дому священника навестить матушку и батюшку. Посетив Копыловых в очередной раз, уходя, она заглянула в трапезную, где мы с Коганом монтировали посудные полки.
Не смогу я описать красоту женщины, от которой мы услышали историю спасения детей, скажу просто: «Красота её была неземной!» - природа победила её изуродованное детство, наделив лицом Венеры Боттичелли.
- Тут нас матушка Евдокия кормила, когда немцы удрапали и мы смогли выйти наружу. Вот за этим столом, мы сидели, - погладила лакированную плоскость Раиса, - на твоём месте сидел Сёма, - повернулась она ко мне, - его подобрал батюшка в придорожной канаве. Когда нас всех из  гетто гнали на расстрел, Сёма оторвался от руки своей мамы и побежал к краю дороги пописать. А эта сволочь, полицай Богдан Курвич, ударил его прикладом по голове и, решив, что убил, столкнул тело ногой с обочины. Вечером батюшка случайно услышал детский плач, подобрал мальчика, и они с матушкой выходили его. В тот день и я пришла к ним. Когда мы двигались по узкой дороге вдоль обрыва, мама сказала мне: «Сейчас будет такое место, откуда можно прыгнуть вниз, так, что конвой даже не заметит. А выберешься, беги в церковь - там не выдадут, Бога побоятся». Так я и сделала... Матушка Евдокия отмыла меня  от грязи, а батюшка Николай обработал ранки на руках и ногах... Забота и душевное тепло Копыловых помогли нам пережить потерю родителей и избавили от страха жизни в подземелье. Но не прошло и двух недель, как в подвал, где нас прятали, пришла беда. Беда страшная…
Раиса вздохнула, минуту помолчала, видно решая, нужно ли рассказывать обо всём, что тогда произошло. Наверное, благодаря нашей бескорыстной работе в церкви, у неё появилось к нам чувство родственности. Она откровенно продолжила рассказывать о пережитом.
 Раиса помнила такие подробности, что при мысли описать происшедшее, у меня начинали дрожать пальцы.
Восстановить эту картину достоверно в лицах, деталях и диалогах мне помогли не только её воспоминания, но и свидетельства отца Николая с матушкой Евдокией.
Это было так…
Зажмурилось солнце, чтобы потемневшее небо смогло в этот час пролиться дождём. Грянул гром, когда полицай Богдан Курвич рванул на себя дверь церкви.
Никого в нашем городе не удивило появление братьев Курвичей с повязками полицейских в первый день оккупации. Все знали их - неоднократно судимых за воровство и драки.
Богдану очень хотелось отличиться перед немецкой властью, и случай пошёл ему навстречу. После приказа всем местным евреям нашить шестиконечные звёзды, бывший его одноклассник Ицек Гольдман демонстративно сорвал с себя этот символ геноцида. Курвич не растерялся и тоже демонстративно на людной площади выстрелил Ицеку в грудь.
Странный немец - комендант Готфрид Гофман его поступок по достоинству не оценил. Более того, он выразил рьяному полицейскому своё негодование за расправу, на которую его никто не уполномочил. Нарушителя надо было привести в комендатуру и там бы решили всё по германскому закону.
Богдан не понял Гофмана. Он что? Он за кого? Знал бы его начальство, донес, кого Гофман пожалел…
Переводила речь коменданта школьная «немка» Ей явно нравилось, как комендант выкрикивает «нихт шиссен», «майн Готт»… «Только мой Бог и мой фюрер решают: кому жить, а кому умереть!» «Да, ты можешь стрелять, когда в тебя стреляют, можешь убивать партизан, если на них наткнёшься где-нибудь в лесу. А музыку обрывать в человеке никто тебя не просит»! Это «немка» ему напела про Ицека –скрипача, подумал Богдан. Так выстрел тоже нотка – только очень короткая. И он хорошо сыграл револьвером, почти не целясь попал Ицеку прямо в сердце… Какая это доля в музыке? Что-то он слышал про доли от учительницы пения, да не помнит. И при чём тут музыка, если Ицек еврей, а не человек…
Что же привело Богдана в церковь тем ненастным днём? Братишка Стас надоумил последить за матушкой Евдокией. Заметил он как-то её с кастрюлей на дорожке из дома в храм. Заподозрил: не подкармливает ли там кого? Поп-то сам может домой пойти харчиться. Своими  подозрениями Стас поделился с братом. Богдан укараулил момент, когда матушка с узлом, в котором угадывалась кастрюля, засеменила по двору в нужном направлении. Поразмыслив, он вычислил, кого может прятать поп.
Партизанами, вроде, в городе не пахнет: не попадаются пока. Из гетто взрослые евреи не сбегали, не знает он ни одного такого случая. Там все они были на учёте. Всех расстреляли. Разве что дети до расстрела где-нибудь спрятались. Этот поп Капоня мог из жалости приютить кого-то.
Капоня, конечно, знает, что за сокрытие евреев, партизан и коммунистов полагается расстрел, но надеется, что в церковь немцы не сунутся. Ошибается поп – толоконный лоб, размышлял сообразительный на гадости полицай.
И вот он у цели, уверенный в реальности своих подозрений. В притворе нос к носу сталкивается с батюшкой. Богдан ткнул стволом револьвера священника в грудь:
-Ну, Капоня, показывай, где жидликов ховаешь?
-Побойся Бога, Богдан! Имя своё он тебе, подарил, а ты пришёл осквернить его храм!
-Не заговаривай мне зубы, Капоня. Показывай, где жидлики, тебе я говорю русским языком! Не то пулю получишь, и господу от меня приветик передашь…
 --Зря богохульствуешь, зря грех на душу берёшь.
-Не тяни, поп, время. Не покажешь, сам найду, - Курвич опустил револьвер и пошлёпал в сторону иконостаса, оставляя за собой грязные следы.
Он прошёлся по алтарю: плевать ему на всякие церковные условности, где и что в храме можно, чего нельзя.
Где–то должен быть вход в подвалы. Только там и можно кого-то прятать. И он нашёл эту дверь, быстро спустился по лестнице вниз, за ним побежал обеспокоенный священник.
Вот и вторая дверь, за которой притаились дети. Она не заперта, ни замка, ни задвижки в ней нет. В эти подвалы редко кто заходил, не было в них надобности.
Детям устроили спальню в приделе, смежном с основным помещением, уложив на каменном полу большие матрасы. Проход туда был через широкий арочный свод. У стены ряд стульев. Услышав незнакомый громкий голос наверху, Рая усадила на них детей и велела вести себя тихо. Сама села с краю у проёма.
Богдан хотел потребовать ключ, но дверь легко открылась.
-Вот оне, жидлики пархатые, - срываясь на хрип, воскликнул он. Осмотрев помещение, отодвинул стол, сел в кресло напротив детей.
Наверху и в подвал все двери остались распахнутыми. С улицы доносились раскаты грома. Гроза разыгралась не на шутку.
Богдан решил с сюрпризом немцам повременить, сдаст пленников завтра, когда распогодится. Никуда от него эти беззащитные птенчики теперь не денутся, никуда с ними поп не сбежит. А пока можно отметить свою удачу. Ещё оставалось почти полная фляжка самогона. Он по дороге сюда только пригубил его большим глотком.
- Неси закусь, Капоня, - приказным тоном скомандовал Богдан, отхлебнув самогон и отрыгнув алкогольной вонью.
- Нет у нас тут ничего, не едим мы по ночам, - спокойно ответил священник.
-Без закуся я ведь пьяным стану, а по пьяни дурею, учти, поп, - скривил рожу Курвич, большими глотками продолжая опустошать фляжку. Глаза его покраснели и встретились с пятью парами расширенных от ужаса глаз детей.
Полицай остановил свой взгляд на старшей пятнадцатилетней девочке. Красивая, рыжеволосая, с большими зелёными глазами и не по возрасту развитой грудью, она сразу же вызвала желание овладеть ею. Он глазами прощупал выпуклость и упругость юной груди.
-Чё лупы таращишь? Поди мужчину ещё не пробовала, - сказал с кривой улыбкой.
Богдан понимал, что может сделать с пленниками всё, что заблагорассудится. Захочет - перестреляет всех. Евреев на земле не должно быть, ни маленьких, ни больших. Так считает умный фюрер. А с детками можно ещё позабавиться. Старшая уже почти женщина…
Он поднимает на Раю замутившиеся глаза:
-Поди ко мне…
Она, застыв в страхе, не пошевельнулась
- Как тебя зовут, красивуля?
-Рая…
-Поди ко мне, Рая! Я по тибе сгораю, - сказал он, хохотнув: вот как интересно выразился.
Он сделал последний глоток из фляжки, высоко подняв её, чтоб ни капли не осталось, и повторил:
-Поди ко мне, Рая… Я тебе одну такую штучку покажу, по-вашему, по-жидовски, поцем называется. Тебе эта штука приятность сделает, - Курвич снова гнусно хохотнул: э, как сказал!
Не отводя от девочки глаз, он стал медленно расстёгивать ширинку...
-Опомнись, Богдан! Не сходи с ума! Не трожь дитя! - взмолился батюшка.
-Молчи поп, получишь в лоб, - пригрозил ему кулачищем полицай. Он поднялся из кресла и, схватив Раю за волосы, потащил её в спальню. Она пыталась руками дотянуться до его лица, чтоб расцарапать багровый в синих прожилках нос…
 Дети громко расплакались. Не понимая, что никто их не услышит, они кричали: «Мама Дуся! Мамочка!».
Священник кинулся на Курвича, схватил за руки, но получив сильный удар кулаком в грудь, отлетел к стене и потерял сознание.
Богдан сорвал с Раи кофточку и, скомкав, заткнул ею рот. Он вытащил финку, резанул по руке девочки.
-Будешь визжать, противиться мне будешь, зарежу как порося, понимаешь?
Рая кивнула головой.
Он вытащил кляп.
-Хочешь дышать – не ори. Хочешь жить, делай что скажу…
Она, обливаясь слезами, вымолвила: «Угу».
-Тогда становись рачком… Рая повиновалась и он, срезав финкой трусики, с бычьей прытью вскочил на неё, причинив дикую боль впившимися в плечо зубами. Потом, продолжая садистское наслаждение, перевернул её и, насилуя, стал кусать грудь. Рая кричала нечеловеческим голосом. Богдан ударом кулачища оборвал крик и продолжал насиловать почти безжизненное тело.
Почувствовав неладное, прихватив краюху хлеба и несколько огурцов матушка Евдокия прибежала к детям. Она застала в подвале стонущего батюшку с окровавленной головой и истерзанную Раечку – любимицу свою – всю в крови. Рядом с ней похрапывал измазанный кровью полицай.
- Ирод проклятый! Как земля тебя носит! - выкрикнула она и побежала в дом за медикаментами.
Когда вернулась, Рая уже пришла в себя и тихо постанывала, матушка принесла ей одежду, перевязав голову батюшке, стала обрабатывать её раны.
Придремнувший полицай унюхал спирт.
-Эй, поп, - вскочил он, взбодрённый знакомым запахом, - где ты там, хрен божий?
Оживший священник молил Бога отвести беду от детей. В поисках выхода он вспомнил о водке, оставленной на пасху одним из прихожан. Подумал: надо полицая напоить, чтоб потом как-то от него избавиться. Но как?
Оклик Курвича прервал его размышления.
-Чего тебе надобно, сатана, - не сдержался священник от переполнившего его негодования, хотя понимал: чтобы остановить негодяя, нужно действовать хитро.
-Тащи выпивку, Капоня, а скажешь «нет»», я твою матушку отделаю.
- Сейчас… Дуся, принеси водку, - сказал батюшка, успокаиваясь мыслью, что дальше всё может пойти по его задумке. Матушка с готовностью выполнила поручение, поняв замысел мужа. Даже гранёный стакан прихватила, и хлеб с огурцом подала.
-Из горла лучше достаёт, - отодвинул стакан Курвич.
Пил он жадно и быстро, так, будто кто-то мог отобрать у него бутылку.
Сначала казалось, водка его не берёт. И, всё же, он перепил. Его стало рвать. Он схватил полотенце и побежал во двор.
Священник вышел вслед за ним и направился к иконостасу. Вошёл в алтарь, упал на колени, шепча: «Помоги, Господи!»
Надо молить, просить Бога спасти детей, их души невинные, сердца чистые… А боль в голове не даёт вспомнить нужную молитву… Путаются слова, не возникают в растревоженном мозгу советы мудрых праведников.
То, о чём он вынужден сейчас просить Спасителя, страшно даже произнести вслух. Ибо сказано: «Не убий!».
Не посоветует ему Отец небесный как избавиться от Курвича, что сделать, чтобы он не дожил до утра.
О чём же молить Спасителя? Вразумить раба Божьего? Но какой он божий человек? Разве можно считать его тело храмом Божьим, как называют тело любого человека? Разве есть в его утробе душа?
Слово - меч духовный - на него не действует, дух курвы отвергает всё разумное, человечное в его сатанинском существе!
Не должен он жить на этой земле. Очень опасен он для мира, потрясенного войной...
А на войне убийство грехом не считается, убить врага на священной войне не преступление. Воины, благословляемые на подвиг иконой Божьей матери идут убивать фашистов. Так разве грех убить фашиста Богдана Курвича? Как он – священник - об этом сразу не подумал!
Только священники не смертоносным оружием воюют. Но сейчас никто, кроме него не сможет остановить злодея. И только одним способом – убить!
А он не знает, чем и как? Вот же, оставленная сторожем у ворот острая лопата! Можно воспользоваться ею, чтобы прикончить полицая.
Священник решает в последний раз обратиться к Спасителю, поднимает глаза на икону:
- Молю тебя Отец небесный, принесший грозу: спаси детей, убей молнией Курвича, порази, испепели его тело, выпусти из него злой дух!
Да, иногда бывает, молния случайно убивает, застучала в висках отца Николая надежда. На какие-то секунды она овладела всем его существом. Но подумалось, наверное, Случай не зависит и от самого Бога. Зачем же просить его о невозможном, невероятном?
Ты, только ты, сегодня представитель Спасителя на этом клочке многострадальной земли… и то, о чём просишь небеса, должен сделать сам. Никто другой сейчас не способен остановить палача, несущего смерть невинным душам.
Отец Николай выбежал из церкви под бьющие в лицо струи слез небесных, схватил лопату. Что с ней дальше делать? Взять двумя руками, как топор, чтобы рубануть сверху вниз острым ребром по черепу! Вот высветилась на мгновение голова Богдана – её то и надо раскроить! Но предательски дрожат руки, трясутся колени, не сила, а страх наполняет пальцы. Надо их сжать до боли и вложить всю силу ненависти в удар! С оглушительным грохотом упало чёрное небо. Молния, блеснув, высветила спину Богдана у забора. Перепивший полицай захлёбывался рвотой, вцепившись в железные прутья ограды.
Священник медленно, осторожно приближался к нему, опасаясь, что тот вдруг повернётся, изменит положение головы, над которой он должен быстро и резко занести лопату. Но, когда он, готовый нанести удар, оказался рядом с Курвичем, ослепительно-ярко вспыхнула над ними молния и насквозь прошила плоть злодея, оставив шрам на его искажённом смертью лице.
Дух из него не вышел: его в нём отродясь не было…
Священник не мог поверить в реальность кары, о которой молил Отца небесного. Но чудо свершилось. Лопата, сжатая холодными мокрыми пальцами, не понадобилась.
Только нельзя было оставлять труп в церковном дворе. Стас Курвич сразу всё свяжет с подозрениями о батюшке.
Матушка давно заметила, как Стас всё вокруг вынюхивает и высматривает, а прихожане ей говорили, что и расспрашивает: не замечали ли они что-нибудь подозрительное за отцом Николаем?
Пришлось священнику с матушкой, выбиваясь из сил, тащить два квартала от церкви тушу мёртвого полицая. Благо, в грозу улицы были пустынны. Наутро полицейского, случайно убитого молнией, обнаружили немецкие солдаты.
Сам отец Николай, рассказывая историю с полицаем Когану, считал удар молнии случайным совпадением с его мольбой.
Но вот ещё какие чудеса происходили в церкви: многие прихожане, после того, как поведают батюшке о своих бедах, чувствуют себя лучше, а часто забывают о своих болезнях. Говорили люди о даре целительства у отца Николая.
Когда до окончания работ в церкви оставалось несколько дней, у Когана вдруг отнялась левая рука. Надо бы лечь в больницу, но он, засунув онемевшие пальцы в карман фуфайки, продолжал столярничать. Кто-то сказал об этом отцу Николаю, и он пришёл к нам в мастерскую.
 - Покажи, сын мой, что занемогло. Бывает, я помогаю, когда человек верит, что может уйти от хвори. Он поводил своей рукой по руке Захара.
-Живая она у тебя, только очень перетрудилась. Скоро пройдёт…
- Чудеса, - сказал на следующий день Захар, - пальцы зашевелились.
… Все работы в церкви мы закончили вовремя - к пасхе. В тот день ярко светило солнце и радостно звонили колокола. Сдавали церковь не каким-то госкомиссиям, а сами себе - прихожане и еврейско–комсомольская бригада. Всех пригласили в трапезную. Когана усадили рядом со священником.
После трапезы вышли во двор. Там, пользуясь отсутствием сторожа, мальчишки гоняли мяч. Одного из них я узнал. Мне говорил о нём Шустер:
-Вечно тут ошивается этот отпрыск Стаса Курвича!
Мяч подкатился к ногам священника, стоявшего у стола с освящёнными куличами, он придержал его.
-Отдай, Капоня, - подскочил к нему мальчишка.
-Ах ты, гадкий чертёнок, - схватил его за ухо Коган, - проси прощения у батюшки!
-Отпусти, Захар. Бог его простит, - сказал отец Николай. Он отдал мяч:
-Как тебя зовут?
-Богдан.
Священник взял со стола кулич протянул ему:
- Христос воскресе, Богдан!
-Воистину воскресе, - с благодарностью в голосе ответил племянник Курвича, лицом похожий на своего дядьку Богдана.
Оправдает ли он имя подаренное Богом? Наверное, и самому Богу это неизвестно…